Текст книги "Игорь. Корень Рода"

Глава шестая. Хорь и Юлдуз

После морского боя с шерваншахом прошёл ещё месяц.

Русы гуляли по берегам Хвалисского моря, стаскивая дорогую посуду, украшения, восточные ткани и конечно монеты – золотые и серебряные – на Абаскун и другие острова, где расположили свои станы. Железным вихрем прошли через Гилян, Дейлем, Табаристан, Апшеронский полуостров и Аран, а потом устремились на большой город Баку. Дважды за это время приходилось им схватываться в настоящей жестокой сече то с хорезмийцами, то с войсками халифата, и всякий раз победа была за русами. Остальные города и поселения предпочли откупиться от русов, щедро заплатив им за обещание не разорять и не грабить жилищ и не брать в полон жителей. Почти все добытое в удачном набеге было собрано на островах, оставалось подготовиться к обратной дороге, чем и занимались воины Игоря.

Мрачный, осунувшийся, погружённый в свои мысли Гроза шёл по берегу, не переставая по привычке замечать всё, что происходило вокруг. Поход и в самом деле был пока удачным, хоть часть войска полегла в больших и малых сражениях. Но более всего обидно было, что обещание освободить из рабства своих братьев, очевидно, никого из воевод, да и князя особо не волновало. Первым делом была добыча, а собратьев если и освобождали из полона, то, только походя, или они сами бежали к русам, пользуясь суматохой и страхом местных хозяев. Да что говорить, если даже их земляки – русы, что обитали отдельными поселениями в купеческих градах Гургене, Рее и прочих, не очень были рады приходу собратьев. Грабёж и разорения никому не приносили пользы, а торговому люду особенно. Тем более, что часть из тех, кто жили здесь не одно поколение, приняли ислам, чтобы не платить обязательную для иноверцев пошлину-джизию. В конце концов, из освободительного похода всё превратилось в обычный грабительский набег. Это совсем не похоже на деяния Олега Вещего, к которому он, Гроза, пришёл и по велению души стал изведывателем.

Здесь, в чужой стороне, тайным воинам не раз уже удавалось отвести беду от князя. Ведь по местным порядкам, когда вопрос не решается в открытой битве, то противника стараются устранить хитростью и исподтишка. Но Гроза о том не распространялся, к тому их ещё ушедший князь приучил. Об Олеге Вещем никто из соратников по Тайной службе никогда не говорил слова «умер», только «ушёл», или «не стало». Никто из них не видел князя мёртвым. А у изведывателей исстари принято, что мёртвым считать можно только тогда, когда есть свидетели гибели, либо мёртвое тело.

Сотник размышлял, а очи сами по себе замечали, и цепкая память запоминала всё, что происходило вокруг. На душе было неспокойно. Он с нетерпением ожидал возвращения Хоря.

Даже в самом сердце базарной площади в полдень было не людно, в том числе и у лавки продавца ковров. Разномастные полотнища были развешены на жердях так, что образовывали некое подобие пёстрой изгороди. Такой же цветистый и узорчатый полог был растянут над входом в лавку, прикрывая его сверху от палящего солнца. Сам хозяин, почтенный Муса, сидел на небольшой каменной возвышенности, устланной коврами, перед маленьким столиком из светлого дерева, пил зелёный чай, вытирая иногда потное чело, да время от времени для порядка покрикивал на своих, как ему казалось, ленивых рабов. Хотя солнце не падало на пятачок, на котором восседал Муса, но развешенные вокруг ковры не пропускали набегавшего со стороны моря освежающего ветерка, и в лавке висел неколебимый пыльный зной.

Нищий оборванец с загорелым бритым черепом, пристроившись под спасительный полог тени, безучастно сидел неподалёку от входа на голых пыльных камнях, скрестив под собой ноги и бормоча каждому прохожему прошения о милости людской во имя Аллаха. В старой тюбетейке с торчащими из неё нитями, когда-то представлявшими узор, лежала мелкая медная монета, и пока никто из правоверных мусульман, христиан или последователей учения Заратуштры, проходящих мимо, не торопился пополнить скудную казну нищего.

