Текст книги "Неуязвимость"

Юлия Андреевна Мамочева
Неуязвимость

© Мамочева Ю.А., текст, 2023

© Киндинова Д. Е., каллиграфия, 2023

© Томсон С. В., фотографии на обложке, 2023

© Мужицкая Т. В., предисловие, 2023

© Томсон С. В., предисловие, 2023

© Издательство «У Никитских ворот», оформление, 2023

Очень странно писать предисловие к книге, которую ты уже прочёл от корки до корки, которая для тебя уже состоялась, в которой уже есть измусоленные от частого возвращения к тексту страницы, которая была с тобой на прикроватной тумбе во множестве отелей десятка городов, которая летала с тобой авиарейсами и тряслась с тобой в поездах.

Очень странно вспоминать все эти многочисленные встречи с текстами книги, которая ещё не обрела своего физического воплощения. Но у тебя в руках, дорогой читатель, сейчас именно оно – обретшее осязаемость множество неповторимых моментов, из которых соткана неуязвимость автора.

Очень трудно писать предисловие к книге, в которой столько твоей собственной вовлечённости, и не вовлечь свою точку зрения, которая может быть совершенно перпендикулярна задумке её творца. Но я как раз и рассчитываю многие годы спорить с автором о названии или о чём бы то ни было ещё. Только вот стихи в этой книге для меня – это истина в последней инстанции. Это выкристаллизованная правда о хрупкости и невероятной красоте счастья в тот момент, когда земля уходит из-под ног. Мы ездили по городам нашей большой страны с программой «Будем живы!»[1]1
  Сергей говорит об их с Юлией поэтическом спектакле-диалоге «Будем живы», состоящем из стихов Мамочевой.


[Закрыть] и, встречая в чьём-то взгляде вопрос «А будем ли?», горячо и смело предъявляли эти стихи. Перед ними безоговорочно капитулировал любой страх. По крайней мере, нам так казалось. И потому так радостно мне сегодня писать этот текст, что «Неуязвимость» – это печать уверенной победы над страхом.

Очень ответственно писать предисловие к книге, в которой так много знакомых тебе имён. Под этой обложкой в стихах задокументированы соприкосновения душ, отчаянно старающихся сделать этот мир светлее. Передать тепло и свет такого взаимодействия способны, по-моему, только стихи и музыка. И крайне безответственно с моей стороны было бы потратить ещё хоть одну минуту вашего внимания перед встречей с первым стихотворением…

Я заканчиваю, выражая при свидетелях этого текста благодарность за то, что в самый отчаянный и тёмный момент последних двух лет, когда в голове повисла ужасающая тишина, ты пришла и так просто сказала: «Говорить о любви». Как много её в этой книге.

Спасибо.

Друг.

Господин Литвинович

(он же Сергей Томсон),

российский чтец, популяризатор

современной поэзии

Вот и она. Новая книга Юли Мамочевой. И мурашки от предвкушения…

Нежность и страсть. Честность, свет и игра. Любовь в самых разных видах её.

А ещё эта книга целительна. Её можно прикладывать к больному месту. Зачитывать вслух любимым людям. Читать про себя. И про себя. Юля – светоносное существо. И через текст она согревает каким-то вселенским дыханием твоё сердце.

Татьяна Мужицкая,

психолог, специалист по НЛП,

автор книжных бестселлеров, поэт

Марине

Выход книги финансово поддержали:

Сергей Пузанов

Екатерина Малова

Екатерина Юргель

Любовь Шуваева

Марина Рыльцева

Катерина Поколо

Наталья Александрова

Ирина Шишкова

Любовь Мареева

Марина Твердова

Елена Артюхова

Татьяна Тесля

«лечила не горькими травами – вишнёвыми поцелуями…»

 
лечила не горькими травами – вишнёвыми поцелуями
и море цвело до утра во мне, слезами текло подсолёнными
вот сердце трепещет парусом, вот ты лежишь на плече моём
до завтра не о чем париться, и это моё лечение
 
 
шепчи мне, шепчи, нашёптывай
большое, смешное, дивное
покуда лежим на шёлковой
широкой ладони июня мы
буди меня, береди меня
сейчас мы непобедимые,
идиллией обнажённые
как будто навеки юные
 
