Текст книги "Навеки твой"

– Да постой же ты!

Рука Глеба подхватила меня, спасая от падения. Ледяной бисер на овчинном вороте его куртки вспыхнул дешевой подделкой.

– Что тебе?

В виноватом взгляде разлилась пронзительная синева: он не успел снять линзы.

– Прости дурака! Ну, прости, а? Что бы ты ни сказала сейчас – будешь абсолютно права. Хам, скотина, тупица, нахал… Что ты? Замерзла?

Моя дрожь передалась ему сквозь пальто. Я отстранилась и сунула руки под мышки, толкнув его сумкой.

– Почему ты в перчатках? На-ка… Эти рукавицы мне всучила перед поездкой одна бабулька, соседка. Наверное, решила, что меня ссылают на рудники. Кстати, слышала, что восстание декабристов, оказывается, было просто масонским заговором?

– Это известно каждому школьнику.

– Серьезно? Значит, в школе я этот урок прогулял. Мне представлялось, они шли умирать за Россию…

– Что это с тобой? Ты меня пугаешь! Куда ты смотришь? И оставь, наконец, в покое мои руки! Я не хочу надевать твои рукавицы. Они… они колючие.

– Это ты – колючая. Они из собачьего пуха. Я даже знаю эту собаку, очень милая колли.

– Да не нужны мне твои рукавицы!

– Она спрашивала о тебе. Не колли, конечно. Ее взволновало, что ты убежала вчера. Это было…

– Глупо?

– Неосторожно. Но я выкрутился, все объяснил.

– Объяснил? Разве это возможно?

– Когда тебе нужно быть на работе? Крайний срок? А, у нас еще сорок минут, целая вечность! Давай зайдем в этот магазинчик, – Глеб огляделся, – а то на улице слишком много народа. Видишь, там есть кафешка, можно выпить горячего чаю. Это согреет тебя.

– Не думаю.

«Почему я пошла за ним?»

Эта мысль влилась с первым же обжигающим глотком некрепкого чая. Я смотрела, как Глеб смешно дует в стакан, зажатый в ладонях, отхлебнув, морщится, таращит глаза, и не могла вспомнить, как это делал мой брат. Он поднял взгляд, и я, отвернувшись, принялась разглядывать высокие одноногие столики, выпятившие крючки для сумок, словно согнутые пальцы. Их было по четыре у каждого, но только на одном болтался пакет с надорванной ручкой и поблекшим от времени оскалившимся леопардом. Зверь скосил на меня полустертые глаза, все еще таящие ярость. Перед хозяйкой пакета на бесцветной тарелке лежал бутерброд с изогнувшимся, как парус под ветром, кусочком сыра. Она смотрела на него, навалившись грудью на стол, и никак не могла решиться начать завтрак. Уловив мой взгляд, женщина подвинула тарелку к себе и потянула носом. Удушливость запаха отразилась на ее рыхлом лице, и я невольно сжалась, разделив ее беспомощность.

Оторвавшись от стакана, Глеб обеспокоенно взглянул на меня и обернулся к соседнему столику. Не успела я одернуть Глеба, как он произнес, обращаясь к той женщине:

– Я вижу, вы не очень любите сыр, можно я его съем? Мы взяли пирожные, но, честно говоря, я терпеть не могу сладкое, а моя подруга – бережет фигуру. Ну, как? Меняемся? Два пирожных потянут за один бутерброд?

Не дожидаясь согласия, он ловко переставил тарелки и тут же откусил половину бутерброда. Что-то одобрительно промычав, Глеб кивнул женщине и знаками заставил ее взять пирожное. Под неловкими пальцами корзиночка надломилась, и она, торопливо запрокинув голову, поднесла ее ко рту.

– Не смотри же ты, – чуть слышно произнес Глеб. – Хочешь, чтобы она подавилась?

– Ты сегодня не похож на себя. Зачем ты это сделал? – спросила я, когда наша соседка, пряча глаза, покинула магазинчик. – Хотел произвести впечатление? Тебе это удалось.

– Есть один мультик, – заговорил он, прихлебывая чай, – там всякие зверюшки дарят друг другу подарки просто так… Был момент, когда мне было необходимо, чтобы кто-нибудь сделал такое для меня. Ты никогда так не поступала? Просто так!

