Электронная библиотека » Юлия Камильянова » » онлайн чтение - страница 2


  • Текст добавлен: 20 января 2023, 18:54


Автор книги: Юлия Камильянова


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Не сплю

Я так и не сплю, мы всё едем и едем. И стоим на реках, в мою память вплетаются их обжигающие воды, и ливни, и отсыревшая палатка, и одежда моей подруги Тамары, что греет меня. Ведь сама я привезла с собой из жаркой Уфы только лёгкую куртку и трико. Тамара отдаёт мне свои одежки: кожаный пуховик и штаны потеплее, и свитер, и мы спим в мокрой палатке, стуча зубами, а Савелий ночует в машине и разжигает костёр по утру, и добывает дрова, и фотографирует нас, намокших воробьёв, и меня, грустную и некрасивую. Алтай проникает в меня со смолистым чаем, со сладкой ягодой, с каменистыми берегами реки Башкаус, с живописной горой. Эта гора родней мне здесь, чем кто-то, потому что двигаюсь по ней, и мне тепло; рву травы с её тёплой поверхности, и мне песни на ум приходят; и хочется оторваться от земли, когда попадаю на её вершину и сижу в красивой медитации – позирую для фото, но на самом деле, как же мне внезапно хорошо! Будто сто тысяч лет я мечтала попасть вот на эту гору, небольшую и ласковую, чтобы сидеть в травах с уставшими коленями и греться на солнышке, и любоваться снежными вершинами, что вдали привалились друг к другу.

Но не сидится нам на одном месте и срываемся дальше, бежим от дождей в тепло и приезжаем на реку, что снилась мне задолго до того, как я попала к ней в гости. Эта река родилась наверное, когда конь богатырши Алтын Санаа («золотая душа», пер. с алтайского), похожий на радугу, пронёсся по землям Алтая, и под копытами его разверзлась твердь, и из недр потекли потоки чистых вод и наполнили долины Алтая долгожданной влагой. Чулышман – название той реки, «речища» значит по-алтайски, и название не обманывает. Речища, что берёт начало из горных родников.

Я не сплю, а если засыпаю, то снятся мне поверья этой земли, снится богатырша Алтын Санаа, да будто я была этой богатыршей когда-то. Не в сказке я будто здесь, наяву избороздила горы да леса, да воевала за землю эту прекрасную с Тёмным князем.

А когда просыпаюсь от снов этих-сказаний, бабушка моя передо мной встаёт и рассказывает терпеливо предания нашей семьи, чтобы запомнила я их, чтобы записала.

Лаврентий

Лена жгуче не хотела умирать. Она любила свою семью, маму, папу, сестру, она очень не хотела, чтобы её тело стало таким же безответным, как стало тело папы Лаврентия. Папа отравился. Он очень любил фрукты и мешками скупал их на базаре, ведь семью нужно было кормить. Фрукты сыпались с деревьев в этих местах сами, и грех было не собрать. Папа не думал о дизентерии и часто не мыл фрукты. Мама, конечно, его ругала. Как-то папа принес груши, огромные, с ладонь почти, до того красивые, что хотелось их сразу начать есть. Лена так и собиралась сделать, но мать строго зыркнула на нее:

– Ну-ка убери руки! Сначала мыть.

– Ну, папка же не моет, – Лена наблюдала за отцом, который с наслаждением откусывал огромную грушу, из неё лился сок прямо по рукам и подбородку, а он улыбался широченной улыбкой. Аграфена взглянула на мужа и с укоризной произнесла:

– Отец, ну что ж ты, какой пример подаёшь…

Отец улыбнулся ещё шире:

– Груня, ну голодный я, сутки не ел, а тут такое…

Груня напряжённо махнула рукой и пошла мыть оставшиеся груши. У Лаврентия осталась ещё одна, он уминал её и счастливо улыбался. Лена ждала, пока придёт мама и принесёт мытые груши, она решила правила не нарушать. Сказано, значит сказано. Груши были невозможно ароматные, сочные, она ела их с удовольствием и смотрела на отца. Они должны были отправиться с ним в поле на картошку. И Лена ждала. Одежда на ней была рабочая, она готова была к окучиванию. Отец зашел в дом переодеться, а потом выскочил оттуда как ошпаренный и побежал в отхожее место. И долго не выходил оттуда, а потом зашёл снова в дом и лёг. Сильный жар, лихорадка, рвота, бред. Аграфена пыталась поить его водой, но всё выходило обратно. Врач был на выезде, помощь оказать было некому. Лаврентия трясло так, что даже пол дрожал под кроватью. Было страшно, Лена очень хотела что-то сделать для отца, но мама выгнала её из дома и сказала забрать с собой Лику. Девочки перебрались сначала в огород, потом в баню. Лаврентий промучился всю ночь, а к утру его не стало. Аграфена вышла на двор, когда петухи уже пропели, в бане она нашла девочек, дружно спящих на палатях.

– Лена, – прохрипела Груня. – Лена, вставай, папа умер.

– Как умер, мама? Мы же в поле с ним собирались… Подожди, мама, он заснул наверное. Сейчас я разбужу его, – Лена вырвалась из маминых объятий и рванула в дом.

На кровати лежал папа, недвижный, совершенно недвижный. Лена села рядом с ним, трогала руки и повторяла:

– Пап, вставай, в поле ж хотели… Пап, вставай.

Доктор приехал только днём. Папа лежал бездыханно, Лена плакала, Груня таскала воду, грела, потом обмывала тело, потом бегала в сельсовет, чтобы договориться о похоронах. Доктор только грустно качал головой:

– Как же поздно, как всё это поздно…

Он наклонился над папой, послушал сердце, потрогал руки, ноги, живот, ещё грустнее спросил:

– Что случилось?

Груня рассказала всё, как было.

– Груши? Ну молодец Лавр… Дизентерия. Однозначно. Вылечить могли бы… Но в больницу нужно было везти сразу в Краснодар. Не успели бы. Эх, как жалко… Груня, водички бы мне.

Аргафена принесла воды, а Лена успокаивала маленькую Лику. Та хоть и была не от мира сего, видела, что папа не ходит, и сильно плакала целый день.

– Малую успокой, – сказал доктор. – Обмыла уже?

– Да, сейчас чистое надену.

– Молодец.

– Попа бы сейчас, – сказала Грунина соседка.

– Какой тебе поп… – Никифоров повёл плечами. – В былые времена да, молитвою встречали, молитвою провожали. А сейчас только члены сельсовета. Они теперь боги. Ты, Груша, зайди ко мне в пункт, мы тебе отольем хлор, здесь обработать всё нужно. И за детьми смотри, дизентерия – заразная штука. Не дай Бог…

Лаврентия похоронили быстро. Груня лежала на свежей могиле несколько часов, пока соседка насильно не увела её домой. Дома сидели две ее родные души, два ангела-хранителя. Светлая чуть пухлая красивая Лена, достигшая возраста нежного подростка, и блаженная Лика, дочка Лаврентия, родившаяся с травмой. Добрая девочка, которая всех очень любила, но не могла ничего ни сказать, ни сделать. Бог лишил её таких возможностей. Аграфена не верила в Бога. Она приняла полностью вместе с мужем установки новой власти. Но соседка её, черноглазая Полина, сбегала к священнику, оставшемуся в деревне, о котором тихонько передавали люди верующие слова друг другу. Тайно проводил он службы, читал Евангелие за усопших и встречал родившихся. Полина попросила его пропеть службу за Лавра, хороший он был сосед, помогал всегда Полине, да и Груню она очень любила и дочек ее. Своих-то детей Полине Бог не дал, так же как и мужа. Отпел отец Тихон Лаврентия. Призвал его Господь к себе. И свеча о нём горела у Полины в хате.

