Текст книги "Уход"

* * *

Вот и закончился этап диагностики. Блат, связи, дружба, любовь и уважение – все в человеческих взаимоотношениях было использовано на этом этапе. Кроме денег – потому что, во-первых, Мишкина в медицинских кругах знали и любили, а во-вторых, все равно не было ни рубля, кроме тех, чтоб дотянуть до очередной зарплаты. Тридцать лет оголтелого оперирования не дали ни копейки сбережений. Он жил еще в старой российско-советской цивилизации, основанной на системе распределения, льгот и знакомств, а к концу жизни оказался в системе зарабатывания, где отсутствие накоплений и есть основное нарушение законов существования. Еще продолжали действовать, правда, изрядно поколебавшиеся дружеские связи на основании душевной тяги, с одной стороны, и схемы «я тебе – ты мне», с другой. Галя, Саша и Лена успели использовать почти совсем исчезнувшие каналы такого кумовства, как говорили прежде, и Мишкин прошел все виды доступной в стране ультразвуковой диагностики, рентгенокомпьютерной, лабораторной… ну буквально всё!

Деваться было некуда: рак головки поджелудочной железы!

Евгению Львовичу сказали, что, скорее, это рак выхода желчных протоков в кишку, то есть так называемого большого дуоденального соска, или, еще более отдаленно от нормального языка: рак Фатерова соска, по имени впервые описавшего сей орган анатома. Когда-то в борьбе с преклонением перед Западом был издан декрет, запрещавший называть органы, симптомы, методы и приемы привычными именами открывателей, если эти открыватели родом не из России. Помнится, не избежали и курьезов. В то кафкианское время чего только не случалось. Так, в начале 50-х вдруг отменили симптом Блюмберга при перитоните, заменили симптомом Щеткина. Собственно, не признак изменили, а лишь переименовали. А потом вдруг в журнале появилась статеечка, заметочка, что Блюмберг не какой-то там немецкий хлюст, а наш родной харьковский гинеколог. Мол, можно вернуть старое имя. Только ведь ломать – не строить! Менталитет (да простится мне это модное словечко!) народный весьма перегнулся и с того времени и до сего дня с трудом разгибается. Всё еще крючок. И до сего дня пишут врачи «симптом Щеткина», а иногда – так сказать, чуть продвинутые – опускаются (или поднимаются) до «Щеткина-Блюмберга».

Вот такой приблизительно лекцией отреагировал Мишкин на предъявленный ему диагноз. То ли, действительно, философски воспринял приговор, вынесенный ему жизнью, то ли просто бравировал, фанфаронил, так сказать. Кто из нас знает, как встретит фатальный прогноз своего существования? Да никто. Сам про себя наперед этого не знает никто. У Мишкина же на сегодня находились силы на иронию. Если это ирония:

– Умные вы ребята. Думаете, утешили? Был бы тут рак Фатерова, я бы не слабел уже два месяца, – про себя же подумал: «Да ладно. Какая разница. Так решила судьба».

А у друзей свой консилиум. Среди друзей – бывшие ученики, делавшие первые свои хирургические шажки у Жени на дежурствах. Тогда-то он для них был Евгением Львовичем, несмотря на пяти-шестилетнюю разницу в возрасте. Теперь почти сравнялись… возрастом. Только они профессора, а он, хоть и стал для них Женей, все равно остается мэтром, к которому они несут и профессиональные проблемы, и житейские коллизии. Зато для других они теперь Алексей Наумович и Олег Сергеевич. И еще здесь – друзья, хоть и одного с ним возраста и вступавшие в операционные далеко от Жени, но все равно признававшие его абсолютный приоритет. И нынешние помощники – Илья и Вася.

Решали, где и кто будет оперировать Мишкина. Решали, прикидывали, примерялись… И все равно понимали, что окончательное решение примет Сам. Но надо перед ним развернуть все карты, все козыри, рассказать, где какой хирург, а где самая богатая технологическая база. Будто он всего этого не знал. Он знал всё – и где и кто. Но что-то делать, о чем-то думать, как-то говорить надо. Они и говорили. И выбирали. И приготовлялись говорить с ним. И выбирали того, кто будет говорить с ним. И понимали, что он-то все понимает сам и не хуже их всех, вместе взятых. Но предварительно надо еще все обсудить со всем семейством врачей – Галей и Сашей. Леной можно пренебречь, хотя и ее связи тоже, может, придется подключить. Да что обсуждать, когда все ясно!