– Мой брат любил сладкое. И мама, теперь я вспомнила. На днях она отказалась от коробки конфет, сказав, будто никогда не любила их. Тогда я растерялась, а теперь поняла: она просто хотела скормить их мне.

– Надеюсь, они были вкусными.

– Не знаю, я подарила их своей бывшей учительнице музыки.

– Просто так?

Его голос источал такую надежду, будто ему всего лишь пять лет и вот-вот должно было произойти чудо. Сейчас он был похож на Андрея как никогда…

– Нет, – отрезала я, с трудом отрывая взгляд от его посветлевшего лица. – Я надеялась откупиться от собственной вины перед ней.

Он по-прежнему доверчиво улыбался, но что-то медленно угасало в его душе, я видела это и не пыталась остановить.

– Знаешь, что я думаю, – наконец произнес он тем тоном, какой я знала до сих пор, – тебе, должно быть, очень трудно работать с детьми.

– Моим детям по девять лет, они еще чисты, как зеркало.

– По нынешним понятиям девять лет – это уже зрелость для младшей криминальной прослойки. Только не говори, что в вашей школе нет ничего подобного. В московских школах вовсю торгуют наркотиками и восьмиклассницами.

Я едва удержалась, чтобы не зажать ему рот:

– Перестань! Здесь не Москва, тут грязь на дорогах, но не в душах!

– Ой-ой-ой! Скажи еще, что ты не знаешь ни одного малолетнего преступничка…

– Если они и делают что-то плохое, то по глупости или незнанию. Что ты смеешься? Я могу привести тебе пример!

Чай в его стакане перестал плясать. Глеб навалился грудью на стол, не обращая внимания на хлебные крошки, и с интересом прищурился.

– Ага! Вот это уже что-то. Это касается кого-то из твоих ребят?

– Девочки… Есть у нас такая – Марина Кондакова. Хорошенькая, как ангелочек, одета всегда с иголочки, хотя ее родители разошлись два года назад. Но мать снова вышла замуж, родила недавно. В школе она почти не появляется, да, собственно, раньше и незачем было. Маринка среди отличников, всегда на виду. Меня только одно в ней всегда настораживало: какая-то патологическая ревнивость. Если ее подруги отправлялись куда-нибудь без нее, хоть в уборную, Маринка тут же закатывала истерику. Ей непременно нужно было находиться в центре внимания. Но она пыталась заставить любить себя насильно и этим, в конце концов, оттолкнула от себя всех подруг.

Глеб резко выпрямился, толкнув столик, и я испуганно подхватила стаканы с остатками чая.

– Я тоже знал такую девочку, – хрипло начал он и неловко откашлялся. – Она так и не сумела понять причины своих несчастий. А что стало с твоей?

Его пальцы безотчетно заскользили по голубому пластику, и в этом движении, одновременно и ласкающем и скребущем, мне почудилось нечто жутковатое. Глеб заметил, что я слежу за его рукой, и убрал ее.

– Ну! – требовательно сказал он. – Что же было дальше?

– Она испугалась, – через силу продолжила я, – и решила во что бы то ни стало вернуть себе их сердца. Только способ, придуманный ею, был заранее обречен. Знаешь, что она придумала?

Я ждала, что он хотя бы мотнет головой, но Глеб не шевелился и только пристально глядел на меня, будто я, сама того не зная, пыталась скрыть глубинный смысл этой истории.

– Она напрашивалась к кому-нибудь в гости, крала там какую-то красивую вещицу и дарила другой девочке. И те спокойно принимали подарки, у них даже сомнений не возникало, что Марине это действительно купила мама. Но однажды в школу пришла мать одной из учениц и заявила, что после Марининого визита у нее пропал новый парфюмерный набор. Маринка отпиралась, как могла, но на следующее утро другая ее подружка принесла этот самый набор и сказала, что мама заставила ее вернуть такую дорогую вещь. Вернули его, конечно, не Марине, но дело не в этом. Чего я никак не ожидала, так это того, что весь класс до такой степени ополчится против нее. Вообще-то они на удивление чуткие ребятишки, никогда не бьют по больному, но тут словно с цепи сорвались. Никто не приглашал Марину не то что к себе домой, но даже в пару, когда шли в столовую. Она оказалась в полной изоляции. У меня же как раз тогда заболела мама, и я как-то упустила девочку из виду.

