Текст книги "Очередь"

– Принципы нарушать, пап, – это тоже инфантилизм.

– Читать надо и для того, чтобы понимать юмор.

– Ну ладно. Он пусть читает, а тебе, если приедешь, спасибо. Подменишь – в больницу закачусь на минуту.

– Коля, ты слышал? В больницу! Закачусь! Как другой бездельник говорит про кабак. За-ка-чусь. Понял? – Станислав допил стакан. – Но иначе она была бы не твоей мамой, а чьей-нибудь еще.

Лариса выскочила на лестницу, к лифту, не слушая Стасовы филологические изыскания.

Тамара вышла из подъезда почти одновременно с ней, и они снова поехали на работу, на Голгофу – неведомо, как это точнее назвать. Поехали на пустырь, поехали в очередь, поехали к Валерию…

Лариса вела машину и думала о семье, о Стасе, о Коле. Об их волнениях за Колю, за будущее, за будущее детей, стало быть, за свое. «Почему мы всегда ругаем детей, когда волнуемся за них? Вот Коля на днях пришел поздно, и мы отругали его. Мы волнуемся, а ругаем его. Тиранство наше семейное и начинается с отсутствия альтернативы. Вот я знаю, что и как надо. И только так. Наверное, лучше: можно так, но если хочешь… А мы что?! А мы: иначе жить нельзя. Наш опыт… Опыт. Тут-то мы оба в семье лидеры. Тирания начинается с семьи. А, черт… Притирают меня. Грузовики не обращают внимания на маленькие машины. Большие они – и все должны отбегать, отъезжать, у них сила, их бояться должно. Их право – сильного. Да, действительно, они дело делают. Так они, грузовики, считают: они строят, товары везут, продукт созданный – делом занимаются. А легковушки что? Они людей катают, баловство одно».

Грузовик продолжал прижимать ее к осевой линии. Верхний край колес был на уровне глаз сидящих в «Жигулях». Здоровенный грузовик. Ехал и делал дело. Лариса чуть сбросила газ и пропустила машину вперед. Громада удовлетворенно фыркнула и ушла правее: мол, пожалуйста, езжай теперь, когда поняла свое место.

Лариса не стала ускорять свой бег – пусть себе грузовик убегает. Посмотрела назад в зеркальце. За нею гналась свора машин, сорвавшаяся на зеленый свет у перекрестка. Впереди приближался новый светофор, новое пересечение улиц. Там только что сменился красный свет, и Лариса нажала на педаль – хотела проскочить, пока тут открыт путь, и догнать стаю машин, несущуюся впереди. К следующему светофору она подходила последней в этой группе.

«Вовсе не последняя я, а первая, ушедшая от тех. Хм! Диалектика».

– Чего молчишь, Лариса?

– Задумалась что-то. И какой любящий подумать не любит медленной езды? Катишься, думаешь, рассуждаешь.

– За рулем нельзя задумываться.

– Я ж автоматически веду. Заложила программу адресную и еду. Все системы запрограммированы: на красный свет, на перекрестки, на ГАИ – на все.

– Автоматика, наверное, только у профессионалов.

– Я более ста тысяч наездила. Должна и у меня выработаться.

– Ты спать не хочешь?

– Нет, привыкла. Когда дежурила, привыкла не спать.

– А мой как приходит домой, так ложится.

– Всегда?

– Ну, не всегда. Читает тоже. Работа тяжелая. И у меня тяжелая – я до него и не доберусь.

– А ты не злись.

– Разве я, Лариса, злюсь?! Но что-то мне ведь нужно от него? Вроде его и нет у меня.

– Не поняла. Ты что, оправдываешься?

– Объясняю.

– Понятно.

– Что тебе понятно?

– Что ты не предаешь его, но что делать! Они засмеялись.

– Фильм мне дают. Самостоятельно делать буду.

– Про что?

– Еще сценарий не выбрала. Пока только «добро» дали.

– А когда?

– Читать буду. Закончим только эту нашу эпопею.

– Тамара, ты не знаешь, где сапоги можно достать? Мои уже рвутся.

– Это надо подумать.

Подъехали к очереди. Тотчас подошел юноша-таксист, помощник Валерия.