Особые трудности возникают, когда заболевает врач. Бывает, правда, что, попав в разряд больных, человек отключается и перестает быть врачом. Тогда всем много легче. А ему самому? Тоже, наверное, легче. Недаром Мишкин любит повторять сказанное в индусских Ведах еще тысячи лет назад: дураков лечить легче. Хотя больной врач может быть и дураком, но его профессионализм усугубляет всё – и ум, и дурость. Всё, что слишком, – тяжело и дурно. «Неважные дела у нас, ребята», – вынес свой вердикт консилиум друзей.

Да, худо уже, что судьба выбрала именно его.

* * *

Конечно, завершение сюжета нашего повествования, как и любой жизни, заранее известно. Евгений Львович умрет, впрочем, как и все живущие… Только умрет он молодым.

Всего пятьдесят шесть – а он умирает. Ужасно. Но сейчас он еще всем нужен… Еще вчера был нужен всем. А может… Может, есть надежда, что и завтра сумеет понадобиться?.. А вдруг бы он остался один – дети бы разъехались по другим городам и странам, или жена вдруг заболела бы, а то и опередила его? И все те, что любят его, благодарны ему, тоже в значительном большинстве своем ушли бы, разъехались или забыли? Сейчас, по крайней мере, он может уйти в ореоле, в атмосфере всеобщей любви. Сейчас его окружает дух добра, любви и благодарности, дружной и бескорыстной помощи… А что ждало бы его после семи-восьми десятилетий жизни?! Ох, слабое утешение… А все-таки утешение…

Да… Всегда и для всех важно, как умрешь, кто будет рядом, какова оркестровка финала. А это зависит от того, какое окружение сумел породить ты всей своей жизнью. И дело не только в близких друзьях, а в атмосфере добра и порядочности, которой дышал ты сам, которую сам породил. Не зря говорит пословица, что за одного битого двух небитых дают. Это из твоих мелких и крупных дел, из твоих побед и поражений (да нет, скорее – только поражений!), из твоей заботы о других и из твоей беззаботности – из всего рождается тот воздух, которым дышат окружающие и который будет улучшать или усугублять тяжесть ухода туда, откуда нет вестей. Ухода… или перехода – покуда мы этого не знаем, а только верим или не верим.

Ни о чем подобном Мишкин не думал… И не должен был думать. В идеале всё получается само – от брюха, не от головы. А получилось ли у него, нет ли, бог весть…

* * *

Алексей Наумович, Леша, сидел в кабинете своего сокурсника, когда-то Фильки, а ныне профессора хирурга Филиппа Александровича.

– Филёк, Мишкина Евгения Львовича знаешь?

– Слыхал. И даже видел однажды на обществе. Чего-то докладывал. Я тогда только кандидатскую защитил. А что? Чего надо?

– У него рак головки панкреас. Желтуха.

– Метастазы?

– На первый просмотр чисто.

– В чем проблема? Оперируй.

– Я?! Мишкина?

– А что? Ты же хирург. Тоже профессор.

– Так это Мишкин! Да и я не тем занимаюсь. Я пришел с тобой посоветоваться. К кому и куда ткнуться?

– Гм! Пожалуй, больше удачного материала у Шувалова, у Паши. А?

– Чего – «а»? Я ж к тебе пришел. Это ты за всей литературой следишь, на вашем обществе, на ученом совете бываешь…

– Ну, я и говорю: Шувалов, наверно. Павел Маратыч… Клиника богатая. Лучшее оборудование. Все есть – все могут.

Филипп был общий хирург, Леша сосудистый. Встречались они теперь лишь на сборах однокурсников, каких-нибудь конгрессах, съездах и симпозиумах или случайно где-нибудь на общей тусовке – впрочем, в описываемое время в профессорских кругах такой термин был еще не в ходу. Или вот, как сегодня, когда нужда приводила бывших однокашников в кабинеты друг друга. Еще не пришло время, когда они будут встречаться на все учащающихся похоронах однокашников. Но оно всегда не за горами.

– У тебя-то самого всё в порядке? – спросил Филипп.

– Спасибо, в порядке. А ты как?

