Текст книги "Навеки твой"

Настиг он меня только за порогом, когда я уже успела хлебнуть терпкого морозного воздуха и очнулась от наваждения. Укутанный в дымку декабрьский рассвет робко напоминал о радости жизни, но мало кто верил ему.

– Да постой же ты! Я не хотел ничего плохого. Наоборот. Мне сдуру показалось, что я сумею поддержать тебя. Сам не знаю, с чего вдруг такой порыв… Я много странных вещей делаю. Вот, например… – он полез за пазуху, – принес тебе… Ты ведь не успела позавтракать?

Апельсин вспыхнул на его ладони ярким воспоминанием, и на моих щеках загорелось его отражение.

Глеб рванулся вперед и больно схватил меня за локоть, испугавшись, что я опять потеряю сознание. Сквозь внезапно сгустившуюся морозную пелену я различала только его глаза. Они были синими. Синими.

– Что все это значит?!

– Ты о чем? У тебя аллергия на апельсины?

– Не валяй дурака! Зачем ты напялил эти дурацкие линзы?

– Но я же мог встретить кого-нибудь из знакомых.

– И что дальше? Ты бы не моргнув глазом выдал себя за Андрея? Разве мы уже решились на это? А все остальное? Откуда ты знаешь?

– Что – знаю?

Мне было легче ударить его сейчас, чем объясняться скользкими двусмысленностями.

– Она посвятила тебя во все, да? Значит, она знала! От него знала! И про Босха, и про апельсины, и про… Это уже ни для кого не секрет! О боже…

Чтобы не видеть его фальшивых глаз, я прижала к лицу ладони и двинулась вслепую. Но он был рядом, я это знала, хотя звук наших шагов сливался в одну протяжную скрипучую мелодию, похожую на заставку из американского вестерна.

– Я ничего не понял, – сердито заговорил Глеб. – Кто такой Босх? Лэрис ничего мне не говорила. Апельсин я купил совершенно случайно. Сначала хотел взять банан, потом решил, что апельсины полезней.

– Я не верю тебе.

– Не веришь, – кивнул он и попытался запихать апельсин в карман. – Это твое дело…

– Дай его сюда!

Прохладная корка оказалась толстой и пористой. Такую приятно пожевать, обдавая нёбо горьковатыми брызгами.

– Я съем его в школе.

– Ты больше не сердишься на меня?

– А это что-то меняет?

– Это меняет все.

– Я не собиралась ничего менять.

– Но ты ведь хочешь, чтобы поправилась мама?

– А ты?

Привлеченная запахом апельсина, который я все еще несла в руке, стройная дворняга замерла, поравнявшись с нами, но, разочарованно вздохнув, продолжила свой путь. Глеб проследил за ней и ответил только, когда собака скрылась за сугробами.

– Я ведь приехал сюда. А вот ты… Есть хоть что-нибудь, хоть какая-нибудь мелочь, которая склоняла бы тебя на сторону Лэрис?

Я не призналась ему, потому что не сумела бы объяснить взаимосвязь, но такой мелочью для меня стал вчерашний крохотный эпизод с Алешкой Романовым.

– Ничего, если я не пойду тебя провожать?

Глеб боязливо оглянулся и, как киношный шпион, поднял воротник. Синие линзы не очень-то придавали ему уверенности. Казалось, что он все время настороже. И взгляд, и физиономия, и вся его фигура были скованы таким напряжением, что я и сама начинала нервничать в присутствии этого человека. Поразмыслив, я решила, что так ведут себя все наркоманы, ведь прежде мне не приходилось встречаться ни с одним.

– Я и не прошу провожать меня. Иди домой, к Лэрис.

Имя Лэрис подействовало на него, как волшебное заклятье – он мгновенно успокоился и даже улыбнулся напоследок. Поворачивая за угол, я оглянулась и увидела, как Глеб все ускоряет шаг, готовый в любую секунду пуститься бегом.

– Ох, Лэрис! – выдохнула я, пораженная этим зрелищем. – Как тебе удалось добиться такого?

* * *

Кошка вернулась ко мне не сразу. Мамина кровать пустовала уже пару дней, но маленькая Принцесса еще впитывала уходящее тепло маминого тела. На меня она глядела бесстрастными огромными глазами, цвета едва наметившейся осени, и подходила только проголодавшись. Не знаю, что она испытывала – чувство вины или торжество.

