Текст книги "Золотой камертон Чайковского"

Глава 6

Июль 1965 года. Ленинград

– Лариса, ты дома? – Анатолий Михайлович закрыл дверь, придерживая под мышкой букет гвоздик. Сидеть на даче одному смысла не имело, голодно, да и скучно. И хотя жену с ее детьми он не жаловал, но все же люди, да и горячее питание – вещь не последняя. А потому, немного оправившись от вчерашнего похмелья и напившись растворимого кофе, Анатолий Михайлович решил вернуться в город. По пути купил букет, не стоит без особой нужды злить женщину, которая готовит тебе еду, еще плюнет в тарелку.

– Ларис, хватит дуться, – входя в комнату, примирительно проговорил Анатолий Михайлович, надевая на лицо привычную обаятельную улыбку. С годами эта маска утратила свою привлекательность, как и лицо композитора, обрюзгшее и утратившее свежесть. Смотрелась она не задорно и лукаво, как в молодости, а жалко и фальшиво. Так же, как и поредевшие тусклые волосы, нелепо зачесанные набок так, чтобы прикрыть разрастающуюся на макушке лысину.

Ларисе Валентиновне потребовалось немало труда, чтобы стереть с лица отвращение при виде мужа.

– Здравствуй, – сухо поздоровалась она, принимая жалкие, словно неживые, гвоздики на болезненно тонких стеблях. Она терпеть не могла эти цветы, словно сошедшие с плаката, выставленного к празднику Седьмого ноября. Они хорошо смотрелись на похоронах, торжественных заседаниях и демонстрациях.

– Ларис, ну извини, напился как свинья, наговорил чего-то. У Сошкина день рождения был, вот, отметили узким кругом. Есть хочется ужасно, – чмокнув мимоходом в щеку жену, пожаловался Анатолий Михайлович. – Я пойду переоденусь, накрой на стол.

– Накрой, подай, приготовь, извини, не дуйся. Я тебя ненавижу – извини. Я убил твоего мужа – не дуйся. Я низкая, подлая, бесчеловечная тварь, не обращай внимания, – зло шептала Лариса Валентиновна, накрывая в кухне на стол. Ничего-ничего. Она потерпит. Послезавтра Гудковский уезжает в командировку в Ригу. Почему-то она больше не могла называть его по имени, в этом было что-то семейное, дружеское, непереносимое и отвратительное. Гудковского не будет неделю, за эту неделю они с Лушей все обдумают.

– Ешь.

– Спасибо. Ужасно голоден, – не обращая внимания на настроение жены, с аппетитом набросился на еду Анатолий Михайлович.

– Где же ты? – бормотала Лариса Валентиновна, шаря рукой в глубине старых, забитых всяким хламом антресолей. Как хорошо, что за эти годы у нее так и не дошли руки разобрать их. – Она должна быть где-то здесь. Точно должна быть. Ее не могли выбросить.

Детей дома не было – Лиза уехала к подруге, Илья остался на даче. Гудковский еще вчера уехал в командировку, и теперь Лариса могла не спеша приступить к осуществлению своего плана. Гудковского они с Лушей решили отравить. Точнее, решила она, Луша была категорически против, считала, что их поймают и обязательно посадят, а то и расстреляют, и все из-за этого гада. И предлагала просто сдать его в милицию.

– Вот она!

Лариса Валентиновна ухватила рукой поллитровую банку с коричневатым раствором. Эту штуку, раствор Клеричи, когда-то достал Модесту его поклонник, сотрудник какого-то геологического НИИ. В тот год у них в дачном поселке расплодились буквально орды крыс, и ничто их не брало. Тогда кто-то посоветовал Луше травить их таллием. Вещество, как оказалось, ни в аптеках, ни в магазинах хозтоваров не продавалось, но Модест достал его. Было это лет за пять до его смерти.

Главное, чтобы за столько лет этот раствор не испортился. А, впрочем, что может сделаться яду от длительного хранения, рассудила Лариса Валентиновна, он может только еще опаснее стать.

Она осторожно слезла с антресолей и, вернувшись в комнату, поставила банку на стол. Рядом лежал камертон. Она теперь почти все время носила его с собой.