– На, возьми! – послышался вдруг тонкий голосок. Оборванец поднял очи и увидел перед собой мальца лет пяти с курчавыми волосами и тёмными очами, который протягивал ему кусок лепёшки.

– Благодарю! Да хранит тебя Всевышний! – улыбнулся нищий. – А кто тебя послал?

Но, малец не ответил и, путаясь в полах своего одеяния, побежал в сторону лавки напротив, торгующей разными тканями.

В это время человек в богатом персидском халате, подпоясанном красным поясом и в красной чалме, украшенной брошью в виде золотого пера, остановился напротив лавки с коврами, огляделся вокруг, задержав на мгновение взгляд на мерно бубнящем что-то себе под нос нищем, и направился к хозяину.

– Здоровья и благоденствия тебе и твоему дому, почтенный Муса, хороша ли твоя торговля? – приветствовал хозяина состоятельный купец, войдя в отгороженное коврами пространство.

– И тебе здравия, почтеннейший Хаким, да продлит Аллах твои дни! А торговля… Да, какая сейчас может быть торговля, так только, по привычке сижу здесь и жду каждую минуту, что налетят эти сумасшедшие урусы и заберут все мои товары просто так, – жалуясь, отвечал торговец и кивнул рабу принести чай для гостя.

– А может это жалкий нищий, что сидит у твоей лавки, отпугивает покупателей? – молвил гость, присаживаясь напротив лавочника за низенький столик.

– Это легко исправить, почтенный Хаким, – согласно кивнул торговец и щёлкнул двумя перстами. – Прогони нищего, что сидит у моей лавки, – повелел Муса рабу, который поспешил на его зов.

– Давай, проваливай отсюда! – послышалось через миг из-за ковра, что отделял лавку от рынка. Несчастный нищий что-то пробормотал в ответ, но поднятый за шиворот дырявого халата поплёлся прочь от негостеприимной лавки торговца коврами.

Пройдя дальше, нищий вдруг замедлил шаг, скосив взор на одну из лавчонок с женскими украшениями, у которой он узрел человека в новой узорчатой тюбетейке и добротном тёмном халате, внимательно перебиравшего предложенный ему товар. Бродяга видел только лик покупателя сбоку и верхнюю часть плеч, но в первое мгновение оборванцу показалось, что он увидел знакомца. Когда же тот заговорил неожиданно высоким, похожим на женский, голосом, нищий понял, что ошибся. Он тут же уселся напротив лавки с женскими украшениями и положил перед собой прямо в пыль некогда расшитую тюбетейку. Когда обладатель высокого голоса, наконец, вышел из-за прилавка, нищий совсем уверился, что ошибся.

Посидев ещё немного, бродяга поднялся и, согнув худые плечи, шаркающей походкой поплёлся в конец базара, где, набрав воды из находящегося тут глубокого колодца, наполнил свою пустую тыкву, достал поданный мальцом кусок лепёшки и принялся за неторопливую трапезу в жидкой тени придорожных кустов.

К вечеру, когда базар опустел, нищий тоже подался прочь с торжища. Он поплёлся по улицам, а потом, оглянувшись несколько раз, вдруг неожиданно быстро скользнул в приоткрытую калитку одного из дворов.

– Что, брат Хорь, удачен ли сегодня у тебя был сбор меди? – спросил круглолицый пожилой десятник Смурной, сидевший на широкой лаве под раскидистым тутовым деревом.

– Меди почти не собрал, а вот слухов больше. Заговор, по всему, зреет. Пришёл какой-то важный муж в красной чалме к торговцу коврами Мусе, но о чём говорили, услышать не удалось, гость осторожным оказался, повелел нищего от лавки прогнать. Зато в других местах кое-что ухом поймал, надо с сотником говорить, по всему, что-то скоро случится может.

– И у меня недобрые вести, брат Хорь, – вздохнул пожилой десятник. – Иди, отмывайся да переодевайся, скоро Гроза явится, тогда и порешим, что делать.

