Текст книги "Хирург"

– Пожалуйста. Вот записан он.

– Алло! Здравствуйте. Трансплантация? У нас есть очень тяжелый черепной больной.

– Бесперспективный для вас?

– Знаете ли, пока живет, всякий перспективный. Как вам сказать. Очень тяжелый.

– Какая группа?

– Третья.

– Ох, это нам очень нужно. А что с ним?

– Кусок циркульной пилы расколол череп пополам.

– А так-то он здоровый был? Сколько лет?

– Тридцать четыре года.

Вошла сестра:

– Евгений Львович, ввели. Молчит. Вроде бы загрузился. Я кивнул головой и махнул рукой, чтобы шла туда, к больному.

– Сейчас приедем. У нас больной лежит на искусственной почке с уремией. Третья группа позарез нужна.

Позарез!

Теперь я им самое главное скажу.

– Только у меня знаете, какая просьба к вам. Тут для операции наркоз очень сложный нужен, а у нас анестезиолога нет, только сестра. Захватите вашу реанимационную бригаду. Поможете, а уж если не выйдет, будете брать.

– Договорились. Как проехать? Какая больница?

Я сказал, и минут через пятнадцать они уже были у нас в больнице.

Когда я кончил говорить по телефону, в ординаторскую вошел мужчина:

– Здравствуйте. Мне сказали, что приехал заведующий отделением. Могу я с ним поговорить?

– Пожалуйста. Слушаю вас.

– Вы Евгений Львович?

– Да.

– Я начальник техники безопасности с завода, где произошло это несчастье.

– А-а. Слушаю вас.

– Скажите, Евгений Львович, он безнадежен? Есть надежда?

– Надежда всегда есть. Но он очень тяжелый, ничего не могу вам сказать. Может, и удастся спасти. Сейчас начинают наркоз.

– Что жене-то мне сказать?

– Да так и скажите. А дети есть?

– Один есть. А через четыре месяца второй должен быть. Простите, Евгений Львович, вы как считаете, он пьяный?

– Кажется, пьяный.

– Вы понимаете, это ведь тоже очень важно. Уж как с Васей будет, это, как говорится, Бог даст, а вот ответственный за технику, так сказать, безопасности по тому участку, как говорится, под суд может загреметь.

– А он виноват?

– А кто ж его знает. Работал Вася без экрана – нельзя. Но если он пьян, как говорится, тогда тот не виноват, так сказать. А если не пьян и погибнет – под суд. Обязательно под суд. Да и еще незадача. Этот техник по безопасности только что прошел, как говорится, курс лечения от алкоголизма, так сказать. Сейчас не пьет. А уж теперь сорвется, точно. Он как услыхал про это, сразу с места сорвался и исчез. Неизвестно где.

– Ничего вам сейчас не могу сказать.

– И у этого двое детей, так сказать. А звонить вам можно, узнавать, как дела?

– Конечно. Запишите телефон. Он записал.

Агейкин кому-то по телефону ответил, что не может сейчас подозвать сестру.… И я опять, как запрограммированный, прошелся по поводу хамства. Ну, ведь действительно же не трудно позвать сестру.

Но Агейкин всегда точно знал, что, и кому, и как положено, а что и нет, какой должен быть порядок, что для этого нужно. Он все знает – и что государство ему не за то деньги платит, чтобы он ходил сестер к телефону звал, и личные разговоры – это нарушение труддисциплины. И наконец, главный его аргумент: «Сегодня одну позовешь, а завтра всем звонить будут».

Что ж я с ним буду спорить. Я только могу, если подойду к телефону, пойти и позвать сестру. А его бы я с удовольствием после такой вот профвредности отправил бы на санкурлечение. Другие-то зовут к телефону. А может, тоже нет.

Пошел в операционную. Вася лежал, молчал, глаза закрыты, но на оклик открывал их. Просто загружен лекарствами. Это хорошо.

Пока не приехала бригада, хотел позвонить ребятам, узнать про футбол, но вспомнил – они телефон отключили.

Наконец приехали вороны за органами. Но они у меня сначала должны справить функции голубей со святой водой, живительной.