Глеб слушал меня, почти не моргая, и все же меня не оставляло ощущение, будто я рассказываю сама себе. Но и остановиться уже не могла.

– Понимаешь, она очень противилась тому, чтобы ее мать снова выходила замуж, хотя ее отчим – нормальный мужик, шофер, простецкий такой. Никогда на Маринку голоса не повысил. Она, кстати, и сама это признает. Но центром внимания она и в семье быть перестала. Особенно с рождением малыша. Видимо, пока они жили вдвоем, мать слишком ее избаловала, поэтому девочка и почувствовала себя обделенной. А когда и в классе все от нее отвернулись, просто сломалась. В ноябре убежала из дому. Ее быстро поймали. Буквально на следующее утро милиционер привел ее в школу. Это, конечно, было ошибкой с его стороны – вести ребенка туда, но школа оказалась ближе к их отделению, чем барак, где она жила. Маринка шла по коридору, словно арестантка, с опущенной головой. А ребята даже из других классов кричали: «Тюремщицу ведут! Зэчку!» Через неделю она попала в больницу с обострением гастрита. Она и сейчас еще в больнице, звонит мне иногда. Голосок такой счастливый! Говорит: «Здесь хорошо, меня все любят…»

– Ты в это веришь?

Я забыла, что он может заговорить, и вздрогнула от неожиданности. Из подсобки выглянула продавщица и, окинув нас плоским взглядом, снова скрылась в темноте.

– Конечно. Маринка хорошенькая, общительная. Наверняка ее там любят. Но скоро ей выписываться. Что будет, когда она вернется?

Глеб вдруг стремительно обогнул столик и крепко прижал мою голову к своей груди. Боясь пошевелиться, я замерла, с боязливым наслаждением погружаясь в то удивительное состояние покоя, которое исходило от этого беспокойного человека.

* * *

Как утомительна бывает нежность, я впервые поняла, когда Принцесса, ошалев от продолжительного поглаживания, вцепилась мне когтями в лицо.

«Никогда не ласкай насильно, – сказала мама, дуя на вспухшие царапины. – Это относится и к людям тоже».

* * *

Больничные стены пропитаны запахом страха. Попади сюда хорошая ищейка, она, должно быть, сошла бы с ума от ярости. Источаемый моей кожей панический душок тотчас растворялся в мощной завесе запахов. Все равны перед лицом Страха.

Мне удалось выпрямить спину и миновать пост дежурной медсестры с оттиском улыбки на лице. Она кивнула несколько задумчиво, будто хотела что-то сказать, но не могла решить – а стоит ли? У нее были широко расставленные темные глаза, обволакивающие сомнением мою спину, пока я брела до палаты. Белая кулиска на стеклянной двери была вновь задернута небрежно, и сквозь сочащуюся дневным светом щель я увидела в палате Глеба и Лэрис.

Стекло, к которому я прижалась ладонями, было теплым, но меня охватил озноб. Отсюда хорошо видно было лицо Лэрис. Похоже, она всплакнула: у нее всегда при этом краснел кончик носа. Но сейчас улыбалась так светло и растроганно, что моя кожа покрылась мурашками.

Мне казалось странным безмолвие Лэрис, и не только потому, что это состояние было для нее непривычным. Не могли же они сидеть там молча, а маме каждое слово давалось с трудом… Оставалось предположить, что разговор ведет Глеб, но сама эта мысль казалась настолько противоестественной, что я отказывалась поверить в очевидное. О чем ему говорить с моей матерью?!

Я могла бы легко узнать все, стоило лишь войти в палату, но как раз это оказалось мне не под силу. Все утро я готовилась к встрече с мамой один на один, проигрывала разные варианты разговора: от упреков и оправданий до раскаяния и прощения. Но открыто присоединиться к этим двоим у меня не хватало духа.

– Ты чего? Подслушиваешь?

В глазах медсестры светился желтоватый огонек восторга. Все, что происходило в последнее время в нашей семье, вызывало у нее живой зрительский интерес.

– Слушай, зайди в палату, – попросила я, ничего не объясняя. – А когда будешь выходить, оставь дверь приоткрытой.

– Добро, – не раздумывая, согласилась она, откровенно польщенная тем, что ей доверили хоть маленькую роль в таком необычном спектакле.