– Одного местного сегодня встретил, в первый миг подумал, что наш сотник в их платье переоделся, так похож. Да услышал речь его, – голос высокий, будто женский, а потом гляжу, ростом выше Грозы, сутуловат к тому ж, да и выглядит моложе, а так крепко похож, особливо очами, аж не по себе стало, – молвил Хорь, сбрасывая грязное облачение и подходя к небольшому мраморному бассейну с морской водой.

– Волхвы рекут, у каждого человека близнецы бывают, только где и в каких краях неведомо.

– У каждого? – недоверчиво вопросил молодой десятник. – А отчего так?

– А отчего у человека два ока, два уха, две руки и ноги? – в свою очередь спросил Смурной.

– Ну, если одно повредится, другое чтоб взамен было… – молвил Хорь, погружаясь в добре прогретую солнцем воду.

– Верно, – подтвердил старший. – Так и с людьми. Отец Сварог, когда людей сотворял, тоже каждого по два сделал, видно, чтоб важное по божьему замыслу дело было непременно выполнено, даже коли один из тех Сварожьих близнецов от болезни или меча вражеского загинет, – неторопливо пояснил Смурной торчащей из воды голове Хоря.

Когда молодой, омывшись, вышел, он узрел на лике пожилого некое беспокойство.

– Ты сотнику не говори о том, что похожего на него человека встретил, – глухо молвил Смурной, подавая местное удивительно мягкое полотнище из древесной шерсти.

– Отчего же? – удивился Хорь, вытираясь.

– Оттого что Сварожьим близнецам в яви встречаться нельзя, один из них вскорости после такой встречи в навь уйти должен, – мрачно закончил пожилой десятник.

– Ну, а что тебе поведал хитрый торговец сплетнями? – спросил Гроза у Смурного, когда они втроём уселись под тутовым деревом на широкой лаве, и Хорь отчитался о том, что узнал на базаре.

Так сложилось в сотне, что совет перед важным решением Гроза обычно вёл с двумя своими десятниками – пожилым Смурным и молодым Хорем, которого учил трудному изведывательскому делу сам Берест, человек удивительный. С ним изведыватели и князь Ольг ходили в поход на Царьград.

– Если верить торгашу, – отвечал Смурной, – то в доме этого самого Мегди Аль-Салеха, что возле каменной крепости, собираются заговорщики, которые хотят нас порезать, причём, в первую очередь князя, темников да тысяцких. Где и кто из начальников наших воинских расположился, им ведомо.

– Может, наврал хитрец, чтоб ты ему денег дал, а, в самом деле, только сплетни на базаре собрал? – с сомнением молвил Хорь, оглаживая десницей свой бритый загорелый череп.

– Да, деньги он любит более жизни своей, хоть и трусоват изрядно, но я ему дал только часть, а остальное отдам, ежели весть его тайная правдой окажется, а потому сомневаюсь, что врал торговец, – возразил пожилой.

– Смурной прав. И ты, Хорь, не зря в грязном халате по торжищу медяки клянчил, изведанное вами одно к одному сходится. Знать бы только, когда они опять соберутся, – задумчиво молвил Гроза, – да заявиться в гости к этому Мегди всей нашей сотней!

– Я завтра постараюсь ещё разговоров послушать, – молвил Хорь, – потому как без верных сведений действовать опасно.

И Гроза согласился с ним.

На следующий день Хорь, дабы не привлекать излишнего внимания, не пошёл к лавке Мусы, а пристроился подле одного из торговцев благовониями, где стояли сосуды с мазями, маслами и помадами, а также разнообразные средства для умащивания кожи, приготовленные из львиного жира, пальмового вина, шафрана и душистых масел. На Востоке любят наряжаться, особенно в пятницу перед намазом, и душиться, потому благовония являлись частью их убранства. Также лежали палочки мисвака – «жевательного дерева», которым местные чистили зубы, что дополняло их приятный внешний вид.

Молодая женщина в длинной свободной дурре тёмного цвета с широкими рукавами и разрезом спереди и накинутом на голову тонком шёлковом изаре тёмно-синего цвета, что могло означать, что она вдова, выйдя из тканой лавки, привычно закрыла нижнюю часть лика, стала около того места, где вчера сидел нищий и растерянно оглянулась по сторонам: попрошайки не было. Женщина прошла дальше по базару и увидела его около лавки торговца благовониями – он сидел, подогнув под себя ноги, мерно раскачиваясь и бормоча то на тюркском, то на арабском просьбу о милости.