Реанимационная бригада осмотрела больного и занялась налаживанием наркоза. А я, в ожидании разрешения мыться, болтал с доктором их. Перед операциями, при чужих, на меня иногда нападает болтливость. Вот и сейчас:

– А вы как вороны с надеждой уклюнуть что-нибудь. – Это я вместо благодарности. Хорош! Самому стыдно стало.

– Не бойтесь, коллега, – это она мне кидает. – Ворон ворону глаз не выклюнет.

И поделом мне.

– Это я так пошутил. У нас с вами не вороньи отношения. Ведь именно они-то, воронье, собравшись, не могут столковаться. Они-то, наверное, и клюют друг друга. И над каждым новым трупом новая драка. Это они, воронье, себя успокаивают, что не выклюют.

Усмехнулась: «Доктор, мойтесь».

Я с Падлычем пошел мыться. Как быстро я привык к этому имени.

Началась операция. Нам удалось довольно легко удалить эту секиру. Я боялся кровотечения из венозного синуса, но он, по-видимому, как это ни странно для локализации раны, не был поврежден. Пилу убрали – ничего не случилось. Показатели больного оставались стабильны.

Анестезиолог из бригады, ждавшей возможность забрать почку, все время успокаивала меня и поддерживала:

– Все хорошо, доктор, все хорошо. Он стабилен. Работайте спокойно.

Хорошо провели наркоз ребята. Да и сама анестезиолог очень приятная женщина. Длинноногая блондинка. Что-то у нее еще в глазах было – слов не найду. Жалко, я ее не разглядел как следует сразу, пока она маску не надела.

Я начал зашивать. Лоб, нос, обе губы зашил легко. Трудно было зашивать во рту, нёбо. Но это трудности были чисто технические. Кости я не сшивал – не было нужды.

В конце операции анестезиолог сказала:

– А больной-то ваших перспектив, не наших.

– Что поделаешь.

– Просто прекрасно. Мне, конечно, жалко того с уремией на искусственной почке. Но дай Бог вашему здоровья, а вам с ним удачи. А мы найдем кого-нибудь. Таких травм относительно много, к сожалению.

Мы кончили операцию. Вася был вполне приличен. После выведения из наркоза глаза открыл, даже что-то сказал. Сознание есть! – это главное. Пока все прекрасно. Если выживет, наши травматологи могут показать его на своем травматологическом обществе. Шутка! – голова пополам. Наверное, не дошла секира до места связи между полушариями. А без маски она тоже вполне прилична.

Почему я так возбуждаюсь после сложных операций? Говорят, что в каких-то странных и страшных единицах какие-то диссертанты ухитрились измерить количество сил, уходящих у хирургов за время операции. Не знаю, не знаю. У меня совсем не так.

Анестезиолог. Я его еще подержу на столе и, если все будет так же, переведу в палату. Привезите кровать сюда.

Сестра. А каталку нельзя?

Анестезиолог. Можно. Но дважды перекладывать для него все-таки тяжело.

Сестра. У нас кровать без колесиков.

Анестезиолог. А специальных подставок подкатов с колесиками нет?

Сестра. Сколько раз ездили в магазин – их все нет и нет.

Анестезиолог (засмеялась). Узнаю нашу неуклонную систему практического здравоохранения. Система осечек не дает. А в институтах, в академической системе, и кроватей функциональных полно и подкаты есть.

Тут и я включился:

– Доктор, а у вас нельзя чем-нибудь поживиться? Какими-нибудь лекарствами дефицитными для нас, например.

Анестезиолог. Надо посмотреть, чего у вас нет.

Я. Ну, вы кончайте заниматься больным, станет еще, как вы говорите, стабильнее, приходите в ординаторскую. К тому же и записать надо.

– Сейчас иду. Идите. Я иду следом.

Определенно хорошая девочка. Зачем ей работать в ожидании трупа? Пусть бы к нам приходила. Там она научный сотрудник, – получает больше. Жаль.

Анестезиолог. Что вы стоите, Евгений Львович? Раздевайтесь, пойдем в ординаторскую.

Я. Да, идем. Как вы думаете, Лев Павлович, – убывают силы хирурга во время операции или увеличиваются?

Агейкин. Смотря на что. (Хихикает.)

Я. Так и я могу ответить. (Агейкин хихикает.)

Агейкин. А вот в институте одну работенку делают. Определяют степень вредности хирургической работы.

Я. Хирработы.

Агейкин. Что, что?

