Текст книги "Призрачная деревня"

Подойдя, он буркнул под нос приветствие, и принялся помогать, хотя не только касаться её белья, но и смотреть на него было как-то неловко.

– Хмурый ты сегодня, Яша. Случилось что?

Яшка помедлил с ответом, потом в карман полез, вынул кость, которую успел спрятать:

– Вот, ты дала…

Она внимательно посмотрела на неё, тронула пальцем. Сейчас рассмеётся или сердиться начнёт. Скажет – что ещё за глупые шутки.

– Смотри, держи в надёжном месте, и без нужды не доставай.

Значит, всё правда: и кость эта, и слова вчерашние.

Она посмотрела Яшке в глаза, словно ожидая вопроса – но мысли, с утра и так совсем неясные, снова окончательно сбились.

– Ммм… А что это хоть за кость-то? От какого животного?

И вот теперь она и рассмеялась:

– Если правду скажу – ты мне не поверишь, а неправду и без меня выдумать сможешь.

Бельё заканчивалось, а Яшка все оглядывался, невольно надеясь услышать в тишине звуки хоть лесной жизни, если не сельской. Ни корова, ни коза не подали голоса, и даже птица нигде не чирикнула. Единственными живыми существами, виденными здесь, оставались сама Лиза, её сова и её же собака, что сейчас выкусывала блох у порога.

– А правда, что спалили вашу деревню? – решился он.

– Ещё какая, – кивнула Лиза, пришпилив прищепкой последнюю простыню. – Славный день. Пройдёмся?

Прошлись в молчании. Тишину только шаги нарушали – скрежет мелких камней под ногами – да колыхание налетевшего тёплого ветра. Он словно гладил по щекам, ласково перебирал волосы. Ничего не изменилось в деревне, однако Яшке вдруг стало куда спокойнее. Хотя и молчали, а будто бы так и надо. Вдруг захотелось взять спутницу за руку – но он не осмелился.

Так дошли до окраины.

– Вон там часовня стояла, – указала Лиза кивком головы на обломки, лежавшие в стороне. – А здесь – усадьба помещичья.

– Как в клочья разорвало, – заметил Яшка, поддев носком ботинка мелкий обломок.

– Точно так и вышло. От взрыва-то оно всегда так выходит. С другой стороны – оно и к лучшему: на что нам теперь та часовня?

В целом Яшка был с ней согласен, но проявил практичность:

– Так под хознужды можно пустить. Инвентарь какой там хранить, семена. Да хоть что.

– Но у нас и так места вдоволь.

Ветер, прежде ласковый, стал колючим – и Яшка повёл лопатками, и Лиза поёжилась.

– Дождь собирается, – предположил он и взглянул на небо.

Голубое, ясное – несколько легких облаков никак не предвещали ненастья.

– Это уж вряд ли, – сказала Лиза. – Пойдём домой.

«Домой», не «в дом». Хотя, чему удивляться: она там живёт.

Пришли, чай сели пить – на сей раз с маковыми булками. Теперь, снова с помощью Лизы, Яшка о семье стал рассказывать. Подробно так: кого как зовут, сколько лет, чем занимается. Даже о чём мечтает. Странный вопрос: про других Яшка легко на него ответил, а вот за себя бы сказать не мог.

Стемнело, она погадать предложила.

На словах-то Яшка в такое не верил, и над сестрой смеялся, но на деле судьбу узнать был совсем не прочь.

Из ящика стола Лиза карты достала – истрёпанные, засаленные, стёршиеся. Вроде те же дамы и короли, но колода какая-то необычная – Яшка не видел, чтобы в деревне такими играли.

Ловко, одним движением, Лиза вытянула карты полукругом, в радугу, так же ловко собрала их обратно, и пятиконечной звездой раскинула, гадалка-коммунистка.

– До поры жизнь твоя беззаботной была. О будущем особо не тревожился, взрослость не торопил, – прищурившись, она вгляделась в карты.

– Пожалуй, – улыбнулся Яшка. О том, что сказала Лиза, подумал впервые – но согласился: всё так и есть.

– Был кто-то близкий тебе, кто сильно тебя любил и оберегал. От беды спасал.

Яшка пожал плечами.

– Не помню такого.

– Не может быть. Лучше думай. Быть бы тебе в могиле, если не хуже, если б не тот человек.