Не мешкая, она ворвалась в палату, и я едва успела отступить в тень. Что-то спросила бодрым, «больничным» голосом и выскочила ко мне, не прикрыв двери.

– Спасибо, – еле успела шепнуть я, когда она прошла мимо, полностью захваченная новыми ощущениями.

Стараясь не коснуться скрипучей, как во всех больницах, двери, я присела и, затаив дыхание, приблизила лицо к щели. Создавшийся легкий поток воздуха внезапно вынес ко мне смех матери. Я даже не сразу узнала его. Я забыла, как он звучит. Она утверждала, будто ей больно даже улыбаться.

– А помнишь, как мы с тобой договорились выдернуть мне молочный зуб? – донесся голос Глеба. – Ты уже нитку привязала, а я струсил. По комнатам с ревом носился, а ты бегала за мной до тех пор, пока я не спрятался в туалете. А там Наташка сидела на горшке. Я плюхнулся рядом с нею на пол и заревел, а она, гадючка маленькая, взяла и потянула за ниточку. Зуб и так еле держался… Правда, Наташку я чуть не утопил… Потом ночью ее кошмары мучили…

Зажмурившись, я закусила губу. Оказалось, что неслышно отползти от двери, когда все тело сотрясает дрожь, дело трудновыполнимое.

Но я справилась и с этим.

Они вернулись, когда уже стемнело, и ослепительно-белый свет от «кобры» над подъездом просочился в комнату. Я не вышла навстречу, осталась лежать в «светелке», стараясь не выдать своего присутствия. Лэрис окликнула меня с порога, потом с глухим стуком слетели ее сапоги, и мягкие шаги приблизились к двери.

– Она еще не пришла, что ли? – Лэрис заглянула ко мне. – А, ты здесь? Не заболела? Ну-ка дай лоб. Да вроде нет… Ты почему не пошла в больницу? Мы тебя ждали там. Представляешь, как это выглядит?

– Утром ты сама не пустила меня.

– О, вспомнила! С утра многое изменилось.

– Что же могло измениться за несколько часов?

Плюхнувшись на кровать, Лэрис принялась осторожно стягивать колготки, стараясь не зацепить ногтем. В сосредоточенности ее действий была унылая туповатость, но я все же не отрываясь следила, как обнажаются белые мягкие ноги, крупные, блестящие ногти, будто сейчас должно было появиться нечто, разом открывшее бы всю сущность Лэрис. Но ничего особенного я не увидела. Освободившись от колготок, она швырнула их через всю комнату на стул, распространив кислый запах.

– Сходи к ней, сама увидишь, – предложила Лэрис, вновь обретя способность изъясняться. – Вообще-то я думала – ей значительно хуже, а она ничего, держится молодцом. Правда, Глеб говорит, вчера она показалась ему совершенно другой. А сегодня была почти как прежде. Похудела, правда…

Я слушала с недоверием. Мне-то казалось, от прежней мамы не осталось совсем ничего. Высохшая, с потухшими, уже увидевшими смерть глазами и запекшейся корочкой рта, она ничем не напоминала ту Звезду-Этуаль, которая приводила в восхищение всю школу. В низком голосе ее больше не слышались переливы иронии, да она почти и не разговаривала со мной.

– О чем ты, Лэрис? Она превратилась в пересохший фонтан слез.

– Во что?!

Звонко шлепнув по голым коленям, Лэрис захохотала и запрокинула при этом крупную голову. Мягкий подбородок ее дрожал, а волосы трепетали могучей гривой. Успокоившись, она утерла слезы и, пересев, прижала меня к себе.

– Чудо ты гороховое, – ласково пробормотала она и потерлась теплой щекой. – Как скажешь что-нибудь – хоть стой, хоть падай! Пересохший фонтан слез, это ж надо придумать! Ты все еще пишешь стихи?

– Ты уже спрашивала.

– Верно, теперь вспомнила. У меня не слишком много умещается в голове, поэтому кое-что вылетает. Но главного я никогда не забываю.

Меня кольнуло ее невольное признание неважности моих стихов, но для Лэрис они и не могли много значить. Она их даже не читала. Единственным поэтом, которого она признавала, был Асадов. Только ему было под силу растрогать это существо до слез.

– Операция через два дня. Ты должна побывать у нее до этого.

