Текст книги "Московские купцы Расторгуевы"

Но бывали и сытые времена, и тогда мы ездили или в Прибалтику, в Дзинтари, или в Крым, в Гурзуф, в «Коровник» – Дом творчества имени художника Коровина.

Мы там жили подолгу, месяца по два. Знакомые и приятели приезжали и уезжали, а мы все сидели на курорте. Вот на это было нужно два Лукича в год. Мастера культуры, например, Горький для московского молокозавода (символично, правда?), или памятник мелким политическим деятелям, типа французской коммунистки Эжени Коттон, были дешевле, и тогда мы ездили в Абхазию, в деревушку Лидзаву под Пицундой, к веселой говорливой Зое. Это было идиллическое место, почти райский сад. Дом, который мы снимали, стоял на повороте дороги, рядом с домом – огромная хурма. Приходили свиньи, терлись о ствол, наедались упавшей хурмы и ложились отдохнуть прямо на повороте шоссе. Едет автобус, сигналит – ноль внимания. Приходилось водителю вылезать и пинками отгонять наглых свиней.

«Степанида Власьевна» хорошо заботилась о своих борцах идеологического фронта; если ты попадал в обойму – был сыт, пьян, и нос в табаке. Я не говорю о мэтрах и верхушке – у них было свое; но рядовой художник имел право раз в год на два месяца бесплатно поехать в творческую группу. Живи, ешь, пей (последнее – на свои, естественно, никакое государство столько не потянет, сколько выпьет художник), только работай, выдавай на-гора идеологически выверенный продукт. В конце группы приедет выставком, что-то пойдет на выставку, что-то сразу купят, еще и с денежкой уедешь домой. А если понравишься – то могут и второй срок дать, как дали Вазгену Степаняну, ученику великого Минаса, дикому кудлатому гению, шикарному колористу, покорившему много чего повидавший худсовет, ставшему для нас крестным отцом в живописи. Мы сидели у него в мастерской, смотрели, как густо ложится на холст нежный сияющий жемчуг с синими и красными искрами – горы, быки, домики, неясные фигуры, и понимали – это рождается чудо…

По всей стране были эти Дома – художников, писателей, композиторов, архитекторов. Уютные заповедники элиты. Интеллигентный, изысканный мирок среди всесоюзного «сурового Челябинска».

– Добрый день, Иннокентий Амбруазьевич, как пишется? – Славно, славно, Изабелла Серафимовна, восход сегодня был чудесный, этюд прелестный получился…

Все мужчины бородаты и джинсовы, все дамы в самотканом, самовязанном, с печатью на челе. Амуры, страсти роковые, но в том-то и вся прелесть: разъехались через месяц по городам и весям, она – в столицу, он – в какой-нибудь Барнаул или опять же Челябинск, а потом на открытии Всесоюзной в Манеже – глядь, а там этюдик прелестно висит в уголку, и сронит жемчужную слезу трепетная живописка, отвернув чело от шумной толпы.

Да что говорить, и у меня в моей взрослой уже жизни сколько раз бывало: разговоришься с человеком – вы откуда? А вот такого-то знаете? Как же-с, как же-с, в том году в группе «к Годовщине» на Сенеже пивали знатно, у него работу сразу взяли в запасник… И заноет сладко под ложечкой.

Лукич – и кормилец, и защитник. Как-то вечером мы сидели с мамиными подругами в мастерской и гоняли чаи – четверо-пятеро взрослых и их дети. Вдруг стук в дверь, открываем – участковый, пара теток и суетливый общественник-стукачок, борец за социалистический порядок. На столе были только чай и торт, но участковый все-таки собрался произвести воспитательное воздействие – вольная жизнь вольных художников раздражала построенных в колонны бедолаг как камень в ботинке. И тут блюститель порядка случайно оглядывается и видит светлый образ в три натуры с родным, до тошноты вбитым в горло ласковым ленинском прищуром. Поперхнувшись, комиссия выкатилась с невнятным бормотанием. Больше нас не беспокоили.