И точно: вспомнилась бабуля. Жар, печка, противная травяно-сладкая микстура. Городской доктор – холодные инструменты, саквояж, белый халат пахнет страхом и лекарствами. Мать плачет – слёзы капают на раскалённые щёки, но отчего-то от жара не испаряются. И бабуля рядом: холодное полотенце на лбу, она что-то шепчет, шепчет и капает в рот ту микстуру.

– Верно. Я маленьким сильно заболел, едва не умер. Говорили, бабушка меня выходила.

– Вот видишь. Говорю же – не могла ошибиться. Так, а тут у нас что, в недавнем прошлом? Ссору вижу у тебя дома: не ладишь со старшими, с мужчинами.

Яшка кивнул, вздохнул, только сейчас вспомнив об обещании брату. Ссора – это точно, и не только в недавнем прошлом, но и в скором будущем: сегодня уже.

– Девушку вижу рядом с тобой. Она – ветреница и кокетка, мечтает много, и больше о пустом, душа её вся в материальном.

Любка? Или сама Лиза? Но нет: Лиза точно не такая.

– А теперь и в будущее посмотрим. Ждёт тебя… – Лиза замолчала, потом беззвучно шевельнула губами.

– Что? Скажи, как есть!

– Дальняя дорога, а за ней темнота. Боль вижу в ней и предательство. Всё произойдёт так, как ты совсем не ждёшь, и даже те испытания, которые ты предвидишь, обернутся тяготами куда большими. Вижу потери. Сердце твоё будет разбито. Изгнание вижу в конце.

– Что ж ты такое говоришь… – Яшка совсем погрустнел от такого гадания. И дёрнул же чёрт – на подобное согласиться, а потом ещё и расспрашивать!

Картина была ясна: уедет он в армию, там станут над ним издеваться и покалечат. И не факт, что враги, а не свои же: слышал про дедовщину-то и от брата – но он здоровый лоб, такого, как дуб, попробуй сломи – и от друзей его. А дома – а что дома: заживут тут они своей жизнью – Любка замуж выйдет, а о нём позабудут все. Вернётся – и места себе не найдёт в такой жизни, только и будут все потешаться, а в город податься – так делать толком ничего не умеет, и профессии нет. Вот и станет как будто изгнанник.

Лиза положила на его руку ладонь – холодную, сухую.

– Под силу будущее исправить, если желание сильно.

– Но как?

– Чтобы что-то получить, нужно что-то отдать.

Лиза вдруг вытащила заколку, волосы распустила – густые, длинные – ниже пояса. Засмотрелся Яшка. А она ближе придвинулась, обвила руками и вдруг поцеловала – так, что у Яшки дух захватило.

Впрочем, Любка ни в чём с ней в сравнение не шла.

Уснул Яшка в Лизиной гладкой постели, где пахло сладкими травами, на мягкой высокой перине да шёлковых простынях – а проснулся опять в сарае.

7

– Ты не такой стал, – упрекнула Любка где-то дней через десять после того, как Яшка судьбу свою предсказывал.

Подкараулила возле амбара – дождалась, как мимо станет проходить. Сам-то Яшка от неё таился, на глаза не попадался: и объясняться не хотел, и – если честно – видеть.

– Всё от меня бегаешь, всё прячешься, – глаза припухшие, лицо нечистое, да и голос севший – явно плакала, стоя за амбаром.

– Да о чём ты? Вечно придумываешь, – и так это лживо звучало, что Яшка сам и скривился.

– О чём я?! – большие глаза ещё больше увеличились от негодования, а через миг увлажнились. – Будь ты мужиком, правду скажи! Вижу же – завёл кого!

– Всё бы тебе лишь бы о глупостях думать, – Яшка заговорил сердито, словно не своим голосом, да и слова изо рта выходили тоже какие-то не свои. – Работы у меня много, да и семья. Бате помочь надо, пока ещё дома, а то как уеду – кто ему поможет? Коля уйдет, у него уже своя семья будет.

– Ишь ты, как заговорил. Не видала раньше такого рвения, – теперь глаза стали узкими, злыми-презлыми.

– А туда ли смотрела? Не по сторонам ли все зыркала?

Любкин рот округлился буквой «о». Она задохнулась от гнева. Раз – и маленький, но сильный кулачок больно ударил в грудь. Два – и она обоими принялась тарабанить изо всех сил.