* * *

В суть своего замысла Лэрис посвятила меня вечером, плотно прикрыв при этом дверь в «светелку». Как обычно, она уселась на подоконник, упершись пятками в батарею, и стала похожа на шаловливого Карлсона, по простоте душевной нарушившего мое уединение. Но Карлсон этот был нашим, русским, потому что проложенная для тепла между прогнившими рамами тряпичная «колбаса» была сверху укрыта слоем распушенной ваты, и было похоже, будто Лэрис уселась на небольшой сугробик. В детстве мы любили падать на снег спиной и, широко водя руками вдоль тела – вверх-вниз, – делать «бабочку». Это была дань нашей памяти о лете, превратившемся из времени года в мечту. Зима тянулась так долго, что успевала стать нашей жизнью.

– И как ты собираешься объяснить все это маме? – спросила я напрямик, видя, что Лэрис тянет время.

Она стрельнула глазами, проверяя мою готовность к разговору, и протяжно вздохнула.

– Ну, в общем… – начала она не очень уверенно, однако я знала, что Лэрис разойдется. – Может, тебе это покажется неправдоподобным, но так бывает, честное слово!

– Небывалое бывает… Особенно, если в этом замешана ты, Лэрис.

Она обиженно вскинула брови, но тут же, с ходу, уговорила себя не обращать внимания. Лэрис всегда удавалось быстро добиваться взаимопониманий с собой.

– Значит, легенда такая… Только ты выслушай до конца, не перебивай! Когда из гранатомета обстреляли их автобус, Андрей не погиб, понимаешь? По нашей версии, конечно. Он был контужен и плохо соображал. Очнулся от удушья. Пытаясь разорвать воротничок, он порвал и веревочку, на которой держался его солдатский жетон, и бросил его там же. Позже кто-то, видимо, нашел этот жетон, и Андрея посчитали погибшим. Там ведь мало кого опознать можно было. Мы даже не знаем, лежало ли вообще в том гробу хоть что-нибудь…

В наступившей тишине возникли шаги, и у меня на миг остановилось сердце, будто тень брата внезапно обрела плоть.

– Это Глеб, – она успокаивающе подняла ладонь. – Так вот, Андрей остался жив, но все случившееся до того потрясло его, что он понял: все, больше ему не выдержать ни часа. И он ушел. Сбежал. Дезертировал, если хочешь.

– Нет!

От неожиданности Лэрис лишилась упора и едва не слетела с окна. Шаги за стеной замерли.

– Чего ты орешь? – озадаченно спросила она. – Это же только мои фантазии.

– Мой брат никогда не дезертировал бы, – твердо сказала я. – В это мама ни за что не поверит.

Лэрис сочувственно покачала головой:

– Дура ты! Да она во что угодно поверит, лишь бы он оказался жив. В отличие от тебя, Анна Васильевна понимала, что ее сын – обыкновенный человек. Значит, это могло с ним случиться.

– Мама мечтала видеть его похожим на Ланселота!

Лэрис прыснула:

– Скажешь тоже, Ланселот… Он драться-то не любил. И скорости боялся.

– С чего ты взяла?

Лэрис только руками развела:

– Я всегда это знала. А ты ухитрилась прожить с ним столько лет под одной крышей, а разглядеть лишь то, что тебе хотелось.

– Неправда! Я знала его лучше вас всех!

– Ты будешь слушать дальше или нет?

У меня не было выбора, я обязана была знать, что они собираются врать маме. Но Лэрис неожиданно передумала.

– Пожалуй, я не буду посвящать тебя во все подробности, – с сомнением произнесла она и, решившись, энергично кивнула. – Да, не буду. Лучше тебе не знать, чего это стоит: добраться до Москвы без денег, без еды да еще в солдатской форме. Ну, форму он, конечно, сменил…

– Как?

– Я же сказала: тебе этого лучше не знать. Ты ведь снова начнешь кричать, что Андрей не мог такого сделать, это чересчур мерзко.

– Но маме ты собираешься рассказать все в деталях…

– Ей – да. Безусловно. Уж она-то понимает, что нет на свете такой мерзости, которую человек не смог бы совершить, если ему хочется выжить. Просто выжить.

– Что ты придумала, Лэрис? – спросила я, замирая от недоброго предчувствия. – Он убил кого-то по твоей легенде?