Она не подошла к нему, а сначала вошла в лавку, рассматривая и нюхая благовония и исподволь бросая короткие оценивающие взоры на сильные жилистые руки, тонкий стан и бритую голову оборванца. Наконец, она вышла из лавки и, запустив в свою корзинку руку, протянула несчастному кусок лепёшки и гроздь янтарного винограда. Бормоча благодарности, нищий взял подношение, их руки на миг встретились, и женщина почувствовала, будто неведомая волна пробежала по её перстам и потом по всему телу. Она замерла от неожиданности, а потом, быстро отдёрнув руку, заторопилась к выходу с базарной площади. Нищий проводил её задумчивым взором, потом встал, надел грязную тюбетейку, поправил рваный халат и последовал за ушедшей.

Он шёл так, чтобы женщина не видела его, да она особо и не оглядывалась. Пройдя через улочки, она свернула к пустырю, поросшему чахлыми кустарниками, и пошла в сторону моря. Нищий, выждав некоторое время, двинулся по тропинке меж зарослей каких-то растений с цветками, похожими на зверобой – такими же мелкими, зеленовато-жёлтого цвета, но с плотными листками и стеблями, покрытыми шипами – не такими колючими, как у боярышника, но тоже довольно неприятными на ощупь. За зарослями открылось море и глинобитный дом на возвышенности у самой, как отсюда казалось, воды. Во дворе одинокого дома, ограждённого глиняным дувалом, росли деревья и виноградные лозы, ярко выделяясь сочной зеленью на синем ковре морских волн. Попрошайка повернулся и побрёл обратно на базарную площадь.

В ночи человек в тёмном одеянии беззвучно преодолел дувал, на некоторое время задержавшись на нём, потом так же неслышно соскользнул внутрь двора. Движения неизвестного были точны и осторожны, казалось, что это не человек в мягких кавказских сапожках и чёрном плаще а, в самом деле, лишь бестелесная тень. Изучив двор, человек в тёмном оценивающе окинул ведущую на плоскую крышу глинобитного дома деревянную лестницу, но подниматься по ней не стал, а, легко подтягиваясь на ветвях растущего рядом тутового дерева, осторожно заглянул на крышу. Здесь, разметавшись на разостланной постели, в полупрозрачной хилале до пят спала та самая женщина, что сегодня на базаре подала нищему лепёшку и виноград. Он узрел её без одеяний и обязательных платков, скрывающих густые, рассыпавшиеся по подушке волосы. Она была довольно молодой, с гибким станом и высокой грудью, очерченной тонкой тканью. В свете почти полной луны он, замирая от нахлынувшего трепетного наслаждения, некоторое время любовался очертаниями женского тела, пухлых уст и тонких пальцев. Однако едва она повернулась во сне, что-то невнятно пробормотав, человек в тёмном тут же неслышно соскользнул вниз и быстрой тенью перемахнул обратно через дувал.

На следующий день вдова появилась не мимоходом, как прошлый раз, а как-то не торопясь, как будто шла именно к нему. Она пристально поглядела в очи нищему, и от этого взгляда что-то взволновалось в душе тайного изведывателя.

– Ты аскер, ты сильный и ловкий, я видела, как ты сбил с ног крепкого уруса, а потом, как ветер, бежал через базарные ряды, отчего же ты просишь милостыню? – заговорила она. – Мне нужен помощник по хозяйству, нужно починить беседку, деревянную калитку, лестницу на крышу, ты сможешь? А я тебя буду хорошо кормить, и тебе не придётся клянчить подаяние на базарной площади, – закончила женщина свою явно подготовленную заранее речь.

– Хорошо, уважаемая ханум, я приду, как разойдётся базар, – чуть подумав, ответил нищий, скосив очи на лавку купца, к которому пожаловал очередной покупатель. Женщина довольно хмыкнула и протянула ему серебряный дирхем.

– Вот, возьми, хорошо вымойся и смени платье, – молвила она и ушла, ещё раз бросив на несчастного такой взгляд, от которого у него заколотилось сердце.