– Это ты мне говоришь? Мне? Ты? Сам нашёл себе какую-то, и мне же…

Яшка схватил её за плечи, тряхнуть хотел, чтобы отстранить, но силу не рассчитал – Любка отлетела, стукнулась спиной о стену амбара. Теперь она уже слёз не скрывала – громко плакала в голос.

– Сукин ты сын! И жить вместе не стали, как уже руки свои поганые распустил! А я ведь… А я… Я ж, дура, вправду дождаться тебя собиралась!

– Ты-то? Да тебе лишь бы хвостом крутить. Все выглядываешь, как бы замуж выскочить – а знают тебя, вот и не берут. А я, думала, лопух лопухом? Нашла дурака!

– Сволочь! Какая сволочь!

Скривившись, Любка бегом бросилась от амбара. Не к реке – по широкой деревенской дороге, что вела в сторону леса.

На душе было гадко. Грубо вышло: Яшка жалел. Она ведь во всём права – догадалась же, а ему не хватало духу сознаться. Вместо того, он повёл себя, как… Мерзко это.

Яшка выкурил папиросу, сначала сокрушаясь, а затем – пытаясь отогнать от себя и Любку, и все мысли, связанные с ней и с тем, что тут только что говорилось. Но стоял так недолго: он ведь и сам в лес собирался, а вовсе не отцу помогать. Так что тоже двинулся в путь – правда, другой дорогой, не той, по которой убежала Любка – руку сунув в карман и кость держа.

– А ты сегодня не в духе, – заметила Лиза, прижавшись мягкой щекой к щеке.

Яшка не видел, но ощущал её улыбку. Волосы, как обычно, пахли сладкими травами.

– Да так. Кое с кем поругался, – уклонился он.

Но Лиза, разумеется, не отступила: выпытала всю правду.

Ну, почти всю. Яшка, понятное дело, и подругу бывшую не в лучших красках представил, да и о части своих слов умолчал, а другие – переиначил.

– Значит, отпускать тебя не хотела. Да и кто бы хотел? – подытожила Лиза.

Но Яшка не ухватился за игривый призыв, не перевёл разговор:

– И ведь сама же меня куда хуже. Да наверняка с первым встречным по лодочным сараям бегает. Я и раньше-то точно знал: уйду в армию – она меня не дождётся, – говоря, он сам чувствовал, что чересчур зол и ворчлив.

– Если ты жалеешь, то не грусти. Вы ещё можете помириться.

Яшка отпрянул от сладких волос:

– Что? Нет! Не хочу я с ней мириться. Далась она мне, подстилка деревенская.

Это были Яшкины слова, не чужие. Но в который раз он дивился, что сказал не только такое, о чём вслух не стоило, но и то, о чём и себе-то не особо говорил.

– Что ж, это хорошо, раз так, – сказала Лиза и сменила тему, – А что твой отец? Всё ругается?

Яшка наморщил лоб: так сразу и не вспомнить, на какие именно отцовские недовольства жаловался накануне.

Тот не в духе был, как вернулся: проверка скоро маячила, а у него – вроде как – недостача образовалась. Впрочем, это всё Яшка из разговоров слышал: сам отец об этом не говорил.

– Да он часто такой, – словно извиняясь за отца, сказал. – Мамка ещё ничего, отходчивая, а батя – он поругаться любит.

– Стало быть, из дома ты должен хотеть уехать, – усмехнулась Лиза. – Хоть даже и в армию.

– Да не хочу я в эту армию! – вспылил Яшка. – Не хочу всё бросать.

– А есть, что бросать? – она отстранилась, смотрела пытливо, слегка сузив глаза – как в свои карты.

– Тебя бросать не хочу, – признался Яшка.

Так и было: от одной мысли делалось и тошно, и страшно.

Как же так вышло? Совсем недавно он её даже не знал.

– Правда?

– Ещё какая правда! – пылко сказал Яшка. Помолчал и вздохнул: – Что угодно бы отдал, чтобы только в эту армию не идти! Чтобы тут как-то всё само наладилось, и ни от отца не зависеть, ни от брата…

– Ты прав, – согласилась Лиза. – Чтобы получить – нужно отдать.

8

– Там очень здорово. Можно играть. Представь: целая деревня! – продолжал убеждать Яшка.

– Что я, деревни не видал? – тихо огрызнулся Егорка.