Она испуганно замахала руками и вытаращила на меня глаза:

– Да бог с тобой! Вот еще выдумала… Я хоть вру, да знаю меру. Убийство – это уже перебор, а вот воровство… Bce-вce! – воскликнула она, театрально зажимая себе рот. – Больше ни слова. Он добрался до Москвы и все. Знаешь, если не гнаться за удобствами, можно доехать в любую точку страны. Ему было не до удобств.

– Итак, он в Москве… И ты – тут как тут!

Лэрис обиженно хмыкнула:

– Не притягивай за уши. Он позвонил мне.

– Почему тебе? – не стерпела я. – Андрей позвонил бы домой.

Вздохнув, Лэрис сделала страдальческое лицо:

– Как ты не понимаешь? Он же всего боялся. Ему казалось, что за вашей квартирой следят, телефон прослушивают, ищут его. Он и сейчас-то боится выйти за порог… Ну, это мы Анне Васильевне так скажем.

В Москве они встретились, сняли квартиру, и пока он набирался решимости выйти-таки за порог, Лэрис крутилась, зарабатывая на жизнь. Для придания храбрости она обесцветила его и заказала косметические линзы, меняющие цвет глаз на карий.

– А! – вскрикнула я. – Вот как, да? Все наоборот. Это ты ловко придумала. А твой Глеб не запутается, когда надо снимать линзы, а когда надевать?

– Не запутается. Это не самое сложное, что ему предстоит.

– А если он проболтается про институт? Ты же говорила, что Глеб учится на экономическом.

– Учился, – вздохнула Лэрис. – Он бросил. А что, разве я не смогла бы дать любимому человеку образование?

– Ты так горячо говоришь, будто это было на самом деле.

Вместо ответа она с кряхтением потянулась и сползла на пол. По ее оживленному лицу было ясно: Лэрис полагала, будто уговорила меня. Но я еще не готова была сдаться.

– И ты сможешь спокойно поведать маме, как три года скрывала, что ее сын жив? И перед отъездом не открылась? Кстати, а почему ты уехала на самом деле? Ведь все действительно произошло так, как ты сейчас рассказывала: ты внезапно собралась и умчалась в Москву. Но перед этим вы говорили с мамой… О чем? Что тогда случилось?

Лэрис виновато захлопала ресницами, на моих глазах превращаясь из Карлсона в Чебурашку.

– А она тебе ничего не сказала? Значит, и я не скажу. Только не обижайся, к чему теперь это ворошить? Пойдем к ней. Нельзя с этим тянуть.

– Она не поверит, – продолжала настаивать я. – Ее сын – дезертир. Уму непостижимо… Знаешь, по-моему, уж лучше считать его мертвым.

– Нет! – вдруг выкрикнула Лэрис и угрожающе двинулась на меня. – Вот еще и поэтому он боялся вернуться домой! Потому что знал, как ты отреагируешь. Лучше мертвец, чем трус. Да, это на тебя похоже. Это ты обрекла его на три года скитаний, три года страха, ведь ему казалось, что сгоряча ты можешь даже выдать его властям. Чтобы он искупил, так сказать! И заодно откреститься от брата-дезертира. Ты же у нас бескомпромиссная, как Павлик Морозов!

– Замолчи, Лэрис!

Глеб ворвался в «светелку» и, схватив ее, зажал рот рукой. Глянув на меня через плечо, он сухо пояснил:

– Она слишком вошла в роль. Ты же знаешь, Лэрис чересчур впечатлительна. Иногда она и впрямь начинает видеть во мне твоего брата.

Но Лэрис не собиралась успокаиваться.

– А ты-то? – кричала она, отбиваясь от Глеба. – Что ты такое особенное из себя представляешь, чтобы судить других?

– Я? Да если хочешь знать, мне всегда было плевать на себя! Я думала только о нем. Я не могла позволить такому человеку, как Андрей, остаться никем.

Лэрис на миг застыла, впитывая мои слова, и откликнулась уже другим голосом:

– А вот это правда. Ты думала о нем даже слишком много. Лучше бы поменьше.

Она потерлась о плечо Глеба, как бы освобождаясь от пелены забытья, и подняла на меня потемневшие глаза. У нее задрожали губы, она хотела было что-то сказать и не смогла.