– Да нормально. А помнишь?

И обоим вдруг вспомнилась давняя институтская история. Дело было на семинаре по какой-то политической дисциплине – у этой лабуды менялись только названия, но суть оставалась неизменной. И был тогда то ли истмат-диамат, то ли основы марксизма-ленинизма, то ли политэкономия, а может, научный коммунизм или не менее научный атеизм. Короче, шел один из уроков, на которых из них выстраивали «нового советского человека», «настоящего советского врача». Собственно, и был-то совершенный пустяк. Леша просто хотел поиграть интеллектом. Не знал по молодости, что это разрешалось далеко не всем, вот и ляпнул лишнее: когда зашла речь о трех источниках и трех составных частях уж кто его сейчас вспомнит чего, провел аналогию со словами «пророка» о трех составляющих человека – мол, тело, интеллект, душа… Преподаватель не успел осмыслить Лешин постулат и лишь рот открыл, а расшалившийся студент тем временем продолжил, заявив, что тело – это физиология и анатомия, интеллект – знания и ум, а душа – личная нравственность, а не общественная мораль. В зашоренный мозг институтского марксиста всё это не влезало. А уж когда прозвучало слово «душа», он и вовсе, показалось всем, сейчас проглотит несчастного Лешу. Ну и понятно, начались шабаши по комсомольской линии, и уже готовилась для Леши очередная в институте вальпургиева ночь. Да, по счастью, нашлись у Лешиных родителей некие влиятельные знакомцы. Где-то кто-то что-то как-то цыкнул… и все утихло, но осталось в душах всех участников. У студентов и у преподавателей не всегда с одинаковыми знаками. Впрочем, и внутри студенческого общества, в душах людей, еще не полностью сформировавшихся, по-разному наследил этот довольно стандартный для тех времен эпизод.

Во всяком случае, теперь, спустя четверть века, есть о чем вспомнить ребятам. Есть прекрасный повод, зайти куда-нибудь, взять по рюмочке и потрепаться по системе: «А помнишь»… Жизнь-то продолжается.

– М-да, жизнь продолжается. Может, Леш, посидим где-нибудь?

– Ага, посидишь ты сейчас! Придумали очередную борьбу за светлое будущее.

– Ты все за свое, – ухмыльнулся Филипп. – Что тебя опять не устраивает? Вечный критикан.

– А тебя устраивает?! Где ты посидишь?! Сухой закон не хочешь?! Посидим!

– Так пошли ко мне. Дома-то всегда есть – больные не забывают.

– Поразительное у нас все-таки устройство: при любом дефиците всё достанем. В магазинах пусто, а бутылки исправно несут.

– А ты заметил, Леш, раньше коньяк несли, а теперь понимают, что и водка в радость.

– Смешно мне всегда было. Уродуешься, часами оперируешь, кровью харкаешь, а тебе пол-литру. Что сантехнику – что хирургу. По мне лучше бы деньги давали. Я сам себе что надо куплю.

– Деньги, Лешенька, уголовщина. Не горячись – чека тоже начеку. А ты, как всегда, во всем с государством не согласен.

– Согласен. Только бутылка меня унижает. Лучше бы государство платило бы мне по работе, по заслугам моим, а не согласно нуждам коммунистического строительства или светлого будущего. Сами создают уголовников. Удобно всех подвигнуть на уголовщину. Тогда и управлять легче. Любого за жопу хватай и что-нибудь уголовное найдешь. Взятка! Больной после операции принес что-то в благодарность – взятка. А бутылка меня унижает – и всё равно беру. Потому что дефицит. Ха! Вот великий Мишкин помирает. Он непьющий, все бутылки подаренные целы поди. А может, нет ни одной – роздал за какие-нибудь бытовые услуги, потому как денег так и не сумел нажить. Ни копейки!

– Ну, целая речь, ты все такой же! Расфилософствовался! Живи, как получается. Работать дают – и ладно. Давай-ка лучше сейчас ко мне. Выпьем как люди, поговорим.

– Сегодня не могу, к Мишкину обещал. Да, если честно, и не пью я сейчас: пост. После Пасхи давай созвонимся.

– Ух ты! Соблюдаешь? Может, и в церковь ходишь?

– Хожу. Не больно аккуратно, но хожу. У меня свой батюшка есть.