О том, что Лаврентий – не родной отец, Лена узнала от соседей. Нет, не от Полины, та добрая была и особенно любила Лену, звала к себе на чай с бубликами и показывала разные книги. Книгочейка была. У неё впервые Лена увидела толстую книгу в золочёном переплете, она никогда не стояла в доме Полины открыто, но для Леночки та её доставала из погреба. Давала подержать, полистать, буквы там были старинные ещё, еры, твёрдые знаки, шрифты такие замысловатые, и текст в четыре колонки. А на обложке написано было крупно «БИБЛИЯ». Лене очень нравилась эта книга, она всё пытала Полину, что за книга да откуда, да почему Полина её открыто не держит. Полина рассказывала и велела Леночке рот на замке держать, а то, говорила, не спастись, мол, мне, и тебя со мной упекут. Лена это наставление не нарушала, а к Полине часто приходила и ещё другие книги любила смотреть, Дюма там был, Толстой, Пушкин, Достоевский. Вот этих русских она любила, брала читать, да и по программе нужно было в школе, а Дюма покорил сердце Леночки. Она представляла себя и смелым Д` Артаньяном, и графом Монте-Кристо, и Миледи, и Констанцией, поиграть ей в них было не с кем, никто из деревенских детей такие книги не читал. Да и не дружила она особенно ни с кем, всем как будто была чужой.

Про Лаврентия рассказали ей соседи слева. Жила там раскосая пара, тётка Дуся и её муженек дядя Митяй, бестолковые люди, пили оба, хозяйство у них было плохонькое, работать не любили, любили кости перемыть всем сельчанам, а когда без денег оставались, приходили к Груне просить взаймы. Груня жалела их. Говорила, что вместе приехали когда-то из Графской, и они помогли им с Лаврентием дом построить. Должной себя считала и давала им деньги, которые зарабатывала очень трудно. После смерти Лаврентия ей пришлось устроиться на работу прачкой, да еще готовила в местной столовой, и надо было за огородом смотреть, да девочек кормить. Детей почти не видела, зато всегда из столовой могла что-то принести им, или там, в столовой, покормить. Деньги эти Дуся с Митяем пропивали быстро, да повадились они захаживать к Леночке, когда Аграфены не было, и беседовать с ней, вроде как родниться. Рассказывали ей о прежней жизни в Графской, и как-то Дуся оговорилась:

– Да, мамка-то твоя, когда Лаврентий её замуж взял, уж на восьмом месяце была тобой беременная. Свезло ей сильно, Лаврюха взял её пузатую.

– Как пузатую? – с удивлением спросила Лена. Из романов она уже знала, как дети делаются, да и в школе девочки рассказали.

– А вот так… Был у неё кто-то из господ вроде, у которых служила. А потом тот, с кем путалась, на фронт ушёл, на войну, 1914 же год был, а может и не ушёл, может просто бросил. Господа же… А она одна осталась. Тут Лавр её и зацепил, шибко нравилась она ему.

– Что ж, выходит папа мне не родной?

– Выходит, что так, – Дуся закатила глаза, а потом, будто спохватившись, вскрикнула, – ой, да что ж это я разболталась, Груня-то меня не простит.

– Что значит – не простит, она не хотела, чтобы я знала?

– Ну, раз не рассказывала тебе, значит не хотела наверное… Кто ее знает. Убьёт меня теперь. Ты уж ей не говори, что я тебе рассказала.

Лена ничего не ответила, только покачала головой и пошла в дом. Только что рухнули её идеалы. Были стерты рукой нечистоплотной Дуськи. Лена села за стол и горько заплакала. А рядом сидела блаженная Лика, ковырялась в своей корзине с шитьем и что-то напевала. Её глаза светились добротой. Увидев, что Леночка плачет, она встала, подошла к ней и очень нежно стала водить рукой по плечу сестры и что-то мычать. Лена от этого заплакала ещё сильнее. А потом обняла сестру, и так они просидели с ней до самого вечера. Ничего не ели, не пили. Ждали, пока придёт мама.