Я пробормотала, что не сержусь и уже привыкла к выходкам Лэрис, но ее почему-то передернуло от моих слов, и Глеб предусмотрительно опять зажал ей рот рукой.

– Собирайся в больницу, – приказал он мне. – Уже стемнело, можно выходить. Похоже, мы даже рискуем опоздать. До которого часа там прием?

…Мы нарядили его в старую Андрееву куртку на меху. На брате она сидела лучше, Глеб для нее оказался слишком худ. И во время суетливых сборов, и по дороге в больницу он был угнетен и молчалив, и хотя не озирался как обычно, но и не поднимал головы.

На половине пути Лэрис внезапно остановилась и схватила меня за руку.

– Давайте зайдем, – умоляюще проговорила, она и указала глазами на деревянную церквушку, построенную в прошлом году, как утверждала молва, на деньги мафии – грехи замаливать.

– Вот еще. Зачем?

– Как зачем? Ты что, не знаешь, зачем туда ходят?

– В нашей семье не принято было полагаться ни на кого, кроме самих себя.

Лэрис нахмурилась и отвела взгляд:

– Вот от гордыни-то все ваши беды…

Мне показалось, Глеб смотрит на меня испытующе, но я не собиралась развивать эту тему. Задев его локтем, я пошла вперед, потянув их за собой цепочкой шагов. Навстречу попадались только представители двух враждующих лагерей – собачники и милиционеры. Не имея собаки, я всегда была на стороне первых: какой смысл заводить пса для охраны, если придется надевать на него намордник?

За спиной Глеб тихо переговаривался с Лэрис, и мне казалось, что все время слышится мое имя. В вестибюле больничного корпуса он остановил меня и нервно облизал губы.

– Тебе страшно?

– Мне нужно покурить… – Он принялся торопливо шарить по карманам. – Черт, я не переложил сигареты! Лэрис, у тебя с собой?

– Андрей не курил, – заметила я, когда она достала пачку.

– Закурил бы! – У него смешно сорвался голос, но никто из нас не улыбнулся. – И если ты мне еще хоть раз напомнишь, каким чудом был твой слюнтяй братик, я тут же уйду, поняла? Я – не он и не собираюсь таким становиться.

К нашим ногам подбежала шустрая лохматая собачонка, подергала носом и, чуть отступив, пустила струйку на кафельный пол.

– От твою мать! – воскликнула гардеробщица и проворно выбралась из-за своего прилавка. – Разрешила погреться на свою голову… Вот и делай после этого добро!

Лэрис прыснула смехом, и Глеб как-то сразу обмяк. Заметив, что он собирается закурить, гардеробщица погнала его на крыльцо, но Глеб не пошел, молча спрятал сигарету и начал раздеваться.

– Сними шапку, – сказала я Лэрис, и она послушно извлекла темную копну волос, мгновенно превратившись в приземистую толстушку.

– Что ты ей скажешь? – на ходу спросила я у Глеба, когда мы миновали переход в тот корпус, где лежала мама. – Первые слова?

– Но ведь я хочу сказать их ей, а не тебе, – огрызнулся он. – Я не собираюсь репетировать перед вами.

«Андрей никогда не разговаривал в таком тоне», – подумала я и остро затосковала по нему – неповторимому.

– Ладно, – согласилась я через силу, – будем надеяться, что ты – мастер экспромта.

– Слушай, заткнись! – Он круто развернулся, и я воткнулась лицом в его шерстяной свитер. От него шел незнакомый, чужой запах.

«А что, если все выйдет по плану? – Я приотстала, не спуская глаз с его твердой спины. – Что тогда будет?»

Моя рука невольно потянулась к широкому плечу, но Глеб сейчас был слишком далек, я не смогла удержать его. Лэрис обернулась на ходу и мотнула головой, поторапливая меня. Ее лицо горело от возбуждения и быстрой ходьбы, мне даже захотелось коснуться его холодной ладонью, но было некогда, некогда…

– Куда это вы все?

Давно знакомая медсестра преградила нам дорогу, и я испугалась, что Глеб сейчас собьет ее с ног, охваченный своей безумной идеей. Но он внезапно остановился и посмотрел на нее сверху вниз, как мне показалось, даже дружелюбно.

– А, это ты, – медсестра узнала меня, но тут же снова перевела взгляд на Глеба, и черты ее оживились. – А это… с тобой?