Хотела вставить сюда фотографии наших Домов творчества, с которыми связана вся первая половина моей жизни – в Дзинтари, или им. Коровина, в просторечии Коровника, в Гурзуфе, или на Сенеже. Боже мой – куда все девалось… В Дзинтари дом заброшен и разрушается, обрушаются потолки, от любимой нашей столовой с барельефами остались одни руины; Сенеж превратился в захолустный дом отдыха, о котором самые нелицеприятные отзывы…

Ну хоть Гурзуф жив. Правда, не знаю, что там сейчас с художниками, даже заходить не стала – горько.

Вроде бы возрождается Дом архитекторов в Суханово – на станции Расторгуево, между прочим.

Лет пятнадцать назад я была там, и расстроилась ужасно: богатый дворец, с зимним садом, с роскошной библиотекой, уставленной высокими резными шкафами, за стеклами которых виднелись тисненные кожаные переплеты старых книг с золотыми обрезами – альбомы по искусству, жемчужины мировой литературы, искусствоведческие фолианты, с каминным залом и копиями античной скульптуры в холлах и коридорах,– глядел на белый свет мертвыми провалами окон.

Ну, дай Бог!

Всю жизнь мама строила, строила, строила… Сначала квартира, потом мастерская, которую мама поднимала из развалин конюшенного сарая в глубине двора усадьбы Головиных, в Потаповском переулке около Покровки…

Мастерская – это особая песня. Огромное по тем временам помещение шести метров высоты, с прозрачными зенитными колпаками на крыше, с кирпичными, не закрытыми обоями или штукатуркой стенами, с камином, с самоварами-горшками-вышивками-лаптями и прочей модной тогда среди творческой интеллигенции деревенской атрибутикой…

В то время, когда основная масса совслужащих мирно дремала по разным конторам и НИИ с 9-ти до 18-ти (и я, в том числе), мама была сама себе хозяйка. Над ней не висел начальник, ей не приходилось терпеть сослуживцев. Хочешь есть – работай, не хочешь – дело твое. Ну, практически как сегодня.

В мастерскую приходило много разных любопытных гостей – художники, журналисты, дипломаты, ученые. Из тех, кого я помню – Фазиль Искандер, бард Александр Мирзоян, генсек компартии Дании Кнут Есперсен.

Ну и лошадиная тема – как же без нее.Естьо фотография, на которой мама в гостях у Эрика Гилярова, своего институтского товарища, известного скульптора.

Эрик был личностью известной. Первая его мастерская даже и находилась на 1-м Московском Конном заводе, где он лепил в основном лошадей. Он был специалистом портретной скульптуры лошади. Но не только.

Занимался и цветом – создавал монументальные мозаики, панно, горячие эмали на меди.

Резал по дереву. И многое другое. Самая известная его работа – фигура знаменитого жеребца Квадрата.

Квадрат – единственный конь в мире, которому установлено два памятника – на ВДНХ и в Горках на конезаводе. Родился в 1946 году на Московском конном заводе. Отец Квадрата – вороной жеребец Пролив 1940 г.р. (2 мин. 11,2 сек. на 1600 м), участник Большого Всесоюзного приза в 1944 году. Мать – гнедая кобыла Керамика 1930 г.р. (2 мин. 19 сек. на 1600 м), потомок Картинки. Среди предков Квадрата и по отцовской, и по материнской линии – Вармик.

В конце 70-х годов началась наша украинская эпопея. Купить дом в деревне в Подмосковье тогда по закону было нельзя, и мама нашла брошенный дом в Рыхлах, в Черниговской области.

Маме хотелось жить в деревне, желательно в фольклорном месте – как уже упоминалось, «хождение в народ» было излюбленным занятием тогдашней творческой интеллигенции – это во-первых.

Во-вторых, опять же лошади. Мама все делала основательно, поэтому год или два ходила на занятия на Московский ипподром – место, как недавно выяснилось, прочно освоенное Расторгуевыми.

В-третьих, мама очень любила мёд, хотела разводить собственных пчёл, и одну зиму отходила на курсы пчеловодов, получила диплом. Для меня эти пчеловодные курсы стали источником небольшого заработка – я печатала на тонкой бумаге лекции в нескольких экземплярах для слушателей – толстых краснолицых дядек в возрасте, которым трудно было записывать за преподавателем корявыми узловатыми пальцами натруженных рабочих рук.

