Текст книги "Приснись"

Слишком я затянул с поисками, можно и не найти следов. Мама недовольна мной? Глядит с упреком? Хотя знает ведь: я и сам был пацаном, когда Андрей умер… Чем я мог ему помочь?

Тамара вот-вот должна была вернуться. У нее все под контролем, она рассчитала, сколько времени мне понадобится, чтобы сфотографировать ее документ и положить его на место.

Отогнав жалящие угрызения (позволю им истерзать меня позже), я наполнил бокалы. Рука слегка тряслась, но все же я не разлил вино. Встретил Тамару, протягивая один:

– Помянем братишку? Глоток же можно?

Надо отдать ей должное, она даже не взглянула на распечатку, смотрела мне только в глаза. Потом достала телефон, потыкала пальцем, нашла снимок:

– Чтобы ты представлял его.

Вино выплеснулось на пол: на меня взглянул…

– Черт! Это же вылитый я в детстве!

– Я тоже сразу заметила сходство. Даже с тобой сегодняшним… Это сто процентов твой брат.

Вот тогда я понял, что не остановлюсь, пока не раскопаю все о нем.

* * *

Мое любопытство удовлетворено. Мне уже известно, что неземной красоты создания, случайно сошедшие на землю, уязвимы не меньше, чем мы, смертные. У них так же ноет сердце, ставят подножки невидимые другим комплексы и совесть душит ночами, заставляя извиваться в постели. Неужели тот одноклассник, раскрывший мне тайну моей некрасивости, тоже после жалел о том, что ударил наотмашь?

Теперь я верю, что красивые мужчины не порхают пестрыми махаонами с цветка на цветок. И тем не менее прекрасный фантом по имени Макс продолжает являться мне во снах. Значит, они посылаются не только ради того, чтоб я убедилась в очевидном: все люди способны страдать, дело тут не во внешнем облике.

Самое парадоксальное, что я-то как раз чувствую себя куда счастливее, чем Макс…

Ночь за ночью мне приходится наблюдать со стороны, как он мечется то по своему кабинету, то по пустой квартире – никогда не угадаешь заранее, где застанешь его и какое у него будет время суток. Как это происходит? Сплю я только ночью, но у Макса в это время то утро, то день, то вечер. Его ночей я не вижу, и слава богу, мне совершенно не хочется подглядывать в замочную скважину, ясно ведь, что происходит в его спальне. Если мне действительно открылся тайный портал в иной мир, о чем я размышляю все чаще, почему время там идет по-другому? Хотя, может, иначе и быть не может?

Но все остальное в его мире – такое наше, такое узнаваемое! Та самая Москва, которую я вижу в новостях, это самое время, полное тревоги и боли. И даже время года у нас совпадает… Что же происходит с часами? Они оплывают, как у Дали, и путаются секунды, минуты, стекают стрелки. Время становится тягучим и мягким, из него можно вылепить нечто новое или упаковать в него старое.

Макс как раз и пытается запустить руку в прошлое, в тот далекий год, когда умер его братик. Мне стало так больно за него, когда красавица-следователь нарочито сухим тоном прочла бумагу. Все чаще я смотрю на происходящее глазами Макса и даже начинаю свыкаться с таким положением вещей, но эту сцену наблюдала точно со стороны и видела, как вытягивается его лицо. Этому циничному и во многом жестокому парню (взять хотя бы, как он выпроваживает наутро своих случайных подружек!) не просто было не по себе, он задохнулся болью, которую Тамара одним броском налепила на его лицо.

На мой взгляд, Тамара переплюнула Макса в цинизме, заявив напоследок: мол, она помогла ему лишь потому, что он был нежен в постели и не забылся мгновенно. Играя своим старичкам, я продолжала размышлять над этими словами, удивившими меня и даже корябнувшими по сердцу, и сделала вывод: случайным любовникам Тамары ее психологический портрет видится искаженным. Им кажется, эта сильная женщина ищет достойного партнера, который подчинил бы ее в постели. А она, похоже, безумно устала от этого… Ей хочется, чтобы ее просто приголубили, нашептали ласковых слов, дали почувствовать себя маленькой…

Как Макс угадал, в чем нуждалась эта женщина? Или он со всеми такой? Я не вижу его ночами… Но как-то утром одна из девушек, кокетничая, назвала его тигром – вряд ли это говорит о нежности.