– Это ее брат, – вмешалась Лэрис, делая шаг к нему и загораживая меня. – Мы считали, что он погиб в Чечне. Нам даже гроб прислали. Закрытый, правда… А он вот вернулся…

Она, казалось, сама была изумлена тем, что произошло. У меня все мелко-мелко задрожало внутри: началось… Медсестра слушала, приоткрыв перламутровый рот и чуть отклонив к плечу голову, стянутую крахмальными тисками шапочки, делавшей всех сестер похожими на Нефертити.

– Вот это да! – выдохнула она, и стало очевидно, что Лэрис удалось вызвать потрясение. – Черт, как в кино!

– Точно, – подтвердила я, но моего шепота никто не расслышал.

Сестра уже шла на попятную, бормоча, что, конечно, раз такое дело… Но толпой все равно нельзя… Глаза Глеба снова засветились отрешенностью, и только тут я заметила, что они вновь стали темно-синего цвета. Это были глаза моего брата, я могла бы дать на отсечение не только руку, но и голову.

– Вот ты… и ты… – медсестра неуверенно ткнула пальцем в нас с Глебом. – Вам можно пройти. А ты-то кто?

Мне уже не были слышны объяснения Лэрис. Ей наверняка было что порассказать заинтересованному слушателю. Я шагала по слабо освещенному коридору рядом с Глебом, и в голове у меня надувался плотный шар. Он уже давил на уши и глазные яблоки, быстро приучая меня передвигаться на ощупь. За ручку двери, ведущей в мамину палату, я схватилась первой, тщетно пытаясь преградить Глебу дорогу. Он отодвинул меня и вошел.

В то же мгновение шар в моей голове испустил дух, и я отчетливо увидела, как Глеб осторожно, будто пробираясь по льду, движется к маминой кровати. Она не спала и, когда он вошел, смотрела в окно. Белый холодный свет от фонаря, освещавшего наполовину обросшее снежной коркой стекло, заливал ее и без того бледное лицо, придавая ему нездешний, лишенный плотской живости вид. Она всегда была больше духом, чем телом, просто сейчас это стало бросаться в глаза.

Заслышав скрип двери, мама чуть повернула голову, раздираемую изнутри опухолью, и безо всякого удивления взглянула на Глеба. Должно быть ей почудилось: смерть взяла ее так бережно, что она и не заметила этого. Оставалось только радоваться – на пороге ее встретил самый лучший, самый любимый, самый красивый, измученный ожиданием…

Я замерла, скрытая незатворенной дверью, стекло в которой было задернуто белой кулиской. С одного боку она немного сбилась, и я, присев, припала к этой щели. Я видела Глеба лишь со спины, но спина-то как раз ничего не выражала. Она не вздрагивала и не напрягалась. Мамино лицо по-прежнему казалось безжизненным. На миг я даже испугалась: вдруг она утратила остатки зрения и просто интуитивно смотрела именно в ту сторону, откуда раздавались шаги?

Но в тот же момент что-то сместилось в ее больной голове, и краски внезапно прихлынули к щекам. Стоило ей сделать попытку приподняться на локтях, как Глеб оказался рядом и подхватил ее, приняв в большую ладонь плохо державшуюся голову. Теперь они были совсем близко, и я сжалась, ожидая… Сама не знаю, чего я ожидала. Так они были близки, что даже дыхание их смешивалось, пропитываясь запахом другого.

Стараясь не скрипнуть, я проскользнула в палату и остановилась на пороге. Никто не обратил на меня внимания. Обе мамины соседки по палате затаив дыхание глядели на Глеба, а он не отрывал взгляда от мамы. Сейчас она лежала на его руках, будто пришел черед сына баюкать свою обессилевшую от жизни мать. Я ждала, когда кто-то из них произнесет хоть слово, но оба молчали, И мне стало ясно: было глупо бояться, что наша мать способна испустить животный крик, подобный вырвавшемуся из груди Романовой. Но это меня не обрадовало. Их отношения вновь ускользали от моего понимания.

«Но это же не он!»

Я едва удержалась, чтобы не выкрикнуть это и не перерубить одним махом наливающуюся звенящей прочностью, возникающую на моих глазах связь. Это молчание, это выражение, наконец, обретенного покоя на мамином лице, эта уверенная нежность в его руках – все было так неподдельно, так естественно, что вызывало восхищение и ужас перед бесстрашием таланта Глеба. Новый великий лицедей. Не зря он бредил Голливудом… Да нет, не он, я опять перепутала.