 
…и в слегка комариной, жасминовой темноте
мы друг другом на ощупь любуемся, как слепые
 
 
ты не знаешь, как я боюсь, что наступит день
я не знаю, какие боги тебя слепили
 
 
твой бессовестный профиль, и долгий рельеф бедра,
и всё прочее совершенство кошачьих линий
мы слепцы до зари, мы невидимы до утра,
первобытные дети из тёпленькой божьей глины
 
 
завтра будет опять обязательный день цифровой
грохот вечной войны в несмолкающем писке моды
 
 
но я знаю, что вновь возвращусь в терпкий запах твой
как в объятья самой природы
 
 
и в бою меня это знание убережёт,
без сомнений, почти что без шуток и без церемоний
я на восемьдесят процентов спокойное море
доброй ночи, мой бережок
 

«Пусть птица видит нас на золоте полей…»

 
Пусть птица видит нас на золоте полей,
как мы похожи на
две крохотные руны.
А кто на свете всех румяней и белей?
А ты, моя заря, ты, ласковая юность.
 
 
Зависнув в облаках, пусть птица видит, как
пьянеем травяным мы древнерусским духом,
ведь в тишину, что мотылькова и дика,
спадает время с нас бессильнейшим недугом.
 
 
И остаёмся мы стоять – в руке рука,
до первородности обнажены друг другом.
 
 
По несколько секунд, минут, часов, веков
стекает время, точно пот, из тела
в бескрайний звон цикад, что дик и мотыльков.
И мы молчим вдвоём, как ты того хотела.
 
 
Мы только пара рун, переплетённых рук,
пока нет связи с двадцать первым веком,
давай ещё с тобой побудем на ветру,
ведь я немножко управляю ветром.
 
 
Пока молчит айфон, славянский пантеон
хранит нас всем вокруг, что травян|о и сине.
 
 
И видим птицу мы, и будто слышим звон,
звучащий непонятно, но красиво.
 

«Вечернее поле лечит тонкими чудесами…»

 
Вечернее поле лечит тонкими чудесами,
которые по одному случались и раньше:
вот колдует ветер твоими растрёпанными волосами,
вот закат впереди, точно облепиха, оранжев.
 
 
Воздух прян и тихонечко зелен – не надышаться,
облака резвы, как полярные медвежата.
 
 
Непонятно, оно ли это, то самое счастье,
но внутри разжимается что-то, что было сжато.
 
 
Ибо если всё это и помнишь – то по отдельности,
а теперь стоишь,
будто перед живой мозаикой,
и буквально дуреешь от ясности, от беспредельности,
так, что думаешь: «Мать твою за ногу!»
 
 
Так, что думаешь: «Господи, если ты есть, ласковый
                                                                          и большой,
пусть все эти цветы – твои дети, чтобы я им немножко
                                                                                сестра,
лишь бы мне ещё постоять тут с растрёпанною башкой,
с глазами чистыми, рыжими от твоего костра!»
 
 
И когда оттикают часики моей сумасшедшей жизни
в каком-нибудь муравейнике из бетона да из камня,
ты пошли за мной не старуху, а девочку в модных джинсах,
с длинной косой и выбритыми висками.
 
 
Пусть помчит меня в классной тачке по долгой —
                                                              предолгой трассе
под отборнейший хеви-метал, такой эпиграф.
 
 
А потом будет зелено-зелено, и ветер бескрайне ясен,
и закат навсегда до одури облепихов.
 

«мы небо…»

 
мы небо
мы небо
мы не боимся
мы море, нас море под этим ливнем
мы тысячелицы
стотысячелицы
мы голос, звучащий светло и длинно
 
 
мы больше страха
мы смех сквозь грохот
мы древний голос страны свободной
и нас не тронет
и нас не скроет
трусливое, тёмное и слепое
 
 
мы говорим, что Россия – наша
мы говорим, что она спасётся
мы
не
боимся, и это значит
мы говорим – и выходит солнце
 

Незабудки

 
…И тогда пришла Она к Марье и в ноги упала ей.
Говорит: «Хоть ты защити меня, обогрей!»
 