– Ну, ты даешь. Неугомонный.

– А вдруг наоборот – угомонился?

– Куда там! По-прежнему весь в протестах.

– Ладно. Побегу я. И Олег придет. Привет передать?

– Передай, конечно. Смотри, вот нет у твоего Мишкина ни денег, ни здоровья. А вы ему помогаете. Жизнь продолжается.

Алексей молча кивнул и двинулся к двери. На пороге остановился и вместо прощания серьезно произнес:

– Жизнь продолжается.

* * *

Друзья Мишкина широко раскинули сети в поисках нужного специалиста. Было решено собрать максимум достоверных сведений о хирургах, оперирующих на поджелудочной железе. Олег отправился за советом к одному из своих учителей, хирургическому корифею Роману Рашидовичу.

– Роман Рашидович, можно вопрос по старой памяти?

– Ну, давай, давай. Ты уже получил профессора?

– Уже полгода, Роман Рашидович. Я вот по какому…

– Поздравляю, поздравляю. Это мне уже, наверное, придется тебе вопросики задавать, по возрасту. Пощемливает сердчишко иногда. Много ты настрогал этих шунтов? Или басурмане пока лучше?

– Да набираем материал, Роман Рашидович. Не всё басурмане. Скоро и к нам на шунтирование смело можно будет ложиться. А я вот…

– Да вы-то, понимаю, ничего, шить умеете. А аппаратура как? Небось, как всегда: то АИК сломается, то аикщик напьется, – и засмеялся. – Хотя смешного-то тут немного. Так что, выходит, не зря мы тебя учили? Слыхал, что ты неплохо шьешь сосудики. А нитки-то есть?

– Атравматику сейчас получаем хорошую, импортную. Так что маненько понаторел. Всё же практика, Рашид Романович…

– Эка ты! Роман Рашидович я, Роман.

– Ой, простите…

– Да уж ладно. Думаешь, я не знал, что вы меня Рашидом звали. Так в чем вопросик, Олежка? Или… Олег?.. Как же тебя по батюшке? Олег Сергеевич? Помню-помню, Олег Сергеевич, твою первую амурную эскападу. Ругались… А сами завидовали. Сестричка была, по-моему, а?

– Да было дело. А вот, собственно, с чем…

– Ты прямо на дежурстве тогда отмочил. А что? Мужик он мужик и есть, – Роман Рашидович коротко хохотнул. – Мужик и в Африке мужик, и на дежурстве. Джигит. Молодец, что не отнекивался, но девочку не выдал.

– Роман Рашидович…

– Нам на кафедре еще рассказывали, что тебя на комсомольском бюро песочили, а ты сказал будто: «Ребята, мы одни? Девок нет? Так вот! – если б вы знали, какая у нее…»

Роман Рашидович не договорил, захрюкал, заскрипел, что, видимо, означало смех. Несмотря на драматическую проблему, с которой пришел к учителю, самодовольно ухмыльнулся и Олег. – Ну и как бюро ваше? Не исключили? Помню, что не исключили. А?

– Да нет. Все разоржались. Тоже ведь коблы двадцатилетние. Все было, Роман Рашидович. Выговор дали. А как сформулировать, не знали. Записали: «нарушение дисциплины во время дежурства по экстренной хирургии».

– Ну, ты, конечно, дал речь! – Рашидович опять захрюкал совсем по-стариковски, и Олег сумел начать про главное:

– А я совсем про другое. Я серьезно, Роман Рашидович. Был у меня практический учитель, Мишкин…

– Слыхал про такого. Да, да. Помню, чего-то он учинил в какой-то своей мелкой лавочке, что-то такое, чего и корифеи не делали. И лавочка-то тьфу, чуть не на двести коек. Так у тебя и в его больнице были амурные неприятности?

– Да нет же, Роман Рашидович. Беда у него. Рак. Поджелудочная. Головка. Желтуха.

Старый профессор тотчас сменил маску. Будто переоделся.

– Да-а?.. Ну, а я при чем? Это не ко мне. Пашкин департамент.

– Вот я и хотел спросить, чей департамент, кому лучше всего довериться.

– И говорить нечего. Шувалов, он больше всех настрогал. И результаты у него получше.

– А оснащение у него хорошее? Реанимация? Оборудование, аппаратура?