– Мама, – позвала я, чувствуя, что больше не в силах оставаться в партере, – позвать врача? Тебе дать какое-нибудь лекарство?

– Нет, – ответила она механически, даже не взглянув в мою сторону.

– Хочешь, я налью тебе воды?

– Нет, – на этот раз в ее голосе послышалась досада.

Мама опять подалась чуть вперед, и Глеб, стоя на коленях, тут же помог ей. Она не делала даже попыток обнять его, руки были безжизненно вытянуты поверх одеяла. Просто смотрела и молчала. Потом ее синеватые губы задрожали, и, казалось, мама была готова расплакаться. Но вместо слез прозвучал шепот:

– Господи… Господи… Спасибо тебе…

И вдруг Глеб заплакал. Этого я никак не ожидала. Это превосходило нормальные людские возможности. Он все еще держал ее ослабевшее тело на весу и прижимался лицом к несвежему белью, укрывавшему маму. Я не могла этого дольше выносить и тихо вышла в коридор. Никто из них не окликнул меня.

Лэрис все еще болтала с медсестрой. При виде меня она торопливо бросила: «Погоди-ка…» – и как-то боком двинулась ко мне. Ее длинная тень – порождение настольной лампы – опережала ее, но, преломленная в коленях, она утрачивала сходство с Лэрис.

– Ну? – ее приглушенный голос заполнил длинный пустой коридор. – Как там?

– Лэрис! – Я цепко схватила ее за плечи, пытаясь через боль пробиться к ней настоящей. – Скажи мне, Лэрис, как это возможно?

* * *

Я могла любоваться своей кошкой часами. Ее дару мгновенного перевоплощения могла бы позавидовать любая актриса. Вот она вскакивает утром ко мне на постель – нахальный сорванец, в раскосых глазах которого зеленым огнем светится жажда приключений нового дня. Голод пробуждает в ней обольстительницу, но не расчетливую, а подверженную страстям. Она трется о мои ноги всеми чувствительными частями своего тела, и предчувствие наслаждения исторгает стоны из глубины ее кошачьего существа.

Наевшись, Цесса становится леди. Ее взгляд источает холодное презрение, в походке не остается и следа былой суетливости. Узкая вытянутая морда обретает невозмутимость сфинкса.

Но тут же – ап! Она раскидывается в самой вульгарной позе и начинает бесстыдно вылизываться. В глазах – вызов: да, такая вот я – стерва!

Как же я люблю тебя, моя Принцесса!..

* * *

– Только бы она не умерла…

Я открыла глаза, и эти слова повисли между реальностью и сном. Кто произнес их – я или Лэрис? Как и много лет подряд, на меня глядело со стены лукавое синеглазое солнышко. Мама склеила его из картона ко дню моего пятилетия. Позднее она рассказывала, что я напугала ее своей просьбой подарить солнце. В моих словах она уловила мрачный отзвук ибсеновского мотива.

И все же, втайне от нас, мама соорудила солнышко, раскрасила его и ночью, когда я уснула, приколола к обоям напротив моей кровати. Но, видимо, разбудила меня, когда ложилась. Я открыла глаза, и спросонья мне почудилось, что на темной стене шевелится огромная морская звезда. В страхе я спряталась под одеяло и поджала ноги, прислушиваясь: не ползет ли она ко мне?

И только утром увидела милую солнечную мордашку, с чуть косящими в сторону ярко-синими глазами. А какие же еще глаза могут быть у солнца?

– Доброе утро!

Лэрис сидела на маминой кровати, спустив на пол босые ноги, широкие в ступнях и мягкие в коленях, и смотрела бездонным, пугающим взглядом, от которого, как от рюмки водки натощак, заволновалось сердце.

– Мы пытались догнать тебя вчера, но ты убежала так быстро… Когда мы вернулись, ты уже спала. Как тебе удалось уснуть? – В ее взгляде робко светилось удивление.

У меня был свой секрет. Или мне только казалось, что это секрет?

– Глеб ушел еще затемно, – скороговоркой из шипящих выпалила Лэрис и, молниеносно предугадав мой вопрос, добавила: – В больницу… Он неважно выглядел с утра, боюсь, как бы глупостей не натворил.

– О, черт!