– Ох, зря мы все это, – ворчала рядом Луша. – Да еще крысиным ядом, а вдруг не возьмет?

– Ничего, – зло ответила Лариса Валентиновна, – побольше насыплем, чтоб наверняка. – Луша только головой качала.

Лариса Валентиновна хорошо помнила, что Луша, работая с раствором, всегда надевала резиновые перчатки и даже лицо старым платком завязывала по самые глаза. И еще она говорила, что раствор очень сильный, им его на сто лет хватит.

Наверное, будет разумно добавить его в еду, если не хватит одного раза, можно будет повторить, причем класть прямо в тарелку. Или лучше влить в бутылку с водкой или коньяком, тогда Гудковский его сам себе в рюмку нальет и выпьет. Кроме Гудковского, в их доме никто не пьет.

– Да уж лучше в водку, а то мало ли что. Не дай бог ребята… – Луша, не договорив, перекрестилась.

– А если к Лизе или Илье зайдут друзья в мое отсутствие, они оба уже вполне взрослые люди, и вдруг им захочется немножко выпить, и они возьмут эту самую бутылку…

У Ларисы Валентиновны выступила на лбу испарина. Нет, нет, никакого риска. Если что-то случится с детьми, она никогда себе не простит. А если кто-то из детей случайно перепутает тарелки? А если… И тут перед глазами Ларисы Валентиновны замелькали картины одна страшнее другой. Илья, задыхаясь, хватается за горло, хрипит и закатывает глаза… Лиза, согнувшись от боли, смотрит на мать со смертной мукой в глазах… Нет, нет, нет! Никаких случайностей. Она должна быть уверена, что яд примет только Гудковский.

– А может…

Перед Ларисой Валентиновной замелькали другие картины. Вот она подносит Гудковскому отравленный суп, он съедает несколько ложек. Ему становится плохо, он просит открыть окно, продолжает есть, потом он начинает задыхаться, конечности его дергаются, как у той крысы, что показывала ей Луша, глаза закатываются. Он хрипит, просит о помощи, а Лариса стоит над ним, холодно глядя, как умирает в муках убийца ее Модеста.

– Нет! – Лариса Валентиновна вскочила с места. – Нет! Я не смогу! Не смогу смотреть, как он умирает, не смогу подать ему отравленную еду! Я просто тряпка, – зарыдала, опуская руки, Лариса Валентиновна.

– Вот и правильно, вот и слава богу, чего ради этого гада душу свою губить, – с облегчением приговаривала Луша, гладя Ларису Валентиновну по голове. Я бы его, гада, и сама придушить хотела, да разве смогу?

– Я безвольная, слабая, бесхребетная интеллигентка. Никчемная прожигательница жизни, большую часть своего существования просидевшая за спинами у мужчин, сначала у мужа, потом у Гудковского, – рыдала Лариса Валентиновна, упав на стул. – И не за спиной, а на шее. Даже сейчас, когда я пошла все же работать, жалованья хватает лишь на чулки, косметику и кое-какие мелочи.

Луша не мешала ей плакать, а стояла молча, прижав ее голову к себе, гладя как маленькую, давая выйти боли, обидам, горечи, накопившимся в душе. Луша любила их – Ларису, Лизу, Илью. Они были частью Модеста Петровича, его плотью, кровью, его продолжением, они были ее семьей. Не сложилось у Луши бабьего счастья, не выпало, что делать? Бывает. Зато у нее был Модест Петрович, добрый, умный, красивый, как королевич из сказки, кто Луша перед ним? Никто, она и сама это все понимала, а потому никогда и ни на что не надеялась, просто любила. Сперва его, потом Зиночку и их ребенка, горевала, что не уберегла, потом появилась Лариса Валентиновна, молодая, красивая, Луша приняла ее настороженно, но когда поняла, что та мужа любит всей душой, всем сердцем, приняла и ее, а уж Лизу с Ильей как своих нянчила. Вся ее жизнь в них, вздыхала Луша, продолжая гладить по голове Ларису Валентиновну.