Впрочем, что я понимаю в сексуальной жизни? Весь мой опыт сводится к пьяной вечеринке в музыкальном училище, когда виолончелист, которого я молча обожала, перепутал меня с инструментом. Только он оказался не в состоянии не то что довести дело до конца, но и толком начать его. До чего же было мерзко…

– Женечка, а не спеть ли нам романс?

Очнувшись, смотрю на Бориса Михайловича, ради которого я впервые и пришла в дом престарелых. Признаюсь, тогда, три года назад, меня просто прошило известием о том, что бывший директор нашей школы искусств оказался в казенном учреждении. Борис Михайлович принимал меня на работу, учил общаться с коллегами и учениками (а главное, с их родителями!), отправлял на конкурсы и радовался нашим с ребятами победам.

А потом с ним случилось небольшое помешательство…

– Конечно, Борис Михайлович! – Я улыбаюсь во весь рот, глядя на сухонького трясущегося старичка, в которого он превратился буквально на глазах. – Для вас – все что угодно!

Я не знаю, с чего он попросит начать, но завершаем мы вечер всегда романсом Петра Булахова «Гори, гори, моя звезда». Для этих людей он звучит особенно, ведь слова о могиле им не кажутся такой же абстракцией, как моим ровесникам. Мы поем его тихо, без надрыва, хотя у некоторых проступают слезы, я замечаю, как они украдкой вытирают их.

Хотя сейчас вечер, Борис Михайлович просит:

– А исполните-ка нам Варламова…

Иногда в его голосе до сих пор звучат директорские нотки. Я догадываюсь, что он имеет в виду романс на стихи Фета «На заре ты ее не буди…»

Голос у меня так себе, но моих слушателей все устраивает, я ведь не на большой сцене. В своей школе я не рискую соперничать с вокалистами, поэтому исполняю только инструментальные вещи. Не все же обладают бесстыдством уровня Павлика, как раз и ставшего помешательством Бориса Михайловича…

Тогда наш директор был хоть и пожилым, но полным энергии и смелых замыслов человеком. Музыку он любил самозабвенно, хотя сам так и не стал ярким исполнителем. Да и педагогической жилки у него не было, потому его назначили на должность скорее хозяйственную и отчасти политическую, ведь ему постоянно приходилось иметь дело с городскими властями. В верхах директор успешно пробивал стипендии для лучших наших учеников и премии для преподавателей, чему мы все были несказанно рады. А сам Борис Михайлович, награждая юные дарования, просто сиял от счастья!

Его готовностью влюбиться в талант и воспользовался Павлик. Так с придыханием называл его наш директор, хотя здоровенному детине в то время стукнуло тридцать, а было это несколько лет назад. Павлик околдовал его слезливой легендой о своем несчастном детстве с матерью-алкоголичкой, которая работала сторожихой в сельском клубе, где было фортепиано, на котором несчастный мальчик сам выучился играть. Без чьей-либо помощи освоил ноты и окунулся в музыку с головой.

– Он же гений! – задыхаясь от восторга, говорил мне Борис Михайлович. – Самородок!

Впрочем, он рассказывал о Павлике не только мне, но и всем встречным-поперечным. В том числе и тем самым властям, к которым был вхож. У них наш директор выбил для Павлика квартиру, поскольку гению не пристало ютиться по чужим углам. А в нашей школе концертный зал был отдан в единоличное пользование Павлика, который – надо отдать ему должное! – репетировал с утра до ночи. Готовился к Всероссийскому конкурсу исполнителей-любителей. Учителя шептались, что Борис Михайлович отдал ему вакантную ставку, чтобы Павлику не приходилось зарабатывать на кусок хлеба.

И все бы ничего, если бы играл он и впрямь как Мацуев… Но Павлик по уровню мастерства явно недотягивал даже до наших старшеклассников. Когда мы пытались намекнуть об этом директору, он воздевал к небу тогда еще не трясущиеся руки:

– Как вы слепы и глухи! Павлик же всему выучился сам. Чего стоили бы наши ученики без вашего вклада?