– Можно посидеть у вас, отдохнуть, погреться? Хотя и тепло, а все же холодно.

– Садитесь. Все в порядке здесь?

– Пока да. Говорят, ночью задние попытаются передних вытолкнуть.

– Да разве это серьезно?!

– Право слово.

– Это же глупо. Идиотство!

– Ну и что? Повеселимся. А может, им повезет?!

– А как же быть?

– Решили: мужикам не уходить. Жены чтоб не подменяли сегодня. Если вдруг что – по свистку сразу всем бежать к очереди.

– Простите, как вас зовут?

– Кирилл.

– Есть не хотите, Кирилл?

– Нет, спасибо. Я сейчас съел булку с пивом.

– С пивом? Зря.

– Почему зря?

– Если что случится, у вас, как пишут в больнице в историях болезни, «запах алкоголя».

– Да-а. Это я напрасно.

– Ну, я думаю, ничего не случится. Вон и милиция здесь постоянно.

– Случится. Машины-то нужны.

Наличие милиции Кирилл проигнорировал, и как будто в ответ, как будто получив телепатический приказ, милицейская машина включила фары дальнего света. Раздалось громкое покашливание в микрофон. Или в машине что-то увидели, или и впрямь получили телепатическое Кириллово сомнение в их возможностях.

– Вот видите, Кирилл? А вы спать не хотите? Посидите здесь, погрейтесь, а мы походим, посмотрим.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА

Валерий Семенович делал обход своего хозяйства почти в темноте. Полная темнота еще не наступила, однако все уже достаточно обесцветилось, посерело.

Зачем он делал эти обходы? То ли приятно чувствовать себя начальником, то ли просто для общения, то ли действительно нужно ему всех знать в лицо? Впрочем, категория «нужно» в этой его деятельности была весьма сомнительна, во всяком случае, относительна: очередь выстроилась, создалась, или, как любят говорить сейчас, состоялась, проверки проходили и могут проходить и без его команды. Правда, нет ни у кого полной уверенности, что все потечет, как предполагается, как ими запланировано: официального сообщения о записи все еще не было. А если и будет запись, то нельзя исключить, что она пройдет в другом месте.

Так или иначе, раз очередь есть, людей собралось много, должен быть порядок, должно быть лицо, этот порядок осуществляющее и олицетворяющее. Он представлял стихийно возникшее общество.

Валерий ходит вдоль своей сотни и непосредственно, вроде бы изнутри, осуществляет наблюдение и руководство.

Лариса и Станислав бьются дома, отдавая руководство друг другу. Они не хотят лидерства. Валерий взял эту миссию на себя сам, по собственной воле и даже с удовольствием.

Некоторые делают это из любви к власти, хоть вот к такусенькой и временной. Другие, казалось бы, бескорыстно сублимируют свою ущербность. Иные надеются обрести в этом выгоду.

Как часто люди, следящие за порядком в очереди, оказываются одними из немногих, которым очередь эта принесла удачу! Следить за порядком, создавать порядок, не пускать без очереди бывает порой выгодным.

Я пишу книгу о Ларисе Борисовне, о ее работе, о ее жизни дома, о ее судьбе эмансипированной женщины… Я хотел написать такую книгу. Но не оказалось ничего, что бы охраняло порядок и стройность моих размышлений, выстраивающихся слов, фраз. И опять я ловлю себя на том, что ухожу в сторону от якобы главной идеи, понудившей меня сесть за стол. И Лариса у меня «удрала» из больницы, и встретилась она с людьми не своего круга, и занимается не своим делом, и летает не на своей высоте и по чужим маршрутам. У птиц генетически запрограммированы, до рождения предопределены сезонные перелетные маршруты. Лариса у меня почему-то отказалась от моих предопределений. Она пошла другим путем, и изменить его я уже не волен. Она тоже.