Меня подбросило на постели, и платье само вспрыгнуло мне на плечи, на мгновение перекрыв дыхание. Вынырнув из шерстяного омута, я увидела прямо перед собой лицо Лэрис и только чудом не закричала.

– Ну, и куда ты собралась?

Из ее глаз лилась холодная решимость задержать меня во что бы то ни стало.

– Но, Лэрис, ты же должна понять… – мой испуганный лепет потонул во властном приказе:

– А ну прекрати!

Она легонько толкнула меня в грудь, и я оказалась на кровати. Теперь я глядела снизу вверх, карабкаясь взглядом по массивным уступам. Ее лицо светилось, как альпийская вершина, и вызывало непреодолимое желание спрятать глаза.

Вдруг холодный блеск дрогнул и заволновался под лучами маминого картонного солнышка.

– Что ты, дурочка? Испугалась, что ли? Да что ж ты плачешь-то? Нервы у всех ни к черту! Ну, иди ко мне…

Она подсела ко мне и прижала к своему отзывчивому телу, в недрах которого неслышно звучала старая колыбельная. Мама знала несколько таких песен, а одну, для брата, сочинила сама. Потом вспоминала, что он заплакал, когда она спела ее впервые.

– Лэрис, почему ты уверена, что можешь доверять ему?

– Просто я знаю это.

– Но, Лэрис, – простонала я, уже понимая, что мне не дано переубедить ее, – ведь он чужой человек! Пусть он прирожденный актер, пусть у него невероятная интуиция, но он чужой! Он – чужой, Лэрис?

– Для тебя? Чужой.

– А ты позволила ему рыться в моих вещах, рассказала про апельсины!

Помотав головой, Лэрис надула щеки так, что на коже обозначились красные тоненькие прожилки, и с шумом выпустила воздух:

– Уф… Ничего не поняла. Какие апельсины? Где он рылся?

– Он сразу нашел салфетки, когда я попросила. Вернее, даже не искал. Просто достал. Значит, он уже знал это?

Лэрис не отвечала, пристально глядя на облупившийся возле двери плинтус. Не дождавшись, когда она начнет отпираться, я продолжила атаку.

– И про историю с апельсинами ты рассказала… Уж это-то зачем, Лэрис? Черт с ними, с салфетками! В конце концов, с его чудовищной интуицией он мог и сам догадаться, где они хранятся. Но делиться с ним моим прошлым!

– Я вспомнила.

Она повернулась и без смущения посмотрела мне прямо в глаза.

– Я все вспомнила… Сколько тебе тогда было? Пятнадцать? Откуда приезжал этот артист, с которым ты задумала бежать? Из Твери или Перми? Почему ты хотела убежать от нее? А?

– Я сбегала не от нее, – у меня вдруг пересохло в горле, и слова продирались с трудом.

– А от кого же? От него?

– Лэрис, прошу тебя…

– Но они выловили тебя на вокзале. Утром. Всю ночь ты была с этим артистом. Тебе было пятнадцать? Не меньше? Мне тогда пришлось притащить целый мешок таблеток, потому что ты билась в истерике, как столбовая дворянка. Так, а при чем же апельсины? А, точно! Андрей же купил их целую кучу, потратил половину денег, отложенных ему на костюм. И когда ты проснулась, вокруг тебя горели рыжие солнышки. Это ведь ты их так назвала? Наверное, это было потрясающее зрелище… Для меня он такого не делал. А вот ты ни за что не простила бы ему такой же выходки. Ты и меня ему не простила.

Она достала сигареты и, распахнув форточку, с которой тут же весело закапало, закурила, провожая взглядом каждое облачко. Они торопливо сливались с дрожащим морозным воздухом, но в комнате все равно стало трудно дышать.

– Но я не рассказывала об этом Глебу, – вспомнила обо мне Лэрис. – С чего ты взяла? Он что, тоже осыпал тебя апельсинами?

– Нет, он принес только один.

– Всего-то? Еще бы, с его-то финансами… И этот несчастный апельсин ты считаешь веской уликой? Не будь дурой, это просто совпадение.

– Но он произнес те же слова…

– Ах, вот как? И что же это были за магические слова?

– Самые обычные. Андрей сказал: «Я принес тебе апельсины. Ты ведь не успела сегодня позавтракать».

– Ты меня с ума сведешь… Ну и что здесь такого? Чего ты всполошилась?