Мимо нас Павлик проносил свою крупную косматую голову с достоинством льва и никогда не то что не здоровался, но даже не отвечал на приветствия.

– Гениям не к лицу общаться с простыми смертными, – бурчала Нина ему вслед.

Мы все недооценивали опасность Павлика…

В ту зиму у Бориса Михайловича умерла жена, и он неожиданно подарил Павлику свою машину – в одиночку угасло желание ездить на дачу, а на работу он добирался пешком. Детей у него не было, и все нерастраченные отцовские чувства старик направил на Павлика, уверяя нас, что после победы на конкурсе (в чем Борис Михайлович не сомневался) парня возьмут без экзаменов в московское музучилище – в Гнесинку или в Мерзляковку.

Когда Павлик наконец отбыл на конкурс в Москву, мы все вздохнули с облегчением: хотя бы в концертный зал наши ученики теперь смогут прорваться, им тоже необходимо осваивать сценическое пространство. Борис Михайлович летал как на крыльях, не выпуская из рук телефона – ждал известий от Павлика.

Через несколько дней Нина ворвалась ко мне с перекошенным лицом:

– Он спит в кабинете! Он продал квартиру!

Почему-то я даже не спросила кто. Это стало ясно в первую же секунду – стены качнулись. Мой ученик бесшумно выскользнул за дверь, и мы с Ниной вцепились друг в друга, точно оказались на тонущем корабле.

– Ты… Откуда… Он сам сказал?

– Павлику нужнее.

Это были, конечно, не ее слова. Нина лишь повторила сказанное директором, пребывающим в плену сладостного самообмана. Добрый, доверчивый человек, он отдал Павлику последнюю рубашку и чувствовал себя счастливым. Разве это не счастье – выполнить главное предназначение своей жизни? Служение гению наполнило высшим смыслом судьбы многих ничем не примечательных людей. Вот только с вектором своего самопожертвования Борис Михайлович ошибся…

Телефон Павлика оказался заблокирован. Сам он больше не перезвонил ни Борису Михайловичу, ни кому-нибудь из нас. Среди участников того желанного конкурса его фамилия возникла, но организаторы оказались не столь доверчивыми людьми, и вскоре Павлика убрали из списков. Мы недоумевали – почему?

Наша завуч разузнала по своим каналам – она училась в Москве с кем-то из членов жюри и выяснила то, что нас всех сперва повергло в шок, потом показалось абсолютно очевидным:

– Никакой он не самоучка! Этот проходимец окончил музучилище у себя на Дальнем Востоке. Решил скрыть диплом, ведь среди профессионалов ему ничего выше последнего места не светило… Но те ребята враз докопались до истины! Почему нам такое не пришло в голову?!

Стыдно стало всем…

То, что Павлик оказался просто слабым музыкантом, двоечником, подавило Бориса Михайловича сильнее, чем исчезновение этого типа с деньгами. Мы всерьез боялись, что наш старенький директор не переживет удара в спину… А он действительно враз стал стареньким, шаркал по длинным коридорам, с трудом подтаскивая ноги, хотя еще пару недель назад чуть ли не бегал по школе, обгоняя учеников. У него стали трястись голова и руки… Никому Борис Михайлович не жаловался, но мы слышали, как он плачет, закрывшись в кабинете – больше пойти ему было некуда.

Нина рвалась подключить к делу полицию, отыскать этого сукиного сына и вытрясти из него все до копейки. Но наш аккордеонист Остапчук, старый друг Бориса Михайловича, пояснил, что доказать передачу денег Павлику невозможно – никаких бумаг они не подписывали, большую коробку с наличными наш несчастный директор, радуясь, как ребенок, перевязал бантом и вручил Павлику с глазу на глаз. Тот, конечно, рыдал от счастья у него на плече и даже бормотал, что недостоин такого подарка… Вот бы директору прислушаться! Но старик счел это обычной скромностью великого музыканта.