Я опять не хозяин даже своих желаний. Я опять пишу о своих внутренних заботах, которые лишь сейчас начинают смутно вырисовываться из мерцающих, воображаемых картин в физически реальные миражи. Да, пока еще миражи. Книги все-таки помогают выкопать в себе самом истинные твои заботы и беспокойства. А вдруг найду в себе что-нибудь дурное, а вдруг захочу и сумею изгнать из себя? Захочу ли? В конце концов, если в книгах есть что-то полезное, так это гипотетическая возможность улучшить автора. Особенно если сделаешь ее достоянием других глаз, других умов. Тогда слово написанное обязывает. Может, конечно, и так. А может?.. Может, и нет. Во всяком случае, дает возможность.

Не всегда, правда.

А остальным книга лишь сообщает какую-то информацию. Иногда… Иногда она это делает красиво, легко, приятно и заставляет задуматься; а бывает, нудно, бездумно, тяжело лишь сообщает о разных поворотах судеб, перипетиях отношений, конфликтов и совсем не заставляет задумываться.

Наверное, книга главным образом важна для автора. Вот и Достоевский говорил, что писание дневников, книг помогает выделываться в гражданина. Кому помогает, а…

Лариса, Станислав, Валерий, Кирилл, Тамара – все это я; возможно, и нелепые их действия, и лепые, и неожиданные для меня заставляют выискивать в их курбетах мои недуги и ущербность.

Но ведь надо для этого в душах героев копаться – в их словах, высказанных мыслях, в делах и замыслах.

Вот Валерий принял на себя миссию ответственности. Для чего? Взял ли? Ответственность ли это? И миссию ли взял? А я? Заведую отделением хирургии. Тоже, что ли, взял миссию? Для чего? Что жду? Чего хочу? Чем рискую и на что надеюсь?

Станислав пьет. Болеет ли он? Просто ли бражник, гедонист, жаждущий только радостей и не желающий брать на себя лишней ответственности, радующийся женской эмансипации? Проходит ли даром такое отталкивание, отвиливание? По-мужски ли это? Кто его знает. О ком я пишу? О чем?

Лариса, обремененная заботами, которые подарены женщине двадцатым веком. Может, действительно ей лучше царствовать лишь дома? Не тяжел ли груз: власть в хирургии, в доме, в обществе? А дома неохота, что ли? Или все не так?

Да при чем тут я?!

Вот и надо подумать. Что ж, пойдем дальше.

Из группы оживленно галдящих и жестикулирующих мужчин навстречу Валерию вдруг вышел какой-то очкарик.

– Валерка! Привет!

– Борис! Здорово! Ты тоже здесь? Где?

Борис оказался в другой сотне, отчего Валерию Семеновичу все же стало легче.

Вместе с Борисом он работал несколько лет назад. Как-то, отдыхая на юге, Валерий встретился с его женой. Начался легкий разговорный флирт. Инна (так ее звали), пожалуй, слишком активно отдалась их словесному блуду, да и Валя (так она его звала) в разговорах, в шутках и даже в действиях несколько вышел за рамки своих представлений о порядочности во взаимоотношениях с женами приятелей. Какие у Инны были воззрения на эти проблемы, неизвестно, но она готова была перейти границу, за которой отношения Бориса и Валерия могли бы серьезно осложниться. В осторожных, ветвистых словесных периодах он объяснил ей свою точку зрения. Все это, конечно, было оскорбительно, что и проявилось как на лице Инны, так и в ее реакции, поведении: сначала растерянность, потом ожесточение.

К концу отдыха Инна смотрела на все вокруг и на Валерия тоже тяжелым, злым взглядом.

Борис – человек мягкий, он не заметил в жене большой перемены, хотя все кругом это видели. И потом, после отпуска, она стала давить на Бориса, все больше подминать его своими решениями, чего раньше и в помине не было, заставила уйти с работы, куда они с Валерием пришли сразу после окончания института. В конце концов, Борис полностью подчинился Инниному руководству. Шага без нее не делал, хотя это ему и не доставляло удовольствия, но и сил не было сломать создавшийся порядок. Дома он жил в тяжелых запретах, и когда ему изредка удавалось вырваться на свободу, он, разумеется, позволял себе лишнее. Безответный раб домашних инструкций, лишенный личного достоинства, он искал возможности выйти за пределы решений и желаний Инны. И самоутверждения его не очень-то были своеобразными. Самоутверждение чаще всего и нужно людям, неуверенным в себе, думающим, что они несчастливы. На самом деле счастье внутри нас, а не во внешних обстоятельствах. И хотя не Валерий был причиной Бориного странного положения в семье, все же у него навсегда остался комплекс вины перед Борисом, и они практически перестали встречаться.