Я не стал повторять.

– Ну и что?

Агейкин. Обвешали хирурга во время операции всякими датчиками, как космонавта, и стали наблюдать за кардиограммой и давлением. Резекция желудка была. Когда лигатура с артерии сорвалась, на кардиограмме предынфарктное состояние, а давление свыше двухсот. Перевязал – и все в норму вошло. Представляю, сколько раз за операцию. И сброс веса за операцию – три кэгэ.

Я сказал, что, сколько ни взвешивался до и после операции, вес сохранялся. «Но это-то ладно, ты скажи – за вредность начнут платить рублей пятнадцать – тридцать, хоть десятку, как за степень, или нет?»

Этого он, конечно, не знал, а всякие легенды собирает по сусекам. Я опять пошел к больному. А он мне: «Да пойдемте, Евгений Львович. Запишем лучше. Прав Онисов – уникум вы. Чего опять пошли?»

Небось, сам и не знает, что такое «уникум». Наверное, думает, что «идиот».

Я. Может, сам запишешь? Чего там особенного. А наркоз лапонька запишет.

– Нет, тут сложно. Я боюсь. Давайте вместе.

– Ну ладно. Я пошел к анестезиологу. Больной совсем хорош. Дай-то Бог. «Я играю на гармошке у прохожих на виду: к сожаленью, день рожденья только раз в году».

Мы не успели с ней договориться, чем бы они могли нам помочь, решили созвониться, потому что им пришлось срочно уезжать. Где-то им снова замаячила почка с третьей группой крови.

А футбол я так и прозевал. Да и вообще было уже два часа ночи. Гале я позвонить не мог – квартира-то общая, но она, говорят, звонила, и ей все рассказали.

После операции позвонил начальник техники безопасности. Я его успокоил.

Потом позвонила жена. Тоже успокоил.

А потом стал записывать.

А потом я изрядно объел дежурных. Впрочем, и они тоже ели. А около пяти легли спать. До половины восьмого можно поспать.

Но около шести опять позвонил этот, из техники безопасности. Разбудил. Все испортил. А так спать хотелось.

А скоро уж и рабочий день.

На утренней пятиминутке я рассказал об этой травме. Потом все пошли его смотреть. Днем позвонила анестезиолог – справлялась, как Вася. Мы, конечно, могли все по телефону обговорить. Сказала, что посмотрит нужные лекарства у себя и чтоб я ей потом позвонил.

И пошла работа. В первый день Вася был очень тяжелый. На третий день Вася потерял сознание. А потом все прошло, а что это было, мы так и не поняли. А помню, как он пошел по коридору первый раз. Его вели жена и наша сестра. Он очень быстро поправлялся. Сфотографировали его. Сфотографировали рентгеновские снимки. Травматологи решили показать его на своем обществе.

Но что нас серьезно угнетало – это безвременные звонки начальника департамента техники безопасности. Он звонил ночью, днем, утром. Врачи ругались. Он будил, иногда сразу, как только врачи засыпали под утро, после какой-нибудь тяжелой операции. Иногда создавалось впечатление, что ему сообщали, мол, легли, можно звонить, и тогда он начинал звонить. Он нашел мой домашний телефон и позвонил как-то поздно очень – его обругала соседка, а мне пришлось извиняться. Соседка не ругалась, а я не извинялся, когда звонили из больницы. А это так, не больница. Он звонил даже Марине Васильевне домой.

В ординаторской по телефону первый его обругал, конечно, Агейкин, которого он разбудил около четырех утра. Потом Онисов. Опять мне пришлось извиняться. В конце концов, и его судьба решается. И увольнение может быть, и суд. А тот-то, на участке которого случилось несчастье, снова запил, лечение насмарку, уволили поначалу за пьянку, а дальше уже все от Васи зависит. Сейчас начальник звонит только мне. Не звонить уже не может. И я каждый раз иду к телефону. Жалко его мне. Ну, не каждый раз. Иногда я отмахиваюсь, прошу сказать, что меня нет. Короче, жизнь идет, Вася поправляется.

– Евгений Львович, вас к телефону.

– Я слушаю.

– Евгений Львович, здравствуйте. С вами говорит анестезиолог из «пересадки органов». Помните?

– Конечно. Здравствуйте, здравствуйте.