Да и что у нее за работа, всхлипывала Лариса Валентиновна, уткнувшись в мягкий теплый Лушин бок. Читать вступительное слово перед началом тематических вечеров в филармонии? Готовить программы для детей и юношества? Полуконферансье? Полумузыковед? Жалкая содержанка! Надо прогнать Гудковского, прогнать навсегда! Немедленно, как только он вернется из командировки, и пусть судьба его накажет, пусть покарает его бог. А она не может убить потому, что человек, а не чудовище, вот и все. Не может. Она не такая, как он!

Луша ушла, а Лариса Валентиновна осталась в одиночестве, и хотя она уже приняла единственно верное решение, не переставала мучиться. Она постоянно видела перед собой то Модеста, то Анатолия, они обнимали ее, целовали, то она видела мертвого Модеста, лежащего в гробу, он открывал глаза и смотрел на нее с мягкой укоризненной улыбкой на губах.

Я схожу с ума, с ужасом думала Лариса Валентиновна, просыпаясь ночью. Бродила как во сне среди дня, отвечала невпопад, несколько раз забывала, куда и зачем идет, и повсюду ее преследовали видения. Господи, что мне делать? Подскажи, научи, Господи, неожиданно взмолилась Лариса Валентиновна, в очередной раз проснувшись среди ночи.

Она никогда не задумывалась о своей вере в Бога. Да, ее крестили в детстве, что не помешало ей потом благополучно вступить в комсомол, забыть о Боге, да и не забыть, а просто никогда о нем особенно не думать. Нужды не было. Были комсомол, мама с папой, потом Модест, Союз композиторов, всякие организации, в которые можно было обратиться за помощью, а вот Бог… о нем она вспомнила впервые.

Даже после смерти Модеста не обращалась к нему, а вот сейчас вдруг вспомнила. В комнате висело несколько старинных икон, Гудковский купил по случаю, говорил, что очень ценные, старые, очень выгодное вложение. Лариса Валентиновна его не одобряла, она чувствовала какой-то внутренний дискомфорт от подобных «вложений», было в этом что-то кощунственное, как в торговле убеждениями, как в предательстве. Но молчала, считая свои чувства глупыми предрассудками.

И вот сейчас, упав на колени перед темным ликом Господа в массивном серебряном окладе, на котором только глаза были ясны и ярки, она с мукой вопросила совета, помощи, подсказки, а может, просто любви и поддержки?

Она пролежала перед иконой долго, может, час, может, больше, обливаясь сперва слезами горя, потом слезами очищения, и когда встала, было ей легко и спокойно на сердце.

Она приняла решение, правильное, окончательное.

Да, Анатолий убил ее мужа. Он совершил страшное преступление, погубил свою душу. А ради чего? Ради камертона? Золотой безделушки, которой он приписывал какие-то волшебные свойства? А по сути, ради славы и денег, ради популярности? Так вот, она отнимет у него все это, сделает его жизнь пустой и лишенной смысла. Отберет у него самое дорогое, как он отобрал у нее мужа! И это будет справедливо, а там уж на небесах пусть Бог рассудит.

И Лариса Валентиновна отправилась на кухню к Луше. Луша теперь часто у них бывала, почти каждый день, без нее она бы не справилась.

– Ну вот и правильно. Бог-то, он получше нашего рассудит, – одобрила ее Луша. – И нечего грех на душу брать, что мы, людоеды какие? Камертон, главное, получше спрятать, хоть у меня, хоть на даче. И как это он без него на гастроли уехал, вот чего не пойму?

– Он с утра был на какой-то встрече, приехал слегка подшофе. Собирался в суете, едва на самолет не опоздал, пока брился и галстук менял, я камертон из чемодана и вынула, – пояснила Лариса Валентиновна.

– Ну вот и отлично, если что, скажете, что в аэропорту наверняка вытащили, когда багаж сдавал, – обрадовалась Луша. – А как вернется, гоните его из дома вон. Проживем и без его денег, я вон пенсию получаю, да еще в театре устроилась гардеробщицей. Да у вас зарплата, да ребята уже большие, год-другой, и заживут самостоятельной жизнью, а уж я помогу, как смогу.

