Текст книги "Московские купцы Расторгуевы"

Больше о потомках Маргариты Михайловны мне ничего не известно, но приглашение на ее свадьбу у меня сохранилось. С Расторгуевыми эта линия не связана.

Анна Михайловна Рогаткина-Ёжикова, моя прабабушка по отцовской линии, вышла замуж за Алексея Козмича Егорова (р. ок. 1870г.); по семейным записям Егоров имел магазин в Пассаже.

Отец Алексея Козмича, Козьма Егорович Егоров (р. 1823), купец 2 гильдии (сапожный, башмачный, картузный и разный мелочной товар), с 1854 г. из мещан, жит. Басманная часть, приход ц. Св.Троицы в Сыромятниках, на Сыромятницкой улице, в доме жены; жена Марья Тимофеевна Егорова (р.1830).

Анна Михайловна Рогаткина-Ёжикова, в замужестве Егорова, моя прабабушка по отцовской линии

Алексей Козмич Егоров, мой прадед по отцовской линии

В браке Анны Михайловны и Алексея Козмича Егоровых в 1896 году родился сын Михаил, названный, естественно, в честь деда, главного Рогаткина-Ёжикова, и две дочери: Мария, 28.10.1897, и Маргарита, 17.05.1901, (названная в честь своей тетки, о которой написано в предыдущем абзаце).

Михаил Егоров работал в Горном институте; как сказано выше, он женился на своей двоюродной сестре Анне Дмитриевне Рогаткиной, дочери Дмитрия Михайловича Рогаткина-Ёжикова и красавицы Юлии.

Вы еще не потеряли нить?

О Маргарите-младшей сказать ничего не могу, как и о Маргарите-старшей, а вот Мария вышла замуж за инженера из немцев, Александра Ивановича Гиккеля, моего деда по отцовской линии. Об этой ветви – буквально пару страниц.

Иоганн Гиккель с сыновьями Эмилем и Карлом

Гиккели переселились в Россию из Силезии при Екатерине.

Первый Гиккель, о котором сохранилась информация, Иоганн (Иван), был столяром-краснодеревщиком и жил в Тамбове.

У него было два сына: Эмиль Иванович, 1877 года рождения, земский врач, и Карл Иван (Иван Иванович),1869 года рождения, инженер-железнодорожник, мой прадед.

Жена Карла Ивана (Ивана Ивановича), моя прабабка, Юлия Дмитриевна, 1875 г. рождения, урожденная Свешникова, была акушеркой.

В моем семейном архиве храню следующий документ.

СВИДЕТЕЛЬСТВО.

От Совета Императорского Московского Университета дочери штабс-капитана, Юлии Свешниковой, 23 лет, в том, что она, по произведенному в Повивальном Институте, состоящем при Московском Родовспомогательном заведении Ведомства учреждений Императрицы Марии, в присутствии гг. депутатов сего Университета и Московского Врачебного Управления, испытанию, удостоена звания Повивальной Бабки; почему, на основании 168 ст. Устава Врачебного, Свода Законов тома ХIII (изд.1857 года), согласно определению Университетского Совета, 30-го мая 1898 года состоявшемуся, и выдано ей, Свешниковой, свидетельство. Москва, сентября 2 дня 1898 года.

Ректор Университета (подпись)

Декан Медицинского Факультета (подпись)

Секретарь Совета (подпись)

Печать

В браке Карла Ивана Гиккеля и Юлии Дмитриевны, урожденной Свешниковой, родились дети: сын Федор Иванович, сын Александр Иванович, 1900-1977 г., и дочь Евгения Ивановна, 1903-1988 г.

Евгения Ивановна также стала врачом, работала как в детских больницах, так и в госпиталях в эвакуации в Гражданскую войну, военврачом в Великую Отечественную войну, получила инвалидность.

Александр Иванович Гиккель, мой дед, окончил в 1924 году МИИТ, инженер путеец и мостостроитель. Он работал по всему Советскому Союзу, строил железную дорогу к озеру Хасан. В 1935 году был в командировке в США, изучал строительство скоростных шоссе.

Как уже было сказано выше, Александр Иванович Гиккель году женился на Марии Алексеевне Егоровой, дочери Алексея Козмича Егорова и Анны Михайловны, урожденной Рогаткиной-Ёжиковой.

Мария Алексеевна продолжила традицию женщин семьи Гиккель, работала врачом.