– А где ты стоишь? Очень далеко?

– Девятьсот шестьдесят первым.

– Устал?

– Что ты! Да тут весело. Познакомился со всеми. Выпили. Поели, закусили тут у одного в машине. Вон в той.

– Не спал?

– Так, в машине маленько придавил.

– Тебя сменяет Инна?

– Да не хочу я! Здесь мне хорошо и без нее. – Борис громко засмеялся. – Пальто потеплее привезет, и я ее отправлю. Удалю. – Опять засмеялся. Борис выпил, и поэтому, наверное, смех не совсем соответствовал его словам и виду.

– Далеко стоишь только. Может, и не удастся записаться?

– Ну и черт с ним.

– Зря. Машина тебе даст самостоятельность, независимость и свободу. По крайней мере, свободу передвижения.

– Да ты что! Кто мне права даст с моим зрением? У меня нистагм – глаза дергаются.

– Зачем же машина тогда?

– У Инны подходит очередь на курсы. С первого числа начнет учиться. Она и водить будет. Если и удастся здесь записаться, машины все равно раньше чем через год не получишь.

– Если записаться!

– Сказать по совести, Валька, я не хочу этой машины. Но погуляю здесь до субботы, покуражусь – с меня и хватит.

– Машина – совсем неплохо.

– Неплохо! Ты бы послушал Инкины прожекты: «Будет прекрасно. Я тебя на работу и с работы отвозить стану. Заезжать в обеденный перерыв – пять минут всего. Обедать всегда дома – не в буфете перекусывать. Если в компании выпьешь – привезу». Представляешь?! Житуха. Если удастся записаться, может, эти дни и будут последними днями безоблачной жизни моей.

На этот раз рассмеялся один Валерий.

– Ну ладно, Валька, пойду. Вон ребята уже в машине собираются.

Валерий не дошел до своего сектора, а из машины, где угнездился Борис, понеслось: «Попал в чужую колею…» Из другой машины лилось: «Надежды маленький оркестрик…» – а откуда-то издалека гремело что-то ритмическое, слова были непонятны, слышны смутно.

Валерий подошел к машине Ларисы.

– Валерий Семенович, познакомьтесь: мой муж, Станислав Романович. Он меня подменит на пару часов. Стас, а это сейчас мой самый главный начальник, хозяин нашего участка очереди, атаман сотни нашей, уж как его правильно называть, не знаю.

– Здравствуйте, Валерий Семенович. Рад под вашим руководством принять участие в столь перспективном мероприятии. Я вижу много людей, озаренных надеждой, и все, как я понимаю, хотят дружными рядами во главе с вами сделать ценное приобретение. Надежды сделают, может быть, и мою жизнь во вверенных вам рядах слаще.

Станислав Романович посмотрел вокруг, как бы пытаясь найти какое-нибудь неожиданное, необычное, пробегающее мимо нестандартное словцо или хотя бы некую ёрническую мысль. Не нашел. Может, просто замешкался произнести, и Лариса успела перебить его речь:

– Валерий Семенович, не пугайтесь. К его манере болтать быстро привыкают. Стас, вон тот юноша хотел с тобой поговорить. Ну, а я махну в больницу.

И унеслась.

Унеслась и машину увела. Негде и посидеть. Но юноша, жаждавший взять интервью у Станислава Романовича, с удовольствием предоставил ему место в своей. Только тем и можно объяснить, что Станислав так легко решился говорить, вещать о своем отношении к миру, культуре, интеллигенции.

Лариса тем временем приехала в больницу. В отделении были только дежурные, которые как раз, к счастью, не оперировали, а сидели в ординаторской, ели свои бутерброды, пили чай, точили лясы. Ответственный учил жить и работать молодых своих коллег.

– Здравствуйте, Лариса Борисовна.

– Нарци… Тьфу, черт! Привет! Что нового?

– Все о’кей.

– Как девочка? Вожжина как?