Когда бывший оборванец толкнул деревянную калитку, первый, кого он увидел во дворе, был малец лет пяти с большими карими очами. Они постояли, молча разглядывая один другого. «А ты не так проста, ханум, – подумал про себя работник, – оказывается, не только я за тобой, но и ты за мной наблюдала!»

В это время скрипнула дверь дома и показалась сама хозяйка, явно обрадованная появлению нищего, который в чистом халате и почти новой тюбетейке, мягких кавказских сапогах и шароварах из крашеного хлопка, выглядел вполне прилично. Лик её засветился, пухлые уста тронула улыбка. Руки несколько растерянно, явно не находя места от нахлынувших изнутри чувств, стали будто сами по себе двигаться, то перебирая наброшенный по-домашнему на плечи, а не надетый на голову изар, то всплеснули, будто две волны, вдруг пробежавшие лёгкой рябью по спокойной воде, то поправили большие серьги в порозовевших от волнения ушах. Свободная дурра из шерсти, надетая на оливкового цвета камиз, вышитый по круглому вороту, с положенным для женщины швом впереди, скрывали тонкий стан, но красочно расшитая тюбетейка не могла спрятать чудесные ниспадавшие тёмными волнами волосы. Рука по привычке скользнула к изару на плечах, чтобы покрыть голову и нижнюю часть лика, но остановилась, – зачем ей было прятаться от нищего у себя дома?

– Ты умеешь работать с деревом, с инструментом по дереву? У меня его много осталось от мужа, он был хорошим мастером, делал добротные лодки, и погиб в море…

Гость только молча кивнул, и хозяйка повела его в отдельное помещение, где, видимо, находилась мастерская её мужа. Она открыла одну половинку скрипучих двухстворчатых, похожих на небольшие ворота, дверей. После дневного солнца здесь казалось темно, только из расположенных почти под крышей узких окон струился свет, освещая добротный стол с разными зажимами, упорами и прочими приспособами для обработки дерева. На полках и вбитых в саманную стену деревянных кольях находился разный инструмент, под одной стеной лежали доски, а под другой какие-то мешки. Хозяйка придерживала открытую половинку двери, которая всё время норовила закрыться на просевших петлях. Гость, ещё раз быстрым и цепким взглядом окинув помещение, шагнул внутрь.

Проходя мимо вдовы, он снова ощутил то непонятное чувство, которое невидимым облаком окружало её стан, и опять, как утром на базаре, почувствовал её горячее желание, от которого в нём самом возгорелось нечто подобное, перед очами мелькнули цветные круги, а по телу растеклась непонятная истома. Он споткнулся о мешки, они были наполнены чем-то лёгким и мягким, то ли шерстью, то ли паклей. Хозяйка вошла следом, отпущенная дверь закрылась, стало ещё темнее. Вдова что-то говорила, но до слуха мужа, очарованного неведомой силой, долетали только отдельные слова, которые ни ей, ни ему были вовсе не важны. Он, не оглядываясь, даже прикрыв очи, ощущал её горячее гибкое тело, которое оказалось совсем близко, чуял, как эта молодая женщина истосковалась по мужской ласке, и как некая неведомая сила влечёт её к нему. Ещё мгновение, а тем более одно неосторожное прикосновение не только тела, но даже края её платья, – и он потеряет остатки рассудочности…

Быстрым движением новый работник ускользнул от опасно приблизившейся вдовы и оказался под небольшим оконцем, глянул на качающуюся за ним ветку жердели, глубоко вдохнул и, с усилием выдохнув, как после пропущенного удара в схватке, молвил ещё дрожащим, но обретающим твёрдость голосом.

– Я сейчас разберусь тут, что подточить надо, и начну с калитки, там один навес совсем разболтался, чтобы успеть, уважаемая ханум, заработать хотя бы на кусок твоей вкуснейшей лепёшки…

Вдова открыла было свои чувственные уста, намереваясь что-то сказать, поглядела ещё затуманенным взором, даже чуть качнулась, но устояла, ухватившись за пыльную поверхность ремесленного стола. Потом не то кивнула в знак согласия, не то мотнула головой, разгоняя остатки нахлынувших грёз и, медленно повернувшись, вышла из помещения.