– Лэрис, – я чуть отстранилась, чтобы видеть ее глаза, – скажи мне правду. Пожалуйста! Мама в самом деле поверила, что это Андрей? Как это могло произойти? Правду, Лэрис! Может, она просто решила нам подыграть?

Короткие стрелки ресниц почти сомкнулись, спрятав истину в глубине ее глаз. Сумерки тяжелели от нашего молчания. Наступала беззвездная долгая ночь.

– Для нее это Андрей, – жестко прозвучал голос Лэрис. – И только попробуй заронить хоть каплю сомнения! Кстати, Анне Васильевне он сказал, что у тебя произошел небольшой нервный срыв из-за всех этих дел и ты валяешься в постели. Она поверила.

– Или сделала вид. Тебе ничуть не страшно, Лэрис? Ведь этот Глеб… Он совершенно другой. В душе, понимаешь? Он совсем не такой, каким был Андрей.

– Конечно, другой, – нехотя согласилась Лэрис, и от кончиков ее губ тонкими штрихами пролегли будущие морщинки. – Но разве оттуда можно вернуться прежним?

* * *

Иногда, обычно днем, если я возвращалась из школы пораньше, а время телевизора еще не наступало, на кошку нападал приступ разговорчивости. Она не кричала и не мяукала, но, расхаживая по комнатам, повякивала на все лады. Характер ее рассуждений то и дело менялся, но я и не пыталась проникнуть в ход Цескиных мыслей. Что мы можем понять в размышлениях кошки?

* * *

Лэрис требовательно растолкала меня холодной рукой и сунула в лицо крошечного котенка. Он растопыривал прозрачные коготки и протяжно пищал, широко разевая розовую пасть.

– Смотри! Мы заработаем на них кучу денег.

Когда до меня дошло, что это не сон, я так и подскочила на кровати.

– Откуда это?

– В булочной нашла. Смотри, какой цвет! Они же идеально подходят твоей кошке.

– С ума сошла?! Зачем ей котята? Мы и не вязали ее ни разу.

Лэрис изобразила удивление и принялась терпеливо объяснять:

– Зачем ее вязать, если есть готовые котята? Конечно, они беспородные, зато твоя – русская голубая. Если налицо такая мамаша, кто же усомнится в чистокровности детенышей?

Не слушая этих рассуждений, котенок вошкался на ее коленях, тычась дымчатой мордочкой в пуговицы юбки.

– Ты опять нашла двойника, Лэрис? Что еще ты задумала?

– Крошечная афера. Все пройдет без сучка и задоринки, не волнуйся! Мы развешиваем объявления о продаже котят от шикарной русской голубой кошки и ждем. Когда появляются покупатели, мы с тобой прячемся в этой комнате, а Глеб… Кстати, он еще не в курсе, – на миг озаботилась Лэрис, но тут же затараторила вновь: – Он будет встречать их, демонстрировать Принцессу, ее родословную, сообщит адрес клуба, где им оформят бумаги, и, естественно, возьмет деньги. Надо только адрес придумать такой, чтоб это было у черта на куличках. Никто, конечно, не потащится в зверский мороз выяснять – была ли такая вязка… А вместо телефона клуба дадим твой, пусть звонят, мы все подтвердим. А когда они все же доберутся до этого несуществующего клуба… Можно назвать его «Чеширский кот», красиво?

– Тогда ни один умный человек не клюнет на эту удочку. Ты хоть знаешь, что из себя представлял этот кот?

– Понятия не имею! Слышала где-то… Почему это не клюнут? Еще как клюнут! А когда они из клуба примчатся сюда, Глеба они не увидят. Ты скажешь, что сдавала парню квартиру на месяц, пока уезжала в отпуск, и ни про каких котят знать ничего не знаешь. Ну, как?

– Ты сумасшедшая, Лэрис, – раздался из соседней комнаты голос Глеба. – Я все слышал, ты так орала… Неужели ты думаешь, я позволю втянуть меня еще в одну авантюру? Нет уж, выкручивайся на этот раз сама. И не трогай Принцессу, она и так уже себе места не находит из-за этих котят.

Лэрис скорчила гримасу и заговорщицки прошептала мне: «Чистоплюй! Ничего, еще посмотрим кто кого…» Лихорадочно одеваясь, я прислушивалась к их спору и боялась пропустить ту фразу, которой Лэрис удастся сломить его сопротивление. Но когда я решилась выйти, она уже была в полном отчаянии.