Лариса Валентиновна обняла Лушу, пряча слезы, и пошла в ванную умываться. Теперь ей дышалось легко и свободно. Она снова почувствовала прелесть летнего дня, почувствовала сладкий дурманящий запах старой липы за окном, обратила внимание, как играют солнечные зайчики на хрустале в буфете, подумала о том, что неплохо было бы натереть пол, когда они вернутся с дачи, и сдать в химчистку шторы, бархат так собирает пыль…

– Лара, Лара, что со мной, что сказал доктор? – На Анатолия было страшно смотреть. Его обрюзгшее, но еще нестарое румяное лицо было до синевы бледным и ужасающе худым, глаза потухли, он почему-то лысел, его мучили боли во внутренностях, тряслись руки, то и дело случались приступы удушья.

Лариса Валентиновна держала его дрожащую руку и не могла ничего сказать. Если бы открыла рот, тут же заплакала бы навзрыд. От жалости, от ужаса, от страха.

– Лара, говори, что сказал доктор? – Чтобы выговорить эти несколько слов, Анатолию пришлось совершить нечеловеческое усилие.

– Толя, это какая-то инфекция. Они точно не знают, почему у тебя такая реакция, они делают все, что могут, – она тоже сделала над собой неимоверное усилие.

– Посетителей попрошу выйти, – распорядилась суровая, крепкая, одетая во все белое медсестра, входя в палату. Халат, шапочка, марлевая повязка, перчатки. Строгая, безликая, не ведающая сочувствия и жалости. Словно ее простерилизовали вместе с халатом, и от этого все ее чувства умерли вместе с микробами.

– Лара! – с мольбой смотрел на жену Анатолий, цеплялся за ее руку.

– Толик, я приду завтра, обещаю. Доктор сказал, что пустит, – слезы беззвучно катились по щекам на шею за воротник, их было так много, что ворот блузки намок. – Толя, ты держись, ты, главное, держись. Они делают все возможное, врач говорит, ты молодой, ты справишься. – А вот это уже вранье. То самое, во спасение. Доктор ни во что уже не верит, ни в лекарства, ни в силы организма. Толик умирает.

Лариса Валентиновна ничего не могла понять. Все случилось как-то вдруг, сразу. Он вернулся из Риги, бодрый, язвительный, как всегда, слегка пьяный. В поездке он обнаружил пропажу камертона, искал его, перевернул вверх дном весь дом. Обвинял в пропаже ее, детей, соседей, знакомых, всех подряд. Истерил, угрожал, пил. Был жуткий, совершенно невообразимый скандал. Лариса Валентиновна через двое суток сбежала к сестре.

Потом приехали дети, и Ларисе Валентиновне пришлось вернуться домой. Анатолий пил, закатывал истерики, Илья даже однажды был вынужден скрутить отчима и запереть в кабинете. Хорошо, что мальчик вырос крепким и спортивным. А потом Анатолий заболел.

Сначала Лариса Валентиновна думала, что у него разболелась печень. Что удивляться при его образе жизни. Потом началась рвота, кровавый стул, и она, подумав о сильном отравлении, вызвала неотложку. Анатолия увезли в больницу, а она перетряхнула холодильник, проверила все кастрюли и пришла к выводу, что Гудковский наверняка съел какую-то дрянь в рюмочной, куда в последнее время частенько захаживал.

Но уже на следующий день у него появился кашель, одышка, скакнуло давление, и врачи стали подумывать о редкой и сильной желудочной инфекции. Анатолия перевели в бокс. У него началась мучительная бессонница, дрожали руки и ноги, появились галлюцинации. Болело буквально все, он с трудом дышал, ему все время ставили капельницы, что-то кололи, брали анализы и то и дело созывали консилиумы. Лучше Анатолию не становилось.

Лариса Валентиновна, забыв о старых обидах и о жажде мести, сутками дежурила в больнице.

– Лариса Валентиновна, позвольте вас на пару слов в мой кабинет? – отрывая несчастную женщину от стены, возле которой она плакала, уткнувшись в мокрый от слез платочек, ласково попросил главврач Николай Михайлович, плотненький, с торопливыми движениями и ласковыми усталыми глазами. – Прошу вас, присаживайтесь. Может, чаю, вы сегодня, наверное, еще не завтракали?