Но вернемся к Расторгуевым.

Зинаида Михайловна Рогаткина-Ёжикова, моя прабабушка по материнской линии, вышла замуж за Алексея Алексеевича Расторгуева, как уже было сказано, и через несколько лет осталась вдовой, с двумя мальчиками на руках.

Времена были уже и неспокойные, и не очень хлебные. В лучших традициях Рогаткино-Ёжиковой линии, Расторгуевы решают, что негоже отдавать наследников фамилии совсем уж в чужие руки.

И благополучно выдают Зинаиду Михайловну вторым браком за Николая, сына самой старшей сестры из одиннадцати братьев и сестер Расторгуевых – Елизаветы Алексеевны Селивановской.

Зинаида Михайловна становится Селивановской, но сыновья Миша и Коля сохраняют фамилию Расторгуевы. Семья селится на Яузском бульваре, в доме 10, рядом с Елизаветой Алексеевной; во втором браке у Зинаиды Михайловны рождаются дочь Елизавета и сын Александр, названные, видимо, в честь родителей Николая Александровича, носящие фамилию Селивановские.

Я застала уже остатки этого генеалогического великолепия.

Я помню этот дом на Яузском бульваре, с темной лестницей, крохотными комнатками, маленькими окошками. На широких подоконниках стояли горшки с геранями; за окном с грохотом и звонками проезжали трамваи. В комнатах жили старушки, наши родственницы – тетя Лиза и тетя Шура – жена брата моего деда, темнолицая, горбоносая, с низким голосом и неизменной папиросой. Прабабушку я уже не застала, но мама рассказывала, как она, в кружевных митенках и с бидончиком, гордо ходила по Яузскому за керосином.

В центральной комнатке стоял круглый стол со скатертью, над столом – большая лампа с бахромой, вокруг стола – венские стулья. Налево жила тетя Лиза, и я ее комнату не помню, а вот комнатку направо, где жила тетя Шура, помню хорошо. Там был необычный срезанный угол, выложенный белым кафелем – камин, вещь немыслимая для жителя современного многоквартирного дома.

На круглом отверстии топки камина была большая литая чугунная рама с завитушками, а сверху и снизу в раму вставлялись чугунные лепестки; рядом с камином жил «тараканий царь». Его назначение я уж и не помню; теперь я думаю, что это подставка для кочерги, а муж утверждает, что это приспособление для снятия сырых сапог после охоты… С охотой, правда, на Яузском бульваре и в те времена уже было как-то не очень…

Кровать, кажется, с шариками на спинке, шкаф красного дерева с зеркальной дверью, резные деревянные кресла с бархатными серединками сидений и спинок, еще маленький книжный шкаф по имени «Синяя птица», с цветным расписным стеклом в дверце – вот и вся обстановка. В этой комнатке одновременно могло находиться не более двух человек.

Выйдя из комнаток тети Шуры и тети Лизы, можно было пройти по темному длинному коридору, местами перегороженному темными бархатными портьерами с мелкими помпончками, и попасть в другую, более светлую часть дома, где жили еще несколько разных старушек и старичков. Там же жила внучка Елизаветы Алексеевны Ириночка Звигунова, мамина ровесница, они шушукались в уголке, а я мучительно ждала, когда разрешат спуститься по деревянной лестнице с широкими ступенями и лестничной площадкой, на которой стоял огромный горшок с лилейником, в крохотный дворик, выходящий на тот же Яузский бульвар.

На что жили эти старушки? Я помню две работы, которым они занимались, сидя вокруг стола под огромным абажуром: или делали лепестки для искусственных цветов специальными железными палочками с шариками – бульками; или вили оплетку из ниток на железные наконечники для резинок для чулок. Нынешние девушки и не знают, как носили в свое время чулки: одевался пояс с резинками, на конце резинок была конструкция из резинки с пупырышком, на который накладывался край чулка, и зажимался поверху как раз такой железной петлей-наконечником, оплетенным ниткой.