 
«Посмотри, – говорит, – до сих пор я вся в синяках,
не болят они больше, да всё не сойдут никак».
 
 
Говорит: «И к подругам ходила я, и к ментам,
лезла в п|етлю – а он обещал, что найдёт и там».
 
 
«Здесь же, – плачет Она, – голубые цветы цветут,
сделай, Марья, чтобы меня не нашёл он тут!»
 
 
Марья гладит по голой спине её, вся звеня.
«Сколько вас, – отвечает, – здесь таких у меня!
Становись, – говорит, – вот сюда, как есть, босиком,
становись, – говорит, – голубым-голубым цветком».
 
 
…И смотрела Она, становясь голубым цветком,
как из их квартиры его волокли менты.
И орал он, но голос Ей был уже незнаком,
и впервые Ей не было страшно до тошноты.
 
 
У подъезда шептались старухи. Курил сосед.
Сыну лет четырёх мать прикрыла глаза рукой.
И на всё это падал бескрайний, звенящий свет —
не сентябрьский, а какой-то совсем другой.
 
 
А потом голубое настало вдруг забытьё.
Позабыла Она несчастное тело своё,
позабыла имя, голос, лицо и быт,
так и стала цветком средь таких же цветов голубых.
 
 
И глядит на них Марья.
И шепчет: «Ни там, ни тут
не найдут они вас. Не найдут они вас. Не найдут».
 

«Настоящей любовью накрывает не сразу…»

 
Настоящей любовью накрывает не сразу,
а потом – через месяц-два
или годик-два.
Потому что судьба, она, может быть, и зараза,
но всегда права.
 
 
Так сначала вдоволь попьют твоей сладкой крови
да закусят мозгом,
а потом вдруг сидишь ты и видишь этот точёный профиль,
глаз отвести не можешь.
 
 
Потому что это не профиль, а готическая архитектура,
ну а локон – почти Мадоннин…
Ты сидишь, словно Божий дурак или Божья дура,
и потеют ладони.
 
 
А тебе человек рассказывает же что-то
про чужие интрижки, про валютные курсы.
И не знает, что сердце твоё – чёртов сгусток шторма,
что твоё молчание – это почти искусство.
 
 
Человек говорит, ты любуешься нервным ртом,
нежных рук лебедями по тёмной глади коленей.
А вокруг прорастает отложенное на потом
и сменяют друг друга десятки земных поколений.
 
 
Только вы всё сидите, друг другом любуясь до одури,
точно Папка Небесный решил, мол, да ну вас, лодыри,
и впервые, наверное, сжалился над тобою.
 
 
Слушай, слушай про доллары, чьих-то детей и погоду, и
нет, не бойся смерти, не бойся рая.
 
 
Там же небо совсем как глаза её – голубое.
Там же в принципе все только светятся, не сгорая.
 

Дорога-дом

 
Ори, целуйся, дерись, ишачь —
ничто тебя не берёт.
И лишь когда пора уезжать —
тоска открывает рот.
 
 
Неважно зачем, от кого, куда,
плевать на сколько и с кем,
 
 
стоишь и смотришь в свой чемодан,
пустая, как манекен.
 
 
И твой чемодан распахнут, как рот
той самой тоски дурной.
Но как бы хотелось наоборот —
всегда уезжать, как домой!
 
 
Неважно зачем и куда – не суть,
плевать, на год или час.
Ты хочешь легко отправляться в путь,
как будто бы вся лучась.
 
 
И твой чемодан закрывает пасть,
как маленький сын кита.
И те, от кого веселы, толпясь.
И солнечно там – куда.
 
 
Ты знаешь, что все они будут тут,
когда ты вернёшься к ним.
 
 
И дом твой – дорога. И птицы поют
над этим домом твоим.
 

Дракон

 
Путешественники пахнут краями, откуда вернулись.
Когда отец прилетал из Китая, куда за товаром гонял
                                                                    в девяностые,
из куртки его пахло пряно и громко, гвалтом
                                                                 пекинских улиц,
бензином, огоньками на красных пагодах.
Живыми драконами, тёмными, как кровь венозная.
 