– Нет, спасибо. Вы хотели поговорить о Толе, есть новости, вы нашли лекарство? – с надеждой взглянула на доктора Лариса Валентиновна.

– Не совсем. Мы смогли установить причину его заболевания, а точнее отравления.

– И что же это?

– Это – химический элемент, очень опасный, который используют на различных производствах, и иногда даже в медицине, но в крайне малых дозах и с большой осторожностью, – мягко проговорил Николай Михайлович.

– Что это за элемент? – с дрожью в голосе проговорила Лариса Валентиновна.

– Таллий.

– Таллий? Откуда же он мог попасть к Анатолию. Вы же знаете, он музыкант, композитор… И вдруг таллий? – Лариса Валентиновна была искренне удивлена, какой-то таллий? Откуда он взялся?

В ее голове банка с раствором Клеричи никоим образом с неизвестным ей таллием не ассоциировалась.

– В этом и странность. Дело в том, что, судя по течению болезни, отравление было острым, в организм вашего мужа попала большая доза вещества, – продолжал вкрадчиво объяснять доктор, пристально гляда, на Ларису Валентиновну.

– Но откуда же он мог взяться? Что это вообще такое? Не в столовой же ему в суп положили?

– Нет, конечно. Я полагаю, либо здесь могла произойти роковая случайность, либо вашего мужа хотели намеренно отравить.

– Намеренно отравить? – немеющими губами повторила за доктором Лариса Валентиновна. Его действительно хотели отравить. Я его хотела отравить, но я же этого не сделала. Я этого не делала! – едва не выкрикнула вслух Лариса Валентиновна.

– Вам что-то известно об этом?

– Мне? О чем? В смысле, об отравлении? Господи, нет, конечно! Я просто не могу понять, что за дикая мысль – намеренное отравление? И это вещество… Простите, я снова забыла, как оно называется?

– Таллий.

– Да. Как и где оно используется? Что это за штука такая?

– Ну, оно используется на некоторых производствах, но состоит на строгом учете. Я и сам не специалист, но, кажется, в ювелирном деле, в химическом производстве, для изготовления проводников и для производства каких-то сплавов, в геологии в виде особого раствора.

В геологии? Лариса Валентиновна слегка нахмурилась.

– На самом деле много где. И, как я уже упоминал, даже в медицине. Но дело в том, что он не хранится вот так просто, как, допустим, доски, или цемент, или кирпичи на стройке.

– Да, понимаю. Но я понятия не имею, как Анатолий мог им отравиться, – приложив к пульсирующим вискам ладони, пробормотала Лариса Валентиновна. – Вы знаете, много лет назад, еще до нашей свадьбы, он сам мне рассказывал, они с бригадой были на каком-то подшефном предприятии. Перед концертом их водили на экскурсию по цехам и лабораториям, и он там прихватил колбу или пробирку с каким-то ядовитым веществом. Просто так, ради шутки, – поспешила добавить Лариса Валентиновна.

– А что он с ней дальше сделал?

– Понятия не имею. Это же было еще до нашей свадьбы. А вообще они часто ездят на всякие предприятия, иногда на колбасный завод, иногда на ликеро-водочный, туда Анатолию особенно нравилось ездить, – с горькой усмешкой добавила Лариса Валентиновна. – И всегда они возвращаются с подарками. Может, у него уже превратилось в традицию с пустыми руками не уходить? – предположила Лариса Валентиновна и, поймав внимательный взгляд доктора, добавила: – В последнее время Анатолий стал часто выпивать, причем без всякого повода. А в таком состоянии он становился очень жестоким, язвительным, я очень обижалась, мы ссорились. Я пыталась с этим бороться. Но он меня не слушал, – чувствуя себя жалкой, нелепой, стыдливо объясняла Лариса Валентиновна. – У него появилась своя компания, свита, как он называл этих людей в шутку. Они часто гуляли за его счет, подначивали его на всякие глупости, подпевали ему, в общем, потворствовали, а настоящие, хорошие друзья стали от Толи отдаляться. Нет, вы только не подумайте, он еще не стал запойным алкоголиком, но выпивал часто и под градусом становился очень неприятным. Мы с мужем отдалились друг от друга, поэтому я не знаю, откуда мог взяться этот таллий.