А мама рассказывала, что в свое время, когда у оставшихся в России Расторгуевых (старшие успели эмигрировать в Париж со всеми оставшимися богатствами семьи) и Селивановских конфисковали ценности, сотрудник органов, видимо, пожалел мою прабабушку, женщину с четырьмя детьми, и кинул ей горсть драгоценностей. Много лет семья жила на средства от сдаваемых в Торгсин украшений. И однажды, собираясь в очередной раз в скупку, прабабушка позвала маму и сказала: «Посмотри, детка, ты такого никогда больше не увидишь», – и протянула ей на ладони серьги с огромными синими камнями. «Красивые были?» – спросила я у мамы. Она пожала плечами: – «Я тогда не разбиралась в этом…»

Примерно в 90-х годах оставшихся на Яузском бульваре стариков расселили; тетя Шура с воспитанницей Валюшкой и еще какой-то роднёй получила квартиру в Капотне, мы с мамой там были один раз. Горбоносая смуглая тетя Шура, непрерывно дымя папиросой и кашляя, достала из знакомого шкафа с зеркальной дверью и протянула мне круглые серебряные часы-луковицу в специальной коробочке-подставке, выложенной перламутром – на память.

Когда тети Шуры не стало, Валюшка отдала маме громоздкую и немодную тогда старинную мебель из крохотной комнатки на Яузском бульваре, которую сейчас мы обожаем и бережем.

Ириночка Звигунова переехала недалеко, в крохотную квартирку в башне у метро «Площадь Ильича», как раз наискосок от домов в Рогожской слободе, принадлежавших когда-то ее бабушке Елизавете Алексеевне Селивановской, урожденной Расторгуевой, – вот ирония жизни! – и мы пару раз ходили к ней в гости.

Ириночка была дочерью известного в свое время тенора Киевского оперного театра Ивана Васильевича Звигунова; сама она стала известным концертмейстером, профессором Гнесинки, в свое время занималась с певицей Еленой Школьниковой, дочкой министра культуры СССР Демичева. Мы пили чай на кухне – в единственной комнате все место занимал большой рояль, и она рассказывала, что есть такой чудесный мальчик, который далеко пойдет – Димочка Хворостовский.

Когда и Ириночки не стало, мама на память выпросила у ее родственников большую красную китайскую деревянную коробку, расписанную цветами и бабочками; на одной из сторон – знаменитый волшебный гриб линчжи, дарящий бессмертие. В таких коробках наши предки возили чай из Китая.

Деревянная коробка для перевозки чая с разных сторон

А дом на Яузском взяла под себя тихая контора без вывески, при ремонте сбила лепнину с крохотных окошек, поставила высокий забор. На память о том доме остался у меня цветок лилейник с лестницы старого дома.

ГЛАВА 13.

Сыновья Алексея Алексеевича, Миша и Коля Расторгуевы, окончили Московское Петропавловское училище.

Во второй половине XVII века в московской Немецкой слободе действовали две евангелическо-лютеранские церкви, названные впоследствии Михайловской и Петропавловской. В 1815/16 году в училище при Михайловской евангелическо-лютеранской церкви появились новые предметы: русский и французский языки, история, география и рисование.

В 1871 году училищу был присвоен статус реального, и программа его стала соответствовать программам аналогичных российских учебных заведений, но преподавание велось на немецком языке. Что касается школы при Петропавловской церкви в Немецкой слободе, то она сгорела дотла во время пожара 1812 года. Несколько лет спустя ее восстановили вместе с церковью, но не на прежнем месте, а в Космодамианском (ныне Старосадском) переулке, поскольку уже тогда в центре города жила значительная часть общины. Благодаря высокому качеству преподавания и обширной программе школы при Петропавловской церкви пользовались большим авторитетом.

Многие русские родители стремились обучать там своих детей, ибо знали, что ее выпускники получат основательные знания и свободное владение немецким языком, необходимом в то время для успешной предпринимательской деятельности. В результате среди учащихся Петропавловской школы стали преобладать русские (в 1840 году из 104 учеников было только 38 немцев), и для того, чтобы они лучше усваивали программу, преподавание в течение ряда лет велось на русском языке.

МИХАИЛ

Михаил Алексеевич Расторгуев, дядя Миша, как называла его моя мама, родился в 1900 году.

Его руке принадлежат последние записи в Настольной книге, начатой моим прапрадедом Алексеем Дмитриевичем Расторгуевым.

Сентября 14 дня. 1932 года.

Итак, третье поколение, передо лицом четвёртого пишет в этой книге.

Уже 2 ; года как мы с Колей женаты. У Коли дочь – Лилиана – родилась 12 февраля, а у меня сын Алексей – родился 27-го августа. Оба родились в 1932 г.

Коля свою дочку не крестил, а просто расписал в ЗАГСе, а я крестил.