– Температура нормальная. Посмотрите больного в седьмой, после резекции четвертый день. Так все хорошо, но пульс частит, да и температура.

– Температура – вот и частит.

– Ну да. Все ж посмотрите.

Пошли, посмотрели. Вроде ничего. Особенного беспокойства у нее резекция не вызвала.

– Лариса Борисовна, у нас в пятой с аппендицитом, третий день, у него будто психоз алкогольный начинается.

– Почему? Чем проявляется?

– Так-то все спокойно, но время от времени говорит, что мыши лезут из-под кровати.

– Чего ж говорить… Ясно, делирий. Спроста мыши не будут видеться.

– Вот и нам так кажется.

– Пьющий?

– А то! У жены спрашивали – алкаш. Каждый день поддает.

– Факт, делирий.

– Посмотрите, пожалуйста, Лариса Борисовна. Опять пошли.

Мужчина лежал спокойно. Глаза пустые, поблекшие, бегающие, белки с красными прожилками. Увидев врачей, резко приподнялся и возбужденно, высоким голосом обратился к ним:

– Что ж это такое, товарищи? Мыши в больнице. Вызовите вы этих крысобоев.

– Вызвали, вызвали. А у вас раньше так не было?

– Чего не было?

– Мышей, лягушек не видали?

– Вы что?! Видал, конечно…

– Ну ладно, успокойтесь. Вызвали, вызвали. Лариса Борисовна вышла в коридор.

– О чем говорить! Типичный алкогольный психоз, белая горячка. Просто так мышей видеть никто не будет. Вызывайте психиатра.

В общем-то, он спокойный. Городской дежурный психиатр на такой случай не поедет, а нашего сейчас нет. Это уж их проблема. Психоз есть, делирий есть – наша обязанность вызвать психиатра. А там будет видно, звони в приемное.

– Алло!. Приемное? Это из хирургии говорят. У нас больной с белой горячкой. Вызывайте дежурного психиатра. Сейчас скажу фамилию… Что вы? В терапии психиатр? Скажите им, позвоните. Может, заодно. А то специально не поедут. Можно сказать, повезло и им и нам. Хорошо. Я тоже позвоню. Вдруг согласятся. Хорошо. Мы в ординаторской. И заведующая, скажите, тоже здесь.

– Ну, вот и хорошо. Если придут, позовите меня. Я в кабинете буду.

Лариса пришла в свой кабинет, села в кресло, придвинула телефон и набрала номер.

– Игорь? Это Лариса… Ага. Стою, как дура… Сейчас там Стас, я из больницы. Игорь, ты не узнаешь в типографии, они к понедельнику сделают мне автореферат. Мне в эти две недели обязательно надо разослать рефераты, очередь на защиту подходит. Обязательно за месяц до защиты надо разослать. Понятно. Значит, в понедельник позвонить? Стало быть, сомнительно, что в среду я получу весь тираж? И до субботы не успеют? Так бы годилось, если быть уверенной. А то все вместе – и машина, и защита, и больные, и здоровые. Тоже, конечно, надоело все, но вещь необходимая. Стас? Стас в обычном порядке. Кольку вот только забросила… А что мама!

В дверь постучали.

– Лариса Борисовна, психиатр пришел.

– Ладно, Игорь, спасибо. Меня зовут.

Дежурный городской психиатр сидел в ординаторской с обычным для представителя этой профессии ироническим видом. На дежурствах их гоняют по всем больницам и часто напрасно; гоняют, когда обычные врачи (соматические, что в переводе означает «телесные») либо не разберутся, либо поддадутся обычной панике, как все обыватели при встрече с психическим заболеванием, или когда просто что-то не укладывается в их стандартные представления о человеческой душе. Поэтому психиатры и не любят ездить по больницам в ответ на телефонные вызовы. Но эти же панические звонки резко подняли градус их отношения к самим себе и к своей профессии. Потому-то они и усвоили такую поверхностно-ироническую манеру общения с врачами других специальностей, говорят с ними как бы с высоты своего экстраординарного, внечеловеческого понимания на фоне приземленного, банального мышления обычных клиницистов, пытающихся подняться от торса к мозгу.