– Евгений Львович, я вам достала и лекарства, которых у вас нет, и трубки трахеотомические – вы жаловались, что у вас плохие.

– Большое спасибо. А как это практически получить?

– Вы к половине пятого подойдите к вашей автобусной остановке, а я подъеду, у меня машина.

– Да мне неудобно, мало того, что вы нас облагодетельствовали, так еще с…

– Ну ладно, ладно. Я ж говорю, у меня машина. Договорились? Да? Все. – И гудки в трубке.

Я встал, потянулся, почесал затылок. Поглядел на шкаф – пыли на нем!

– Обещали мне достать сегодня…

В половине пятого я уже стоял на автобусной остановке. Подъехала машина.

– Уж не знаю, Евгений Львович, поместитесь ли вы в эту машину.

Я и в «Запорожце» помещался, а уж в «Жигулях» и вовсе устроился крайне комфортно.

– Поехали. Вон сзади лежат вам ваши бебехи, Евгений Львович, я существенно моложе вас, простите, так что зовите меня, пожалуйста, просто Ниной.

– Слушаюсь, просто Нина.

– Что ж, мы вам больше не нужны? Никогда нас не вызываете.

– Так вас же для нашего дела не вызовешь. Только когда вы схватить что-то можете.

– Ну, положим. Мы вам тогда помогли совсем для другого. Мы ж спасали, а не жаждали органов. Все как раз наоборот. Как он, кстати?

– Хорошо, но тогда был случай эксвизитный.

– Эх, Евгений Львович, Евгений Львович, – эксвизитные случаи валяются на каждом шагу, мы ходим по ним.

Возвращались мы поздно. Сзади сидел несколько захмелевший Володя. Немного больше, чем надо для водителя, была навеселе и Нина. Я еще держался ничего. Это естественно: если алкоголь распределяется на килограмм веса, то мне надо больше, чем им, чтобы сильно опьянеть.

Сначала отвезли Володьку. Прощаясь, он долго целовал ручки и причитал:

– Не могу в тысячный раз не поцеловать ручки такому очаровательному реаниматору. – Целует ручку. – Если буду умирать, – целует ручку, – вызывать только вас буду. – Целует ручку. – А если не буду умирать, – целует ручку, – вызывать буду вас с еще большим удовольствием. – Целует ручку. – А Филька, что не приехал, – сам дурак. – Целует ручку. – Пусть сидит дома, пусть неудачник плачет. – Целует ручку. Ушел.

– А теперь к тебе, Нина. Во-первых, это недалеко от меня, а во-вторых, как ты одна пьяная поедешь!

– Ну, другая бы спорила, а я, пожалуйста. Ох, муж и будет ругаться, что я пьяная на машине. Но ты ж мне помочь не можешь. Ты водишь машину? Нет. Ну и поехали.

Постепенно Нина пьянела все больше и больше. Она теряла дорогу, машина сбивалась на сторону. Хорошо еще, что на набережной не было ни пешеходов, ни машин, ни милиционеров.

Я стал думать, что мы можем оказаться сейчас хорошими кандидатами как для действий моих коллег, так и для действий Нининой бригады, когда они выполняют свои прямые обязанности и забирают уже ненужные органы, а не так, как действовала их бригада у нас.

Время от времени машина явно уходила к тротуару, и я брался за руль двумя пальцами и поворачивал его немного влево. Получалось. Когда машина уходила слишком влево, за осевую линию, я теми же первым и вторым пальцами брал руль и крутил чуть к себе. Опять получалось – гордость моя росла с каждой новой опасностью.

Когда мы благополучно доехали, я считал, что лучшего водителя, чем пара Женя – Нина, и не сыщешь, что им бы только ездить да ездить.

Доехали благополучно до ее дома. И до своего дома я тоже добрался благополучно. И еще с собакой благополучно погулял.

* * *

А Вася выжил, выписался домой. Я позвонил, сказал об этом Нине, поздравил ее. Для всей больницы это была большая радость. Мы его провожали чуть не с цветами. Мы с цветами! Сестры провожали его до ворот. Смешно, да? Больного провожали с цветами. Ну, не смешно, но, во всяком случае, как-то сусально-газетно. А вот и так бывает. За ним пришел сын его шестилетний. Скоро жена должна второй раз рожать. Всему семейству и Васе объяснили, что пить ему никак нельзя. Да он и не хотел пить. А мы пошли и выпили.