Крёстным отцом был Сашенькин папаша Валентин Николаевич Соколов, матерью – Лиза, моя сестра.

Крещение свершали дома, в синем баке, в сентябре.

Мы с Сашенькой венчались.

16 февраля 1930 г. в Скорбященской, что на Ордынке, церкви. Венчал нас Сашенькин дядя свящ. Александр Соколов. Пели певчие с участием октавы б. Синодального хора Кустовым – его отделение.

Стол был на Варварке у Сашенькиных родных.

Сашенькины шафера: Серёжа Головачёв, Женька Гикиш. Мой – Михаил Рогаткин. Симка, мой приятель, меня надул и не приехал.

Свадьба была весёлая.

12.III.1933г. Зима в этом году установилась окончательно в начале января. До сих пор стояла замечательно ровная. В феврале и январе морозы доходили до 25 градусов по реомюру. В среднем же температура держалась на уровне 10-12 градусов мороза. Оттепели не было. На солнышке начинает пригревать вчера и третьего дня стояла солнечная погода и дорога и снег чернели в некоторых местах среди на припёке капало. На теневой же стороне мороз градусов 6-7.

24.III. Весна наступила сразу. 14 марта ударило тепло и всё потекло, в 18 был ликвидирован весь снег на центральных улицах, а к сегодняшнему дню и в переулках его нет почти. Снег лежит только во дворах. Сошёл снег и с пригородных полей, но почва ещё мёрзлая. Грачей пока не видно, но, вероятно, они уже прилетели. Ледоход ожидался сегодня – завтра, вернее паводок, т.е. 24-25 марта, но как будто бы не будет. Да ещё и рано. Воды большой быть не должно, т.к. снегу было мало, да и сейчас последние дни стояло не очень тепло, но сегодня солнечно, яркий день, температура +14 на солнце.

10/XI-33г.

Первый мороз был вчера, температура спускались до 1 градуса ниже нуля. Сегодня утром было два градуса холода. Вчера же выпал первый снег и лежит ещё сегодня. Снег падал на подмороженную землю. Дул сильный, порывистый ветер, была временами настоящая вьюга. Седьмого числа шёл дождь, погода была отвратительной. Поэтому, вероятно, так быстро кончилась демонстрация (она началась в 13 часов, а кончилась в 15.30). Народу было немного и везде было легко пройти. Зима ляжет наверное как и в прошлом году в начале января, или в конце декабря. Все набережные поднимаются и одеваются в гранит. Работы ещё много, но рабочих очень мало. Я подразумеваю набережные Москвы-реки от Устьинского моста и ниже…

14/I-34г.

Зима стоит в этом году исключительная. Снег выпал в начале ноября – числа 14-15 и с тех пор лежит. Температура не поднималась выше 3 градусов мороза по Реомюру. Декабрь стоял очень морозный. Если было меньше 10 градусов, то это считалось тепло. Было несколько дней, что температура была 26 по реомюру, а средняя от 18-22. Набережные в гранит оделись очень незаметно.

Сегодня, 14/I мороз стоит –12 градусов R. Начались Васильевские. Каково-то будет крещение.

С ноября работаю в исходящей, т.е. 2 смены подряд с 10 утра до часа ночи 3 раза в шестидневку. Очень тяжело, но каково-то будет на съезде партии?! Новый год встречали очень скромно.

7 апреля 1940 года.

В первый раз в жизни переживали этой зимой такие морозы мы с Сашенькой. Температура доходила до 52 градусов ниже нуля по Цельсию несколько дней подряд. Самая низкая температура 44 по Реомюру или 55 по Цельсию была 16 января. Проходя по улицам можно было наблюдать, как прохожие кричали друг другу – трите нос, трите уши, щёки и т.п. Мы очень боялись, что лопнет наш градусник, но ничего – выжил.

Следует отметить, что оттепель была только одна – в конце февраля или начале марта и то только 2 дня, затем опять всё сковало. Собственно весна началась по-настоящему только в конце марта. Снег тает быстро, но на бульварах тонкий слой гололедицы ещё лежит. Снегу в этом году было очень много. Ожидается большой паводок, он судя по тому, что почти всё время мороз – 2-5 градусов, вода сходит довольно незаметно. Подъём воды в Яузе уже начался, но, благодаря морозам, вода спала. В реке Москве подъём пока незначительный. В верховьях, судя по радиосообщениям 5-10 см, в городской черте – 18см. обещают вскрытие во второй половине апреля. Хочется отметить, и то обстоятельство, что Сашенька и её мамаша точно чувствовали такую жаркую зиму и в ноябре сделали мне шубу, перешив её из шубы покойного тестя. Шуба шерстяная, холодов в ней я не чувствовал, в пальтишке же своём замёрз бы наверняка.