Однако на этот раз, услышав от больного про мышей из-под кровати, увидев его лицо, глаза, манеру говорить, учтя сообщение жены, психиатр перестал иронизировать, а просто и по-человечески, не как Нибелунг, сказал:

– Наш. Увезем с собой.

В ординаторской, ожидая психиатра, врачи отделения, по обычаю, готовы были к долгим, нудным переговорам. Моментальное же, счастливое разрешение проблемы заставило всех полюбить друг друга и, уж во всяком случае, сделало участников беседы в ординаторской почти единомышленниками, даже друзьями.

Удовлетворенный соматиками, психиатр уехал, увозя больного. Лариса решила съездить домой.

Однако человек предполагает… Легко в больницу попасть, но… Относится это и к больным и к врачам. В ординаторскую вошла сестра.

– Опять больной из тринадцатой плохо. Боли опять.

– Это какая больная?

– Да это, Лариса Борисовна, та вот, которую вы смотрели, еще до очереди, что поступает третий раз. С терапевтом еще у вас дискуссия была.

– А что, в эти дни болей не было?

– Практически нет. Впервые с тех пор жалуется.

Эту женщину привезли к ним в третий раз со стереотипными болями. Раньше она лежала у них же в больнице, в терапии. Такие боли у нее бывали и в детстве. Лет в восемнадцать в связи с этими болями ей убрали аппендикс, решив, что это хронический аппендицит. Но приступы продолжались. Через несколько лет снова сделали операцию, думая глазом найти причину и революционным, хирургическим методом попытаться избавить ее от болей. Радости у хирургов было много, когда они обнаружили в желчном пузыре камни и ликвидировали очаг с полной уверенностью в успехе. Но вскоре боли возобновились. Больную лечили в терапевтических отделениях разных больниц от хронического воспаления поджелудочной железы. Когда Лариса впервые увидела эту больную, то заподозрила кишечную непроходимость. Коллеги, хирурги отделения, думали так же, но всех останавливала прошлая операция, при которой ничего, кроме камней в пузыре, не обнаружили, а теперь этого источника болей, конечно, нет. Приступообразный характер болей, анализы крови – все говорило о каком-то органическом процессе в животе. Лариса предполагала рецидивы спаечной непроходимости после прошлых операций. Но откуда спайки до первой операции?

Главный терапевт больницы два дня назад долго осматривал больную и еще дольше читал лекцию перед Ларисой и собравшимися врачами из своего и хирургического отделений, доказывая наличие хронического воспаления поджелудочной железы. Он говорил о том, как длительное время, с детства находившиеся в пузыре камни, вызывая неоднократные воспаления пузыря, периодически нарушали отток желчи по протокам и привели к застою сока железы. «А это неминуемо привело к необратимым процессам в тканях железы, – говорил он. – Теперь каждое малое, нерегистрируемое нарушение диеты приводит к катастрофам, и я, конечно, не могу исключить, что когда-нибудь этот процесс приведет к глобальному катаклизму в организме, наступит омертвение поджелудочной железы со всеми трагическими последствиями вплоть до летального исхода. Однако я, как и вся мировая медицина, не могу предложить хирургам влезть в живот при столь эфемерных данных о наличии какой-либо деструкции в органах брюшной полости и категорически настаиваю на консервативном лечении. Лишь в случае появления выраженных признаков перитонита, гноя в животе или, как подозревают хирурги, полной спаечной непроходимости можно будет позволить себе решиться на операцию. У больной болит, но жива. Операция может привести к непредсказуемым последствиям, и даже удачное кусание локтей не остановит фатального течения болезни». Так, шуткой, он закончил свой пространный спич.

Лариса отнеслась к этим логическим построениям весьма скептически. Жизнь покажет. Много слов, даже если они красивы, еще не доказательство.

Но особых возражений не последовало, больной тогда стало легче, и все разошлись со своими мнениями.

И вот сейчас опять боль. Лицо у больной страдальческое. Глаза запали. Рвота. Живот вздут. Приступы повторяются каждые три-четыре минуты.

– Нет, ребята! Что вы мне ни говорите, а это типичные признаки непроходимости, и мы не имеем никакого права тянуть дальше. Нужна операция.