Всегда послушный, он хвостом за Яшкой ходил, в рот заглядывал – лишь бы брат взял куда с собой. А тут вдруг упёрся: «не хочу, не пойду». Яшка едва уговорил, подлизываясь и обещания раздавая – и вкусностей принести, и качели во дворе починить – хотя, будь его воля, давно бы плюнул на все те уговоры. Но нельзя: тащить силой было не велено. Он сам должен прийти – а иначе никак.

– Я же говорил тебе: она совсем необычная. Красивая! Её не каждый может увидеть.

– Слышал, – уныло сказал брат и скривился.

Ему почти десять, но похоже, что сейчас разревётся.

– Что ты слышал?

– Всякое. Там страшно очень.

– Ты что, во всякие бредни веришь? А? Ну, на меня посмотри: я часто там бываю и ничего, как видишь.

– Да уж. Вижу…

Яшке не понравилось, как он это сказал. Да и чертовски надоело препираться с козявкой.

– Да ты просто трус. Маленький трус, и со страху в штаны навалил.

Ну вот: Егорка всхлипнул. Но тут же утёрся, заспорил:

– Ничего я не маленький! И не боюсь я!

Ему и нечего бояться. Лиза сказала, что с ним ничего не случится. Нужно просто привести его и оставить, а наутро он вернётся сам, и никто ничего не узнает.

Но Егорка, конечно, этого не слышал, зато слышал сказки, которыми сёстры его запугали. Как Любка пропала и, не найдя её, все в деревне решили, что она в лесу заплутала и в болоте сгинула, те только и знали, что страшилки сочинять.

– А вдруг и Люба туда пошла? В ту деревню-то? – Егорка снова остановился, поднял на Яшку жалобные, молящие глаза. – И потому её и не стало?

– Люба твоя наверняка с кем проезжим сбежала, и сейчас в городе веселится себе, – уверил Яшка. – А ты дурных девок слушаешь. Пошли!

Он легко подтолкнул брата, но тут же отдёрнул руку, вспомнив о наставлениях. А вдруг такое тоже считается, и теперь ничего не получится?

Какое-то время шли молча. Егорка громко сопел, а потом опять встал и обернулся:

– Яш?..

– Ну что ещё?

– Ты же со мной пойдёшь? И мы будем вместе?

– Конечно!

У частокола деревьев остановились, Яшка вложил кость в ладонь брата.

– Фу! Что это? – удивлённо скривился тот.

– Сожми посильнее.

Егорка сжал – и совсем расплакался. Крупные слёзы поползли по щекам, как дождевые капли – по листьям.

Хотя кость была и гладкая до блеска, а из детской ладошки брызнула кровь.

Однако за деревьями и дорога виднелась, и даже белый дом вдалеке.

– Какой ты неловкий! – Яшка забрал кость, сунул в карман. – Иди!

– Куда? – всхлипнул Егорка.

– Вон туда. Видишь дом? Беги туда и попроси бинт у тёти. А я следом.

Яшка нагнулся и сделал вид, что шнурует ботинок.

Брат ждал.

– Что стоишь? Иди.

Егорка неохотно поплёлся по дороге, то и дело оглядываясь.

– Иди, кому сказал! Сейчас разберусь с башмаками – и бегом тебя догоню. В доме и встретимся. Или что, не веришь?

Брат верил: побрёл дальше. У самого дома остановился, снова обернулся. Приложил целую ладонь ко лбу – Яшку высматривал. Тот махнул ему обеими руками, отталкивая: «Иди!»

Егорка подошёл к двери, и та тотчас же распахнулась, как будто только его и ждала. Когда брат скрылся за ней, Яшка вздохнул, кивнул сам себе, и пошёл обратно – в Красную горку.

9

Егорку искали весь день и всю ночь – по лесу, с фонарями. Чего только Яшка за эти бесконечные часы не наслушался, каких только тычков – помимо попрёков – не перепало! То, что бестолочь он никчёмная – это самое меньшее, что довелось услышать. Конечно, чего-то похожего и ожидал, но не в такой же степени!

Впрочем, как стемнело, волнения старших и ему передались. А что, если что-то пошло не так – или вовсе Лиза обманула? Он гнал эти мысли прочь, но на душе стало сумеречно и тревожно, хоть вой.