Эта зима доказала, пожалуй, то обстоятельство, что по лету можно определить и зиму. Лето в 1939 году было на редкость жаркое. Бывало, когда едешь на дачу в Покровке, то буквально таешь от жары. Вечера у нас в деревне, как правило, довольно прохладные. Дождей было очень мало, поэтому год голодный – картошки нет и она очень мелкая, капуста на базаре доходит до 10 рублей кило (кислая). Война с Финляндией вызвала недостаток сахара. Мало масла и молока, за всем очереди.

Сколько раз чесались руки и у мамы, и у меня продолжить этот семейный дневник, но мы так и не решились…

Михаил Алексеевич Расторгуев был женат на Александре Валентиновне Соколовой, которую я знала как тётю Шуру; ее отец, священник, служил в Успенском соборе Кремля.

27 августа 1932 года у Михаила и Александры, рождается сын Алексей; прожил он менее года. Мама говорила, что работал он главным бухгалтером в ТАСС, но подтверждения этому я не нашла.

Умер Михаил Алексеевич Расторгуев в 1957 году.

НИКОЛАЙ

Николай Алексеевич Расторгуев, мой дед, родился 19 декабря 1904 года.

Когда произошла революция и старшие Расторгуевы с капиталами эмигрировали за границу, Селивановские остались в Москве. Коля, которому тогда было 13 или 14 лет (точная дата мероприятия не известна), в духе героев Брет Гарта, решил бежать в Америку через Аляску со своим приятелем, сыном адвоката Плевако. Был шикарный план – захватить судно и продать его японцам. План не сработал, но Николай на несколько лет осел во Владивостоке.

Там же он познакомился со своей будущей женой Анастасией Федоровной Костромитиной, моей бабушкой.

Отец Анастасии Федор Костромитин владел бойней, был относительно состоятельным человеком. Его предки, яицкие казаки, переселились на Дальний Восток. Бабушка рассказывала, как ехали в телегах, лежали в сене и смотрели на звезды. В семье Костромитиных было несколько дочерей, Анастасия – самая младшая. Ее взяла на воспитание состоятельная бездетная семья; Анастасия выучилась грамоте, играть на фортепиано, рисовать и шить. Впоследствии эти навыки определили ее занятие на всю жизнь – бабушка шила костюмы в театре.

В 1931 году семья возвращается в Москву, в дом на Яузском бульваре. 15 февраля 1932 года у них рождается дочь Лилиана, моя мать.

Там же, на Яузском бульваре, живет со своей семьей и старший брат деда Михаил, и все Селивановские.

В 1938 году деда вызывают в "соответствующие органы" с вопросами по поводу непролетарского происхождения. Возвращаясь после разговора на дачу в Купавну, он хотел броситься под электричку, прекрасно понимая, чем все это скорее всего кончится; только мысль о семье его остановила.

Николай Алексеевич Расторгуев с дочерью Лилианой. 1938 год.

Семья срочно уезжает в Мурманск, где дед работает инженером на радиостанции. Жизнь там была несладкая. Мама рассказывала, что на окнах нельзя было вешать занавески, чтобы любой мог подойти и посмотреть в окно: ну-ка, а чем занимаются эти люди? В холоде и сырости у мамы, маленькой тогда девочки, развился ревматизм, да такой, что пришлось ставить лекарственную блокаду.

Дед нанимается на радиостанцию в городе Барановичи в Белоруссии, и семья опять переезжает. Тут их накрывает война. Дед бежит на радиостанцию узнать насчет эвакуации; начальник с грузовика, набитого барахлом, "делает ему ручкой". Фронт быстро катится на восток. Те, кто пытался уехать, сразу погибли под бомбежками. Дед продолжает работать на радиостанции – немцы пришли навсегда, власть хоть и поменялась, но как-то надо жить, кормить семью. Первый год вроде так и происходит – обычная до-советская жизнь, еще недавно это была Польша. Но после Сталинграда все меняется, бабушка с мамой от греха уезжают в деревню под Барановичами. После освобождения деда арестовывают как работавшего на немцев и отправляют в лагерь, куда? – правильно, на Дальний Восток.