Дежурные согласились. Предлагал операцию начальник, и поэтому трудно сказать, согласились ли они искренне или просто начальству не возражали.

Ларисе было страсть как интересно, что же там в животе, и она, рискуя получить изрядную порцию нудно-ернического недовольства Станислава, стала оперировать сама. Ну, не уйдет же он из очереди! К тому же Лариса, кстати, без всяких к тому оснований, решила, что операция будет короткой, много времени не заберет. Особых оснований для такого расчета не было, но уж очень интересно – что там!

На операции конечно же оказалась непроходимость. У некоторых людей не исчезает в младенческом возрасте один проток, необходимый человеку до его рождения на свет. И он, оставшись, не исчезнув, нареченный Меккелевым дивертикулом, может в дальнейшем привести к любым неприятностям, самым неожиданным невзгодам и недугам. Может быть просто воспаление, может быть язва, может быть кровотечение, а может, этот вырост на кишке припаялся к другой кишке в виде спайки и периодически дает приступы непроходимости. Так и случилось. Вырост был необычно маленький, и, наверное, хирурги при прошлой операции его просто не заметили. К сожалению, бывает иногда. Лариса была обрадована и возбуждена удачей и своей профессиональной прозорливостью. Она предвкушала будущую беседу с терапевтом и горевала, что завтра ее здесь не будет. Впрочем, она ведь тоже ошибалась. Лариса Борисовна торопилась: быстро разрезав спайку, удалив вырост, оставила зашивать живот коллегам и на крыльях успеха, абсолютно пренебрегая мужниными недовольствами, решила заехать домой.

Николай спал. Мама быстро собрала Ларисе поесть. В этот раз она не спешила, как раньше, – сидела спокойно на кухне и ела.

– Ты знаешь, Ларисонька, хотела сегодня купить полочку на кухню – не успела.

– Да зачем нам полочка? Ее и вешать-то некуда.

– Полочка нужна. На кухню нужна. Вот такая же, как эта… Металлическая.

– Зачем?! Ее же вешать некуда.

– Как некуда, когда она нам очень нужна.

– Подкупает логика. Да пусть тысячу раз нужна! Куда ты ее повесишь?

– Ты не кричи. Говори спокойно.

– А я и не кричу. Куда ты ее повесишь?

– А вот сюда.

– Да это ж некрасиво будет.

– Почему некрасиво? Очень нужно.

– Да ты посмотри, какая здесь стена! Какая ж тут полка? Ты думаешь, когда говоришь-то?! А? Для вас всех целесообразность выше красоты.

Телефонный звонок счастливо оборвал разгоравшиеся прения.

– Лариса Борисовна…

– Что случилось?

– Да ничего, не волнуйтесь, с ней все в порядке, проснулась уже, дышит хорошо, а вот другой скандал… Смех, впрочем, но неприятно.

– Не тяни. Говори, что?

– Больного-то, что увезли психиатры…

– Ну и что! После операции много дней прошло. Ничего быть не может.

– Не в этом дело, Лариса Борисовна. Мыши.

– Что мыши? Да не изрекай ты, словно пифия. В чем дело?

– Мыши в палате. Сам видел.

– Мыши?! У нас?! Спятил?

– Лариса Борисовна! Сам. Своими глазами видел.

– Анекдот! Цирк! Срочно позвони психиатру.

– Да ну, правда же! Сам видел, своими глазами.

– Да я верю. Психиатру сказать надо, а то ведь он тоже в грязи вываляется. Все лажанулись. И утром сообщите в хозчасть! Только этого нам не хватало.

Лариса медленно ехала по темному городу. Приятно катиться не торопясь: никаких машин вокруг, никакие внешние обстоятельства тебя не подминают – езжай да думай.