 
Вот как пахло от всех вещей папиных.
 
 
Он вынимал из кармана жвачку или какую-нибудь ерунду,
всю исписанную долгими чёрными иероглифами,
и я осторожно подносила её ко рту,
и нюхала, нюхала, даже почти не трогала.
 
 
Когда я возвращаюсь с гастролей, мои вещи пахнут,
конечно же, по-другому.
Чужими сигаретами, чужими квартирами, коих
                                                                     было немало.
Церковными свечками, не знавшими огня драконьего.
Духами всех, кого я там обнимала.
 
 
А потом одно отправляется в стиральную машину,
второе – к друзьям на полочку, а третье – в мусорку.
 
 
И запах куда-то девается. Но ведь не им же единым
                                                                           мы живы,
он же, в конце концов, не хлеб и не музыка.
 
 
Про путешественников есть другая важная штука,
помню по папиным возвращениям из Китая.
 
 
У них (у нас) в глазах всегда остаётся что-то,
что мы выбрали в миг, когда покидали.
 
 
Вот в моих, например, навсегда – рожки Кёльнского
                                                                                собора,
купола Киевской лавры.
Питер – весь. С какой-нибудь крыши, само собою.
Вороны Тауэра, угловатые от прохлады.
 
 
А в глазах папы, вернувшегося из Пекина
раз, наверное, двадцать и в целом к сантиментам
                                                                      не склонного,
до сих пор живут не пейзажи из кино —
лент с Джеки Чаном, а искры огня драконьего.
 
 
Я нигде, нигде, нигде не встречала дракона живого,
впрочем, как и те, кто кроме папы бывал в Китае.
И поэтому папа вёз отважно огонь его нам
как то, чего в девяностые больше всего не хватало.
 
 
Девяностые. Мне три с половиной.
Столько же остаётся до новой эры.
Бабушка смотрит за стенкой свой детектив любимый,
мама читает мне сказку про храброго пионера.
 
 
Небо в окне ледяное и чёрное, как кока-кола,
лампочки в люстре круглые, как чупа-чупсы.
И я говорю маме: «Давай заведём дракона?»
И смеюсь от какого-то радостного предчувствия.
 
 
А потом врывается папа в ночи в наш быт
громким запахом улиц Пекина, миллиардом китайцев сразу,
я взлетаю в руках его к люстре (ну-ка, кто тут у нас не
спит?!)
 
 
прямо в синей пижаме своей и с дурацкой улыбкой
своей.
 
 
И я вижу драконье пламя
у папы
на дне левого глаза.
И на дне правого глаза.
 
 
И спросить стесняюсь. Но становлюсь сильней.
 

Ёлка

 
И мы проезжаем станцию Электросила,
и ты говоришь: «Мне не хочется Иггдрасиля,
купи мне, пожалуйста, ёлку».
 
 
А люди в метро многочисленны и красивы,
и я говорю: «Хорошо»,
раз ты попросила
без страха, упрёка.
 
 
Ведь дарят, как правило, деньги. И золото. Деньги. И золото.
 
 
Деньги.
 
 
И то, что за них продаётся в ближайшем радиусе.
 
 
И всё это любят киношные глупые девки.
А ты попросила радости.
 
 
Мне очень хотелось купить эту самую ёлку,
мы с мамой вместе пытались.
Искали вдвоём целый час по всему району как
следует, только ёлки не попадались.
 
 
Все люди мира стеклись в наше дивное Купчино
и с хрустом сожрали ёлки, такое чувство.
 
 
Но это, конечно же, было бы слишком скучно,
поэтому будет чудо.
 
 
Чудо – как крепкий колючий росток бессмертия.
Детская радость, к которой не бываешь готов.
 
 
Я рву тебе ёлку из клумбы на Невском проспекте
прямо на глазах у охреневших ментов!
 
 
И куранты давно пробили, и толпы бухие настолько,
что всем, в сущности, лень
даже смотреть с укором
на то, как я рву эту ёлку, хохоча от восторга,
прямо из сердца Питера – рядом с Казанским собором.
 