– Этого добра хватает. У Шувалова все найдете. А ты не смотри на все со своей колокольни. Зачемпионились вы, ребятки. Это у вас в сердечной – аппаратура на первом месте. А здесь руки важны. В хирургии поджелудочной особенно. К Пашке, Пашке иди. Все у него есть – от головы и рук до всякой там аппаратуры и ниток. Но главное – руки. И голова пока нужна. – Роман Рашидович опять рассмеялся и подмигнул сразу всеми морщинками. – А вроде у тебя еще что-то было по эротической линии. А?

– Да ерунда, Рашид Романович…

– Роман я, прохиндей! Рашид мой папа – и тоже был не худший из хирургов.

– Простите… Да ничего особенного. Как обычно – с сестричкой. А партком вдруг вспомнил прошлое. Мне везло как утопленнику. А им тогда во все нужно… хотелось вникать. Да обошлось. Но не суть.

– Обошлось бы, так я бы про это не слыхал. А дома?

– Да все в порядке. Быльем поросло.

На том разговор и кончился. Старика никак не сбросишь с наезженной колеи. Она глубже для него и интереснее. А болезни… К болезням он привык, а думать о чем-то, что и так приближалось к нему, и вовсе не хотелось. Но главное он сказал – тоже отослал к Шувалову.

Олег распрощался и вышел в приемную. Неплохо живет старик: не каждый профессор у нас имеет такую приемную и секретаршу, грудью закрывающую подступы к великому. Олег увидел эту секретаршу мельком и был приятно поражен вкусом Рашида. Еще по пути к профессору он отметил всё это, а заодно выяснил, что девочку зовут Шурочкой. И несмотря на свои печальные заботы, Олег тем не менее искал способ задержаться в приемной: что бы ни случалось, пройти мимо достойного объекта ему не позволяло внутреннее беспокойство и поиск вечной красоты. Сказал же классик, что красота спасет мир. И Олег жаждал спасти мир всей силой, отведенной ему природой и Господом Богом.

– Шурочка, не могли бы вы посмотреть в кафедральной телефонной книжечке телефончик профессора Шувалова. Да я ж не представился: Олег Сергеевич, хирург, и даже профессор из соседнего с вами института.

– Я знаю, Олег Сергеевич. Я же вас записывала на прием.

– Да, конечно! Не учел. – Изображая из себя рассеянного ученого, Олег не счел нужным спрятать смешливое лукавство, неизменно приносившее ему расположение лучшей половины человечества. – Так поскольку вы все уже про меня знаете, а больше, правда, ничего и нет у меня за душой, то не скроете и найдете телефон Павла Маратовича.

Он и без нее прекрасно знал телефоны всех профессоров института, но совместное шныряние по страницам справочника создавало повод для дополнительных вопросов.

– Шурочка, а вы давно работаете у Романа Рашидовича?

– Да уже с полгода торчу здесь.

– «Торчу» как понимать? По-современному – в смысле радуетесь чему-то в этой приемной? – Олег весь заискрился улыбчивым, все понимающим лукавством.

Девочка восхищенно засмеялась:

– Да нет. Сижу в этом кресле. – Шурочка рассмеялась еще сильнее и, подумав, продолжала: – Полгода каждый день тащусь сюда к девяти часам.

В ожидании ответной реплики, она игриво взглянула на сравнительно молодого профессора.

Олег принял подачу:

– Как же не тащиться от такого количества молодых хирургов-суперменов вокруг.

Теперь они уже рассмеялись вдвоем. Справочник с телефоном Шурочка небрежно листала, но в страницы пока не заглядывала.

– И что, вы действительно все свое живое время торчите – в истинном смысле «торчите» – в этой комнатке и всё?

– Почему же? Я учусь в заочном юридическом.

– Господи! Как интересно. И готовитесь стать следователем, сыщиком, детективом?

– Нетушки. Я хочу быть нотариусом – они теперь хорошо зарабатывают.

– Как мистер Сомс?

– Кто?

– Не обращайте внимания. Это издержки излишней эрудиции. Так вы, стало быть, каждый раз после того, как проторчите здесь, тащитесь в свое заочное дело? – Олег нещадно эксплуатировал свои весьма умеренные знания молодежного языка. Пожалуй, повторы уже были с перебором, но собеседница великодушно не замечала этого. Она была вполне удовлетворена ходом разговора.