Буквально через пару дней Борис Михайлович написал заявление по собственному желанию, а возраст у него давно был пенсионным, только раньше этого никто не замечал. Всеведущий Остапчук донес до нас, что наш уже бывший директор продал дачу и сам сдался в пансионат для престарелых – оплатил свое проживание. Я не находила себе места, пытаясь представить его в казенной пижаме на узкой койке, пока не поняла, что гитара поможет мне проникнуть туда и хоть недолгие часы проводить рядом с Борисом Михайловичем.

Боже, как он обрадовался, увидев меня…

– Женечка, вы как солнце! – восклицал Борис Михайлович, бережно сжимая мои руки. – Вы появились, и все разом расцвело.

А я-то опасалась, что старик и не сообразит, кто это перед ним…

Когда же он понял, что это не одиночный визит и я буду появляться каждую неделю, его до того переполнили эмоции, что он расплакался. Смотрел на меня, чуть покачивая головой, а слезы растекались по бороздкам морщин. За последние недели их стало больше как минимум в два раза, и Борис Михайлович сделался похожим на старое, ссохшееся дерево.

Но зря вы думаете, что природа не способна оживить увядающее… Придя в пансионат во второй раз, я не поверила своим глазам, обнаружив, что земля вновь завертелась у Бориса Михайловича под ногами. К моему появлению он убедил своих новых друзей, что музыкальный вечер – это событие, и необходимо соответствовать. В первый раз они сидели передо мной в халатах и тапочках, погруженные в свои невеселые мысли… После того как бывший директор провел с ними работу, все принарядились, причесались, а Эмилия даже вытащила кого-то потанцевать. Не помню, может, даже Бориса Михайловича, должен же он был подать пример…

* * *

Я застаю Макса перед зеркалом, и это уже само по себе нечто новенькое. Уж в чем его нельзя упрекнуть, так это в самолюбовании. Да и сейчас он смотрит на себя исподлобья, скорее, с ненавистью и страхом, чем с восторгом.

– Ты мог найти его, – неожиданно произносит он вслух. – Мог спасти.

Замираю, чтобы не спугнуть. Мне не дано считывать его мысли, поэтому ловлю каждое слово, которое Макс говорит себе самому.

– Тебе было тринадцать лет. Какого хрена ты делал тогда, а?! Соображал ведь… Почему не уговорил отца найти Андрея?! Хотелось остаться единственным сыном?

В его голосе столько ярости и презрения к себе, что кажется сейчас он вмажет кулаком по зеркалу, кровь смешается с осколками… А если один угодит в глаз? Станет ли он, точно Кай, видеть мир искаженным?

Впрочем, разве сейчас Макс не видит свою реальность чудовищной фантасмагорией? Почему же тогда не верит людям? Запирает от любви сердце? Занимается делом, которое ему в тягость? Зачем делает свою жизнь еще мучительнее, чем она есть?

Он выбегает из дома, садится в красивую машину, и я вижу его глазами, как мы мчимся куда-то, обгоняя другие автомобили. Не такие быстрые, не настолько дорогие… Боюсь, нам вслед несутся проклятья. Это неправильно, но вполне понятно: люди не любят тех, кто вырывается вперед, оставляя их позади.

Каким-то чудом я угадываю, что Макс направляется в тот детский дом, где жил его брат, и не удивляюсь, увидев табличку на металлической ограде, окружающей трехэтажное солнечного цвета здание старой постройки. Во дворе замечаю обычный набор для детской площадки – горки, качели, песочницы… Чуть поодаль тренажеры для старших ребят. Удивительно, что все игры и занятия проходят на глазах прохожих – черные прутья никак не скрывают детей. Или так и задумано? Вдруг кто-то случайно засмотрится на ребенка и захочет его усыновить? Такое бывает?

Макс нажимает кнопку и сообщает охраннику, что хочет поговорить с Аленой Сергеевной. Молодец, нашел информацию…

– А что у вас за дело? – хрипло доносится из динамика.

И Макс произносит пароль, способный открыть дверь в любой детский дом:

– Благотворительность.

Раздается радостное пиканье: входи! Милости просим!