 
А утром мама увидит, что ёлки лежат повсюду,
как пьяницы после попойки, как солдаты на поле брани.
Тела их в снегу остыли и больше не пахнут чудом,
а думалось, мол, раскупили их, разобрали.
 
 
И только твоя ёлка, вырванная зачем-то
из пьяного сердца Питера, раз уж так можно,
поедет с тобой на родину Тараса Шевченко
и даже каким-то чудом пройдёт таможню.
 
 
Ведь у них, у чудес, колючих и всегда внезапных,
особенные законы, совершенно своя природа.
И поэтому
ёлка твоя
сохранила запах
 
 
старого года.
 

«Кто такая моя любовь…»

 
Кто такая моя любовь?
Кто такая твоя любовь?
Я же знаю, оно живёт между наших склонённых лбов.
В однокомнатном нашем тепле,
в крепко сжатом моём кулаке,
в каждом волосе и позвонке,
в красном яблоке на столе.
 
 
Мы хотим быть целым вдвоём —
оттого мы смыкаем лбы.
Моё тело выбрало дом,
только сердце просит борьбы.
 
 
И опять я встаю и иду.
И иду, и иду, и иду.
По беде, по воде, по льду,
да у всех-превсех на виду.
 
 
И любовь я несу твою
словно талисман – в рюкзаке.
И любовь я несу твою
в каждой родинке на руке,
и в морщине между бровей,
и таблеткой под языком,
стуком в сердце, царём в голове,
в кошельке сушёным цветком.
 
 
Потому что любовь моя
без меня пусть хранит наш дом.
Потому что любовь моя —
половина от «мы вдвоём».
 
 
Это то, что тепло в тепле,
как свеча среди темноты.
Это то, что в каждом стекле,
в каждом зеркале видишь ты.
 
 
Вот сейчас ты глядишь в окно.
Там рассвета пожар голубой.
Мы с тобою вдвоём – одно,
и поэтому я с тобой.
 

Цирк одного поэта

 
Так сидела бы да век на тебя глядела,
будто нет мне совсем никакого другого дела.
Ни работы, ни быта.
 
 
Не ранена, не убита,
я гляжу на тебя и забываю, где я.
 
 
Я какой-нибудь клоун в съехавшем парике,
я живу в слезинке на светлой твоей щеке.
 
 
Жизнь моя – восхитительный цирк одного поэта.
 
 
Рёв слонов. Стук копыт. Пляски смерти невдалеке.
Очень много цвета.
 
 
Нет, я вовсе не говорю, что живу в аду.
Я с огнём в ладу и с музыкой этой в ладу.
Я хожу колесом, не сходя с языков, умора.
…Но когда я смотрю на тебя, словно на звезду,
сквозь трепещущий купол, сквозь пёструю ерунду —
 
 
то все звери мои опускают смиренно морды.
 
 
Если сердце взорвётся – значит, оно граната.
Если сердце взорвётся – значит, любовь – война.
 
 
…Я гляжу на тебя, и мне ничего не надо.
Из меня уходит бравада и клоунада,
остаётся одна только нежность да тишина.
 
 
Сердце в клетке свернулось и дышит огромным тигром.
 
 
А они утверждали, что в нём дофига тротила,
а они убеждали, что нет счастливой любви.
 
 
Я гляжу на тебя и знаю, что подфартило.
 
 
Ты глядишь на меня
и говоришь:
 
 
«Живи».
 

Василиса

 
Так крутили её мусора, вертели да громко ржали.
– Ты зачем, дура, песни крамольные пела с бомжами?
 
 
Морда, дескать, твоя разбита, да платье рвано,
а сама всё знай про Ивана да про Ивана.
 
 
– Прилетит в отделенье боец, мол, на белой маршрутке,
да повыбьет все зубы нам за такие шутки!
Мы на сказки, дура, твои, – говорят, – плевали, —
и хохочут всеми тремя головами.
 
 
…А уста у неё – вкуса блокадного хлеба.
А глаза у неё – цвета бесланского неба.
И фонарь-то под левым – блоковский, светит ярко.
А собой недурна, раз уж такая пьянка.
 