– Нет, только три раза в неделю. Сегодня, например, мне туда не надо.

– Так сегодня нет заочного дела? А что же есть?

– Домой пойду. – И Шурочка опять рассмеялась. Ведь смех так удобен в поисковых, ищущих разговорах.

Ну, а дальше дело наработанной техники.

* * *

– Владимир Савельевич, у папы рак головки, желтуха…

– Плохо, дружок, плохо. Хочешь, чтоб я оперировал? Знаешь, не стоит. Мне надо переждать. Я вот оперировал за этот год отцов двух наших корифеев… Ты ведь помнишь. Хоть моей вины, думаю, нет… Но камень повесили. Сам повесил. Да и люди, небось, говорят. Повременю. Да и Шувалов таких операций больше сделал. И оснащение у него… А уж меня уволь, дружок. Не обижайся.

На том разговор и кончился. Саша не обиделся. Он боялся обидеть шефа. Ведь, не приведи Господь, вспомнит и как-нибудь и скажет: «А вот ученики мои мне не доверяют». И обломится Саше что-нибудь впоследствии. Каких только дуростей не приходится учитывать в нашей нелепой жизни! Дипломатия во всем. Даже в вопросе жизни и смерти.

* * *

И вот домашний консилиум: Галя, Саша, а также Илья, Олег и Леша. Принятие окончательного решения. Они-то впятером все давно решили. Но что скажет Сам? До болезни не тот был Мишкин человек, чтоб в вопросах медицины кто-то за него мог решить хоть что-нибудь. Но тогда речь шла о других. Каково-то будет сейчас? Ведь он непредсказуем и может и вообще отказаться от операции.

– Жень, надо ехать.

– Всё сами решили? Я уже не в счет? Похоронили.

– Пап, кончай. Мы же серьезно говорим.

– Ну конечно. А вот я как раз собрался шутить. Кто из нас умирает – я или вы?

– Жень, перестань фанфаронить. Рак Фатерова соска – еще не смерть. Сам знаешь.

– Вы все еще слишком молоды, Галина Степановна, чтоб рассуждать о перспективах ракового больного.

– Женька!..

– Евгений Львович, мы же не решили, мы с вами советуемся.

– Вот! Берите пример с Ильи! Подчиненные лучше понимают, как надо со мной разговаривать.

– Женя, кончай дурить. И я, и Олег, и Сашка – все поговорили с людьми. И все дружно говорят о Шувалове.

– А не надо было, Леша, ни с кем говорить. Со мной надо. А то я не знаю, что Шувалов! Развели канитель по всем весям. Ну повезете. А оттуда – в табакерке…

– Жень, меня-то зачем мучаешь?! Сашку…

– Что – Сашка! Сашка вежливый мальчик, хорошо воспитанный. Тобой, кстати. Дети, дорогая, родителей не любят. Воспитанные, порядочные дети делают все, что положено. Платят по векселям за детство.

– Пап!

– Что – «пап»?! Родителей не выбирают. Но Саша у нас воспитанный и порядочный… Надеюсь. К тому же он скоро защищается, а папа для него неудачник. Даже не кандидат. Для него отцовское дело – так, ножами махать… Так ведь, а, Сашк?..

Саша пожал плечами, что-то буркнул и отвернулся, якобы закуривая.

– Жень, перестань! Нашел тоже время. Прямо как Рашид наш. Ему об одном, а он…

– Так ты, Олежка, и у Рашида побывал? Заговорщики, тоже мне… – Мишкин невесело усмехнулся. – Легко вон Галке говорить: «фанфаронишь»! Да у меня, может, больше не будет случая высказаться перед сыном. Ну допустим, поедем к Шувалову. А кто всем займется? Я звонить не буду. Хотя Шувалов-то меня знает. Мы как-то на конгрессе с ним познакомились. Рядом сидели.

– С Шуваловым я уже говорил, сразу же после Рашида. Он знает тебя и согласен. Только направление из министерства просит.

– А я с министерством договорился, – вмешался Леша, – я же узнавал у них, где хорошая аппаратура.

– Смотрю, шустрые вы, профессора. Без меня все решили. Уверены, что не откажусь? Ну Олег-то ладно! Он матерый бабник и уверен, что отказывать неудобно…

– Н-не понял?