А на утро, когда рассвело, Егорку нашли в сарае, где и сам Яшка до того ни раз просыпался. Отец глазам не верил: он тот сарай обшарил за день сверху донизу. Но Егорка, потирая припухшие ото сна веки, сказал, что забрёл сюда днём и заснул.

Яшка тут же из опалы вышел, все на маленького переключились: то ругали, то жалели да радовались.

Весь день Яшка поблизости отирался, всё ждал со страхом – выдержит ли малыш? Не разговорится ли? Не расскажет ли правду, не признается ли, что это Яшка в лес его завёл и в деревню идти заставил? Но брат молчал. Он казался сонным, вялым – каким-то заторможенным. Не ел толком, не играл. Только пил жадно.

Лишь вечером Яшке выпала желанная возможность к брату подобраться без посторонних – наконец-то толпа новоявленных нянек того одного оставила – да вопрос задать, который жёг и глодал:

– Ну как? Что было-то?

Тот взглянул спокойно и равнодушно.

– Ты про что?

– Как – про что? Сам знаешь. Про то самое. Про что говорить не велено.

– А про что не велено?

– Ты лучше меня не зли.

Егор пожал плечами.

– Где ты был?

Хотя этот вопрос ему сегодня уже задали все участливые соседи, брат не показал раздражения.

– Спал.

Это ладно: сам Яшка тоже долго не мог определиться – сон деревня или не сон. Понятно, что маленький брат решил думать так про то, чего не мог объяснить.

– А что тебе снилось?

Брат подумал, помотал головой.

– Не. Ничего, – протянул безучастно.

– А что ты видел прежде, чем уснул?

– Двор наш видел. Козу. Нюрку – она по грибы собиралась. А с собой не взяла.

Сестра с рассветом по грибы выходила. Значит, это совсем раннее утро было – Яшка ещё спал.

– А потом?

– А потом я уснул в сарае.

– Ты помнишь, как туда шёл?

Егорка снова помотал головой.

– Но я там проснулся.

Неужели он правда ничего не помнил? Хорошо, если так: можно было бы за себя не бояться.

Яшке нестерпимо хотелось расспросить обо всём Лизу – и, в первую очередь, о том, как этот визит брата в деревню скажется на его собственном будущем: сам он упорно никакой связи не видел. Но увы – та строго-настрого велела не появляться ровно девять дней с того, как он приведёт Егорку.

Приходилось ждать. Яшка чуть с тоски не выл: до того ему эти дни казались долгими.

А Егорка, между тем, изменился – и, как видно, всё ещё продолжал меняться. Он совсем другим стал: чужим и каким-то холодным. Прежде он какой был? Добрый, дружелюбный. Привязчивый. Хотя уж почти десять пацану, а любил, когда его мать или сёстры тискали тайком – щипали, гладили, когда и в щёки целовали. Дурить любил. С пацанами деревенскими носиться. В общем, обычный мальчишка, ничего в нем такого не было, чтобы думать особо. И хлопот никаких.

А теперь он всё время дома сидел. Молчал, смотрел в стену и воду пил. На вопросы – а они всё чаще звучали: не только Яшка, но и все домашние время спустя эти перемены заметили – отвечал односложно и неохотно.

От всего, что предлагали, отказывался.

Но перемены-то продолжались.

Пару дней спустя мать яблоко красивое при Яшке сорвала, протёрла рукавом – и в дом.

Он тоже как раз туда возвращался, так что всё дальше своими глазами видел.

Мать яблоко Егорке, всё так же сонно сидевшему на стуле, как куль, протянула:

– Хочешь яблочко?

И тот на сей раз своим «нет» не отделался. Он и вообще рта не раскрыл. Схватил то яблочко – да как с силой шмякнет об стену. Мать обомлела: раньше он ни разу такого не вытворял. Даже младенцем – кашу, и ту не размазывал.

Но ладно: это ведь всё равно только начало было.

Ночью того же дня Егорка в курятник забрался и передушил двух несушек. Когда утром его нашли, он спал, зажав в руках окровавленную тушку. Лицо, руки, рубаха – всё в куриной крови, а на рот и щёки перья налипли.

Тут, понятное дело, и отец, и мать уже не на шутку перепугались. Решили, что помешался Егорка, и всё причину искали. Мать с сёстрами перебирали, что могло его так напугать, чтобы он разумом двинулся. К счастью, Яшка подозрений избегал: все знали, как Егорка всегда за ним увивался, и помыслить не могли, чтобы вдруг старший брат что-то с ним сотворил.