С калиткой и лестницей работник провозился почти дотемна, темноокий малец всё время крутился подле, получая от молчаливого работника то обрезок небольшой дощечки, то золотистые закрученные стружки. Жена, готовя на стол под раскидистой шелковицей рядом с лестницей, одновременно ревниво и в то же время с явным удовольствием глядела на возню двух мужей, – большого и маленького.

– Ты можешь ночевать в мастерской или прямо под жерделой на старой широкой лаве, – молвила она работнику с затаённой надеждой в голосе, когда кормила его ужином.

– Прости, ханум, – со всей осторожностью, на какую только был способен, молвил он, – я аскер, как, ты верно заметила, к сожалению, у меня есть срочные мужские дела, хотя, честно говоря, не будь их, я никогда бы не уходил из этого двора. Надо будет ещё привести в порядок беседку. – Работник по мусульманскому обычаю провёл открытыми дланями от чела до подбородка, благодаря Аллаха за трапезу, потом потрепал по смоляной голове пятилетнего «помощника» и лёгким беззвучным шагом направился к калитке. Ещё раз проверил, как она теперь открывается и закрывается, явно остался доволен и слегка поклонился хозяйке с сыном.

– Масс салям, – попрощался он, и скрылся за калиткой.

– Ты где сегодня задержался, и почему в другой одежде? – спросил Гроза, когда уже в темноте Хорь вернулся в занимаемый изведывателями двор.

– Работу сыскал, после базара калитки да двери чинил, добрую еду получил, и имел возможность провести ночь с молодой вдовой, – как всегда спокойно молвил десятник, привычно сбрасывая халат и с великим удовольствием погружаясь в воду большой каменной чаши.

– Гляди, брат Хорь, жёны, они порой опаснее любой тайной службы бывают, стерегись таких, особенно красных, да в чужой земле! – предостерегающе проговорил Смурной.

– Сия вдова одежды шьёт для жён богатых купцов и вхожа к ним в дома, как я на рынок, никакая стража в тех домах ей не помеха, что столбы на калитке, – всё так же рассудительно отвечал молодой десятник. Даже самый внимательный взгляд не заметил бы в нём сейчас того волнения, которое он испытал днём в мастерской лодочника. – Пока я лестницу ладил, приходила молодая жена, как я понял, из гарема самого бека, спрашивала, когда будет готово платье для почтенной Гульсарии, матери молодого бека Мегди Аль-Салеха. За эту ночь мастерица должна закончить работу и завтра отнести заказчице. Платье, понятно, дорогое, будет щедрая оплата, и я постараюсь стать носильщиком и охоронцем моей госпожи Юлдуз.

– Хм, Юлдуз, говоришь, Звезда по-нашему, красивое имя, – потирая висок, проговорил в задумчивости сотник. – Это меняет всё дело. Ты вот что, на базар завтра, само собой, не ходи, ублажай свою Звезду, как хочешь, только чтоб она тебе поверила! От твоих сведений зависят многие наши жизни, и в первую очередь княжеская!

– В жёнах великая сила, – добавил Смурной, – и коли она полюбит, то для любимого сделает, что угодно. А коли воспылает обидой да ненавистью, ни себя, ни другого не пожалеет! Тут, брат, порой как по лезвию меча острого идти над пропастью, так и с жёнами дело иметь…

Долго в тот вечер не мог уснуть Хорь, все ворочался на своей жёсткой лаве, пока уже под утро не провалился в короткий, но крепкий сон.

– Салям аллейкум, Халим! – приветствовал, едва войдя во двор, работник серьёзного пятилетнего сына хозяйки, который, как и вчера, встретил его у калитки.

– Ва-аллекум ас-салям, Хурр! – Также важно по-взрослому ответил малец. – Мама говорила, что ты будешь чинить сегодня нашу беседку?