Тут я соврал. Я не ходил. Это Агейкин с травматологами пошли и выпили.

Мы решили не отдавать его в поликлинику. Вася приходил к нам, а мы его смотрели и продолжали ему больничный листок. Боллисток, как некоторые у нас говорят. Смотрели его раз в неделю. Делали снимки. Показывали невропатологам.

Мы радовались за него, как газеты радуются солнечному или лунному затмению.

Однажды Вася пришел и сказал: «А ведь скоро, дней через пять – семь, ей рожать». Мы стали проявлять свое понимание и восторг.

– А ведь я не управлюсь с ней сейчас один. Да сын еще. Мы согласились.

– А не лучше ли ее отправить к моим родителям, и мне с ней – это всего пятьдесят километров.

Мы опять согласились. Мы не понимали, почему он спрашивает с заискивающим сомнением. Но Вася, по-видимому, лучше нас знал все правила оформления больничного листка. Мы-то с этим не имеем дела, это в поликлинике. А мы только и знаем, что каждые десять дней должны быть две подписи. Вообще, конечно, мы всё знаем, но по легкомыслию не думаем об этом. Подписываем, и все, и не оформляем по всей букве инструкций. Позволяем себе. Так легче.

Вася чувствовал себя хорошо, много ходил, делал кое-какую простую работу по дому. Мы и сказали ему. Вернее, это я сказал, не подумав: «Езжай, конечно. А больничный мы сейчас оформим». И я написал ему больничный лист с первого по десятое, с одиннадцатого по двадцатое и с двадцать первого по тридцатое. Поставил свою подпись и вторую подпись врача, подвернувшегося под руку.

– Ну, Вася, желаем тебе… Кого хочешь, мальчика или девочку?

– А все хорошо.

– Ты сообщи, как родится. А дней через пятнадцать покажись. Тебе с тридцатого уже на инвалидность надо. Бумаги надо заготовлять, анализы делать, снимки. Обязательно приди раньше. На прежнюю работу тебе нельзя.

Мы с Васей договорились, и он уехал.

А шестнадцатого Марине Васильевне позвонили из следственного отдела и сообщили, что к ним поступил больничный лист этого Васи с заявлением от администрации завода, что врачи, лечившие Васю, не наблюдали, незаконно выдали больничный лист на целый месяц вперед и незаконно разрешили ему уехать к родителям в область, что у него седьмого родился сын, а тринадцатого (я думаю, что как раз когда забирал жену из роддома, седьмой день) он умер и что администрация завода просит привлечь к ответственности врачей, столь грубо нарушивших и финансовые правила (это они больничный лист имеют в виду) и врачебный контроль за здоровьем. Врачи полностью пустили лечение на самотек, нарушив и законы, и элементарную врачебную этику и так далее и так далее.

Марина Васильевна просила принести историю болезни и амбулаторную карту. Историю болезни я принес, а амбулаторной карты никакой не было. Я ничего не записывал после выписки из больницы. Я смотрел, делал назначения, консультировал, снимки делал – лечил, но никаких записей нигде не делал.

И тут же приехали из городской экспертизы трудоспособности и, не увидев амбулаторной карты при больничном листке до тридцатого, а смерть тринадцатого… Что дальше рассказывать!

Эксперт по трудоспособности требовал перевести меня в фельдшера до суда. Крик был по всем инстанциям – район, город, министерство. Все требовали.

Все кричали, спрашивали: «Где же ваши записи?! Что вы нам ссылаетесь на лечение! Ваше лечение – это ваше личное дело. Вы покажите запись о вашем лечении – это уже дело будет наше, общее, государственное. Мы студентов учим с колыбели: пишите, пишите – это ваш единственный юридический документ. Не словам верят, а документам. Пишите и помните, что за вашей спиной стоит прокурор. Где ваши документы? Что вы покажете прокурору?» Инстанции шумели, бушевали, угрожали. Инстанции-то никогда не верят. И действительно, вдруг я за деньги дал больничный лист, вдруг я по сговору не стал лечить больного, вдруг я у здорового отнял почку, сердце или мозги для какого-то другого.