– Что гадать-то? В больницу надо вести, – отец сухо положил конец домыслам.

Вести-то надо – а до тех пор что с ним делать? Днём-то, допустим, он теперь был под присмотром, хотя и активности никакой не проявлял – а ночью что?

– Постели в сарае, – предложил отец.

Мать обычно с ним не спорила, но тут прямо разбушевалась:

– Сам и ночуй в сарае! Он что, зверь тебе какой?

Долго они друг на друга кричали – уже и не из-за Егорки. Яшка – до него дела, к счастью, не было – слышал те крики даже с улицы, куря поодаль от дома.

А ночью Егорка в хлев забрался и козлёнка там задушил. Маленькую белую козочку, с которой совсем недавно так любил возиться.

Мать расплакалась – так же громко и открыто, как совсем недавно Любка.

Но девять дней наконец истекли – Яшка бегом бросился в лес.

Лиза на завалинке сидела. На плечах – шаль красивая, цветастая, красно-синяя. И сама краше прежнего Яшке, сильно по ней скучавшему, показалась. Глаза голубые, чистые, яркие, как то небо без туч – отчего-то оно всегда над деревней такое яркое, даже когда в Красной горке хмурилось. Губки пухлые, розовые, щёки румяные.

У ног собака её сидела, а поодаль козочка маленькая белая паслась.

И до того она была Яшке знакома, что аж сердце будто остановилось. Если бы сам своими глазами не видел утром, что от их собственной козы осталось, поклялся бы, что это она и есть.

Лиза встала, улыбнулась. Яшка сжал её в объятиях, забыв и о страхах, и о вопросах, и о брате, который теперь пугал даже отца.

– Я тоже скучала, – сказала Лиза. – Пойдём домой.

На столе, на кружевной скатерти, стоял огромный сундук.

– Это тебе.

– Что там? – удивился Яшка.

– Клад. Золото, серебро, камни. Деньги старые – они не в ходу, цены давно не имеют, но для верности пригодятся.

– Вот как… Но что я с ними делать стану? Продать так просто не смогу, даже если по одному начну в город таскать. Схватят – и всё, конец, – разочарованно протянул Яшка.

Лиза сморщилась.

– Не для того он. Ты его заберёшь и государству сдашь. Скажешь, в лесу нашёл. Что-то из-под земли выглядывало, ты взял да и выкопал. Открыл – замок-то ржавый, скажешь, поддел лопатой, он и слетел – а там – огромное богатство.

Яшка смотрел недоумённо.

– С этого судьба твоя начнёт резко меняться. Тебе только и делать надо будет, что смотреть и ждать. Всё само собой случится. Только смотри: до тех пор, пока клад в город не отвезёшь и не сдашь, никому его не показывай и ни слова о нём не говори. Иначе не выйдет ничего.

– Думаешь, растащат? – Яшка потёр подбородок.

Вообще он считал соседей честными людьми, но, если так поглядеть: брать-то нечего. Легко в чужой кошелёк не забираться, когда он пуст. А когда полон?

Лиза хмыкнула.

– Ну, можно сказать и так.

10

Яшку задним числом в комсомол приняли. Как раз успели: из города приехал усатый журналист с серым испитым лицом и написал о сознательном молодом комсомольце передовицу.

– Что ж ты хоть словом нам не обмолвился? Знаешь, как это выглядит? – упрекала мать. – Будто даже родным не доверяешь. А раз не доверяешь – значит, и причины есть на то.

– Ты теперь герой, а мы все – неблагонадёжный элемент, – вторил отец.

После сдачи клада этого, а ещё больше после передовицы – отношение к Яшке в деревне заметно переменилось. Раньше соседи всерьёз не воспринимали. Смеялись над ним, оболтусом называли. То и дело с Колей сравнивали – понятно, не в пользу Яшки. Дескать, есть у тебя, Степан, три сына: старший – здоровский детина, младший – ничего себе такой растёт, трудолюбивый, отзывчивый, ну а средний – ни так, ни сяк. Но всё это раньше было. Стало совсем иначе. Казалось бы, простая передовица – а теперь с Яшкой здоровались все, первыми, вежливенько. Кое-кто из тех, кто постарше, расплывался в улыбке и даже кепку снимал при встрече.

Руку тоже пожимали, отчего Яшке очень гордо становилось и приятно.