Почему вдруг позволила себе слово «лажанулись» из современного молодежного жаргона? Вообще-то не совсем современного. Еще со студенческих лет она помнила это слово, но тогда его употребляли только лишь как существительное – «лажа». Жаргону в основном отдает дань молодежь. Раньше, казалось ей, были сленги профессиональные, блатные, детские и школьные, студенческие и молодежные, музыкальные, спортивные, а сейчас создается впечатление, что у каждого поколения свой жаргон. Нивелировка на возрастном уровне. С другой стороны, при злоупотреблении жаргоном теряется индивидуальность речи, а вот, скажем, Колины товарищи разговаривают все по-разному. Каждый по-своему. Лариса вспомнила какую-то статью о рыбьем языке. Оказывается, рыбы переговариваются, и рыбий язык в стае, в косяке менее выразителен и менее разнообразен, чем язык одинокой рыбы… Индивидуальность. Вот и ребята, наверное, в классе все вместе разговаривают однотипно, но дома по-другому, по-разному. А как говорит она, Лариса, в больнице?.. Как рыба в косяке… Вскоре она была у себя в очереди.

Тем временем в машине газетчика состоялась дискуссия между хозяином помещения и Станиславом Романовичем.

Собственно, о том, что это интервью, а не дискуссия, пока знал лишь журналист. Станислав же просто разговаривал с подвернувшимся собеседником – и все.

Они сидели в машине и вели треп, посасывая пиво из бутылок.

– Люблю это пойло, – сказал Станислав, оторвавшись от горлышка. – И правильно сказано, что надо развивать эту отрасль малоалкогольных напитков. Когда человек жаждет, все силы у него уходят на поиски источника. На борьбу с жаждой.

– Борьба – уже дело, уже прогресс.

– Вы правы. – Станислав ответил ему задумчивым взглядом ученого-теоретика. – Но борьба за источник отнимает много времени, не остается свободного на поиск, на культуру. Нет времени почитать, подумать. Тогда – регресс, застой. А постоянная жажда создает элементарную психологию, для которой самое обычное проявление – злость.

– От такой элементарной нехватки?

– Элементарное рождает элементарное.

– Юмор!

– Что вы! У меня нет чувства юмора.

– Чему же вы радуетесь?

Станислав Романович опять задумался и опять, наверное, как ученый-теоретик стал прикидывать количество и качество элементарного в собеседнике.

– Человек, у которого отсутствует чувство юмора, лжет с большим трудом, чем юмором одаренный. Человек без юмора слишком серьезно относится к словам.

– Сложно что-то. Не пойму.

– Отнюдь! Элементарно.

– Элементарно! Мы, по-моему, слишком часто употребляем это слово.

– В вас говорит редактор. И хорошо: вы всюду на работе, всегда на посту, настоящий профессионал.

– Спасибо. Вы иронизируете?

– Упаси Господь. Я не люблю и иронию. Она не помогает, она все скрывает.

– Может, вы что-то хотите скрыть?

– Может. Я скрываю свои научные идеи от…

– А ненаучные идеи свои вы тоже скрываете? Станислав долго молчал, переливая пиво из бутылки в рот, потом просветленно посмотрел на молодого человека.

– Никогда.

– Тогда вот, без юмора, скажите…

– Я же сказал, что я человек без юмора.

– Вот и скажите, как обществу стать лучше? Какова роль культуры?

– Без юмора?

– Без!

– Ну!.. Без юмора уже Толстой это сказал.

– Толстой писал большие романы и давно. Мы за это время как-никак шагнули вперед, сильно изменились.

– Изменились? Шагнули – да, изменились мало. Да и не только романы он писал. Разве можно что-нибудь сказать новее, чем один из его постулатов? Нет. Гипотеза. Или, еще лучше, – концепция. Впрочем, он сам думал, что это аксиома, трюизм.

– Сколько красивых слов!

– Вот опять редактор. Я просто взял старые слова, которые тоже не изменились, как и люди.

– Так какой трюизм он сказал?

– Чтобы общество становилось лучше, надо, чтобы люди, его составляющие, становились лучше. Как для того, чтобы нагрелась вода в чайнике, надо, чтобы нагрелись все ее капли.

– Но кто-то должен зажечь огонь?

– Огонь зажигается в человеке с жизнью. А что, если мы еще по бутылочке? Нас не осудят?

– Кто же осудит за пиво, если вы не за рулем!

– И то. Золотые слова. Может, жизнь, природа и высшие силы мне помогут, и я никогда не буду за рулем.