– Чего не понял? Что ты бабник, известно со студенческих лет. А бабник всегда считает, что неудобно отказать, когда тебя… ну скажем, хотят.

– Да ведь, Жень, ты-то не бабник…

Разговор тянулся бесконечно. Евгений Львович много говорил, ерничал, язвил, норовил уколоть побольнее. Но все здесь знали его не первый год, и всем было ясно: Мишкин не в своей тарелке – нервничает, задуривает башку себе и другим. И все терпеливо сносили его раздражение, болтовню и несправедливые выпады: лидер, герой, супермен, всегда самый сильный и спокойный среди них, он впервые в жизни был так растерян, раздавлен. Впервые в жизни чувствовал себя таким слабым. Наконец Мишкин выдохся и устало махнул рукой:

– Ну, в общем, как знаете.

Тяжелая беседа была завершена. И все с лицемерным оживлением предались чаю с пирогом, который, несмотря ни на что, сотворила сегодня Галя. Мол, ничего не произошло. Жизнь продолжается.

* * *

Снимая на ходу медицинский колпак и маску, Шувалов отворил дверь кабинета и пригласил пройти Галю и Сашу. Увидел ожидающих в коридоре коллег-профессоров, кивнул на них:

– Позвать? Секретов нет у вас?

– От них нет.

– Заходите, коллеги. Чтобы не было испорченного телефона. Хорошего-то мало.

Кабинет у Шувалова большой. На стенах фотографии, где Павел Маратович запечатлен в компании с виднейшими хирургическими звездами и России, и мира. Нет фотографий с общественными или государственными деятелями страны – и то слава Богу. Семейная фотография, какие-то дипломы на инодержавных языках. На двери – плакат-афиша корриды, где тореадором обозначен хозяин кабинета. Такую модную игрушку те, кому разрешен выезд, с недавних пор стали привозить из Испании. Привозили в подарок друзьям или начальникам, протежировавшим поездку в капстрану.

Вошедшие оглядывали стены и молчали. Они уже всё поняли.

Павел Маратович глотнул стоявший на столе остывший чай, видно, приготовленный перед операцией:

– Ну, что я могу сказать! Не удалось. Пытался железу мобилизовать полностью. Не отойти от сосудов, и воротная вена, и печеночная артерия – вся связка инфильтрирована. И забрюшинно довольно глубоко. Даже с риском невозможно. Пытался, пытался. Нет. Жалко.

Все молчали, и хирург тоже не знал, как закончить печальную повесть неудачи, выговаривая ее перед четырьмя коллегами.

– Понимаете, от воротной вены не отойти, но можно бы ее резецировать, но там еще… Да и забрюшинно… Да, в общем, что и говорить… Ну вот так. – Он молчал, и все молчали. Он поглядел на них… – и забрюшинно, да…

Коллеги молчали. Лишь у безмолвной Гали медленно заструилось по щекам.

* * *

В реанимационную их никого не пустили – ни жену-реаниматора, ни сына-хирурга, ни друзей-профессоров хирургии. Закон, мол, для всех закон. Хотя какой смысл в таком законе?.. И увидели они Евгения Львовича лишь через сутки, когда его перевели в палату. Правда, отдельную – такую льготу смогли предоставить коллеге.

Мишкин лежал опутанный дренажами, катетерами, трубками, манжетками. В него нечто втекало разного цвета и также многоцветно вытекало. Для всех присутствующих все это не было новым или неожиданным. Только незнакомому с медициной человеку подобная картина могла бы показаться фантастической или страшной.

– Ну, достигли успеха? Добились своего? Распластали? – Мишкин говорил с трудом, делая остановки между словами, но свой пиявочный сарказм не оставлял, будто сохранились силы и мозг-душа старых дооперационных времен. Он скривился то ли от боли, то ли от чего-то, что сложилось в его голове. А может, это была усмешка. – Стопы есть?

– Что, Женечка? О чем ты?

– Спрашиваю: стопы есть? Тогда и ступайте отсюда.

– Пап, может, помочь чего?

– Да уймитесь, наконец. Иди писать диссертацию. А лучше почитай Шекспира, Пушкина.

– Ну, ладно тебе, пап.

– Идите-идите. Дайте поспать. Ну, ступайте же.