Спрашивали, как дела, помощь предлагали, если нужна.

Но это с виду больше, даже Яшка часто чувствовал показушность, хотя и таял в лучах такого доброго приятельства.

Родители же в разговорах прямо заявляли: соседи, якобы, только в глаза милы. А за спиной – ненавидят.

– Теперь только и жди – донесут, – всё тревожилась мать.

– А на что доносить-то, Шура? У нас всё, как на ладони. Да и не те сейчас времена, – утешал отец.

Донесли. Кляузу написали: якобы предлагал отец в городе тайком продать излишек колхозного зерна.

Потащили разбирать. Доказать ничего не доказали – нечего было доказывать. Но и с должности сняли, и из партии исключили, да и брата Колю заодно, для надёжности.

Из-за всего этого свадьбу в августе не сыграли. Невеста Коли – тихая, робкая, скромная Дашка – посчитала, что и так уже знакомством с ним чересчур замаралась. Вот и пожалуйста: ничего не значило, что и из армии его дождалась, и что они уже лет восемь, со средней школы, встречались. Не нужен ей беспартийный, отец которого на зерно колхозное уж как минимум хотя бы в мыслях позарился.

Но Яшки всё это не касалось, наоборот, он словно особняком стал: сдав Лизин клад, он как будто всему миру заявил, что он не такой, как вся его семья.

А семье, и в самом деле, теперь было отчего стыдиться: для этого одного Егорки с лихвой бы хватало. Из-за проблем отца матери не до того стало, чтобы его по больницам возить. Она ходила, сама не своя, бледная, как призрак, и работу в колхозе бросила, и хозяйство, и детей. А Егорка всё дичал. По ночам уже не на своих – на соседских животных охотился. Теперь его ненормальность не скрыть – оставалось только бояться, как бы соседи, не разобравшись спросонья – а то и разобравшись, с них станется – не зашибли бы насмерть.

А близко к тому уже подошло: застал его Карпыч в своём хлеву. Принялся гнать хворостиной – а Егорка ему в руку как вцепится. Да не руками же: зубами. Но Карпыч старый да слепой: Егорка руки в ноги, так он и не погнался. А был бы кто поздоровее, покрепче да позлее – не дожил бы брат до утра.

Сестра Катька не поленилась добраться до знахарки из Зуевки. Та тоже слыла за безумную, да и в целом – какое доверие к такой бабке, которая ладно бы ещё травами, а так ведь и заговорами лечила?

«Антинаучный бред» – сказал бы отец, да только в городе он был, на комиссии отчитывался – оправдывался.

Пришла бабка – не стала себя упрашивать. Собралась сразу, да вместе с сестрой Катькой в обратный путь и двинулись. Пришла, посмотрела на Егорку – тот, по своему обычаю, днём сонно сидел на табуретке, глазами вцепившись в стену. Цокнула языком.

– Нет, девонька, в нём больше души.

– Что это значит? Что вы такое говорите? – перепугалась Катька.

– А то и говорю, как есть. Ничем я ему не помогу, да и никто теперь не поможет. Надо было крестить брата-то…

– Крестить?..

Бабка рукой махнула. Посмотрела ещё немного на безучастного Егорку.

– А нет души – считай, он и не человек.

Ушла бабка, и денег не взяла, и зерна, и ткани.

А ночью Егорка к деду родному забрался. Тот кроликов держал, как прохладнее стало – по клеткам рассадил и в сени занес, там и зимовать их оставить планировал.

Оттуда и шорохи услышал, и писк жалобный, смертный.

Там внука и застал – пьющим кровь кролика.

Дед за ружьём в дом вернулся тихо – и обратно скорей. Промазал он мимо Егорки. А как в себя угодил – не признавался.

Так что в больницу городскую всё же поехали. И не одного Егорку повезли, связав от греха, как зверя, лишь бы кого в дороге не покусал, а сразу троих: и его, и деда, и отца. Как тот услышал, что случилось, схватился за сердце и рухнул на пол. Жуткий звук – как будто шкаф. Ни с того ни с сего, плашмя.

Из-за такого случая взяли колхозную машину. Даже разрешения не спросили.

– А всё ты с твоим кладом отца до такого довёл! Скорей бы тебя в армию забрали, – в сердцах бросила мать Яшке на пороге.

Но в армию не забрали.