Груня сегодня устала, она перестирала одна гору рубашек до портков, на кухне приготовила обед и ужин, перемыть посуду тоже пришлось ей, так как помощницу забрали в поле. Груша мечтала только о том, чтобы лечь. Она открыла дверь с надеждой увидеть уже спящих девочек. Ангелы сидели, плотно прижавшись друг к другу: старшая с заплаканным лицом, младшая с блаженным взглядом тихо гладила старшую по плечу и волосам.

– Дети, что случилось-то? Вы почему не спите? Я думала, вы уже пятый сон видите.

– Да, мамочка, пятый сон про то, как ты за папу замуж вышла, когда я уже в животе у тебя была. Ничего не понимаю…

– Ну вышла, да, просто мы поздно с Лаврентием поженились. А в чём дело-то? Откуда разговор этот, я устала сейчас, Леночка, вот картошки вам принесла. Вы голодные небось? Кушали что-то?

– Мам, Дуся сказала, что у тебя до папы был кто-то, что он на фронт ушёл, что ли, поэтому ты одна осталась. И папа на тебе тогда женился. Это правда?

– Ох, эта Дуська!…

Аграфена села и горестно обвела детей взглядом.

– Дело ей есть до всего, поганка.

– Мам, она правду сказала? Папа мне не родной?

Тогда и поселился надрыв в сердце Леночки. Но образ папы не померк, а ещё ярче стал, ещё живее.

Орасио Оливейра

Не было дороги нам к этим озёрам. Заплыла она вся, размокла, и счастье моё тёплое на реке Чулышман осталось, и пришло разочарование. На озере пришло, в глубокой тайге. Не лес тут вокруг – тайны да духи, ни дорог, ни тропок, всё перепутано. Не дорога здесь – ухабины да ямы размытые, не рассветы – серые дождём пронизанные полотнища, в которые и лучик солнца не проникает. Не костёр здесь – пламя жизни моей, наивной и бесхитростной, что гореть будет сейчас у меня на глазах.

«Космос, ничего себе. Ребята, я не ожидала вот такого. Как вы меня одну тут оставили, на часик… Какая задача у мироздания?»

Меня оставили следить за костром, это ответственно. Тамара прочитала в книжках, что именно в этих местах Горного Алтая можно встретить какую-то диковинную бабочку и безудержно рвалась на другой берег озера поискать её и зарисовать.

– Ну, я очень мечтаю её найти, – звенела она, – ну, пожалуйста, Савелий, давай съездим, пожалуйста!

– Подожди, Том, но в лодке только два места, она всех нас не выдержит, – Савелий пытался быть разумным.

– Ну, мы же ненадолго…

Глаза Тамары огромные, и лучики то ли лукавства, то ли детской непосредственности светились в них карими брызгами, и как можно было отказать этому взгляду.

– Хорошо. Зоря, мы на час. Только на тот берег доплывем и сразу обратно.

– Так ведь ещё бабочку искать… – мычала я. Но не хотела показать, что мне страшно. Да и Тамарин исследовательский интерес был мне понятен.

– Да она сразу вылетит, как только нас увидит, – заливалась смехом Тамара так искренне, что я согласилась.

– Вы будете стерегущей огонь, это почётно, – благословил меня Савелий. – А мы одной ногой там, другой здесь.

«Согласилась на свою голову…», – мысли не отпускали ни на секунду, хотя я пыталась молиться, но это была совсем не молитва. Мысли кричали. Если бы они вырвались на волю, они заполнили бы здесь все пространство, которое сразу не понравилось мне. Одна на много километров. Боже, как романтично. Я специально преодолела весь этот нелегкий путь, чтобы посидеть одной в беспросветной тайге?



Тени деревьев не вызвали во мне ничего, кроме желания закрыться от них. Лучше бы их не было. Лучше бы просто шёл сильный дождь, и я сидела в палатке, не вылезая наружу, чтобы подышать этим свежайшим воздухом и полюбоваться глушью этого места – адом для поджаривания таких робких душ, как моя.