– Ясно. Что же, такое бывает, – сочувственно покивал головой главврач. – Особенно с людьми искусства. А, впрочем, и не только. А что касается состояния Анатолия Михайловича, то, боюсь, что медицина в данном случае бессильна, в организме произошли необратимые процессы, время было упущено, мы слишком долго не могли поставить диагноз, – со вздохом проговорил Николай Михайлович. – Дело в том, что диагностировать отравление таллием довольно сложно, особенно если даже подозрений на подобное отравление не имеется. Нам вообще повезло, что лечащий врач вашего мужа прежде уже имел дело с подобным случаем, ему и пришло в голову провести дополнительное исследование. Но время, к сожалению, было упущено. Анатолий Михайлович умирает.

Лариса Валентиновна заплакала навзрыд без всякого стеснения. Почему она плакала, и сама толком не знала. Ей было жалко Анатолия, или себя, или она испытала облегчение от этой новости, а может, она плакала от страха или от скверных предчувствий? Она не знала сама, но рыдала от души, выпуская наружу давно копившиеся усталость и напряжение.

Глава 7

Сентябрь 2019 года. Санкт-Петербург

– Александр Юрьевич, можно тело выносить? – спросил у капитана Гончарова Артем Хромов.

– Да, выносите. Эксперты уже закончили. Так что у нас с личностью убитого, он один проживал или с семьей?

– Александр Юрьевич, так это же дирижер известный и композитор Павел Ившин! – едва сдерживая возбуждение, объяснил Артем.

– Какой еще дирижер, в жизни не слыхал, – пожал плечами капитан.

– Да его афишами весь город обклеен! Он знаменитость с мировым именем. Сейчас он постоянно проживает в Нью-Йорке, а в Петербург на гастроли приехал.

– Я когда по городу еду, у меня времени нет и настроения по сторонам глазеть, – ворчливо ответил капитан.

– Ившин – это мировая знаменитость. У него свой оркестр, а еще он известный композитор, только он симфоническую музыку сочиняет, а не песни и прочее. Его английская королева недавно в рыцари посвятила, – продолжал просвещать капитана Артем.

– Не знал, что ты у нас такой знаток симфонической музыки, – насмешливо сощурился капитан Гончаров.

– Да никакой я не знаток. Просто вчера про него передача по телику была, мать смотрела, пока меня ужином кормила. Ну и я заодно, – смущенно оправдывался Артем. – А то, что он знаменитость, и так видно, вон хоромы какие, – с завистливым восхищением огляделся Артем.

– Да кого сейчас такой квартирой удивишь, у некоторых наших сограждан дворцы в Европе имеются, яхты и прочее, – с неодобрением заметил капитан.

– У него тоже собственный замок во Франции есть. И квартира в Нью-Йорке. Их по телику показывали, – с завистью припомнил Артем.

– Это плохо. Покоя не будет, телевидение с прессой продыху не дадут, и начальство наедет, – мрачно изрек капитан. – Дай бог, чтобы он от естественных причин кони двинул, а не то влипли мы с тобой, лейтенант.

– Да, может, еще пронесет, на теле явных повреждений не видно, может, сам того?

– Не верю я в такое везение, но будем надеяться, – направляясь к дверям, бормотал про себя капитан Гончаров.

За ним все так же бодро шагал Артем Хромов.

– А вот и приятные известия, – сидя за своим столом, потряс бумажкой капитан, мрачно оглядев подчиненных. – Заключение экспертов пришло. Отравили нашего гения заморского. Вот, черным по белому – «в тканях обнаружены следы таллия». Это не тухлая рыба, это яд. Ох, только бы журналюги не пронюхали. Житья не будет.

– Да не расстраивайтесь вы так, Александр Юрьевич, может, его еще там отравили, а у нас он только умер? – попытался утешить начальство Артем.

– Докажи, – коротко посоветовал капитан и, прихватив папку с бумагами, вышел из кабинета.