– Неужели ты не понимаешь, Лэрис? Таких совпадений не бывает… Если ты не говорила ему… Лэрис, ты хоть раз была у него дома?

– Да, – ответила она, не задумываясь.

– Видела его отца?

На этот раз Лэрис не торопилась с ответом. Запустив окурок в форточку, она громко хлопнула.

– Нет, не видела, – призналась она. – На что мне сдался его отец? Глебу самому уже, видно, хочется поиграть в заботливого папочку. Я передам ему, чтобы в следующий раз, когда у него случится такой приступ, он купил банан. Хотя он может и не послушаться, от него никогда не знаешь, чего ожидать.

– Почему я не могу сейчас пойти в больницу?

– Ты помешаешь им, неужели не понятно?

– Как это я могу помешать? – Мне жутко захотелось выпить, но через час нужно было идти в школу.

– Да как вы всю жизнь мешали друг другу все трое!

– Лэрис!

– Лэрис!

Мой возглас слился с Глебовым, и оба испуганно угасли.

– А, это ты! – Она бросилась ему навстречу, легко неся тяжелое тело. – Ну, как там?

Но Глеб смотрел поверх ее головы на меня фальшивыми синими глазами.

– Сними линзы! – выкрикнула я, не выдержав. – Здесь уже не надо притворяться!

– Не слушай ее, – сердито буркнула Лэрис и повернула его ко мне спиной. – Рассказывай.

– Ей сделают операцию. – Он снова обернулся ко мне и отодвинул Лэрис. – Почему ты не настояла раньше? С каждым днем риск возрастает. Когда опухоль становится размером с кулак, вопрос об операции отпадает сам собой. У нее сейчас лишь чуть-чуть меньше.

Он вынудил меня защищаться:

– Мне этого никто не говорил. Я считала, они уже не решаются на операцию.

– Они не решались, но их нужно было убедить.

– Но мама сама сказала, что уже поздно!

– А ты правильно ее поняла?

– Да как ты смеешь?! Ты здесь – никто!

Я рванулась к нему, задыхаясь от ярости и не слыша даже своего вопля. Прежде чем Лэрис среагировала, я успела влепить Глебу пощечину, и если бы в следующую секунду она не вцепилась мне в руку, я разодрала бы на клочки эту безупречную маску. Лэрис молча обхватила меня не по-женски сильными руками и оттащила к постели. Повалив и чуть придавив меня, она тут же убрала руки, догадавшись, что сопротивляться у меня уже нет сил.

– Уведи его отсюда, – пробормотала я в подушку, но можно было и не просить Лэрис об этом.

Когда я решила приподняться, их уже не было в комнате. Только Принцесса не мигая глядела на меня со шкафа, но в ее прищуренных глазах я не прочла ни осуждения, ни поддержки.

* * *

Когда Цесса была еще котенком, ее угораздило сломать заднюю лапу. Как это произошло, я не знаю до сих пор, и, признаюсь, мы не сразу поняли, что случилось. Она лежала у брата на коленях, но когда он взял ее, чтобы переложить, кошка вдруг завопила дурным голосом и впилась в него когтями. От неожиданности Андрей уронил ее на диван, и кошка не сразу позволила прикоснуться к себе даже мне.

Решив, что у нее болит живот, мы поставили бедному зверьку клизму. Она выдержала процедуру с кротостью святого мученика и смирилась с необходимостью лежать на подстилке в углу, а не на диване, как обычно.

Утром меня разбудил странный звук: Цесса ползла к горшку, с трудом подтаскивая задние лапы. На меня она взглянула с характерным для инвалидов раздражением: чего уставилась? Без тебя тошно…

* * *

Шаги, настигающие сзади, всегда впиваются в спину холодными иглами. Снег поскрипывает все ближе, мышцы вдоль позвоночника наливаются напряжением. У меня нет врагов, но я всегда жду удара сзади. Впереди наш маленький город распахивает спасительные объятия, но я бегу к ним и не могу достичь, словно застывшие от холода улицы, с налипшим на тротуар снегом, и скучающие в ожидании своего часа фонари, и выдыхающая зловонное тепло приоткрытая пасть теплосети – это всего лишь северный мираж. А шаги настигают, заставляя быть смешной, семенить по коварно припорошенному льду, взмахивая сумкой и беспомощной рукой. Эти шаги сзади… Они всегда настигают…