Примерно час я сидела у костра и поддерживала огонь, как меня и просили. За каждым кусточком мне виделись всякие сущности, и я спряталась в палатку. И пришла жизнь моя снова ко мне в гости, ласково приоткрыла ладошки, и смотрела я на картины её и плакала.

* * *

Точка невозврата. Именно её нужно найти, чтобы понять, в какой момент ты дала сбой. Точка, которой лучше бы вообще не было.

Ты – в голубом свитере и голубых джинсах, сапогах-ботфортах салатового цвета, надетых на босу ногу, с распущенными светлыми волосами. В черной замшевой куртке наимоднейшего фасона. Здесь. Это центр города, так и не ставшего твоим. Дворец с ничего не значащим названием – Юбилейный. И не дворец, конечно, ты же видела, какие они – дворцы. Обшарпанное страшное здание с потрескавшейся штукатуркой, с рядами обитых кожзамом кресел, на которых не сидят даже, а всё время вскакивают и пританцовывают волосатые молодые люди, то ли хиппи, то ли рокеры. Лучше бы тебя там никогда не было. Ты основательно пьяна. И добавляешь из бутылки сладкий портвейн и жмуришься от ламп прожекторов, освещающих то сцену, то первые ряды зала. На сцене о чём-то ничего не значащем поёт ничего не значащая для тебя группа под названием «Веселые картинки».

– Добавь мне, – говоришь ты подруге. – Напиться так напиться.

– Да иди ты, хватит, – шипит подруга. – Заметит же. Ты что, скандала хочешь?

Он сидит в третьем ряду среди своих друзей, рядом со своей девушкой, даже не зная, что ты, его вторая девушка, находишься в этом зале. Ты пьёшь и больше всего на свете хочешь сейчас, чтобы он увидел тебя, такую красивую и одинокую и им любимую. И хочешь узнать, как он будет реагировать, когда увидит тебя; как он смутится, как прямо сейчас расскажет своей девушке всё-всё и уйдёт к тебе, прямо в ночь; потому что он тебя очень любит и стал твоим первым, и встречается с тобой уже целых три месяца, и говорит тебе, что ты самая лучшая. А ты – четверокурсница, и у тебя полно всяких планов по учебе. Но тебе не до них, ты каждый день плачешь из-за того, что твоя любовь не может быть с тобой по какой-то ужасной причине – потому что живет в квартире другой девушки, и теперь у них есть собака. И ещё он – твоё божество – похож на Виктора Цоя один в один и сшил неподалеку от тебя в доме моды такое пальто-шинель, а по дороге заходил к тебе. И давал читать роман Хулио Кортасара «Игра в классики», и всё время настаивал на том, что, конечно, ты – Мага. И впутывал тебя в треугольник ещё сильнее, как будто и был этим самым Орасио, который на самом-то деле не любил никого. И ты никогда не видела ещё его девушку, но вот сейчас в перерыве это произойдёт – ты увидишь её. Какая она, ты заглянешь ей в глаза, и наверное тебе захочется плакать, потому что она – красивая и хорошая. И ты давно понимаешь это. И поэтому ты пьёшь ещё больше. И знаешь, что он будет звонить тебе ночью, чтобы оправдаться. А ты так ждёшь от него этого чувства вины. Прожектора бьют тебе в лицо, и назло всем ты уже изрядно пьяная идешь танцевать к сцене, и тебе все равно, кто тебя видит и что думает. Тебе совершенно безразлична эта музыка, но ты фланируешь у сцены в своём голубом свитере, ты хочешь быть заметной, хотя в душе твоей – рана, и она размером с приличное отверстие от пули.