Только сейчас я соображаю, зачем Макс захватил с собой фотоаппарат – это и будет его помощь детям. Только нужны ли им фотографии?

В кабинете директора нас ждет разочарование: Алена Сергеевна не старше Макса, не могла она быть директором в то время, когда здесь жил его брат. Я физически ощущаю, как Макс ежится от досады, но сдаваться и не помышляет. Еще и потому, что светлое лицо директора розовеет при первом же взгляде на него.

– Прошу вас. – Она указывает на стул. – С кем имею честь?

– Меня зовут Матвей Кузнецов, – беззастенчиво врет он. – Я работаю фотокорреспондентом журнала «Умник». Это издание для школьников и их родителей.

Вместо удостоверения Макс демонстрирует свой Canon, но Алена Сергеевна все же хочет спросить о чем-то. Он перебивает с такой улыбкой, которая отбивает у нее охоту сопротивляться:

– Понимаю, не совсем ваш профиль… Но умные дети бывают добрыми, поверьте мне. Я много общаюсь с ними. К тому же наш журнал охотно читают и родители. Вот у нас и возникла идея: показать им, что среди воспитанников детских домов тоже есть ребята с искрой божьей. Снять их на занятиях, взять интервью… А вдруг у кого-то из наших читателей появится желание усыновить ребенка? Создать для будущего Циолковского условия, которые способствовали бы оптимальному развитию его таланта.

Вот это да! Я и не подозревала, что Макс умеет так притворяться. Нести абсолютную ложь с такими ясными глазами, во взгляде которых до сих пор сохранилось что-то детское, поэтому, видимо, женщины так верят ему! И потом эта улыбка, эти ямочки на щеках…

Алена Сергеевна не стала исключением. Погружаясь в транс, она смотрела на него, как мне кажется, уже не слыша слов. Лишь бы видеть, как двигаются его губы… Такой необычный рисунок…

Когда Макс наконец умолкает, она усилием воли заставляет себя очнуться. Хмурит брови (на себя?), разминает губы, точно они онемели за время молчания. Осознает ли Макс, как действует на людей? Или не обращает на это внимания? Возможно ли не понимать этого, будучи неглупым человеком? А он ведь неглуп, судя по тому, как играючи справляется с основными делами.

Даром убеждения он тоже явно обладает, ведь Алена Сергеевна отвечает почти без раздумий:

– Почему бы нет? Я не против.

Чего не сделаешь, чтобы хоть несколько дней видеть перед собой такое лицо?

Макс откровенно сияет:

– Отлично! Приступим?

– Сейчас? – теряется она. – Но детей нужно подготовить…

– Они у вас грязные?

– Ну что вы!

– Лохматые? Причешем. Это дело пары секунд…

– Да не в этом дело. Ребят нужно… настроить.

– Зачем? Они нужны мне естественными. Глянцевая картинка меня не интересует. Пусть возятся со своими конструкторами или чем там они занимаются? В идеале они вообще не должны обращать на меня внимания.

– Это непросто…

Я понимаю, о чем она, но Максу слышится свое:

– Конечно, они все равно будут отвлекаться на чужого человека. Но я постараюсь не лезть на глаза, работать незаметно.

– Очень хорошо, – произносит директор задумчиво.

Как шелковое лассо, Макс опять набрасывает улыбку:

– А вы не откажетесь сфотографироваться с ними?

– Ох нет, – пугается она. – Ни прически, ни макияжа…

На самом деле все это, на мой взгляд, у нее в полном порядке, Алена Сергеевна просто напрашивается на комплимент. И Макс не отказывает ей:

– Вам ничего не нужно менять! У вас лицо доброй волшебницы… Потенциальных родителей очень обнадежит, что дети росли под крылом такой чудесной женщины, как вы. Значит, не озлобились. У вас ведь все живут дружно? Наверняка ни разу не было никаких ЧП?

Момент истины. Но Алена Сергеевна еще не готова к исповеди. Или просто не догадывается о том, что творилось здесь до нее?

– При мне не было, – отвечает она уклончиво.

И кажется, Максу ее слова тоже кажутся косвенным подтверждением того, что с Андреем случилось что-то плохое… Как же он собирается вытянуть из нее признание? Как обычно – в постели? Ход банальный, зато действенный. Как раз в его духе, ведь Макс не слишком озабочен нормами этики и морали. Ради своей цели он перешагнет через труп любого человека, даже той женщины, которую целовал минуту назад.

Кажется, в целом мире он – единственный, кого я презираю всей душой.

* * *

Эта дурочка выставила себя на всеобщее осмеяние…

На очередном ее жалком музыкальном вечере для старичья внезапно в зале появился какой-то парень в темно-серой униформе. Похоже, медбрат. Такой же круглолицый, как Женя, хотя и не настолько толстый. В моем сне он возник впервые, хотя это не значит, что пухлик только устроился на работу. Просто не проявлял интереса к гитарным переборам. Я бы тоже не пошел слушать, как играет такая, как Женя…

Но ему, видно, нечем было себя занять, раз все постояльцы пансионата собрались в зале и активно посыпали пол песком. Вот он и уселся напротив Жени и начал слушать. Блин, он действительно слушал! Я видел, как подрагивают в такт его брови, точно он помогает ей расставлять акценты. При этот парень улыбался, значит, ему нравилось, как Женя играет. Да он – уникум!

Наверняка он и сам владеет каким-то инструментом, может, даже гитарой. Может, подойдет после, скажет ей пару ласковых? Исполнителю же это приятно?

Впрочем, мне-то какое дело…

Только все обернулось совсем не так, как я наметил. Сны невозможно программировать, так же, как и жизнь. Когда Женя решила сделать передышку и виновато потрясла рукой, к ней подскочил тот сухонький старикашка, которого она уважительно называла Борисом Михайловичем, и попросил у нее гитару.

– Вы хотите сыграть? – удивилась она.

Видно, и не подозревала, что он умеет. Тот активно закивал:

– Тряхну стариной! Вы позволите?

– Ну конечно, Борис Михайлович! О чем речь?

Но старик заиграл не сразу, прошелся с гитарой по залу. Стариканы уже расселись по стульям, хихикающие бабульки обмахивались газетами или школьными тетрадками, из которых, наверное, выдирали листы для писем. Здесь эра интернета еще не началась…

Борис Михайлович сновал между рядами, точно знакомил инструмент со своими товарищами по несчастью. Хотя сейчас они точно не выглядели выброшенными из жизни, у некоторых даже глаза поблескивали, игриво так… Фу, срам какой!

Отплевываясь, я упустил момент и не заметил – шепнул что-то старик молодому медбрату или тот сам вскочил, когда Борис Михайлович наконец уселся и заиграл. Какая-то знакомая мелодия полилась… Черт! Не помню. Но дело не в ней, а в том, что этот парень вдруг бросился к Жене и склонил перед ней голову, приглашая на танец. Как и я, она даже не сразу врубилась, чего он от нее хочет…

Ее?

На танец?!

Первое, что я подумал: «Вот садюга! Издевается над ней». Но он смотрел так умоляюще, будто эта биомасса могла составить счастье его жизни. Или этот парень – гениальный артист?

Женя так откровенно смутилась, что стало очевидно: в последний раз ее приглашали на танец… никогда. Конечно, она не упустила единственный шанс в жизни, не дура же… Неловко сунула ему руку, и они принялись топтаться посреди зала, пытаясь попасть в музыку. А старички чуть не скончались от умиления, любуясь ими. Я думал, в конвульсиях вот-вот начнут биться…

Гадость!

– Мы с вами официально не знакомы, – начал медбрат. – Меня зовут Гоша.

– Не может быть! – вырвалось у нее.

Я-то понял почему: так она называла белый шиповник, который рос у нее под окном. Эта бестолочь здоровалась с ним вслух каждое утро и гладила листья. Даже если кто-нибудь был в это время во дворе… Правда, тогда переходила на шепот. Но все равно это безумие – разговаривать с растениями!

Гоша вздохнул:

– Вам тоже вспомнился фильм «Москва слезам не верит»?

– Фильм? – растерялась она. – А-а… Нет, я не поэтому… Неважно.

– А то все сразу вспоминают того Гошу… Но куда мне до Баталова!

Женя по привычке тут же бросилась защищать его от самого себя. Бывают люди, которые рождаются адвокатами… Почему она не выбрала эту профессию?

– Ну что Баталов? – заспорила она. – Конечно, он был прекрасен. Но зачем быть вторым Баталовым? Какой в этом смысл? Тем более глупо подражать придуманному персонажу. Это всего лишь плод чьей-то фантазии.

«Как ты – моей?»

От этой мысли стало грустно: неужто мне было не под силу придумать прекрасную, тонкую, сексуальную девушку? Стоп. Таких в моей жизни пруд пруди… В ночь на субботу я имею в своей постели очередную прекрасную, тонкую и сексуальную. В реальности. Какого ж рожна мне надо?!

Мне даже представлять не хотелось, каково Гоше лапать жировые складки на Жениной спине и даже не морщиться при этом. Или он из тех, неприхотливых, которые прикрываются изречением: «Мужик – не пес, на кости не кидается»?

Глупость несусветная! Девушки же сами хотят быть худыми и вечно сидят на диетах. Если они и себе естественными не нравятся, с чего должны понравится нам? Вот и проводят жизнь в спортзале…

Или им просто больше нечем ее заполнить?

Черт! Такая мысль не приходила мне в голову… А ведь у Жени часа впустую не проходит, она вечно чем-то занята. Правда, по большей части устраивает чужие судьбы, наплевав на свою, но, если задуматься всерьез, разве это менее достойное занятие, чем топтание беговой дорожки?

Только я стараюсь не думать о Жене всерьез. Еще не хватало, чтобы сны влияли на мою жизнь. Хотя, признаться, я как-то незаметно втянулся и жду ночи, чтобы узнать, как там дела у этого жизнерадостного пончика… Про таких мультики снимать!

Даже днем я то и дело вспоминаю Женю в самый неподходящий момент. Как вчера, когда уволил с работы одного мужика предпенсионного возраста. Тот сам виноват – завалил сделку. Правда, мы все с самого начала понимали, что она провальная, потому я и поручил ее именно Козлову, в полном смысле ставшему козлом отпущения. Таким хитрым маневром я очистил нашу молодую успешную команду от отработанного элемента. Но в тот момент, когда я подписывал приказ об его увольнении, где-то под сердцем толкнулось: «Женя так не поступила бы»

Сам не поверил, но мои щеки и уши залило жаром. Вот же гадство какое! Эта несуществующая дамочка начинает вмешиваться в мою реальную жизнь. Вечером того дня я попытался напиться и впасть в черную кому, лишь бы только не видеть Женю. Это помогло. Но становиться алкоголиком ради того, чтобы проводить ночи в беспамятстве, как-то не светит… Может, сходить к психологу? Или уж сразу к психиатру?

А эти двое с таким упоением переминались под гитарные рулады, что даже не заметили, как Борис Михайлович без перерыва заиграл другую мелодию. И все живые мумии дружно закивали головами, одобряя его дьявольскую хитрость.

А мне хотелось завопить:

– Да очнись ты, дура! На тебе же позорные джинсы и китайский бомбер! В таком наряде только двор мести или картошку собирать… Что ты выставляешь себя на посмешище?

Только во сне никогда не удается вмешаться в сон. Похоже, «сон» становится главным словом моей жизни. Единственным, от которого я хочу очистить мой лексикон. Остальные меня не смущают…

– Женя, вы разрешите проводить вас? – спросил этот увалень после того, как они протоптались четыре мелодии подряд.

И без конца говорили о чем-то! Типа, нащупали духовную близость и все такое…

– А вы смотрели новый спектакль в нашей Драме?

– Не знаю, как по мне, так спорный взгляд на Чехова, – это она.

Он:

– Если честно, я больше люблю кино. Но хорошее! Вы видели фильмы Мартина Макдонаха?

– О! «Залечь на дно в Брюгге»? Конечно.

– А «Семь психопатов»? Восторг же!

– А как мне понравились «Три билборда…» Я плакала…

– Самый свежий у него «Банши Инишерина».

– Этот я еще не видела. Стоит посмотреть?

– Обязательно!

Меня просто разрывало от невозможности вмешаться и проорать, что я тоже обожаю фильмы Мартина Макдонаха, но эти двое переключились на литературу – по нарастающей. А мне никак удавалось их заткнуть…

И я сказал:

– Да ради бога! Болтайте о своем Сафоне, которого я не читал, а вы, оказывается, оба прям упиваетесь…

И подумал: найти, что ли? О чем он там писал? В разговоре мелькнуло, что испанец недавно умер, причем достаточно молодым.

Я прогуглил – на фотографиях лысоватый толстячок, видно, поэтому так им и близок. Пролистал ознакомительные фрагменты: а ничего писал, завораживает, надо почитать. Хотя сразу чувствуется, что проза темная, мрачноватая. Как раз по мне…

Думал, Жене ближе какая-нибудь жизнерадостная фигня, типа той, что строчит Фэнни Флэгг. Я однажды открыл книгу, которую Ольга читала… Мармелад, а не проза! А Женя в точности – одна из ее героинь! Сверкающий мыльный пузырь… Того и гляди, лопнет от восторга, который вызывает у нее буквально все в этом мире!

Или сама Женя не считает себя таковой, потому и любит Сафона? Забавно… Хотя в фильмах Макдонаха, которые я как раз смотрел, тоже ничего особо забавного не найдешь. Если его герои и острят, то это такой себе юмор – чернее черного. А ей, значит, нравится? Неожиданно.

Да в принципе, так ли это важно, кто из нас что читает, смотрит? Или это имеет значение? А что, если я так и не смог до сих пор найти родственную душу только потому, что никогда не интересовался, какие книги читают те девушки, которые просыпаются в моей постели? И читают ли вообще?

Тамара, наверное, любит что-то мрачное, типа Достоевского и Несбё. Или же, вопреки всему, Грина и Паустовского?

Мой батя время от времени перечитывает Паустовского и грустно улыбается, вглядываясь в строчки… Что ему видится за ними? Вот уж чего мне никогда не понять.

Как и того, почему, пока Женя танцевала с этим Гошей-униформой, мне постоянно хотелось заорать: «Убери от нее руки, потный боров!»?

* * *

Давно я не видела такого разгула стихии! Гонимые резкими порывами ветра, внизу вскипают волны, вполне приличные, учитывая, что это не река, а всего лишь дорога… По ней, удивленно мигая фарами, медленно плывут автомобили, их эмблемы ушли под воду, я не могу отличить одну от другой. Юные березы мечутся за окном от страха, роняют слабые листочки, стараясь увернуться от ослепительных молний, пляшущих в темно-свинцовом небе.

Я ловлю их взглядом из окна своего кабинета и радуюсь, что последняя на сегодня ученица наверняка успела добежать до дома – все дети живут по соседству. Мы же не знаменитая московская ДМШ, к нам через весь город не ездят. У нас скромная местечковая школа, а я ее скромная учительница, ничем не выдающаяся. Кроме живота…

Разве Гоша не заметил этого, приглашая меня танцевать? Не почувствовал, осторожно прижавшись? Тогда почему же не бежал, сломя голову, сдерживая позывы тошноты?

Или он не слышит глянцевое многоголосье, которое твердит уже который год, что если женщина не желает загонять себя в прокрустово ложе модельных пропорций, значит, она недостойна любви? Наверное, я недостойна… Но пусть так и останется. Не верю я, что человек, готовый открыть сердце только идеалу, навязанному другими людьми, останется рядом в болезни и в горе… А если он не таков, зачем тогда ему находиться рядом?

В моей душе все бушует так же, как за окном. После того танцевального вечера, когда Гоша проводил меня до подъезда и мило улыбнулся на прощание, не попросившись на чашечку чая, я всю ночь не могла уснуть, пытаясь понять: хорошо это или плохо? Что двигало им – порядочность и скромность? Или осознание своей ошибки? Как там написал в дневнике Толстой после брачной ночи? «Не она».