 
Говорит: «Ешьте мясо моё, да не подавитесь».
Говорит: «Пейте кровь мою, раз уж такая жажда».
Говорит: «Мой Ванюша – сильный и смелый витязь,
я его уже тысячу раз рожала».
 
 
«Падал Ванька мой на Болотной да на Сенатской,
падал Ванька под Сталинградом, в ГУЛАГе, в Афгане.
Упадёт – и ему невозможные звёзды снятся.
Ну а вам, – говорит, – и не снились такие Вани».
 
 
…В обезьяннике выла бездомная бабка-ёжка
и лохматый Леший нервно обкусывал ногти.
 
 
А менты притомились. Где-то пищала мошка
на одной высокой, крайне противной ноте.
 
 
И сказали менты сразу тремя головами:
– Да нужна ты нам, дура, и эти все твои Вани!
Ты пойди посиди с корешами своими бомжами,
только шоб молчали, суки, и не раздражали!
 
 
Пнули в клетку её к лохматому Лёхе да к бабке.
Руки вымыли с мылом, выпили пива по банке.
 
 
«Как вы тут?» – у товарищей тихо она спросила.
А они отвечают: «Ну здравствуй, наша Россия».
 
 
И она улыбается: «Утром придёт Василиса.
Завтра утром придёт за мной доченька, Василиса.
И прекрасная, и премудрая Василиса.
 
 
Вот тогда-то мы посмеёмся, повеселимся».
 

«Сохрани, Боже, тех, кто умеет медленный подвиг…»

 
Сохрани, Боже, тех, кто умеет медленный подвиг:
укрощает горячих и буйных, прощает подлых.
Это, как правило, женщины, их души светлы, как степи.
Такая всё сможет, выдержит, стерпит.
 
 
Это, как правило, бабушки, матери, жёны.
Все мы их тихим подвигом бережёные.
Медленным подвигом – в час по глоточку, по крошке,
                                                                           по капле.
Я говорю за всех, кого опекали.
 
 
Я говорю за всех, за кого молились
Шиве, пророку Мухаммеду, Деве Марии с
тонким младенцем. За всех, у кого за спиною
целое войско, тихое и святое.
 
 
Я не умею такого, я бы, ей-богу,
лучше под пули, чтоб быстренько и не больно.
Чтобы все видели, чтобы войти в историю,
даже если бы это мне жизни стоило.
 
 
Ведь подохнуть за правду легче, чем жить для других.
Те, что тихо хранят меня. Боже, храни ты их.
 
 
Потому что если ты есть, то это уже немало.
Значит, вправду они – твои ласточки, твоё войско.
Потому что если ты есть, то ты тоже чья-нибудь мама
и глаза твои – звёзды.
 

Неуязвимость

 
И говорили что-то родители про крах мировой экономики,
и сидели все в одной комнате, и думала Даша: «Мы
                                                                         в домике!»
И Витька ругался: «Застряли, как в чёртовом бункере,
свалил бы сто раз отсюда куда подальше».
 
 
А Даша учила буквы, и гречка на кухне булькала,
и было не очень спокойно, но радостно Даше.
 
 
Смотрела она, пока делала заданное на завтра,
как доллар зелёный растёт до потолка динозавром,
как президент в телевизоре велит не ходить на улицу,
как занавеска танцует, как Витька за ноутом дуется.
 
 
Какие у мамы красивые волосы, какие у папы большие
                                                                                  руки,
наконец-то можно налюбоваться на них, наглядеться.
И думала Даша, отдыхая от ежедневной разлуки,
что сейчас у неё неплохое, в сущности, детство
и что вообще лучший праздник – весь этот коронавирус.
И цвела в её шестилетнем сердце неуязвимость.
 
 
Потому, когда мама заплакала, что всё это полный конец,
и когда папа ответил, что действительно апокалипсис,
Даша сразу же встала и твёрдо сказала: «Нет!
Иначе такую весну бы в окне не показывали!»
 
 
Ведь и правда же, глупые взрослые, как это может
                                                                             быть ад,
если всё расцветает и птицы над всем звенят,
если солнце повсюду и свет его величав,