Расследовать дело, разумеется, пришлось, а продюсеры и команда дирижера сделали все возможное, чтобы раздуть из убийства скандал на весь мир. В прямом смысле слова на весь мир. И отдуваться перед мировой общественностью придется капитану Гончарову.

Уволиться, что ли, закралась в голову капитана трусливая, пораженческая мысль. Но уволиться он не мог. Александр Юрьевич Гончаров работу свою любил. Пусть она была тяжелая, неблагодарная, плохо оплачиваемая, но это была его работа. Здесь он был на месте. Значит, придется поднатужиться, забыть про мировую общественность, прессу, начальство, собраться с мыслями и раскрыть дело. А то ведь и против воли могут попереть. Невесело усмехнулся капитан, натягивая повыше одеяло и поворачиваясь на правый бок, как мама в детстве учила. Рядом сладко сопела во сне жена. А вот Татьяна наверняка обрадовалась, если бы его уволили, зевая, подумал капитан, и уснул.

– Ну что, бойцы, разработаем план операции, – обратился к сотрудникам отдела Александр Юрьевич. – Как сообщают нам некоторые источники, – и капитан взглянул на Артема Хромова, – убитый редко появлялся на родине. – Артем важно кивнул. – Этот факт требует проверки. Артем, свяжись с таможней, выясни точно, когда именно Ившин последний раз был в России и где именно. А заодно, когда въехал в этот раз. В общем, собери информацию.

– Есть.

– Далее. Исходя из вышеизложенного, возьмем в разработку ближний круг убитого. В Петербург Ившин прибыл по приглашению директора фестиваля «Музыкальная Нева» Виталия Наумкина. Это по его милости еще вчера днем об убийстве трубили все телеканалы. Вместе с Ившиным в Россию прибыла его помощница, Марина Полтерович, она же, типа, повар, уборщица, костюмер и так далее. Она проживала в квартире с Ившиным. Нам повезло, что тетка эта русская, знает музыканта лет двадцать, всюду с ним ездит. Одинокая, муж давно умер, детей нет, Ившин ей как родной. Убитого нашла тоже она. У нее были выходные, она ездила на три дня навестить сестру в Выборг, а когда вернулась, нашла Ившина мертвым. По заключению эксперта, он умер накануне вечером.

– Значит, домработницу вычеркиваем? – поспешил с выводами Артем.

– Погоди, отравление – это не удар топором по черепу. Она могла ему перед отъездом супчик сварить с приправой из таллия. Он его накануне вечером разогрел, съел с аппетитом и отправился в путешествие в мир иной.

– Да. Точно.

– Так что со счетов пока никого не сбрасываем, – протягивая руку к телефону, распорядился капитан. – Гончаров. Слушаю.

– Александр Юрьевич, тут к вам Наумкин пришел, говорит, вы его приглашали, – сообщил снизу дежурный.

– Приглашал, пусть поднимается.

Виталий Маркович Наумкин был упитан, невысок ростом и очень деятельный. Он буквально вибрировал от наполнявшей его энергии. Со стороны казалось, что не плотный животик натягивает дорогую рубашку и не круглая, подбитая жирком спина морщинит пиджак, а эта самая энергия рвется наружу.

– Добрый день, господа! – стремительно входя в кабинет и без всякой задержки бросаясь к столу капитана с протянутой на ходу рукой, воскликнул бодро Виталий Маркович. – Рад, безмерно рад. Слышал о вас много, и – самое лучшее, – энергично тряс он руку несколько растерявшегося и утратившего инициативу капитана. – Такая утрата, в международном, можно сказать, масштабе. Гений! Талант! Невосполнимо, – безостановочно тарахтел Наумкин, тряся уже руку Артема. – И какая ирония судьбы! Прибыть в родной город, в свою, можно сказать, колыбель, и здесь так трагически, так нелепо расстаться с жизнью! Невероятно! Горько! Невосполнимо!

– Присядьте! – раскатился по кабинету громкий, твердый, резкий окрик капитана, прервавший на мгновение словесную россыпь Виталия Марковича. Тот осекся на полуслове, обиженно нахохлился и присел на стул возле капитана.

– Пожалуйста.

– Итак, насколько мне известно, Павел Ившин прибыл в Россию по вашему приглашению, чтобы принять участие…

– Да-да. В нашем фестивале, – поспешил перебить капитана Виталий Маркович. – У нас еще молодой фестиваль, мы только набираем обороты. Обзаводимся выгодными спонсорами. По сути, фестиваль проходит в нашем городе всего пятый раз, и мы крайне заинтересованы в привлечении известных имен, нам нужно создавать себе имидж, престиж, от этого во многом зависит финансовая сторона нашего мероприятия. И для нас согласие Павла Владимировича удостоить, так сказать, почтить… было большой удачей. И мы со своей стороны…

– Как вам удалось уговорить Ившина принять участие в фестивале? – последовал примеру Наумкина капитан, бесцеремонно перебивая собеседника.

– Ну, в основном благодаря давнему личному знакомству. Мы когда-то вместе учились в консерватории, правда, он на композиции, а я на хоровом дирижировании, но у нас была прекрасная компания, знаете, молодость, задор, вера в себя, девчонки из кордебалета в Мариинском… Эх, сколько воспоминаний… – размахивая руками, устремил взор вдаль Виталий Маркович.

– И что же, вы столько лет поддерживали с покойным дружеские отношения? – прервал его воспоминания капитан.

– Ну, я бы не стал так преувеличивать, но все же отношения были хорошие, хотя и виделись мы в последние годы нечасто. Знаете ли, переезд Павла в Европу, а затем в Штаты… Расстояние пагубно влияет на близкие отношения. Но до его отъезда с родины мы были весьма и весьма дружны. Да что там говорить, город у нас не так велик, музыкальная среда тем более… Конечно, мы вращались в несколько разных сферах. Я с начала девяностых оставил творческие занятия и посвятил себя бизнесу. Организовывал концерты, небольшие гастроли, налаживал контакты, искал формы работы. Все было очень ново, это, по сути, была неподнятая целина. Госконцерт развалился, кому-то надо было взять на себя его функции. Хоровая деятельность очень специфична, у нас хоровое искусство не так популярно, как, скажем, в Прибалтике. Приходилось нелегко, надо было искать новые возможности, расширять репертуар, искать новые формы выражения, все это требовало времени, на личное общение его просто не оставалось. Но иногда… – картинно развалившись на стуле и бурно жестикулируя, рассказывал Виталий Маркович, намереваясь снова погрузиться в дебри воспоминаний. И капитан снова был вынужден его прервать:

– Давайте вернемся к нашей теме. Значит, в последнее время вы не поддерживали отношений с убитым?

– Нет. Но вы знаете…

– Как же тогда вы смогли связаться с Ившиным, чтобы предложить ему участие в фестивале?

– Ой, разве это так сложно? Мы же все из одной консерватории, – беззаботно развел руками Виталий Маркович. – Я позвонил Додику Натансону, он сейчас в Венском оркестре играет, тот позвонил Владику Гуревичу в Гамбург, а тот Бэллочке Трауберг в Нью-Йорк, она замужем за Мишей Татлиным, а он играет в оркестре Ившина, вот и все. Потом я позвонил Павлу Владимировичу, и мы обо всем договорились. Я уже вам говорил, что музыкальный мир очень тесен.

– Действительно. Даже теснее, чем я себе представлял, – с легкой иронией заметил Александр Юрьевич. – Значит, вы связались с Ившиным через общих знакомых, и он согласился принять участие в фестивале?

– Именно.

– На каких же условиях?

– Простите. Но это коммерческая тайна, и я не готов ее обсуждать с кем бы то ни было, – мгновенно нахохлился Виталий Маркович.

– Думаю, вам придется, поскольку речь идет об убийстве, а не о праздном интересе.

– Не знаю. Не знаю, я должен проконсультироваться, – упрямо потряс головой Наумкин.

– Хорошо. Пока оставим этот вопрос. Как прошла ваша встреча с покойным?

– Замечательно! Тепло, дружески. Павел совершено не изменился со студенческих времен, такой же, знаете ли, теплый, открытый, приятный человек, – благодушно поделился впечатлениями Виталий Маркович.