Текст книги "Соседи"

Месяц заливал дорогу мягким светом, подтаявший снег покрылся скользкой блестящей и очень коварной коркой. Ник осторожно доковылял со своей ношей до входной двери, с трудом, помогая ногой, открыл её и ввалился в тёплую комнату. Уложил спасённую на кровать, попытался стащить тонкую поношенную куртку. Куртка снималась плохо, а он боялся тянуть сильно. Когда дело было почти сделано, Ник замер. Под курткой на девчонке была надета только чёрная футболка с готической надписью. А на безвольных голых руках стал виден густой узор синяков. Пятна были разных цветов и наползали одно на другое. От жалости Ник даже икнул, да кто же её так? Тут девушка очнулась, застонала, всхлипнув горлом, попыталась подняться, но не смогла. Новоиспечённый герой испугался, засуетился, укрыл худенькое тело толстым ворсистым пледом, ещё одним подарком Конкордии, даже подоткнул по краям. Потом побежал в другую комнату, натыкаясь на предметы, налил там, расплескав половину на стол, кружку горячего чая и вернулся. Его встретил пристальный немигающий лихорадочный взгляд. Незнакомка сбросила плед в сторону, и сидела, чуть сгорбившись. Ник пристроил свечку, придвинул к кровати стул, сел на него и протянул девушке кружку.

– Попейте, может, будет легче.

Девушка провела рукой по горлу, поморщилась, взяла кружку чая и с трудом сделала глоток. Потом прошептала:

– Говорить больно. Зачем?

Ник покряхтел и не нашёлся что ответить. Что ответишь на такое? Подумал и буркнул мрачно:

– Судя по вашим рукам, вам в ми… тьфу ты, в полицию обратиться надо было. Ну, или в приют какой-нибудь социальный. Сейчас же есть всякие разные. Короче, главное, что не в петлю лезть… Как вас зовут-то?

– Анна.

– Меня Ник. Никита Баженов.

Девушка молчала, ничего больше не говорила, даже прикрыла глаза.

Он открыл было рот, чтобы поинтересоваться, откуда Анна свалилась на его голову, но увидел, что она уже крепко спит. Дыхание её было ровным и глубоким. Голубоватые тени на веках, чуть дрожащие ресницы… Анна… Ник взял оплывающую свечку и вышел.

Ночь продолжалась, тихая и безмятежная. Равнодушная к человеческим бедам природа будто погрузилась в сладкую нирвану. Дым сигареты медленно таял в морозном воздухе. Ник курил и смотрел на соседний двор, размышляя о несообразностях жизни, так быстро, так незаметно меняющей свои декорации. С кем живёт эта девочка? Кто её избивает? Почему ей легче убежать из жизни, а не попытаться выбраться из ямы, в которую она свалилась? Впрочем, патетика тут же рассеивалась как туман, стоило ему вспомнить тонкие руки и лёгкую тень на впалой щеке. Дверь в соседский сарай осталась открытой, и чёрный проём походил на пасть. Ник вспомнил скользкую змею капроновой верёвки и его затошнило. Тёмные стрелки ресниц на бледной щеке. Маленькое ухо выглядывает из-под прядки волос. Всё это – живое, дышащее, тёплое. А могло быть уже холодным и совершенно неодушевлённым, вроде той лейки, которая катилась по полу. Последний раз затянувшись, он хотел бросить окурок в старую консервную банку, служившую пепельницей, но она куда-то подевалась. Окурок слабо зашипел в снегу.

Он вспомнил, как в детстве, пытаясь добиться внимания от родителей, поглощённых просмотром длинного многосерийного фильма с очень тревожной музыкой, Ник увидел эти кадры. Умирал, кажется задыхался, ребёнок, и с мерным звенящим стуком каблуков к нему плыла женщина в чёрном. Строгое лицо, огромные глаза и… полнейшая безысходность. Ник был умным мальчиком, быстро смекнул, кем была странная женщина, и очень испугался. Испугался до такой степени, что, дико зарыдав, убежал из комнаты, и в полной мере завладел вниманием родителей, которые, забыв про телевизор, кинулись успокаивать излишне впечатлительное чадо. Под воздействием ласковых слов и отвлекающих маневров истерика улеглась, но уже во взрослой жизни он предпочитал сторониться высоких дам с прямой спиной и цокающими каблуками. Побаивался. А полчаса назад он услышал мерный стук каблуков совсем рядом.

Размышляя о неосязаемых ниточках, связывающих прошлое и настоящее, Ник последний раз взглянул на ясное звёздное небо, прозрачные от инея ветки яблонь и пошёл в дом. То-то завтра переполоху будет. Да, надо же выяснить, откуда девчонка забрела. Не хватало, чтобы её тут целая компания искать стала.

Ник постоял около приоткрытой двери. Маленькая, детская фигура под пледом вызывала у него почти отеческие чувства. Он тихонько прикрыл дверь, потом проверил печку, дрова почти прогорели и последние мерцающие волны пробегали по углям. Ник поворошил мягкую золу, утопив в ней горячие угли, не стал до конца задвигать печную вьюшку, чтобы не угореть и, не раздеваясь, заполз под одеяло. Его немного знобило и болело правое плечо.

В соседней комнате было тихо, на улице тоже, лишь иногда поскрипывало и потрескивало на чердаке. Звуки старого дома никогда не давали быстро заснуть. Странно, почему никто из стариков не заглянул, обиделись, наверное, что не пришёл на вечерние посиделки. Постепенно усталость взяла своё, Ник отключился и сразу же попал на странную поляну. Кусты бузины шевелились под ветром, беззвучно обнажая изнанку резных листьев. Трава была слишком яркой, небо слишком тёмным, грозовым, и старое надгробие светилось прямо у него под ногами. Ник, не отрываясь, смотрел на буквы, которые стали проявляться как странный шифр. От толчка сзади он чуть не упал и, обернувшись, увидел расширенные глаза Салавата, в которых горел дикий первобытный ужас. Глаза друга смотрели мимо него. Ник снова взглянул на замшелый кусок мрамора и обнаружил вместо надгробия белое пятно женского лица. Тёмные стрелки ресниц были неподвижны, на нежной шее тёмная полоса. Ресницы дрогнули, и Ник, перестав дышать от ужаса, проснулся.

Он лежал, тяжело дыша, и опять вспоминал.

В школе Ник учился неважно, на уроках он с упоением разрисовывал ручкой собственный пенал, а когда место в пенале закончилось, в ход пошли ученические тетрадки. Рисовать хотелось почему-то именно на уроках, поэтому задние странички тетрадей были самым удобным и укромным местом. Рисунки громоздились друг на друга, наступая с тыла на упражнения и задачки. С большим запозданием, только в третьем классе, Ника запихнули в художественную школу, где он сразу почувствовал себя как рыба в воде. Жизнь, наконец, приобрела осмысленность, и Никиной душой всецело завладели дисциплины «художки». Крепкие запахи красок, бумаги и глины буквально опьяняли его. Лучшими подарками очень быстро стали альбомы с упоительно пахнущими глянцевыми репродукциями старых мастеров. Школа превратилась в какое-то серое, невнятное пятно на рисунке дня, некоторым образом выделялись лишь уроки литературы. Мир, сотканный из слов и созданных воображением образов, вплотную приближался к берегам мира цвета и линий. Часто граница казалась почти иллюзорной, и герои любимых книг совершенно естественным образом прогуливались в пространстве любимых картин. Частенько к этому прибавлялась ещё и музыка, но так бывало не всегда. С музыкой отношения были сложные, даже мучительные. Музыка не хотела подчиняться, в её волнах Ник слабел, растворялся. В изобразительном искусстве всё было иначе. Ник разворачивал на листах бумаги свой мир, где чувствовал себя полноправным хозяином, творцом и созидателем. В то время, когда он часами сидел, склонившись над собственной вселенной, возникающей в соответствии с его желаниями, не было человека счастливее. Ник переставал ощущать движение времени, не слышал, как его зовут ужинать, забывал, что нужно делать уроки…

Очень рано у него возникла тоска по несбыточному, ускользающему ощущению преодоления силы тяжести этого мира, тоска по полной и безграничной свободе, как внутренней, так и внешней. В художественной школе у него был один-единственный близкий друг, с которым можно было говорить обо всём и делиться самыми сокровенными планами. Друга звали Салават, он приехал с родителями из Уфы и быстро сошёлся со всеми ребятами, за исключением Ника. Он был полной Никиной противоположностью, компанейский, улыбчивый, смешливый. Рисовал Салават здорово, но не испытывал при этом никакой таинственной грусти и особенных желаний. Всё у него было легко и естественно, всегда он был в хорошем настроении, умел классно насвистывать самые сложные мелодии, и пользовался безоговорочным расположением как учеников, так и преподавателей. Девчонки, едва он входил в класс, моментально забывали про свои натюрморты и начинали переглядываться и сдавленно хихикать. Салават же, галантно улыбаясь представительницам прекрасного пола, собирал с них дань в виде карандашей, резинок и кнопок для бумаги. Свои он обычно забывал дома.

Ник перевернулся на бок и улыбнулся, вспоминая, как долго они приглядывались друг к другу с тщательно скрываемым интересом. Один – маленький, живой как ртуть холерик, тёмные глаза блестят, губы улыбаются, походка танцующая; другой – длинный, угрюмый, неуклюжий сероглазый меланхолик с русой пушистой чёлкой, свисающей на глаза, постоянно выпадает из действительности. Салават не привык навязываться с дружбой, благо недостатка в друзьях у него не было, а Ник не мог преодолеть скованности и привычки к одиночеству. Помог случай. На летней практике, когда все поехали на пленэр, они вдвоём тихонько отбились от шумной вереницы нагруженных складными стульчиками и сумками ребят и сквозь густые заросли кустарника пробрались к озеру. Они слышали, как удалялись, постепенно затихая, голоса, и, переглянувшись, поняли, что неожиданная свобода от контроля доставляет им одинаковое удовольствие. Берег был безлюден, аромат цветущей дикой черёмухи и бузины кружил голову. На песке у самой воды лежала старая, с облупившейся краской лодка. Озеро было почти неподвижно, и в центре его виднелся маленький пушистый от зелени островок.

Теперь Ник уже не мог вспомнить, кому из них первому пришла в голову идея отправиться на этот островок на полуразвалившейся лодке. Но он хорошо помнил, с каким энтузиазмом этот проект был осуществлён. Управляясь вместо весла какой-то корягой, вычёрпывая воду найденной на берегу ржавой консервной банкой, они титаническими совместными усилиями подгребли на деревянной инвалидке к островку. Высадившись на берег, они почувствовали себя первооткрывателями и, бросив на траву этюдники, решили обследовать остров на предмет каких-нибудь таинственных секретов. Секрет нашёлся неожиданно быстро. Ник ещё продирался сквозь кустарник, когда Салават, шедший впереди, вдруг резко остановился, и Ник по инерции в него врезался, чуть не свалив с ног. Отодвинув ветку, он сразу увидел то, что остановило друга. Перед ними была маленькая поляна, словно укрытая от глаз под шатром бузинных кустов, а посередине поляны – обнесённая полуразвалившейся оградкой могила с утонувшим в траве надгробием.

– Могила. Фильм ужасов, – прошептал Салават и отступил на пару шагов назад.

Но у Ника не было никакого страха, напротив, ему показалось, что место это хоть и грустное, но очень красивое. На густую траву перед крестом будто плеснули тёмно-фиолетовой краской, это был ковёр лесных фиалок, в бузине пересвистывались невидимые птицы, больше тишина не нарушалась ничем. Мальчики, пригнув к земле тонкие гибкие ветви, подошли ближе.

Могила была, судя по всему, старинная. Мраморное надгробие было когда-то белым, но теперь совсем потемнело от времени, написанные золотом буквы частично стёрлись, местами пропали под слоем грязи. Под красивым вырезанным на мраморе крестом можно было разобрать лишь заглавную «А» и после тёмного промежутка маленькую «н».

– Это имя, наверное, – пробормотал Ник. – Может, Анна? Крест мраморный, такие вроде только на богатые могилы ставили… Как эта могила на острове-то очутилась? Других рядом нет, значит, не кладбище…

Салават молча пожал плечами. Ему явно хотелось скорее уйти. Ник, поддавшись безотчётному желанию, оборвал самую высокую траву, слегка расчистив место около треснувшей мраморной плиты. Рядом лежали под спутанной пеленой высохших трав и пушистых головок одуванчиков светлые обломки, возможно отколовшиеся от надгробия. Ник разглядел что-то похожее на веер или ракушку, с расходящимися тонкими складками, сделал небольшой подкоп перочинным ножиком, осторожно потянул и вытащил испачканный землёй осколок небольшого барельефа. Пучком травы Ник очистил находку и залюбовался. Веер превратился в край лёгкой туники, окутывающей фигуру сидящего с опущенной головой ангела. Сохранилась только половина фигуры, рука с тонкими пальцами прижата к лицу, полуопущенные глаза с тяжёлыми, будто опухшими от плача веками, чуть видный кончик ноги и крылья, укрытые струящимися волосами. От второй руки осталась лишь кисть, лежащая на каком-то цветке. Ник ещё поработал пучком травы, и стало видно, что стебель цветка, кажется, это была лилия, сломан напополам. Он смотрел на ангела, не отрываясь, пока сзади не раздался голос Салавата. Друг звал его с берега, он не захотел даже близко подойти к старой могиле. Испытывая непонятное сожаление, словно от нераскрытой тайны, Ник аккуратно прислонил обломок барельефа к основанию надгробной плиты, посмотрел на него ещё немножко и поплёлся обратно. Ему очень хотелось взять с собой такую находку, но какое-то трудноопределимое глубинное чувство запрета на подобную вольность помешало.

Полдня они блаженствовали на своей земле Свободных Искусств, не особенно задумываясь о последствиях. Оба написали несколько отличных этюдов, когда погода вдруг резко изменилась и откуда-то с севера надвинулась гроза. Всё затихло, небо провисло тяжёлой сизой пеленой, птицы перестали петь и озеро было неподвижно, ни звука, ни шороха. «Знаешь, мне кажется, будто мы остались совсем одни, одни на этом острове и одни в мире», – прошептал тогда Ник.

Через мгновение грозовой ветер прошёлся лихорадочной рябью по воде, ливень хлынул сразу отвесной стеной, стало так темно, что берег озера ребята видели только при вспышках молний, похожих на гигантские корни. Салават предложил поставить этюдники, накрыть куртками и забраться в эту импровизированную палатку. Они так и сделали, хотя от ливня это почти не помогло, куртки срывало ветром. Сообщить о своем бедственном положении они, понятное дело, не могли, диковинные телефоны, по которым можно звонить из леса, были тогда лишь у немногих. В тот самый момент, когда их остро стали мучить совесть и сожаление, напоминающие о волнующихся преподавателях и однокашниках, а также о сухом тёплом автобусе, сверху над ними раздался кошмарный треск. В ужасе мальчишки высунули головы наружу и увидели, что раскололась пополам старая высокая берёза, растущая совсем недалеко от их убежища. Несколько секунд они оцепенело смотрели на дерево, пылающее огромным костром в завихрениях дождевых струй. В Никиной памяти осталось отражение огня в чёрных от расширившихся зрачков глазах Салавата. Что-то упало прямо на их этюдники, потом посыпалось на траву. Это были огромные горящие ветки. Всё вокруг заволокло едким дымом.

Почти вслепую они молча побежали к лодке, оставив под горящим деревом этюдники и рюкзаки. Ник слышал только собственное сиплое дыхание и бешеный стук сердца. Глядя на Салавата, он видел, что у того беззвучно шевелятся губы. Потом выяснилось, что это была лёгкая контузия, вызвавшая временную потерю слуха.

Когда до берега оставалось всего ничего, их вдруг сильно тряхнуло, что-то кошмарно затрещало, и в лодку потоком хлынула вода. Понимая, что на сей раз консервная банка не поможет, мальчишки с трудом сняли намокшие тяжёлые кроссовки, стянули брюки и под стеной жёсткого ливня поплыли к берегу. Погода на то время стояла нежаркая, вода в озере прогреться ещё не успела, но всё же она была теплее безжалостного хлёсткого ливня. Когда они выползли на берег, только ледяной дождь не дал им упасть и отключиться. Вот так и подружились.

Как без штанов и обуви они искали свою группу, засевшую на автовокзале, как им вызывали «скорую», что было потом дома, всё это Нику вспоминать уже не хотелось. Ощущение свободы, маленький крест в траве, миг тишины перед грозой и отражение огня в чёрных без зрачков глазах – вот что осталось в памяти и время от времени снилось ему ночью.

С Салаватом он последний раз виделся года три назад. Салават на тот момент был преуспевающим художником, создателем популярного детского анимационного сериала. По-прежнему улыбчивый и общительный, он приобрёл и в облике и в манерах нечто неуловимое, что всегда отличает состоявшихся и уверенных в себе людей. Со смехом вспоминал он ученические годы и про случай на озере вспомнил, но как-то вскользь, без особенных ностальгических эмоций. Ник, запинаясь, рассказал ему о том, как бросил архитектурный институт, тогда он только-только женился на Саньке, и через пару месяцев после свадьбы жену сразила какая-то неведомая и необъяснимая болезнь. Их будни превратились в непрерывное мотание по больницам. Никина стипендия, деньги, которыми помогали родители, всё сгорало, рассеиваясь цифрами на бумажках с анализами. Ник подрабатывал макетчиком, сидел ночами, Санька была похожа на тень, и когда они вместе тащились по больничным пахучим коридорам, можно было принять их за парочку опустившихся наркоманов. Когда, наконец, диагноз прояснился, запущенный воспалительный процесс в почках, и после нескольких курсов антибиотиков и всевозможной физиотерапии Санька пошла на поправку, Ника отчислили. Почему не было предпринято попыток восстановиться, Ник не мог объяснить даже самому себе. Свободное фрилансёрское существование, возможность периодически зарабатывать приличные суммы, всё разом слилось в привычный стиль жизни, нарушать который уже не хотелось. Прошло время, Никино «рыбное место» прекратило существование, и он неделями, а то и месяцами оставался без нормальной работы.

Салават тогда присвистнул огорчённо и после секундной заминки предложил работать у него. Ну, на первое время простым менеджером, а там видно будет. Ник поблагодарил.

Он чувствовал непонятное разочарование, сидя в мягком и удобном офисном кресле в кабинете Салавата. Смешно было надеяться на то, что Салават испытывает те же чувства, что и он, но всё же Ник надеялся. Они ещё немного пообщались, вспомнили общих знакомых и разошлись, как будто довольные друг другом. Салават дал ему визитку, похлопал по плечу, сказал, что всё образуется.

Но уже выйдя на улицу, Ник понял, что больше встречаться с другом детства не будет. Не хочет. Даже не то чтобы не хочет, а просто не может. Если бы он увидел хотя бы отражение, хотя бы кусочек того Салавата… Э-эх.

Э-эх, лучше не вспоминать и не думать. С чего это потаённая бузинная поляна всплыла во сне именно этой ночью? Ник ещё немного поворочался, но было уже совсем светло и очень холодно. За ночь тепло выстудилось, дом был ветхий и давно нуждался в капитальном ремонте. Стояла полнейшая тишина, ни скрипа, ни шороха. Как-то слишком тихо. Ник, ёжась, спустил ноги на ледяной пол, быстро, дрожа, натянул старые джинсы, свитер. Одежда была холодная, но валенки сразу согрели ноги, и Ник потащился топить печку. Ночную незнакомку будить не стал, пусть выспится. Выспится, а потом пойдём к Конкордии, она покормит чем-нибудь вкусненьким.

Ник растопил печь, вскипятил чайник, двигаясь тихо и осторожно, без лишнего шума. Потом налил полную кружку, и медленно, чтобы не пролить, пошёл в закрытую комнату. Аккуратненько плечом открыл дверь, улыбнулся заранее заготовленной отеческой улыбкой и вдруг застыл. В комнате никого не было. Кровать застелена, даже не смята. Холодно и тихо. Ника внезапно одолела странная дурнота, держа на весу кружку, он прислонился к дверному косяку и застыл. Оделась и ушла? Не стала его будить? Ночью он запер дверь изнутри, надо пойти проверить. Ник очнулся, быстро пошёл, поставил кружку и ринулся в сени. Дверь была заперта. Железный крючок с облупившейся краской мирно и надёжно покоился в петле. Ник даже потряс головой, и его бросило сначала в жар, потом в холод. «Да что за чёрт, в окно что ли вылезла?» – бухнуло в совершенно пустой и чуть звенящей голове. Ник кинулся в дом, задним умом понимая, что это глупо, и проверил окна. Все окна закрыты, пыль и древние засохшие мухи на месте. Он опять пошёл в сени, откинул крючок и открыл дверь. Метельным ветром остудило лицо, в белом саду кружились неправдоподобно большие мягкие снежинки. Никого. Никаких следов, и калитка заперта на щеколду…

Немного постояв, Ник не выдержал нервного напряжения, накинул куртку, захлопнул дверь, оставив без присмотра печку, и бросился на соседний двор. Калитка там была чуть приоткрыта, но следы отсутствовали. «Снегом замело», – сказал Ник вслух утешительным тоном. Испытывая самые недобрые предчувствия, нога за ногу, он поплёлся к сараю в соседском дворе. Приоткрыл дверь и облегчённо выдохнул, около горки тряпичного хлама валялась опрокинутая лейка. Слава богу, а то Ник успел очень чётко представить санитаров, стены, выкрашенные глухой масляной краской и окна с решётками. И себя самого, в трениках, женской кофте, с отвисшей губой и отсутствующим взглядом. Стало так страшно, что захотелось, как в детстве, скрыться от всех проблем под одеялом. Теперь одеяло отменялось, а к дому Конкордии надо поторопиться.

Та встретила его настороженным и испуганным взглядом. Впустила в дом и зачем-то заперла дверь. Чего никогда не делала. От кого запираться-то? Ник посмотрел на дверь и выпалил скороговоркой, как училке в школе:

– Конкордия Пална, люди сюда забредают когда-нибудь? Вы ночью никого не видели?

Старуха смотрела на него исподлобья остановившимся взглядом и в этот момент сильно смахивала на старую графиню, пробравшуюся в спальню к Германну. Ника буквально приморозило к деревянной табуретке, он и пошевелиться не мог.

Наконец Конкордия вышла из оцепенения, развернулась к Нику прямой спиной и отправилась к буфету вытаскивать «гостевую» чашку, которая появлялась на свет только в особо важных случаях. Чашка была чудо как хороша, из тонкого фарфора и вся в мелких сиреневых цветочках. Было совершенно очевидно, что именно из подобных чашек должны были томно тянуть чаёк барышни вроде той, чьё нежное лицо навеки заключено в мутном кусочке картона. Кстати, удобный момент выяснить, кем она приходится суровой старухе. И откуда здесь такие чашки да такие книжки. Ник уже открыл было рот, но Конкордия его опередила.

– Ну и кто там к тебе приходил? – почти игриво осведомилась она.

Ник поперхнулся и стал отчаянно кашлять. Конкордия хлопнула его по спине так, что дыхание вообще исчезло и некоторое время Ник шлёпал губами как рыба, выброшенная на сушу.

– Ну так кто к тебе ночью заявился? – нетерпеливо повторила его непредсказуемая соседка, потом хмыкнула: – А я ведь думала, только мы тут такие везунчики! Только для нас чудеса в решете. Ан нет, вот появился ты, и то же самое! Даже рада теперь. Мы ведь всё скрыть хотели, – не очень дипломатично закончила старуха.

– Что «то же самое»? – задышал наконец Ник и почесал за ухом тёршегося рядом Касьяна. – Что хотели скрыть, это ежу понятно. Ко мне девушка заявилась, вернее, не она ко мне, а скорее я к ней. Она на соседнем дворе в сарае вешаться собралась. Откуда взялась, вообще непонятно. Может, чёрные археологи какие-нибудь наведались? Из петли её вытащил. Потом домой отнёс, чаем напоил, спать уложил. В баньке только не попарил, а так все функции бабки-ёжки выполнил. Она мне даже представилась, зовут Анна, только вот исчезла утром по-английски, без предупреждения. И самое странное…

Но договорить не успел.

– Да что ты заладил, странное, странное, – досадливо отмахнулась старуха, – вся наша жизнь странная. Ну, захаживают к нам …всякие. Так вреда от них нет никакого. Только польза, куры потом несутся лучше, к примеру.

– Куры?! Да кто захаживает? – опять поперхнулся Ник, до сего момента пребывавший в уверенности, что Вежье заповедная зона, куда никому нет хода.

– Трудно сказать, паря, кто. Разные они. Интересные. Они нам не мешают, наоборот, вроде и не скучно, не одиноко. Ты вот приехал, ещё лучше стало, привыкли мы уже к тебе. Но и с ними расставаться не хотим. Наши они. Соседи. А соседей надо приваживать, а не отваживать. Я так думаю.

– А кого вы тут приваживаете? – Ник уже терял терпение.

Конкордия заговорщицки взглянула на него и слегка понизила голос.

– Они вроде как где-то рядом. Где-то рядом живут, только видны не всегда, хотя они не призраки никакие, вполне материальные, но и не люди. Хотя очень похожи на людей, они стараются. Они появляются только зимой, пытались нам объяснить, что они как бы вызревают к зиме. Раньше вроде не так было, я читала, что и летом… – тут Конкордия осеклась, словно проговорилась, и скомкано закончила: – Зиму мы ждём. Это вроде театра, ждёшь, когда новые появятся. Строим соседские отношения!

Нику на секунду опять показалось, что он сходит с ума, но теперь его пугало не то, что так обыденно рассказывала старушка, а собственное абсолютное спокойствие и расслабленность.

Конкордия Павловна между тем продолжала:

– У Кузьмы, к примеру, всё началось у первого. К нему визитёры пришли. Внуки его.

– Это те, которые повесились, внуки-то? – уточнил Ник.

– Ну да, – безмятежно кивнула старуха, и продолжила: – Так вот. Сначала он и объяснить ничего не мог, только ходил понурый какой-то, да запил слегка, денька на три. Вроде и грустный, а вроде и радостный. Что-то бормотал про верёвку, что-то про роддом, а потом сразу про радость и молодость. Мы с Лушкой отпоили его травками, так он всё и выложил. От соседей ничего не утаишь!

«Это точно», – согласился Ник про себя и поторопил:

– Что выложил?

Конкордия опять вздохнула, потом проронила:

– Они его учили не бояться.

– Чего не бояться? – не понял Ник.

– А ничего. Измениться и не бояться. Они же сами вроде как ничего не чувствуют, поэтому совершенно неуязвимые. И нас хотят также переделать. Только мы им не по зубам, мы войну прошли. Не такое видали. Просто надо похитрее быть, они появляются, нас порадуют, переделать не могут, и потом… Давай, покажу. – Конкордия встала, накинула свой ватник, и поторопила удивлённого Ника: – Подымайся быстрее, что расселся! Ты наш теперь, так не сиди рохлей!

Ник торопливо надел куртку и поспешил за старухой, которая отмеривала шаги, как солдат в кремлёвском карауле.

Они вышли на улицу, обогнули пару домов, скотный двор, где, судя по торопливым и беззлобным ругательствам, хозяйничала Лукерья, и вышли к ряду сгоревших домов, за которыми холм полого перетекал в поле. Ник огляделся и не увидел вокруг ничего интересного. Чёрные обугленные стенки домов, пустые глазницы окон…

Конкордия сделала какое-то неуловимое движение и исчезла из виду. Ник уже испугался было, но услышал её окрик:

– Сюды иди, паря, куды подевался опять?

– Туточки я, – пробормотал Ник, ухмыльнувшись, обогнул дом и упёрся носом в низенький и длинный сарай, голос старухи доносился оттуда.

Он пригнул голову и вошёл в дверь. Сарай был без окон, и пока он моргал и всматривался в полумрак, Конкордия, до сего момента чем-то активно громыхавшая, отодвинулась, и Ник отшатнулся назад так резко, что чуть не выпал обратно на улицу. Справа и слева от него прямо на дощатом полу лежали… В первый момент он подумал, что это трупы. Белые как снег лица, открытые тусклые глаза и яркая, похожая на театральные костюмы одежда покрыты слоем пыли и изморози. Потом присмотрелся и решил, что, скорее всего, перед ним всё-таки искусно сделанные восковые куклы. Сходство с людьми было абсолютное. Музей восковых фигур в отдельно взятой заброшенной деревеньке. Ник облизал внезапно пересохшие губы.

– Мы тут их храним, куды ещё запихнёшь? – деловито сообщила Конкордия, взяла большую самодельную метлу из палки и прикрученных проволокой берёзовых прутьев с листиками и стала широкими движениями сметать пыль с лежащих фигур. Когда метла проходила по лицам, Ник непроизвольно морщился и зажмуривался. Потом наклонился, преодолевая тошноту, всмотрелся в удивительные экспонаты.

– Эти вот к Кузьме приходили, – узловатый палец старухи ткнул в сторону двух запылённых и покрытых тонким слоем инея молодых людей, лежащих рядышком. Ник боязливо отступил в сторону.

– У Кузьмы всё вышло быстро. Парни, ну внуки, к нему вечером заявились. Дело-то тоже в декабре было. Смеркалось рано, сначала он вроде бы в сумерках и не признал их. Тоже про копателей подумал, что по деревням заброшенным шастают. Но как в дом вошли…Он закаменел сначала, затрясся весь, но видит, они-то его не признают! Ведут себя как чужие. Ну вроде как просто в гости зашли, погреться с дороги. Только грустные очень, не улыбаются. Он стал им чай кипятить, а они сидят, молчат. Кузьма рассказывал, что почувствовал вдруг сильную радость, легко ему стало, хорошо, так бы и слушался этих визитёров. А Вьюн, наоборот, убежал в сени, забился под лавку и скулит. Вот он им чай поставил, да спросил, кто вы, мол, да откуда. Они и рассказали про себя, что один вроде как сценарист, другой – режиссёр. Ну, Кузьма-то проще сказал, киношники, мол, оба; один на бумаге пишет, другой актёрами командует. Это уж я так додумала. Ищут материалы про зоны с аномальными явлениями, и наша деревня очень им подходит. Раскопали они какие-то ещё дореволюционные истории и какие-то военные архивы подняли, творились здесь, сказали, вещи невероятные.

Ник слушал Конкордию с отвисшей челюстью. Его поразило даже не то, что говорила старуха, а то, как она говорила! В уже привычную деревенскую лексику и бесконечные «туды-сюды» никак не укладывались «сценаристы» и «аномальные явления».

– Конкордия Павловна, а вы кто по образованию? – несмело осведомился он.

– А-а-а, заинтересовался! – устало прищурилась его собеседница. – Это к делу нашему отношения не имеет. Но если интересно, по образованию я химик-технолог, проработала на предприятии двадцать пять лет, а потом девяностые… Всё развалилось, страна вся развалилась, комбинат наш закрыли, потом, правда, слышала, что перепрофилировали его во что-то там парфюмерное. Но я уже сюда перебралась. Купила домишко и стала привыкать. Привыкать тяжело было, после городской-то жизни.

– А зачем уехали из города?

– Это долгая история, тебе про внуков досказывать или нет?

– Да-да.

– Они предложили Степанычу пойти с ними в лес, якобы покажут ему особенно сильную аномальную зону. Он ответил, что болеет, спина не разгибается и простыл. Отказался. Тогда они ушли без него. Видишь как, около них, ну пока живые они, очень хорошо. Радость чувствуешь, прилив сил. Будто горы свернёшь. Поэтому трудно не пойти с ними, очень трудно. А мы вот не поддались.