– Я не могу понять, – кричала она, теперь обращаясь к нам обоим, будто между нами неожиданно возникла некая связь, – почему вы шарахаетесь от любой возможности заработать?!

– Здесь неуместно слово «работать», – одернул ее Глеб. – Ты ведь прямой человек, Лэрис, так называй вещи своими именами.

– А ты, голодранец, так и останешься в единственных джинсах! Сколько у тебя осталось от твоих турецких шмоток? Да тебе даже на обратный билет не хватит!

Она не могла не заметить, как напряглось лицо Глеба, но и забрать назад своих слов тоже не могла. Лэрис просто застыла перед ним, приоткрыв рот, будто надеялась, что слова сами как-нибудь ухитрятся найти обратную дорогу. Котята расползлись по квартире, и я машинально следила за ними, не решаясь поднять глаза. Я боялась, что Глеб не выдержит и ударит Лэрис, но этого не случилось.

– Думаешь, я не смогу заработать на кусок хлеба? – спросил он зловещим голосом. – Наташа, у тебя где-то был альбом и карандаш… Принеси их и одевайтесь.

– А что делать с котятами? – жалобно протянула Лэрис. – Утопить, что ли? Или выкинуть назад на мороз?

– Я сказал: одевайтесь!

Окрик обжег Лэрис, как удар хлыстом: она вскрикнула и изогнулась всем телом. Затем, словно ища защиты, обернулась ко мне, но я перевела взгляд на кошку, бестолково топтавшуюся среди малышей.

В ссутулившейся фигуре Лэрис появилась жалкая покорность, и, когда она скрылась в «светелке», я силой заставила себя пойти за ней.

– Плюнь ты на него, – посоветовала я, прикрыв за собой дверь, но она даже головы не повернула.

– Он не имеет права кричать на тебя, – добавила я, не зная, что еще сказать ей.

У Лэрис нервно дернулось плечо, но и на этот раз она ничего не ответила.

– Одевайся, – проронила она, натянув шерстяное платье.

От соприкосновения с тканью волосы ее намагнитились и прилипли к лицу, она сморщилась и стала яростно убирать их, дергая пряди.

– Лэрис, Лэрис, – я попыталась удержать неистовое движение ее рук, но ей ничего не стоило вырваться.

– Ну что – «Лэрис, Лэрис», – прошипела она, отступая. – Что ты лезешь? Ты ведь ничего не понимаешь в наших отношениях! Ни-че-го!

Вонзив в меня «го», как узкий кинжал, она выскочила из комнаты, оставляя следы невидимых слез. Она рыдала, но никто об этом не знал, кроме меня, потому что я любила Лэрис.

В комнату неслышно просочилась кошка и застыла в напряженной позе, уставив на меня сделавшиеся круглыми глаза.

– Что, Цеска? – спросила я шепотом, склоняясь к ней. – И тебе досталось…

Я хотела погладить ее и успокоить, но Принцесса отпрыгнула в сторону и пригнула голову к полу.

– Ну, хорошо, хорошо, сейчас мы их унесем, – сказала я миролюбиво. – Кажется, он что-то придумал… Как тебе кажется, он способен выбросить их на мороз?

Кошка пронзила меня холодным взглядом и полезла на шкаф, чтобы сверху точнее оценить обстановку. Спустя полчаса мы уже сидели втроем в центре города у заколдованного зимой фонтана, и Лэрис держала котят под пальто, потому что на ее груди им было теплее всего. Нацепивший смешные очки с затемненными стеклами, Глеб отодвинулся на другой конец скамьи и, как заправский коробейник, зазывал прохожих:

– Леди, вы хотите доставить себе радость? Я умоляю, всего пара минут! Это не злой шарж, не бойтесь. Вам понравилось? Нет, правда?

Девушка кивала с таким обалдевшим выражением лица, что мне стало казаться – дело вовсе не в качестве рисунка. Похоже, она и не заметила его, ведь Глеб расточал такие лучезарные улыбки, что ни о чем и думать было невозможно. То и дело стягивая варежку и надевая ее снова, девушка пыталась ухватить листок с шаржем, но Глеб снова делал неуловимое движение, и добыча ускользала от истомившейся Дианы.