И вот поэтому – Рыхлы. В журнале «Пчеловодство» была найдена статья о том, что в этом черниговском селе есть огромная старинная липовая аллея и несколько огромных монастырских яблоневых садов – отличная кормовая база для пчел. Село было мамой подробно обследовано, обнаружены также колоритные селяне, табунок лошадей, действительно огромные ничейные яблоневые сады, тихий задумчивый ставок (пруд), и продающийся по дешевке дом.

Место было волшебное, совершенная глухомань, край мира; можно было идти через поле, потом лесок, потом старый заглохший сад, потом опять поле – овес, лен, пшеница – час, другой, и ни разу не увидеть ни домов, ни людей, ни линий электропередач; тишина, птицы и кузнечики, ветерок, пушистые облачка… Как будто ты одна на этой ласковой земле.

Десять лет мама зимой зарабатывала, а с марта по октябрь жила на Украине, писала портреты деревенских подружек, разводила то пчел, то коз, то уток и кур: я вырывалась к ней два-три раза за сезон, сначала одна, потом уже с мужем.

Кончился Советский Союз, дом в Рыхлах пришлось бросить. Сегодня в селе восстановлен Рыхловской монастырь, и наверняка уже нет того очарования – паломники, туристы…

Работы уже не было, но и правила поменялись, старые запреты были отменены – покупай, что хочешь и где хочешь, и мама поменяла ненужную уже мастерскую на кусочек земли на краю села на севере Подмосковья, на пологом склоне холма, вольготно спускающегося к неспешным водам канала.

Здесь она поставила дом, плывущий как корабль над перелесками и полем, в котором прожила последние годы своей жизни.

В этом доме я пишу сейчас эти строки.

Ниже – несколько маминых эссе. Я размещаю их здесь, потому что в них – дух эпохи, которой уже нет, потому что это уже – история.

Глава 15. ЛИЛИАНА РАСТОРГУЕВА. ЭССЕ.

МОЯ БИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАРИСОВКА

Родилась-то я в Москве, славное купеческое семейство дало мне фамилию и возможность гордиться достойными трудолюбивыми предками, отмеченными правительственными наградами.

А вот с маминой стороны Господь определил – быть мне казачьего рода – сибирских яицких казаков. Федор Костромитин, мой дедушка, боевой и предприимчивый, поселился в казачьей станице Зауралья, бабушка украинка была неграмотная и придерживалась старообрядческой веры. В начале XX века наступили времена длительной смуты. Стало ясно, что от бездарной власти счастья не дождаться. Казаки частью ушли в Турцию, другие дошли до Владивостока. У мамы остались воспоминания об огромных сибирских звездах, освещающих подводы, да названия оставленных городов: Оренбург, Кокчетав. Дошли казаки до края земли русской, города Владивостока, организовали свою бойню на побережье, скот везли из Маньчжурии наемные работники китайцы.

А в это время из Москвы отец мой со своим другом, сыном известного адвоката Плевако, гонимые тем же ветром, на грузовиках через Сибирь добрались до Владивостока, познакомились случайно с красивой девочкой, одной из восьмерых детей Костромитиных. Вскоре состоялась свадьба моего папы Расторгуева Николая Алексеевича и мамы Анастасии Федоровны Костромитиной.

Пожили молодожены на Камчатке, рожать в фанзе не хотелось, поехали в Москву, родилась девочка – это я, прошу любить и жаловать.

Многие катаклизмы пришлось мне пережить, много повидать разных мест. Отмечу лишь несколько таких, где на пребывание мое ушло от двух до трех лет и дольше (курорты не считаются), – г.Мурманск в Заполярье, Владивосток, Барнаул, село Рыхлы , Украина Черниговская область. Какие-то из них поражают величием, другие полюбила нежной любовью – 20 лет я ездила в украинское село к друзьям, 10 лет жила в своей, купленной мною хате. Меня никогда не покидало ощущение кровного родства с Украиной.

Временами чудится присутствие щеголеватого господина. Дергаю за полу – «Тату, Николай Васильевич, я, я… Ваша пра… пра… пра…внучка». Гоголь оборачивается, в глазах грустинка, под усами легкая улыбка. Вот так и уживаются во мне особая чувствительность к красоте, присущая украинцам – она приобщила меня к живописи, и великая русская литература, покорившая магией слова.

Господи, спасибо за все.

2009 г

ЗАПОЛЯРЬЕ. МУРМАНСК

В сизой мгле самый северный порт. В бухте виднеются корабли тралового флота. По сумрачному небу – сполохи северного сияния. Очень красиво. Папа иногда надолго уходит в море. Пятилетняя, я всегда плачу и прошу взять меня с собой, но он никогда не соглашается, обещая, когда вырасту, взять на зимовку. Люблю рисовать белых медведей и посылать нарисованные открытки в Москву, родственникам. Наша комната в только что построенном кирпичном 8-этажном доме, первом таком высоком в городе. Моя постель отодвинута от стены, по ней льются ручьи воды – дом не успел высохнуть, как был заселен.

Моя мама работает в филиале Ленинградского драматического театра, я всегда при ней.

Отдыхать едем в Кандалакшу. Кругом разбросаны валуны и скудная заполярная растительность. Возвращаемся на дрезине по узкоколейке, горло у меня завязано платком, шею раздуло от свинки, высокая температура и сильно трясет.

С детства люблю стук морзянки: точка-тире-точка, отец тренируется, работает телеграфным ключом, может пригодиться, и я потом всю жизнь не расстаюсь с приемником.

ХРОНИКА ВОЙНЫ ДЕТСКИМИ ГЛАЗАМИ

Дорога.

Белое от зноя небо. Горячая пыльная дорога. До горизонта овсяные поля, только справа в струящемся от жары воздухе призрак разрушенной кирпичной казармы. 1941 год. По дороге идут трое – отец, мать и дочь 8 лет. Идут на Восток. Конечно же, на Восток, ведь мы «Восточные» – так с презрением называют нас поляки. – «Ваши пани (офицерские жены) как только приехали, накупили ночных рубашек, и пошли в них в театр». Ну да, пани в жизни не видели таких красивых, тонких, длинных, в оборочках одежд, в голову не могло придти, что это для постели, а не для театра и гостей. Поток бессвязных тягучих, подстать раскаленному воздуху, мыслей. Над дорогой на бреющем полете несется стальная птица с крестами на крыльях, из кабины лицо летчика в очках и шлеме смотрит вниз, а мы в овсах лежим голова к голове – убьют, так всех вместе. Мы еще не знаем, что Минск впереди уже взят немцами, идти некуда.

Парадоксы и гримасы войны

Нас приютила на ночь белорусская крестьянская семья. Утром по дорогам и полям пойдут, пойдут толпы наших солдат с серыми лицами, растрескавшимися губами и белыми, уже повидавшими смерть глазами. Со свистом минуя нашу деревню, пролетают снаряды. В затишье выглядываем из схрона – ямы в земле. Из лесочка выскакивает наш солдат, видит на противоположном берегу речушки бегущего в другую только сторону своего же солдата, всаживает в него очередь из автомата, бежит дальше. Вечером крестьяне захоронят солдатика.

День второй. Возвращение в город

Разбитые дороги. На обочине труп лошади с разорванным снарядом брюхом, облепленный мухами, кишки разметало по овсам. Навстречу фигуры мародеров, сгибающихся под тяжелыми мешками, бредут поодиночке. В городе безлюдье.

На третий день с шумом и треском по пустым улицам проносятся мотоциклы с войсками СС. Через неделю поляки – городское население – уже открывали магазины. Фронт далеко на Востоке, заработали банк, почта, радиостанция, магистрат. Возвратилась привычная жизнь без ненавистных «советских», однако уже через несколько дней радужное настроение потускнело. На центральной улице на заборе повесили старика – торговал сигаретами, на груди табличка по-польски – спекулянт. Вокруг молчаливая толпа польских граждан. Кучка солдат вермахта со смехом обменивается фотографиями, герой – автор снимка – расстреливает пленных русских солдат. Другой герой показывает, как он вешал городских жителей – «коммунисты». Толпа медленно рассасывается.

Через несколько дней дороги опять забиты тысячами голодных пленных. Их гнали на Запад. Впереди едет телега с капустой, сердобольный крестьянин белорус отрывает от кочанов листья и кидает с воза. Пленные бросаются к ним, хватают с земли, запихивают в рот. «Шнелль! Шнелль», – кричит конвоир, стреляет в воздух. Большая часть пленных не дойдет до пункта назначения, помрут от голода и ран. Что-то гнетущее и неизбежное нависает над городом. Страшно всем: немногочисленным русским, полякам, евреям. «Пани», – обращается соседка к маме, работавшей до войны в театре и сохранившей костюмы, – «власти распорядились пришить желтые звезды на спину и плечо, нет ли у Вас кусочков желтой материи?» Муж соседки – известный в Польше рентгенолог Арансон, ее мать – она ходит с сумочкой из крокодиловой кожи, ее дочь – моя сверстница Кристина. Все были убиты в гетто. Последний раз я видела Кристину за колючей проволокой. На меня отрешенно, равнодушно глядели глаза уже из другого мира. На одеревеневших ногах я потащила свою упирающуюся козу к дому, из-за поворота вышел конвоир. Говорили, вот убьют евреев, возьмутся за русских, а потом и за поляков. Убивали с интервалом в несколько месяцев, машины с воющими людьми проносились по улицам. Кто-то рвал и бросал деньги, кто-то выпрыгивал из машины на ходу, тех пристреливали. За городом долго шевелились рвы, заполненные трупами, раненными, слегка присыпанные землей.

В наш особняк приехала из Германии семья штандартенфюрера герра Гизека – начальника арбайтцамта – биржи труда по отправке рабочей силы в Германию. Нас отселили в пристройку и определили работать на кухню. Однажды вечером после очередного погрома позвали на хозяйскую половину. Несколько солдат СС притащили из гетто ящики с вещами: дорогими шубами, фарфоровой посудой, другими ценностями, запаянными в цинковые ванны. Надо было все вытащить и расставить по шкафам и буфетам. Дети герра Гизека Озель 12 лет, Эльза 7 лет и Адольф 5 лет с интересом наблюдали за происходящим. У меня была подружка Таня, русская девчонка, мать ее работала уборщицей в арбайтцамте у герра Гизека, и там же в маленькой комнатке они жили. Грозное соседство не мешало матери приторговывать сигаретами, и по вечерам в их комнате бывали немецкие солдаты. С подружкой мы мотались по пустырям, забегали на рынок – продавали цветы в сезон или просто узнавали, чем живет город. Зимой у нас было развлечение: дождавшись, когда разъезжался рынок, надо было незаметно вскочить на полозья сзади саней или на полочку для сена на возке и прокатиться таким манером иногда на большое расстояние. Главное, чтобы хозяин не заметил. Но бывало и так – хозяин, не глядя и не оборачиваясь, доставал кнутом по ногам или по лицу, но тут уж нельзя зевать, надо вовремя увернуться и спрыгнуть. Еще было развлечение – ругаться по матерному, приезжавшие на рынок крестьяне были большие доки по этому делу. Но что-то я стала замечать, что моя подружка не хочет ругаться у них в комнате, когда мы одни; и только тогда, когда пришли наши, выяснилось, что у них под кроватью скрывался еврей, смотритель за свозимыми в синагогу вещами после погромов в гетто. После войны этот человек в благодарность за спасение женился на матери и увез их обеих с моей подружкой в Польшу.

После Сталинграда

Евреев больше не осталось. Гетто разгородили, и взялись за остальное население. Машины-душегубки: солдаты хватают на улицах кого попало, травят газом, трупы сваливают за городом. Говорили, что, если оторвать кусок одежды, смочить своей мочой, крепко обвязать нос и рот, можно спастись. Грубиянку-польку, которая работала у нас на кухне, отправили в Германию. На рыночной площади часто вешали людей с табличками «партизаны». В одном из них с вываленным белым языком мы узнали человека, которого вчера видели на улице. Опять дороги наполнились народом. Жителей из Смоленска и других восточных городов и деревень гнали в Германию. Кто мог – шел, а того, кто уже обессилел от голода, валили на телеги, останавливались на ночь в пустом доме. Однажды мать наварила ведро еды и попросила меня оттащить его людям. Охранник пропустил. Когда я поставила ведро посреди комнаты, из груды тел те, кто мог подползти, стали выгребать еду руками, запихивать в рот.

1944 год

Мы опять в деревне. По дороге на Запад топают солдаты вермахта: чехи, мадьяры, итальянцы, в форме, но без оружия. Над нами шли на город самолеты, сбрасывали бомбы. Город горит, и черные, тонкие, как бумага, листы летят по воздуху за тридцать километров от города. В короткие промежутки я выползаю из схрона на воздух. Непривычная, какая-то оглушающая тишина. Солнышко теплое, и кузнечики издают такой неземной ласковый звук. Первым русским словом, услышанным мною, был мат. В наш схрон ввалился, крестясь и матюкаясь, молодой солдатик в русской форме. Отдышавшись, он выпрыгнул из схрона и побежал за своими. Значит, наши пришли. Сосед-крестьянин несколько раз таскался в соседний лесок, снимал сапоги и часы с убитых немцев. В один из разов не повезло – снаряд разорвал его, и кишки повисли на деревьях.

Наши

В один из дней, когда мы вернулись в город, нас разыскал майор. От него очень вкусно пахло чистой гимнастеркой с белоснежным воротничком. Минер. Он сообщил, что нас ищет мамина мама, моя бабушка украинка из Владивостока, и хочет взять нас к себе. Я ее никогда раньше не видела. Едем в Россию.

Последние впечатления от войны. Поезд идет мимо Смоленска. Огромное, черное пространство. Кое-где торчат обгорелые трубы, видимо, жар был такой, что кирпичи рассыпались и лежали темными кучами на месте домов. В сумерках в мертвой черноте мелькают редкие огоньки – это в земляных ямах живут люди.

После

Тяжело было привыкать к мирной жизни. Я уже взрослый человек – мои сверстники еще дети. Вокруг пустота. Не достает многотонного пресса страха и ожиданий. Вот сейчас кто-то должен постучать, и человек с автоматом и пустыми глазами крикнет: «Шнелль! Шнелль». Только очень громкий неожиданный звук привычно всколыхнет, мобилизуя организм к сопротивлению и борьбе за жизнь. И страшная, непосильная задача – жить за себя и за всех, кто погиб рядом. Было ощущение, что я уже не способна к мирной жизни, и груз воспоминаний слишком тяжел. Это длилось годами, пока я, будучи по делам в Гродно, не заставила себя и решилась на свидание с прошлым – заехала в наш город Барановичи. Те же вороны и галки в ветвях сосен на привокзальной площади. Банк, костел с Маткой Боской на углу, рынок, радиостанция. Наконец, дом, где мы жили. Я робко постучала в дверь пристройки. Открыла старуха, я попросила разрешения войти: – «я здесь жила в войну». Увидала нашу плиту, и рыдания мои и за компанию вой посторонней бабки поставили жирную точку на прошлом, что и дало силы написать этот текст.

Опубликовано: Газета «Труд» от 12-18 мая 2005 г. «Союзное вече»

ЕСЛИ ОН ОСТАЛСЯ ЖИВ

Наши, наступая, бомбят город. Мы доехали до деревни, вырыли схрон – окоп, закрытый сверху ветками, по дороге на запад драпают мобилизованные немцами войска – итальянцы, австрийцы, мадьяры, сербы, оружие побросали. В перерыве между канонадой мы вылазим из схрона продышаться. Вдруг от отступающих бежит солдат с конём и суёт маме в руки уздечку – «Титка, возьми» – побежал догонять своих. Тут опять налёт, коня в сарай, сами в схрон. Голова к голове – правило такое, если убьют, то всех вместе. Внезапно в наш схрон вваливается солдат, матерясь и крестясь попеременно: «Господи, помилуй! …..! Господи, помоги! …..!». Услышав мат, мы поняли – наши пришли. Отдышавшись, отматерившись и отмолившись, солдат выпрыгнул и побежал вслед за своей ротой.

Недели через две город освобождён, мы возвращаемся безвластие. Я нахожу в центре города маленький целый домик, мою пол, вешаю занавески, выставляю на витрину морс – воду с ягодами. Торговля идет хорошо, заглядываюсь на молодых русских женщин-военных в сапожках, в коротких юбочках, пилотках, с орденами. Мое предприятие просуществовало недолго, появился какой-то начальник: “Есть ли у тебя разрешение на частное предприятие? Убирайся отсюда!”. Мне непонятно почему.

Но стало ясно – наступили новые времена.

ВЛАДИВОСТОК

Моя любимая, дорогая Родина – Русская земля

Взгляд в окно – острая вспышка памяти, подобная этому яростному борению розового с темно-серым. Несколько секунд, и оранжевое солнце выплывает, делая небесную битву еще острее, еще неумолимей. Ликующая память меняет диапозитив.

Всемогущая сила Всевышнего разбросала скалы, сопки и сопочки, с ревом и брызгами заполнила океанская волна все бухточки и проливчики, закипела между огромными прибрежными камнями.

За моей спиной небольшое плато с серыми деревянными домиками – Голубинка, – точное название.

Внизу бухта Золотой Рог. Резко аукаются между собою выстроенные в ряд на рейде миноноски. Чтобы оказаться внизу, надо пройти 250 ступенек, вырубленных в скале. Почти на середине спуска маленькая площадочка, деревянный домик теснее прижался к скале. Как бы я хотела тут жить всегда и встречать этот яростный рассвет, сидя на краю скалы и ловя ноздрями свежий океанский запах!

Внизу загорелые мужские лица, бескозырки, ленточки бьются на ветру, морская походочка, брюки клеш, запахи далеких морей и океанов.

Мои обретенные родственники – тетя, двоюродные сестры – родились в этом чудном городе Владивостоке. Дядя Сережа – электрик, работает в судоремонтных мастерских в порту. Когда приходил на Голубинку, где мы с мамой жили у бабушки, после застолья доставал аккордеон, играл и почти всегда плакал, глядя на свою сестру – мою маму, и на меня.

Бабушка, украинка из яицких казаков, неграмотная, в солидном возрасте, немыслимыми путями разыскала нас в далекой, только что освобожденной от немцев Западной Белоруссии и привезла во Владивосток. Тетя Валя, младшая мамина сестра, парикмахер, очень хорошо подстригла заросшего и небритого моего отца, приехавшего вскоре к нам после освобождения из Пермских лагерей. Он не мог адаптироваться к мирной жизни, и, хоть потерял на Севере от цинги все зубы, под подушкой долго хранил запас сухарей. Дядю Васю, художника, никогда не видела. Герой Сталинграда, был ранен; приехав во Владивосток, подделал продуктовые карточки, был осужден, отбывал срок. Мы с ним переписывались и обменивались рисунками.

А как хорош и цветист был городской рынок! С «барахолкой» и продуктовыми рядами, пахнущими жареной корюшкой, многоязычен, многообразен яркими экзотическими физиономиями и заморскими товарами – шелковые японские кимоно с вышитыми на спине и рукавах яркими цветами и птицами, китайская посуда и подносы из красного и черного лака с росписями теми же цветами и птицами, чудные, пахнущие дорогой кожей коричневые туфельки с тупым носом – недосягаемая мечта, китайские фонарики. Ухо улавливает манящие – порто Дайрен, Гонконг, Шанхай. Романтические морские волки с двухцветными наколками на запястьях и оттопыренными от денег карманами.

* * *

Мы живем в Сад-городе под Владивостоком. Отец получил работу и маленький домик в тайге. По узкой тропинке, пробираясь между могучими дубами, грабами, пробковыми деревьями (амурским бархатом), обвитыми лианами, идем с моим верным котом на соевую делянку. Поработав мотыгой, сажусь на краю обрыва и смотрю вниз на берег океана – по притихшей водной глади бежит ко мне, играя и сверкая, солнечная дорожка.

Пришлось мне поработать помощницей пионервожатого в лагере. Два часа ходу на катере – попадаешь на экзотический полуостров Сидими. Огромный парк, лагерь разместился в старинной дореволюционной усадьбе, каменистый берег со всякими рачками, медузами, осьминожками. Небольшой утес, вдаваясь в морскую гладь, несет на себе роскошную, из белого камня, с дорическим колоннами красавицу ротонду.

На гребень сопки, окружившей подковою наш лагерь, иногда выскакивает стадо пятнистых оленей. Король олень застывает монументом, секунда – и видение исчезает.

Однажды мне понадобилось быть в городе. Договорилась с капитаном маленького катера. «Однако, погода неважная»,– предупредил он. Вышли в море. Действительно, слегка штормило. На палубе на носу лежали маты. Я пристроилась на них и ухватилась за натянутый трос. Позади меня в рубке штурман с матросом весело посмеивались, глядя на мои ухищрения. Ветер становился сильным, было балла 3-4, шторм небольшой, но мотало меня по этим матам прилично, страшно очень. Вдруг – сильные мужские руки пытаются отодрать мои оцепеневшие пальцы от троса. Матросу это удалось не сразу, зато остаток пути и гордо восседала в рубке и болтала со штурманом.

Наша семья пробыла два года в этом удивительном краю с постоянным осознанием какой-то космической неохватности, серьезной и невероятной гармонии, зеленой и голубой стихии, сотрясающей душу маленького человека величием, задуманного Творцом.

СИБИРЬ

После Владивосток наша семья оказалась в Барнауле, где я окончила среднюю школу. Мне пришлось сдавать экзамены экстерном. В связи с тем, что мы переехали в 1939 году в город Барановичи в Западной Белоруссии – отца командировали как инженера-связиста обслуживать знаменитую радиостанцию с двумя ажурными красавицами-антеннами, чуть ли не единственными такого рода в Европе. На второй день войны Минск был взят, и мы очутились в тылу на Западной границе.

Мое образование все четыре года войны состояло из чтения выброшенных предыдущими хозяевами в бассейн эмигрантских книг, а также городской эмигрантской библиотеки. Подбор книг был таков: Шиллер, Гофман, Чарская, Сервантес, Блаватская, Шпильгаген, и т.д.; но я, имея солидную литературную подготовку, не умела ни писать, ни считать.

По возрасту я поступила в школу в 7 класс, но там мне пришлось туго, особенно отвратительной оказалась математика. Два года во Владивостоке и два года в Барнауле – вот и вся моя средняя школа. Не люблю вспоминать об этом.

Красивое место – река Катунь и отроги Алтайских гор, но сердце мое отдано Дальнему Востоку.

БОГОВА ПОЛЯНА

Узкой тропинкой обходим огромную лужу на дороге. Лесок прозрачен, на пнях, покрытых зеленым бархатом мха, высыпали бусинки первых опят. Выходим из леса, жара ослепляет, сапоги покрываются пылью, ноги, мечтая о тапочках и коротком платьице, несут нас по колее, пробитой косарями в огромном пшеничном поле. Одурманенные зноем и бесконечным простором, идем, ведомые неизвестной силой. Только наивные ромашки и звездочки васильков останавливают на себе уставшие глаза. Желтое марево, ни конца, ни края. «Может, повернем назад?» Вопрос застрял, растворился без ответа. Пустой звук.

Наконец, поле кончилось, идем по долине, с обеих сторон пологие холмы, покрытые аккуратной, отросшей после укоса травкой. По гребню холмов гребенка сосенок и березок – «наверное, там грибов…» Неведомая сила поворачивает нас направо по еле заметной, уже заросшей колее. «Смотри, как будто посаженная березовая аллея». Да откуда же ей тут взяться, в этой глухомани. Только раз в году появляются здесь косари, бабы ворошат, сушат и сгребают сено, вечером возвращаются с полными бидончиками душистой лесной земляники. Вывезут сено, и опускается глубокая дрема и беспамятство до следующего лета. Великий зеленый сон.