Глаза его, чёрные и чуть смущённые. Чего он испугался? Что ты бросишься к его девушке и всё ей расскажешь? Что она всё узнает и выгонит его из дома… Но ты-то благородная, это известно. Ты молчишь и терпишь, и здороваешься с ним и его друзьями, как ни в чём не бывало. А потом убегаешь с этого жуткого концерта в свой заплаканный ноябрь. И не берёшь трубку. Не берёшь трубку. Не берёшь трубку. Это твоя точка невозврата. За ней – только выстрел в упор. Прямо в сердце, прямо ему в сердце. И нет ничего. Ни лжи, ни ночных слез, ни насморка. Ни абортов. Ты здорова и любишь ту музыку, которая кажется тебе прекрасной, и те книги, которые находишь поучительными и красивыми, а не те, что любит он. И не выбегаешь к нему под снег, чтобы постоять у фонаря двадцать минут с сигаретой, потому что вы давно не виделись, а он болел гриппом и не выходил из дома и поэтому не мог приехать. И это не тянется три долгих года; и ты не ждёшь от него предложения руки и сердца; и не проводишь с ним запретные ночи в бабушкиной квартире; и он не бросает тебя без слов и объяснений однажды теплым сентябрём; и ты не пьёшь в Ленинграде, потому что не можешь забыть его. Не потому что он твой первый, а потому что, правда, любишь его. И через год он не пытается порезать себе вены в ванной, и ты не несёшься через весь город, чтобы просто увидеть его и поговорить с его девушкой. И не бежишь к нему в больницу. И не уезжаешь в Питер, чтобы там забыться и не услышать его звонка. И не позвонить ему самой, потому что ты не знаешь, куда звонить. И не изменяешь ему там, больно, и не отказываешься выйти за него замуж, просто потому что ты честная и думаешь, что любишь другого. И тебя не одёргивает холодом, когда через много лет вы встречаетесь, и он, устроенный и правильный, говорит тебе: «Надо тебя в Штаты замуж выдать, вот Линка там ведь, двойня у неё». И ничего этого нет. Есть просто щелчок взведённого курка и огромная дыра в его сердце. И ты – абсолютно свободна. Для Своего Настоящего Счастья…

* * *

Фата должна была быть очень нежной, платье в талию, и обхватывать её так, чтобы стянуть. Перчатки – до локтя. Классика. Я болела свадьбой и видела ее во снах. Он привёз мне ожерелье из бирюзы и серьги. Мой Виктор Цой и Орасио Оливейра в одном лице. Любитель сложной литературы и множественных женщин, нет-нет, на самом деле он философ и любил, конечно, меня одну. Ну как со мной могла соперничать какая-то Лина. Нееет. «Я исполняю свой танец на цыпочках, его танцуют все девочки моего роста», – пела Настя, а я слушала и думала, ну это ж не про меня. А он привёз из Польши и подарил мне целое ожерелье из бирюзы. И обещал всего себя вскоре, ведь я уникальная, филологическая барышня, а теперь еще и училка. А я, как истинная училка, начинала пить, не спрашивая никого, – ни Бога, ни дьявола. Пить во всё своё нутро, а оно у меня – огонь. И я бы даже вышла за него замуж, если бы он понял раньше, кто он на самом деле. Не полуцой, не полуоливейра, а М., философичный и духовный человек. Но ему ещё столько предстояло всего, а я хотела свадьбу, и мы были бы очень красивой парой. И у нас были бы красивые дети, которые слетелись на мою любовь. Души, маленькие духовные души, слетелись на фитилёк того, что люди зовут преданностью человеческой; и росла она в дебрях плюща, струившегося по стенам комнаты, куда он приходил со своими огромными руками с корявыми в суставах пальцами, со щетиной и табачным запахом, со штанами, майками, волосами, которые я собирала с подушки и прятала в мешочек и берегла. У меня скопился целый пучок его чёрных, как смоль, волос. Он пил и звонил мне ночью, но теперь реже, один раз он пришёл ко мне в школу, где я пропадала в тетрадях и детях, он встретил меня и довёл до дома. Ему нужно было моё тепло. Его не любил так никогда и никто до меня, я молилась о нём каждый день и каждую ночь. И я была предана ему ежеминутно, и я за него отдала бы свою драгоценную жизнь.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации