Текст книги "The Bestелесность"

Царскосельские лебеди. Поэма

 
Святые сны сплелись со словом «сад»,
Созвездиями сумрак серебрится;
Ссутулясь, словно старые сестрицы,
Седые сосны сахарно скрипят.
 
 
Сарай Саарский синью стен сочится,
Садовые скульптуры сладко спят…
Сакрально строен северной столицы
Столетиями славленный собрат!
 
 
Светает. Солнце сеет семена
Спасительно-спросонного сиянья,
Свой сизый саван синева сняла…
Страдавшая, стонавшая сполна,
 
 
Салонным сердцем – с силой созиданья —
Смеётся стать Саарского Села.
 

I

 
Многоточье февральской ночи
Измельчало в спросонный гам.
Снова мартом, журча, мироточат
Развороченные снега!
 
 
Сивый саван надрусье сбросило,
Голубени благоволя;
Предрассветной поры многоросие
Прослезилося на поля…
 
 
Был ли более счастлив доселе я?
Лишь однажды, рассветы назад:
Солнцеликое царскоселие
Целовало мои глаза…
Шёл, послушный беззвучному зову, я
По аллеям – в лиловый плен,
И зарницей лазурь бирюзовая
Полыхала с дворцовых стен.
Заколдованный явью узорною,
Забродил я меж грёз, вне людей,
Загляделся на гладь на озёрную,
На жемчужно-живых лебедей…
Простирался повсюду пестреющий сад…
Был я счастлив рассветы назад!
Мокнет, меркнет виденьем раздавленный март,
Рассыпается грудой карт…
 

II

 
Превосславленного Воскресения
Отзвенели колокола!
Вдаль уносится тройка весенняя:
Бездорожье – небесная мгла!
 
 
Синь июньскую сонно-высокую
Заюлила июльская жарь.
Поле солнышком, кажется, соткано,
Словно русской крестьянкою встарь.
 
 
Светотень синевисто-виссонную
Где я сердцем уже смаковал?
…Негу помнит мою благовонную,
Царскосельскую, церемонную —
Царскосадовый карнавал!
 
 
Я по полю бреду; пыльно поле-то —
Но глаза от иного горят.
В них пылает дворцовое золото
С белизною резных колоннад.
 
 
И колени дрожат оробелые,
Сердце, полно тебе – не дрожи!
…Плещут крыльями лебеди белые
По волнам опалённой ржи…
 
 
Прорастает из почвы испамятный сад,
И скульптуры целуют взгляд,
И молочно-белёсые губы богов
Проливают неслышный зов.
 

III

 
Плачет небо лиловой лавою:
Пленный ливень стремится вон.
Ослеплённое сгинувшей славою,
Пало лето на плаху времён.
 
 
Тучи, черти, опаловой плевою
Ох, хоронят – да охру полей…
Осень венчана стать королевою
И троих поменять королей!
 
 
Пара первых сокрыта могилою:
Срок отсижен, оплакан конец,
И ноябрь сбирается с силою,
Мировой примеряет венец.
 
 
По морям всепланетного тления
Брежу, брежу – то вброд, то вплавь…
Нега ль гонит? Геенна осенняя!
Вьётся выею змейною явь…
 
 
Поле ливнем елейным заплёвано,
Почва, чавкая, ступни сосёт.
То, что в разум вровнялось, вмуровано,
Всюду в небо, волнуясь, ползёт.
Лезут – золото, стены лазурные,
Колоннады – из-под земли;
Нимфы мраморные да ажурные
Шепчут: «Верный!.. Гляди! Внемли…»
Чай, ничком через чаянья чинные…
Часом, навзничь; кругом – гроза…
Отче! Очи кричат лебединые,
Клики птичьи клюют глаза!..
 

IV

 
Царскоселье моё, царски сильное!
Перья кожу дерут изнутри…
Я лечу к тебе мглою пыльною;
Ну же, вылечи, не кори!..
 
 
К чёрту личность: чужбиной червивою
Доведённый до чёрной черты,
Птицей вольною, птицей спесивою
Я врываюсь в твои сады!
 
 
И над царством цветенья дворцового
Блудным лебедем бью крылом,
К пелене серебра озерцового
Рвусь сквозь завесь небес – напролом…
Подо мной, как ладонь, разаллеены,
Разлинованы длани Села;
Полнокровной Элладой взлелеяны,
Улыбаются белые эллины —
Древний мрамор нагрет добела!
 
 
«Недвижимые! Мир вам, хорошие!
Долго не был в миру я родном…»
Брызги свежие перья взъерошили,
Бытие провернулось вверх дном…
 
 
И плещусь я по ряби пруда-озерца,
Выгнув выю на зов бирюзовый дворца.
Меж друзей бледнокрылых по глади плыву,
Перед счастьем склоняя главу.
 

Post factum

 
Когда струной судьбы порвётся нить,
Когда и отпою, и отсмеюсь —
Прошу я вас меня не хоронить,
Не зарывать в заплаканную Русь.
 
 
Пустите душу плавать к островам,
В часы сердечко вплавьте сгоряча…
Я буду с неба зубоскалить вам,
По голове секундами стуча.
 
 
Храните лавры – этот славный сор,
Которого мне не было милей…
А тело – чёрт с ним. Вы его – в костёр,
Как древних скандинавских королей…
 

Сквозь века

 
Остановиться? А сами где взяли бы силы вы?
Остепениться? О, соло – иная степь!
Я хочу выплясать словом все эти символы:
Весь этот космос растёт из моих костей!
Осатанеть? Слишком много света и Бога,
Бога и света; последний по сути – Бог.
Только б успеть! Мне бы только испить из рога,
Не испугать
просыпающийся
песок!..
Снятся песку полосатые всплески странствий,
Солнце, что плавило сахар его Сахар…
Сыпься, песоче, – но спи,
но не просыпайся!..
Тихо —
расконденсируйся
в стихо-
пар!..
Пар воспарит, во вселенский вгрызётся хаос;
В русле столетий
кости
станут
песком.
Хэй, поколенье-постскриптум:
я здесь!
Я каюсь,
Волны
времён
рассекая, к тебе —
босиком!..
 

Певец. Скандинавская баллада

 
Воздымалась грудь корабля-дракона,
Вороной буран хрипотливо ржал.
Белый скальд с бородой как дубовая крона
Побережною песней нас в путь провожал.
 
 
И бурлило зелье, глотая небо,
И гудящий сумрак пучину тряс,
И бездвижный старец, казалось, немо,
Осиянный звуком, глядел на нас.
 
 
Ворожил – и взлетали крылами вёсла,
Чугунел корабельный чешуйчатый борт…
И мы верили в то, что вернёмся в Осло,
И мы знали, что битвой прославим фьорд.
 
 
Дом остался вдали, за солёной долиной,
За простором, который стирает следы;
Лица стали у нас – обожжённою глиной,
И оплавило марево наши щиты…
 
 
Иссыхали гортани от южной сини,
С каждым выдохом – силу сосала соль…
Погибал дракон посередь пустыни,
А напившись вдоволь, свистел бы вдоль!
 
 
Взборонил бы ей водяное брюхо,
Искровил бы кривую, тяжёлую муть…
Если б Севера только – живого духа —
Паруса, как жабры, смогли хлебнуть!
 
 
А кругом – врагом наплывает гибель:
Льёт на палубу солнце свой жёлтый жир;
Судно чёрных людей, повелитель рыбий,
Косоглазою смертью спешит на пир…
 
 
Храбрецами заморский корабль полнится,
Чужеземною тучей летит супостат…
Сыто скалятся недругов смуглые лица,
Полумесяцы сабель блестят!
 
 
Мы жевали жадно горячий воздух,
Нас в солёном масле тушила сушь…
А с родимого брега, сулящего роздых,
Вся Норвегия скальдом вздымала посох:
Это старец молился за славу душ.
 
 
Белой птицей скакал – босиком по скалам,
Завывая, к суровым взывал богам…
Мы горели, но верили – дело за малым:
Возвратиться во славе к своим берегам!
 
 
С горизонта,
как с наковальни ада,
К полю брани – тени грозою шли…
Трёхголовою ведьмой неслась громада —
Это смерть с мавританской летела земли!..
 
 
Вслед за братом, что пеклу по роду угоден,
Вслед за первой ордою – тройная рать!
Мы хрипели хором: «Храни нас, Один!» —
Лишь отваги молили дать…
 
 
Мы хрипели певучим туманом Норда
И сжимали эфесы стальным кулаком…
И казалось – мощью родного фьорда
Собирался над шлемами гром.
Мы алкали ратной победы гордо —
Иль конца, но в геройстве своём.
Только гуще жара; и огнями агоньи
Мельтешат моряки на чужом корабле.
Наши вёсла – усталые крылья драконьи —
Измождённо повисли в зелёной смоле.
Эта липкая вязь паруса лизала,
Но холодной мощью резвился взор.
Нас тянуло в бой: нас ждала Вальгалла,
Нас напитывал мощью Тор!
Песня тихая старца сквозь мили звучала
Громогласно, как странный хор…
Недруг ближе и ближе, громаднее, строже:
Всё безумней дудит, что неведомый зверь…
И кривятся на вражеских палубах рожи —
Ох, напрасно! Не знают варяги дрожи,
Мы сражаемся до обескровленной кожи
И уходим в морскую серь!..
Был суровым бой, словно серый север,
Словно самый варяжский род.
Кровенел белоснежной пены клевер
На лазури морских широт.
Мы не смели чуять ни ног, ни боли,
Как не чуяли б их праотцы;
И один за одним в чужеводной соли
Находили приют бойцы.
 
 
Но орда чернолицая нас не пугала,
Мы рубились – и всё горячей!
И, казалось, уже улыбалась Вальгалла
Нам приветственным звоном мечей…
 
 
И хрустели мачты, корма хрустела,
С четырёх неприятель сторон ликовал…
Бушевал он, кромсая драконье тело;
Бился моря кровавый шквал!
С четырёх сторон вражья грудь дудела,
Точно дьявольский двор пировал!
 
 
Тут безмолвный драккар заревел драконом,
На дыбы поднялся, скрипя кормой…
Мы схватились за мачты, и в страхе зелёном
Враг застыл побледневшей тьмой.
 
 
Паруса надулись внезапной бурей,
Запестрели молнии страстью фурий!..
 
 
А дракон неистово бил крылами,
Обезумев, рычал и пучину рыл;
И разило врага ледяное пламя,
Смертоносный огонь разил!..
Вся Норвегия щедро свистела ветрами
И дышала в жабры ветрил!
 
 
…Мы под звёздами плыли по слёзной смоли,
Да с победой – к священным норвежским лесам,
В край, где белые скальды бросаются в море,
Отдавая жизнь – парусам.
 

Дом

 
Я дома. Я снова —
На родине Цоя,
В объятиях зноя
С утра до утра.
 
 
И небо вдыхаю —
Без краю,
Густое,
Что – с запахом крова,
Что – с кровью Петра.
 
 
О, кровью румянится
Сумрак спесивый,
Моею Россией,
Зарёю моей.
 
 
Я пьяница, пьяница:
Алою силой
Питаюсь —
И каюсь
В июлевый хмель.
 
 
Налейте мне совести
Вместо печали,
Чтоб сны не стращали
Усталую дочь!..
 
 
Приехала в гости,
Стою на причале.
Финалом для повести —
Белая ночь.
 

Молния

 
Мелькнула дорожка во мраке ночи,
Зажглась и погасла тотчас;
Она не вернется, как пламя свечи,
Навек отгоревшей для нас.
 
 
Сквозь бледные капли в ночной пелене
Пустила свой призрачный свет.
Решила, наверное, дать она мне
Беззвучный и важный совет.
 
 
Как будто листва, облетали года:
Стремителен времени ход…
Я молнию помню: исчезнув тогда,
Она меня где-то ждёт.
 

2000 г.

Вершина

 
Быть иль не быть нашей дружбе? Как знать, как знать,
Коль жалеют ответа скупые дорожные знаки?
Раскрошились слова – то, что важно,
теперь не сказать —
Я грызу их, как зубодробильные козинаки.
 
 
Грузно дышу; только сердце – прочнейший мотор.
Тишь в голове, точно ночью меня порешили.
Но хорошо, но привольно в обществе гор!
Может, без друга – но буду на самой вершине!
Горше не станет, ведь горше уже – никак!
Вирши мои мне послужат походным маршем.
Дом далеко: каждый новый виной тому шаг;
Цель приближается, небо призывно машет.
 
 
Только буря в ушах обращается в тошный шторм;
Свирепеют моря изнутри черепной коробки.
Вижу горный хребет я конечным земным рубежом —
И держу к нему путь. Он, по счастью, совсем короткий.
 
 
Ночь утробно гремит, будто шабаш семи ветров.
Я цепляюсь, как зверь, за последний барьер до цели…
Рвусь я к звёздам лицом обветренным;
грудью бросаюсь на пик трудов.
Стяг вбиваю копьём в темя горное,
с пальцев стирая солёную кровь…
И гляжу я вниз. Знаю: там, где остался кров,
Друг в холодном поту подскочил на своей постели.
 

Снег выпал

 
Кто-то шепчется на снегу —
Это мои следы.
Снег сегодня выел тоску:
Слеп, как дрёма, и сед, как дым.
 
 
Снег спросонья выпал, как шанс,
На дорогу, ведущую вверх…
Он укутал, бело-мышаст,
Землю в волчий мех.
 
 
Принародно принарядил,
Накружившись всласть.
Я сегодня долго бродил,
Не боясь пропасть.
 
 
Оттого-то теперь покрыт
Веской вязью весь —
В землю выплаканный навзрыд
Сон и сын небес.
 
 
В землю выплакан – лёг на ней,
От ступней бугроват:
Я сегодня блуждал вдоль дней —
То вперёд, то назад.
 
 
Утомившись, присел на миг,
Как на сваленный дуб.
Слышишь, шёпотом снег дымит?
То века идут.
 

Авель

 
Брела по земле я с Авелем,
Был песнею полон рот.
Но друга схватили Те Самые
И грудью – на эшафот.
 
 
Клинок к кадыку приставили
И выплюнули от щедрот
Ему – обо мне: «В бесславии
Помри, или пусть поёт!..»
 
 
Но тщетно руками потными
Мусолили честь палачи:
Невинные ни оробелыми
Не воют, ни обречёнными.
 
 
Шептал мне Авель: «Не пой ты им…»
Очами кричал: «Молчи!»
Уста его были белыми,
Глаза его были чёрными.
 
 
Под взором, под небом – сутулая,
Для светлых лелеянный гимн
Сглотнула я, трудно сглотнула я,
Чтоб он не достался другим.
 
 
И комом та песня – не песнею —
Застряла в горле моём…
Казнили Авеля бестии,
Сквозь брань хохоча втроём.
 
 
Один, что назвался Каином,
Мне кинул, травинку жуя:
«Достойна рукоплескания
Великая стойкость твоя».
И прыснул глазами карими,
Безжалостный, как Судия.
 
 
…Сутулой трое оставили
Лишь небо, что зрит в упор.
Брожу я под ним без Авеля,
Одна брожу – до сих пор.
 
 
Тугой немотою мой вздыблен путь:
Ест горло проглоченный гимн…
Как хочется песню выплюнуть —
Но нет: не идёт к другим!
 

Зеркало

 
Вижу, подруженьке-то – откипелось, отбегалось…
Отгрохоталось внутриголовно, никак?
Из зазеркалья тобою любуется бледность —
Твой молчаливо-ласковый дубликат.
 
 
Из-под угодливой глади (какого лешего?) —
Дева (смешливо? насмешливо? – не таи…)
Зрит в тебя, будто бы в корень лица повзрослевшего,
Зрит двоецарствием глаз, что теперь – твои.
 
 
Воды застыли над ней, точно их проморозило,
Инеем пыль расползлась по стеклу поверхности.
Сумрак окутал деву покоем глазетовым,
С нею же нежа твою обнажённую суть.
 
 
Вижу, подруженька: узницей звёздного озера
Ты отраженью – себе-то – клянёшься в верности,
Низко склонившись над круглым стареньким зеркалом…
Свечку задуй. Приляг. Постарайся уснуть.
 

Исповедь. Поэма

1

 
Много (да разного!) Фатум ниспосылал,
Только (по счастью!) прежде хранил от такого:
Мир – мерзопакостно славный салонный зал,
Я в эпицентре – к убогим нарам прикован,
Всаженным в мякоть нутра накалённым колом
К ним пригвождён, не своей несвободы вассал.
 
 
Мир – миражом, пьяным морем ржи колосится;
Я – недвижим под надёжною кожей ситца,
Плёночного целлофана, каким закулёман,
Прочно от жизни сладостной защищён…
Клоун, своим обернувшийся бледным клоном,
Пленно клянущийся: «Я не хочу ещё».
Диво! Его бы (меня!) – на потеху выставить.
 
 
К этому, собственно, я тебе исподволь – исповедь.
Исповедь, самую сочность, глупую, лакомую,
Вылаканную особо острой потребностью.
Нет, не пойми превратно порывную плату мою
За неизмерность усопшего нашего «вместе».
Нет, не мечись сердечком, не мучься ревностью.
Лучше – смейся.
 

2

 
Слушаешь, верно, нынче – и страх берёт…
Можешь не лгать, каждый сам себе – самый цензор.
Прежде, поверишь ли, было всё наоборот:
Мир был мне – Рим, я ему – соответственно,
Цезарь…
 
 
Так вот и жили. А жизнь посвежей была.
Я, баламут по природе, гулял по бала́м
(Это, пожалуй, прыжок в ипостась Онегина).
Конунгом книг
конно нёсся я
к ногам неги на
Срок неопределённый. Теперь же срок
Пятиминутный мотаю время от времени
На перепутьях мертвенно ровных строк,
В буквенных клеймах читая бренностность бремени.
Прежде нырял я в чтенье анахоретом,
Что со мной сталось? Когда в него, как в острог,
Стал я вползать? Эх, давай не будем об этом.
 
 
Мало-помалу – младость уже немила-с:
Череп ослеп осклабленным склепом хотений.
Мысли в нём тусклою пляской; их плоские тени
Ластятся к стыни стекла незашторенных глаз.
 
 
Кажется, нары мои – неразрытый курган.
Окаменелые рёбра – сродни надгробью
Старых страстей. Только сердце дурною дробью
Рвётся зачем-то обратно в постылый гам
Жизни, которая вкруг моего-то ложа
Свой продолжает лживый кружить карнавал.
Парами ложе обходят – и всяк вельможа:
Каждая рожа на ту, что подле, похожа;
Вместе – ни дать ни взять, хоровод подпевал,
О запевале забывших. Смешно: я тоже
Телом и делом (грешным!) – средь них бывал.
 

3

 
Дело былое. Телу не сдвинуться с места,
Телу, что мною звалось и, наверно, являлось…
В нём замурован я, взятый под скорбный арест.
Я похоронен, но, своенравней норд-веста,
Сердце из склепа рвётся, презрев усталость…
Хочется в жизнь ему. Alea jacta est.
Грудь – есть надгробье.
Кол вбит в неё, словно крест.
 

4

 
Душенька бурно – наружу, на странный бал.
Хочется ей баловаться меж пляшущих кукол…
Мир ими полон. Я накрепко кожей укутан:
Рвёт её дух мой, как твердь гордых рёбер сломал.
 
 
Грудь оттрещала. В пробоину дух содержимым
Хлещет и кажется встарь заточённым джинном.
Натиск сердечный выдержать ли надгробью?
Выпорхнул дух с оглушительно бешеной дробью.
 
 
Вновь на балу я – и в исступленье ищу
Лик среди масок, которые мне противны…
Не прекращая свой хоровод рутинный,
Пляшут вельможи, подобно злому плющу,
Плотным сплетеньем тел запрудив пространство;
Пляшут, как мысли метели, как томные тени…
Я в их собранье – мечущийся неврастеник,
Вынужденный то продираться, то озираться
По сторонам – где ты, где, о единственный лик?
 
 
Тело, слепой каземат мой, осталось на нарах.
Здесь только дух – он всевидящ,
как в сказках старых,
Силою чуда, которым в миру возник
Вновь после смерти – во имя чудесных дел.
Дух неустанно ищет. О где ты, где,
Светлых очей свеченье,
какого столь
Жадно желал я, что смог сломать заточенье?
О неужель, неужель я тебя проглядел?
Чем прогневил тебя, Фатум? Чем я?..
 

5

 
Ты.
Тебя вижу – сонмом спасённых чувств.
Ты.
И навстречу всеми ветрами мчусь.
Всеми силами,
всею возможной страстью —
Мчусь к тебе.
Здравствуй.
Видишь меня? Глаза поменяли окрас.
Я только дух. Я умею только любовь.
Здесь-то
с тобой не останусь – поймёт любой,
Разве что в вечность мог бы тебя украсть —
Только не стану. Захочешь – пойдёшь и так:
Лишь отживёшь – и наступит пора для ней.
Чуешь меня? Чуешь… чуешь… ломаный такт:
Скачет твоё сердечко, да, знай, сильней,
Будто и мыслит о том лишь, как бы ускориться.
 
 
Полно, живи. Глазами не стекленей.
Здравствуй, единственный лик. Здравствуй,
искра солнца.
Искра солнца в театре томных теней.
 

«Бог на ладони моей распахнулся крестом…»

 
Бог на ладони моей распахнулся крестом,
Ласково глядя в серую гладь потолка.
Сгусток покоя крошечно-золотой —
Негой теплыни в заиндевелость кожи.
 
 
Март – а зима никак не покинет престол:
Там, за стеною, пурги неустанный стон
Улицы лижет. Знаю наверняка:
Вторник сегодня. Разум, о, сердцу вторь!
Окоченевшая, в людной томлюсь прихожей.
 
 
Дверь на меня взирала надгробной плитой:
Скрипнула – закопошился в желудке такой же
Липко-холодный дремавших червей клубок.
Ручку рванувши, вхожу. Хладь очков запотела.
Жидкую душу в сосуде продрогшего тела —
Через порог я решилась, держась за бок.
 
 
Очередь. Горечь слюны. Не желая полемик,
Тихо сижу в хвосте, надломившись в коленях,
А на ладони – крестом распахнутый Бог:
 
 
Капля истомно-горячего эликсира
Мудрости, правды, вечности, светлой силы…
Бог
глядит в потолок,
Я же – в Господа сиро
Вгрызлась взором трясинным – крепко, спесиво…
Взором вцепилась в Спасителя. Save my soul!..
 
 
– Девушка! Очередь ваша!
– Уже? Спасибо.
 
 
Вставши, ползу к окошку побитой псиной
С Боженькой, сжатым истово в кулаке.
Месит, свистя, массу мыслей мастак-муссон:
Там, в голове, не смолкает метели стон…
Господи, кем становлюсь я, родимый? Кем?..
 
 
Отче наш, иже еси на небеси,
Силы дай мне вконец не лишиться сил.
Отче наш, да святится имя твоё…
Жар в кулаке – знак того, что я не одна.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь – как дана
Спесь – приклонившись, в квадратный глянуть проём
Окна́ —
Чуя под сердцем зуд нетерпения, зуд…
 
 
Бог в кулаке – сгустком нежности. Добр он к нам,
Точно привыкший к тому, что его – сдают.
Отче, долги земные прости, словно встарь,
Да до того, как я окажусь должна…
Не серебром тридцатка, за грамм – косарь:
В наши дни такова распятью цена.
Крест мой на вид – сантиметра два в высоту,
Грамма на три потянет – считай, повезло!
Иль залатать долговые дыры в быту,
Иль даже к маме (денька на четыре) – в село,
Иль, может, плюнуть – да закрутить сабантуй,
С другами скинувшись на незабвенный пир…
Господи, кто ж там гудит во мне: «Эх, не болтай —
бунтуй!..»
Господи, укрепи!
 
 
Нет мне свечения сочно-спокойных лампад.
Это ломбард.
 
 
Отче наш, да не введи нас во искушение…
Отче наш, да избави нас от лукавого…
 
 
– Девушка! Что вы хотели? – о, это уже не я.
– Девушка, мы закрываемся! – это карма.
 
 
Улица. Мутью, никак, настоналась метель.
Странно светло – захлебнуться в будничном гаме.
Суетный город на головы зданий надел
Небо моё – обессиленное, обессиненное.
 
 
Крест в кулаке. Залежавшийся снег под ногами.
Господи, ты со мною, со мной… Спасибо.
 

поМАЙся

 
Сон нейдёт. Уставясь сквозь усталость
В потолок, – как чадо, чуда ждёшь.
Рыже по подушке разметалась
Рожь.
 
 
Душно, душно – стонут стены в доме,
А по ним – немых теней сумбур.
Материнской хочется ладони
Лбу.
 
 
Стрёкотом сердечка тишь ты застишь,
А не то – густеть бы ей, сплошной.
Полночь ставни распахнула настежь
И ржаной играет рыжиной,
 
 
Выдыхая в комнатную темень
Небо – влажным воздухом морским.
Кто проник в твой неприступный терем,
И к тебе прокрался, на мыски
Ставши, и присел на край постели?
 
 
Это май. Бросай свои затеи.
Спи.
 

Ангел на игле

I

 
Золотому Ангелу
шепчет Небесный на ухо,
Подле него, неподвижного,
над панорамой паря:
 
 
«Чудится, будто Петровская
зашита столица наглухо
В погребальный мешок
беспросветного января».
 
 
Лик опустил страдальчески,
в линии улиц вглядываясь,
Избороздивших морщинами
мертвенность города страшную.
 
 
«Где твоего заступничества,
брат златокрылый, – клятвенность?
Что с твоей сталось вотчиной? —
именем Отчим спрашиваю!»
 
 
Но, на своей высокой сидя игле,
слова не молвит Хранитель столицы северной;
скорбному небу взор вверяя рассеянный,
немо он тонет в надленинградской мгле.
 
 
Тонет в ладанном плаче живого брата —
столь безутешен подле парящий брат…
Ночь. Два неравных Ангела: нерв и злато.
Выше – лишь звёзды.
Ниже – лишь Ленинград.
 

II

 
Заживо запелёнута тишью столица сажевой;
рвётся из города в звёздную рябь
шпиля поблекший шип.
Ангел молчит на его острие,
точно на кол посаженный,
золотом плоти, как Ленинград,
в плен мешковины зашит.
 
 
Братец-то стонет вокруг него,
высь кругами расчерчивая,
Реет над градом, который вмёрз
в адовый круг кольца.
 
 
Тянется времени нерв вороной,
словно нить гуттаперчевая;
нервный Ангел верен себе:
не поднимает лица,
рвано рыдая рьяной пургой
в крыши. Парализован
Город внизу. Город манит его
зорким беззвонным зовом.
 
 
Рушится камнем горячая плоть
в омут столицы северной.
Ангел в городе. Тот поглотил
страсть его – толщею серой.
 
 
Ангел видит Град изнутри.
Видит бескровные улицы,
те, по которым когда-то текла
жизнь неизбывным движением.
 
 
Тычется в стёкла ослепших домов
здраво-настойчивой умницей,
вздорно осмеян
собственным в них отражением.
 
 
Слепы дома так, что Сын Высоты
видит их тусклыми склепами;
слепы, словно из глины сна
Смертью самою слеплены.
 
 
Только вот этот один, угловой,
в пару других шириной,
манит его огоньком нутряным,
искрою – тёплой, шальной.
 
 
Бабочкой Ангел летит на огонь,
что заприметил в окне;
телом к разбитому льнёт стеклу,
крылья кромсая в кровь.
 
 
В комнате – стол. У стены – кровать.
Печь пылает, как нерв.
Женщина-призрак ломает стул,
чтоб отопить кров.
 
 
Зло исступлён истопницын труд. Мечется пара рук,
серых, что ветки иссохшие, рук. Пламя, полней пылай!
Наледь паркета, кровать у стены. Девочка-полутруп
взором зелёным грызёт потолок.
Кашель раскрошен в лай.
 
 
Ангел-то смотрит за часом час,
чуть не лишаясь чувств,
тело изранив битым стеклом,
душу же – тем, что глядел.
 
 
Думает, бедный: «Как воздух чёрств!.. Точно не докричусь».
Над Ленинградом – блокадная ночь. Скоро – блокадный день.
 
 
Женщина, ветками рук дрожа,
падает грудью на стол;
в зеве печурки кровавым цветком
теплится жизнь ещё.
 
 
Женщине страшно: у самой стены
дочь на кровати – пластом.
Женщина видит её глаза
и худобу щёк.
 
 
Женщине страшно: немеет рот,
сердце звенит, как гонг;
зверем несётся к полкам она, книги сгребает с них…
 
 
Обезобложенный Пушкин – в огонь,
голый Гоголь – в огонь;
Лермонтов – следом, товарищей потеснив.
 

III

 
Ангел-то смотрит за часом час
(хоть и смотреть – невмочь),
кровью небесной на битом стекле
не устаёт рдеть.
 
 
Пламень отцвёл. Выдыхая пар,
мать и бледная дочь
греют друг друга, в кровати дрожа
парой живых сердец.
 
 
Бледность небес над столицей Петра —
ночи блокадной предел.
Тяжко, как солнце с востока – ввысь,
мать с кровати встаёт.
 
 
Ангел видит: немощь её
крепче мощи людей;
видит икону, икону в руках,
серых, как невский лёд…
 
 
…В комнате стол. На столе хлеб —
граммов двести на глаз.
Наледь паркета, кровать у стены. Девочка, кажется, спит.
Пламя в печи отдаёт золотым, точно иконостас.
 
 
Женщина рвано рыдает в окно:
слёзы жгучи, как спирт.
 
 
Завтракать скоро. Хлеб на столе.
Это строжайший пост.
Пост – только красный угол-то гол,
то есть отныне пуст.
 
 
В лужах паркет, что асфальт по весне. Пламя, что райский куст,
в печке цветёт. За разбитым окном
город тих, как погост.
 
 
Ангельской кровию в этом окне
новая рдеет заря.
Тонет пурпурная сладость её
в надленинградской мгле.
 
 
Женщина хлебом кормит дочь,
всхлипывая втихаря.
Женщина верит: заступник златой
прочно сидит на игле.