– Да, уважаемый Халим, работы много, поэтому я пришёл пораньше. – Всё в том же серьёзном тоне, как будто перед ним был не ребёнок, а зрелый мужчина, продолжил разговор с малышом работник. Он не очень-то покривил душой, назвав себя «Хурр», что очень походило на «Хорь», а на местном языке означало «Свободный». Он прошёл в мастерскую, повязал рабочий передник и, выйдя с молотком и топором, обратил внимание на ворота перед мастерской. Заглянув за забор в этом месте, увидел выложенный из камней жёлоб от ворот к морю, которое плескалось совсем рядом. «Ага, здесь мастер спускал новые лодки в море, толково сделано, может пригодиться, берег пустой совсем», – смекнул про себя Хорь и направился к беседке, состоящей из резных деревянных столбов и перекладин. Некоторые из столбов подгнили, но сложность состояла в том, что беседка была увита лианами с созревающими гроздями того самого золотистого винограда, каким его угощала хозяйка.

На душе вдруг стало как-то легко и свободно, руки, истосковавшиеся по обычной хозяйственной работе, с желанием принялись за дело.

Осторожно простукивая столбики и выявляя подгнившие, работник, подставив на время треугольником жердины под поперечную перекладину, отделял от неё топором опору и, выкопав столбик, отрезал подгнившую часть. Затем пилой и несколькими ловкими ударами топора превращал обрезанный конец в замок, наподобие ласточкиного хвоста, и вставлял такой же длины кусок от найденных в мастерской обрезков. Оставалось только подогнать обе части замка, чтобы они плотно вошли друг в друга. Маленький Халим с большим интересом смотрел на работу нового мастера, и его распахнутые детские очи, казалось, становились ещё больше от восторга и удивления. Ещё бы, старый прогнивший столб становился крепким и надёжным, и перекладина вместе с виноградом уже не грозила при сильном ветре, какие нередко налетали на Абаскун, свалиться на голову.

Хозяйка, вначале не очень понимавшая, на что собирается заменить подгнившие столбики беседки этот молчаливый работник, если запасных столбов такой же длины в её хозяйстве нет, проходя по двору, поглядывала на затею с сомнением. Но когда первый обновлённый столбик стал на своё место, как влитой, она с удивлением погладила своей чуткой рукой место стыковки.

– Ты, в самом деле, настоящий мастер, Хурр, мог бы стать весьма уважаемым на острове, как когда-то был мой муж… – Она ещё раз, почти с нежностью прошлась чуткой дланью по прочному соединению столбика, и в очах её блеснула паволока, выдававшая совсем другие мысли. Вдруг она встрепенулась, видно, вспомнив что-то важное, и заторопилась, явно собираясь уходить.

– Прости, ханум Юлдуз, ты, кажется, собралась куда-то идти, я мог бы тебя сопровождать, ведь я теперь твой работник, а на острове полно урусов, кто знает, что взбредёт в их головы при виде красивой женщины.

– Обычно меня сопровождает дедушка Салим, – отвечала хозяйка. Затем смерила работника игриво-оценивающим взором. – Хорошо, снимай передник и пойдём! – проговорила она весьма довольным тоном, как ребёнок, вдруг получивший занимательную и долгожданную игрушку.

Уверенно и гордо, как давно уже не ходила по улицам, швейная мастерица Юлдуз шла впереди, а следовавший сзади работник нёс аккуратный свёрток. Когда им навстречу попались несколько урусов, слуга ссутулился, опустил голову и превратился в послушного раба, несущего за госпожой её поклажу. Они подошли к дому бека. Крепкий стражник узнал мастерицу и только внимательно окинул строгим оком её работника, худого, с равнодушными, ничего не выражающими очами, какие обычно бывают у рабов. Опытный страж даже не стал спрашивать у Юлдуз ханум, кто это.

– Дом большой, каменный, в два яруса, на втором женская половина, на первом поварская, охрана, комнаты для встречи гостей и прочее, – доложился вечером Хорь.

– Это ты всё сам разглядел? – уточнил сотник.