Лэрис мрачно следила за этой игрой, и струи пара вырывались у нее из ноздрей, как у пробудившегося дракона, в утробе которого попискивали котята.

– Вы хотите получить этот шарж на память?

– А сколько это стоит? – очнулась девушка и боязливо натянула рукавичку.

– Для вас это подарок! Правда, с нагрузкой.

Она хотела было уйти, но Глеб не позволил ей даже подняться.

– С ма-а-ленькой такой нагрузочкой… Лэрис, продемонстрируй. Ну, я же знал, что вы будете в восторге… И вам спасибо! Эй, земляк, ты шутки любишь? Иди сюда…

– Все, – вскоре буркнула Лэрис, застегивая пальто. – Мы только что потеряли кучу денег. А ты, оказывается, просто рожден быть уличным художником. Я и не подозревала…

Глеб добродушно возразил:

– Что ты, не преувеличивай. Это так, баловство.

Я стряхнула снег с его шапки:

– Тебя совсем замело. Ты сейчас похож на замерзшего кота Базилио. Знаешь, мне давно не было так весело. Слушай, у тебя же руки совсем окоченели! Ты не взял рукавицы? Выходит, теперь моя очередь тебя выручать, еще разболеешься.

– Ерунда! Вы вот, похоже, застыли. Лэрис хоть котята грели, а ты… Пойдемте скорее, напьемся чаю, погреемся. Принцессу в чувство приведем…

– С каких это пор тебя стали волновать чужие кошки? – ледяным тоном спросила Лэрис, наблюдая, как он пытается засунуть покрасневшие руки в мои варежки.

– Видишь ли, она ведь так и не поняла, что происходит.

– Не она одна. Тебе удалось сегодня поразить даже меня.

– Лэрис… – Глеб притянул ее, увлекая к дому. – Тебе просто трудно понять: как это люди могут думать о чем-нибудь, кроме денег?

– Брось! – Она вывернулась и сердито зашагала между нами. – Сюда я что – тоже ради денег примчалась? Я трачу их больше, чем следовало бы… Но когда предоставляется возможность без труда подзаработать, отказываться от них – полное идиотство.

Глеб не отвечал. Он шел, чуть задрав голову к пробивающемуся сквозь снеговые тучи солнцу, и видимая мне сторона его губ дрожала от сдерживаемой улыбки.

– Скажи, Лэрис, – наконец нарушил он молчание, – а вот если бы тебе сейчас, прямо на улице, поставили условие: или ты тотчас найдешь возможность сделать деньги, как ты говоришь, хоть маленькую сумму, или тебя убьют. Ты сумела бы выкрутиться?

Поравнявшись с подворотней, Лэрис мельком заглянула туда и внезапно схватила его за руку.

– Видишь? Те двое, что роются в мусорных баках, тоже по-своему делают деньги. Ты это имел в виду?

– Эти двое минуют стадию «деньги» и получают сразу «товар». Какой-никакой…

– Ты бы смог подобрать что-нибудь с помойки?

Глеб обернулся ко мне и нехотя снял очки. Отцепившаяся от моей рукавицы пушинка зависла у него на ресницах, и мне хотелось снять ее, но он так смотрел на меня, что я не решалась это сделать.

– Смог бы, – вызывающе бросил он и взглянул на Лэрис. – Тебе это известно, правда?

Мне подумалось, он говорит о наркотиках, но представить, что марихуана может оказаться на помойке, я как-то не могла. Лэрис между тем схватила нас обоих за руки и весело воскликнула:

– Чего не сделаешь, чтобы не разочаровать вас! Глеб, отстань от нас немного и наблюдай.

Оттащив меня в сторону, Лэрис сделала громкий, резкий выдох, словно собиралась запахнуть стопку водки, и вытащила из внутреннего кармана красивый кожаный кошелек.

– Это доллары? – удивилась я, пытаясь разглядеть извлеченную ею купюру, но Лэрис отпихнула меня локтем.

– Потом посмотришь. Пошли. Только рта не раскрывай ради бога!

Предчувствуя недоброе, я попыталась было удержать ее, но это было невозможно. Охваченная одержимостью, Лэрис готова была смести любую преграду.