А я ведь врач! Смешно. Потом все же дали право главному врачу решать и казнить в рамках больницы до суда. «А уж после суда нам (инстанциям-то есть) делать будет нечего и решать незачем».

Так и решили.

Марина Васильевна шумела и орала на меня по другому. Она не плакала, но в крике ее я слышал слезы.

– Что ж ты наделал! Ведь сейчас плевать на все твои операции, на уровень смертности, на успехи твои, наши. Засудят! Будь что будет… Сколько я тебе говорила, предупреждала… Дам сейчас в приказе строгий выговор, и будем ждать, что скажет следствие.

Дали выговор, район утвердил. Главная сказала: какой фельдшер! А оперировать кто будет? Только после суда. Ну район и утвердил. Я работал. Там еще бабушка надвое сказала, а я пока оперировал. А больше я ничего не умею. Говорят, и на лесоповале для хирурга работка найдется.

Я продолжал оперировать. Я продолжал жить, как всегда.

Наконец вызвали к следователю. История болезни и заключение медицинской экспертизы уже были у него.

– Садитесь. Курите?

Господи, как в анекдоте. А сейчас он скажет: «Ну что, молчать будем или рассказывать сами станете». Нет. Он про другое:

– Лечение ваше правильное. Эксперт мне сказала, что вы сделали больше, чем возможно. И даже сказала: посмотреть бы мне на этих ребят. За что-то вы ей понравились.

Я мычал. А что мне сказать. Следователь продолжал:

– А как вы думаете, почему столь резкое заявление от завода? Вы что, с ними ругались?

– Нет. Все было хорошо. Сгоряча, наверное. Ведь в тот же день заявление пошло. Да и не знали, как с больничным поступить. Такого у них, наверное, не было.

– Угу. Может. Может. Нет, доктор. Шкуру свою спасают. За эту штуку техника безопасности должна пойти под суд.

– Почему? Он же пьяный был. Это снимает с них, по моему, обвинения.

– Пьяный! Во-первых, нельзя пьяного до работы допускать. Во-вторых, надо смотреть, когда на пиле работают без экрана. И техник по безопасности пил-то с покойным.

– Так что ж, в тюрьму его, что ли?

– Не знаю. Может, условный срок дадут. И принудлечение от алкоголизма. Они хотели на вас спихнуть и на этом выехать.

– Но я ж действительно виноват. Больничный лист я неправильно выписал.

– Конечно, безобразие. За это выговор вам нужно дать. Премии лишить.

– Выговор есть, а премий у нас не бывает. Потом у меня нет амбулаторной карты, где записывают осмотры, консультации, назначения, рекомендации.

– А где она?

– Не завел, не писал. Лечил, смотрел, а не писал. Больничный давал.

– Один смотрел?

– Нет, смотрели и другие доктора. Нам же было всем интересно. Кроме хирургов и травматологов еще и невропатолог смотрел… еще анестезиолог приезжал, который наркоз давал.

– А они подтвердят, что с вами смотрели?

– Естественно. Они ж смотрели.

– Тогда какое имеют значение ваши записи?!

– Но это ж единственный документ.

– Да что нам ваши документы. Свидетели есть? Есть. Экспертизы решение есть? Есть. Можем еще очные ставки провести. А бумага… знаете ли.

– А нам говорят, что вы словам не верите, только документам.

– Это только ваши инстанции решают по документам. Они незнакомы с элементарными нормами права. Все в этом отношении вы невоспитанны и безграмотны. Если хотите найти правду – не в бюрократическо чиновничьих инстанциях ищите, а в суде. Мы на страже законов, а не ваших циркуляров. Все дела против врачей не жизнь создает, а, по существу, сами же врачи, другие. Если ваши медицинские инстанции нам не мешают, мы всегда строго придерживаемся буквы закона.

– Буквы или духа? – глупо спросил я, поскольку не знал, что говорить.

– Конечно, прежде всего, буквы закона. Дух, знаете ли, все могут понимать по-разному… – усмехнулся. – В законе важна буква. А инстанции ваши сначала напишут циркуляр, а потом гоняются за духом инструкции. И вот результат. Хирургам портят нервы.

Так вот у меня и остался только выговор. И про клятву меня следователь не спрашивал.

Ему важна была буква. Буква и цифра.

Позвонил, сказал анестезиологу – она ведь тоже участник эпопеи этой.