В один из дней Яшка помогал брату на поле – тот, в отличие от отца, работу делал ту же, что и раньше.

Комбайн вдруг встал.

– Глянь, что там? Опять, видно, коряга какая застряла, – попросил Коля.

Такое часто случалось. Яшка без слов полез. Глубоко под комбайн забрался – нащупал что-то, а вытащить не мог. И тут лопасти на ногу и упали.

Не задавило Яшку. И ногу до конца не оторвало. Её даже и не отняли.

– Повезло тебе крепко, парень, – сказал больничный врач.

Но повезло ли?

Кость-то срослась, и мясо затянулось, и кожа. А вот с перерубленными сухожилиями всё вышло совсем не так просто. Нога теперь стала мягкая, словно и вовсе нет в ней костей. Чувствовал её Яшка, больно было или щекотно, если сдавить или почесать – а вот ни повернуть ниже колена, ни наступить не мог. Не слушалась она, и ощущалась, будто приклеенная, будто из ваты.

Стал он навек хромым калекой, прикованным к костылю. Какая уж тут армия?

Да только как-то иначе он всё это представлял.

И, главное, как ему, такому-то, теперь Лизе на глаза показаться?

11

Яшка вернулся домой в конце октября. Выдался он холодным на редкость, а к Яшкиному приезду и первый снег выпал. Присыпал крыши, деревья, дорогу.

Подвёз шофёр, ехавший из города в Зуевку. Оставил на повороте в сторону Красной горки: машина служебная, а у него и так перерасход бензина вышел, когда по своим делам прокатился.

Но Яшка и за это был благодарен: кабина грузовика всё же куда удобнее, чем рейсовый автобус. Хотя теперь уж место – если бы оно досталось – и не заставили бы уступать.

Его никто не встречал – никто и не знал о его возвращении.

Никто и не ждал.

Да и не до того им. Как схоронили отца да деда – те друг за другом ушли, день в день – остальным непросто пришлось.

Младшая сестра, Маринка, писала:

«Прости, братишка. Надо б тебя утешить, о чём-то радостном рассказать, да нет сил у меня. Живём мы тут совсем худо. Коля запил сильно. Уже какую неделю пьёт и пьёт, а как выпьет – так и с мамкой, и с Нюрочкой все дерётся. А в прошлую пятницу поймали его Фофановы, с которыми мы чуть не породнились, с канистрой бензина у своего дома, да такой крик подняли. Еле убедили их всем селом заявление в милицию не нести. Помнишь старого Карпыча? Так он очень душевно с ними поговорил, упрашивал. Что горе у нас, а в горе все равны. И уже неважно, когда близких хоронят, в чём папу покойного подозревали. И в чём самого Колю подозревают… Ты же ведь знаешь, что про него говорят – что он сам эти лопасти опустил, когда ты под машину полез? Что всё из-за того, что ты, когда тот клад сдал и от них – от Коли с папой – открестился, то их будто бы так против воли на чистую волю вывел. Но Фофановы старика послушали, и так мы ещё одного несчастья чудом и избежали.

Повезло нам: мамка-то сама не своя. Когда Катька сбежала с тем партийным, что в Зуевку приезжал – я тебе о том раньше писала – она забралась в погреб и там двое суток в темноте на земле пролежала. Мы уж с Нюрочкой хотели в колхозе машину просить и мамку тоже в больницу вести – сильно за неё напугались, думали, как бы такого, как с папой, не вышло, но, видишь, и в тот раз беда обошла… Значит, если подумать, не всё так худо, как я тебе в начале написала… Но я только и плачу день-деньской. Особенно, когда Егорку кормить мой черёд. Так я заранее как больная становлюсь, и реву – остановиться не могу. Это совсем жутко стало, братишка.

Стыдно так говорить, но мне очень жаль, что мамка отказалась сдать его в ту больницу, где такие, как наш Егорка. Ей-то легко – она теперь от зари до зари в колхозе работает, в три смены, и не видит его толком – на ночь-то мы его в сарае запираем, как зверя, разве только на цепь и не посадили пока (хотя и надо бы. Не столько из-за себя – нам-то что терять? – сколько перед соседями стыдно). А нам ведь с Нюрочкой кормить его… Нет, не могу про это писать… Мы даём ему сырых кур, Яша! Нет, вру я, вру – рука не поднимается писать, что эти куры достаются ему живыми…