– Ну что еще? Ему хочется зрелищ? Думаете, я могу сплоховать? Так я не доставлю ему этого удовольствия. Смотрите и учитесь!

Не обращая больше на меня внимания, она решительно шагнула наперерез пожилому господину с кейсом и, несвойственным ей заискивающим тоном начала:

– Простите, вы не могли бы нам помочь? Дело в том, что мы с сестрой купили с рук доллары, на отпуск решили копить, а теперь нам кажется, что они фальшивые. Вы не могли бы взглянуть? Я уверена, что вы-то разбираетесь в таких делах!

Его узкий рот расползся в неудержимой улыбке, и рука в коричневой мягкой перчатке сама потянулась за купюрой. Он поднес ее к близоруким глазам и через секунду издал вздох изумления.

– Что же вы, девочки! – протянул он укоризненно. – Здесь же явно подрисован ноль. Грубая работа… Это не сто долларов, а всего лишь десять. Ведь это видно невооруженным глазом!

– Это же фальшивка! – вдруг завопила Лэрис так, что вокруг стали останавливаться люди. – Ах ты, старый негодяй! Пытаешься фальшивые доллары нам всучить. А ну, давай обратно наши деньги, а то я живо сдам тебя куда следует! Вы полюбуйтесь на него: такой солидный с виду и такими грязными делишками занимается. Деньги давай! Наши деньги!

Не знаю, кто из нас первым был готов потерять сознание – я или отзывчивый дядя с фальшивыми долларами в руке. Беспомощно озираясь, он все пытался сунуть Лэрис ее купюру, но она отступала в образовавшуюся толпу, будто заманивала жертву в сети. Его оправданий никто не слышал, пронзительный голос Лэрис без труда перекрывал их. К тому же на нем было слишком дорогое пальто, слишком мягкие перчатки и слишком большой кейс в руках.

– От буржуй недобитый! Мало их били в семнадцатом, так все равно, как тараканы, изо всех щелей лезут, – посетовал кто-то позади меня, и его тотчас поддержали другие.

– В тюряге так небось быстро жирок сгонишь!

– Демократы проклятые, ну никакой жизни от них нет!

– А демократы-то при чем? Ваш коммунист вон тоже в Москве казино открыл.

– За милицией-то послали или нет? Ишь, последнее готов у народа отнять!

Неловко поддерживая коленом кейс, жертва уже защелкала замком, но тут, как смерч, в толпу ворвался Глеб, вырвал злосчастную десятку, схватил нас под руки и поволок прочь. Я механически передвигала ноги, двигаясь словно в тумане, забившем глаза и уши. Но и Лэрис, кажется, чувствовала себя не лучше, потому что она вдруг вырвалась и бросилась бежать от нас, не оглядываясь.

– Скотина, – процедил Глеб, глядя ей вслед.

– Не говори о ней так!

– Я не о ней, а о себе. Это я довел ее до такого состояния.

Понимая, что это звучит как упрек, я все же заметила, что прежде Лэрис действительно не была такой.

– Когда это прежде?

– При Андрее.

– Ах, вот как!

И он надолго замолчал.

Утренняя морозная дымка никак не рассеивалась, и дальние дома не могли обрести четкость своих очертаний. Дворы, которые мы пересекали, были словно выморожены – даже бродяги уже оставили в покое мусорные баки. Казалось, что, кроме нас, никого не осталось в этом замершем мире. Беда была в одном: рядом со мной был не тот человек, с которым мне хотелось бы остаться на планете вдвоем.

* * *

С первыми звуками адажио Томаса Альбинони кошка спрыгивала со шкафа и усаживалась перед самодельными колонками. Бог знает, что слышала эта темная душа в пронзительной печали итальянца! Но мне становилось не по себе всякий раз, когда я видела, как они с Андреем цепенеют от звуков этого гимна скорби. Словно в эти минуты лишь им двоим приоткрывалось нечто, во что всем нам еще предстояло войти. И кошка на этом пути должна была стать нашим проводником.

* * *

Когда, снимая на ходу темные очки, он вошел в школьный «закуток», прервав наше чтение вслух, меня будто пронзило невидимой молнией. «Андрей!» – выдохнула я и испугалась еще больше. Эти стены знали только моего брата, Глеб был для них чужаком. Но он не был враждебным чужаком, с этим я была вынуждена примириться.