Потом в коридоре:

– Ну! Лешк! Я подумал: он о стопке. Что за человек! Еле языком шевелит, а сил на въедливость не жалеет!

– Да он же супермен, Олег. Пора привыкнуть. Он еще и не то нам отчебучит. Но на то он и супермен. Непредсказуем. Наше дело создать все условия. Учитель, научи ученика, чтоб было у кого потом лечиться…

– Все-таки поразительный характер у отца. Казалось бы, совсем же плох, а все помнит! Тут наш давний спор – Шекспир, Пушкин…

– Ну чего ревешь, Галь? Он немножко придет в себя, и все вернется – и стеснительность, и деликатность. Ах, как он нас драил когда-то! Помнишь, Олег? У него за грубостью…

– Да какая это грубость!..

– Ладно, ребята, спасибо вам. Вы идите, а я подожду, посижу здесь. Позвоню.

Мужчины распрощались с Галей и пошли. Саша в нерешительности постоял в дверях.

– Мам, я вернусь часа через два. Ладно?..

* * *

Приближалась выписка из больницы. Мишкин молчал и ни о чем не расспрашивал. Молчали и все вокруг, а стало быть, всё было ясно. Конечно, сказать все же надо. А как? Мы в России привыкли уходить от правды. Предпочитаем скрывать, зря людей не тревожить. «Мы скрываем, потому что самые гуманные» – и безумно гордимся собою. Вот и выстраиваем стену фальши перед самым главным – перед уходом… или переходом в иной мир. И теперь уж совсем запутались, не понимая, что в нашем деле доброе, а что дурное. Раньше, хоть косвенно, церковным ритуалом сообщали уходящему о возможной встрече с неведомым, готовили к…

У постели сидит Илья. То помолчат, то по пустякам поговорят.

– Скажи, а что там на воле с водкой? Действительно, перекрывают кран?

– Да, бред! Идиотизм просто: в печати, на телике слова «выпить», «водка» не найдешь – исчезли начисто. Сейчас начнется наркомания, токсикомания. Денег нет и взять неоткуда, водка, родимая, хоть немного спасала.

Илья что-то говорил, так и эдак рассусоливая тему. Мишкин долго молчал, думал что-то свое, потом наконец прервал ординатора:

– Нет. Ты не прав. Молодежи надо перекрыть трубу. Их не допустить. А алкоголики пусть переходят на что угодно. Молодежь, дети – их спасать.

– Да они за таблетки схватятся. Дураки подкинут им.

– Дураки!.. Нет, это по-другому называется. А трубу детям надо перекрыть… Ну, а что Шувалов сказал? Что они нашли, что сделали?

Ба-ах! Вопрос был неожиданным, как выстрел из-за угла. Пуля-то давно была в стволе на самом выходе. Илья растерялся.

– Молчат… Понятно, – не дождавшись ответа, протянул Мишкин.

– Как это молчат? – Илья собирался с мыслями. – А что, Шувалов не говорил с вами?

– Он, небось, Сашке с Галей рассказал и счел миссию завершившейся. А те, пожалуй, считают, что я еще не созрел. А-а! О чем говорить. Судьба. Так что там?

Илья понял, что отступать некуда. Но предварительно, там в закулисьях, в стороне от постели больного, они договорились о приблизительной схеме… ну не вранья, а, скажем, ухода от полной правды. Ведь Мишкину врать нелегко.

– Не понимаю, почему не говорили. Вам-то, Евгений Львович, и так все ясно. Рак Фатерова соска. Иссек. Вот и все. Наверное, слово «рак» стеснялись произнести.

Мишкин молчал, изучая трещинки на потолке возле лампы. Потом посмотрел в окно и, не глядя на Илью, резко произнес:

– Врешь. Для Фатерова соска я последние два месяца слишком плохо себя чувствовал. А желтуха была бы сразу…

Илья уткнулся взглядом в пол и мысленно взмолился о пощаде. И снова не дождавшись ответа, Мишкин продолжал как бы сам с собою:

– Да, ладно. Какая разница. Иссекли, говоришь? Черт их знает. Желтуха-то прошла. Но ведь и от паллиативной операции проходит… Ладно, к черту. Сказано же: многие знания – многие печали. Работать надо…

– Вот так, – оживился Илья. – Сразу? Вы настоящий большевик, шеф.