– Нет, меня дальше лестницы не пустили, но я потом у своей ханум расспросил, ей очень хотелось свою приближённость к матери бека показать, вот и разговорилась на обратном пути. А места охраны, и как запираются ворота, я заприметил, когда входил и выходил, – молвил изведыватель. Он не стал рассказывать подробности, как они с ханум вернулись после посещения дома бека, зайдя по пути на базар. Накупив всего, что ей было нужно, Юлдуз шла весьма довольная: она получила хорошую плату за сшитое платье для матери бека, взяла заказы на ещё два платья для молодых жён из его гарема, купила всё, чего хотела и идёт с собственным работником, как настоящая госпожа. Все желания исполнены, кроме одного, самого сокровенного…

Когда обед был готов, Юлдуз покормила сына рассыпчатым пловом.

– Ты хорошо себя сегодня вёл, – сказала она мальцу, – поэтому я разрешаю тебе поиграть с Асатом и Муратом.

Радостный Халим убежал.

Юлдуз медленно, как бы невзначай прошла мимо согнувшегося над очередным столбиком работника, край одежды слегка задел его сосредоточенный лик, пахнуло ароматом дорогих благовоний. Она не смотрела на мужа, но ясно почувствовала, как струящееся от неё желание заискрило в молодом аскере и заставило затрепетать в ответ его тело и душу. Ступая так же грациозно и медленно, хозяйка прошла дальше, ловя спиной исподволь устремлённый на неё взор работника. Через некоторое время из мастерской послышались звуки некой возни и просительный голос:

– Эй, Хурр, помоги мне, я тут, кажется, за что-то зацепилась, ты слышишь?!

– Слышу, уже иду! – ответил работник вдруг осипшим голосом, отложил на край дорожки топор и так же, внешне не торопясь, но, всё более волнуясь внутри, пошёл на зов ханум.

– Я зацепилась своим платьем, боюсь двинуться, – с волнением проговорила Юлдуз, когда он открыл створку дверей-ворот. От передавшегося волнения у него пересохло во рту, а сердце заколотилось сильнее… Отпущенная дверь закрылась и Хурр, пройдя в мастерскую, почти ничего не увидел после яркого дневного света.

– Где ты зацепилась, ханум, тут темно, я сейчас открою дверь, – как сквозь перину услышал он собственный голос.

– Не надо дверь, пока откроешь, моё платье порвётся, вот моя рука, иди сюда… – просительно и в то же время повелительно прозвучали слова хозяйки, как это может сказать только женщина. Работник шагнул к смутному стану, ощутил прикосновение мягкой руки, и от этого прикосновения перед очами снова пошли круги, как тогда. Но сейчас он не может уйти, он не может обидеть женщину, да и не хочет…

Как сквозь вязкое пространство он приблизился к Юлдуз и ощутил её аромат, тепло, дыхание и трепет небольших высоких персий. Хурр замер, круги перед очами стали сплошной мягкой чернотой. Почти теряя сознание от нахлынувших чувств, он успел ощутить, как горячие женские руки обвили шею, а его собственные пылающие длани коснулись чувственной спины девы, её пылающих ланит и влажных уст. И, почти зарычав от внезапно охватившей обоих страсти, они, повалившись на мягкие мехи, сплелись воедино, как виноградные лозы в беседке, и утонули в безмерной пучине небывалой неги.

Когда изведыватель начал приходить в себя, он услышал рядом тихое, похожее на детское сопение. Открыв очи, узрел в жёлтом слегка мерцающем свете сального светильника себя на широком ложе с невероятно скомканным покрывалом, как будто тут прошёл табун лошадей. Деревянное ложе было слегка приподнято над полом. Расслабленное тело приятно утопало в толстом матрасе, плотно набитом сухой морской травой и источавшем приятный аромат моря. Рядом слева чудный лик ханум, показавшийся ему совсем юным. Она лежала на правом боку, левая рука обнимала его стан, а тонкая в щиколотке нога девы касалась его ноги. «Надо же, – с удивлением и огорчением подумал Хорь, – хороший же из меня изведыватель, коли почти не помню, как на ложе оказался, ведь темень страсти охватила в мастерской». Он осмотрелся. Обычная глинобитная постройка с полками, на которых красуется медная и глиняная посуда, в побеленных стенах – ниши, завешенные узорчатой тканью. На полу ковры и циновки, много вышитых подушечек с кистями. Он всё-таки пошевелился, женщина почувствовала его движение и приоткрыла свои чудные очи.