Бабушка с мамой возвращаются на Яузский бульвар, но Зинаида Михайловна не в восторге от появления родных находящегося под следствием ее сына Николая. "Несколько дней поживете – и уезжайте". И Анастасия с Лилианой уезжают, куда? – правильно, во Владивосток. Мама плакала, уезжая, думала – никогда больше не увидит Москву; Зинаида Михайловна подарила ей позолоченную десертную ложечку с гравировкой – вид на Кремль: – «Возьми на память о Москве».

Во Владивостоке сестры гораздо приветливее встречают Анастасию. Через какое-то время Николая выпускают, он не был репрессирован. Жить у сестер неудобно, дед находит работу под Владивостоком на станции Океанская.

Какое-то время жизнь идет потихоньку, но потом вдоль побережья пролетает японский самолет, и семья, опасаясь очередных военных неприятностей, опять пакует чемоданы. Они перебираются в Барнаул. По дороге у них крадут вещи, и, пока они едут, происходит денежная реформа 1947 года. Без вещей и без денег, в декабре, в Сибири, в который раз жизнь начинается с нуля.

Отсюда мама уезжает в Москву и поступает в Суриковский институт. Живет опять на Яузском бульваре.

Многочисленные тетушки знакомят ее с моим отцом, – приличный молодой человек, из своих, правда, троюродный брат, но это в обычаях семьи; мама выходит замуж и съезжает теперь уже навсегда с Яузского бульвара, к мужу в коммуналку в доме 9 по Пестовскому переулку, неподалеку от Таганки.

Мы поехали с мамой и нашим псом Кепом после моего 9-го класса в Косов, в Прикарпатье. Жили на самой окраине города, через дом от нас шоссе уходило на Верховину в Закарпатье. Сняли пустой дом у местных жителей, необыкновенно приветливых и благожелательных; хозяйские мальчишки ходили с нами повсюду.

Кроме обычных летних радостей типа купанья в мелкой ледяной речке и походов за малиной, мы ездили по окрестным селам, смотрели местную керамику, резьбу по дереву и национальную одежду: сорочки из домотканого льна, запаски – красные или черные юбки из передней и задней половинок на завязочках, расшитые «фартухи», тканные из шерсти широкие гуцульские пояса, меховые безрукавки-кептари.

И вышивки, вышивки, вышивки, в каждом селе свои неповторимые узоры, нитками и пацюрками (бисером), на рукавах или просто полосочка у плеча и на манжете, или весь рукав расшит виноградными листьями – "виноградска", или колокольчиками, или геометрическим узором. Самые красивые сорочки нам показали в одном селе в горах, где у наших хозяев жили родичи, и была у них в семье девица на выданье.

Ох, какое же это было приданое! Любой этнографический музей в подметки не годился этому не самому богатому дому. Вишенкой на торте приданого был большой круглый будильник, плащ-болонья и пять пар капроновых чулок – надо же идти в ногу со временем.

В Косове и окрестных селах везде был этот неповторимый колорит в одежде. Вроде бы несочетаемое сочетание старого и нового: западных шмоток из-за близкой границы (такие в Москве можно было достать ну за о-очень большие деньги), и национальной гуцульской одежды, которую носили в быту, каждый день, правда, в основном, бабушки и дедушки. Едешь в натужно ревущем раздолбанном ПАЗике, лезущем в очередную горку, смотришь в окно, а автобус чуть ли не обгоняет худенькая старушка в шитой сорочке, запасках, кептаре и с бесагом на плече.

Бесаг (бесаги) – два мешка из единого плотного домотканого шерстяного отреза, перехваченные посередине плетенной вручную веревкой; эту конструкцию носят на плече, мешок побольше – за спиной, поменьше – перед грудью. Бесаг очень обманчивая вещь – вроде и небольшая, но вместительная невероятно.

Мы ж не удержались, накупили и сорочек, и запасок с поясами, ну и бесаг купили для комплекта. Мама говорит – пойду на воскресный рынок в местной одежде. Ладно, договорились ехать за компанию с хозяйкой – одним как-то боязно. Едем в ПАЗике, тетки улыбаются, одна говорит: «ой, пани, гуцулкою убралась». Как догадались?! Лицом мама вроде не сильно отличается от местных – загорелая, горбоносая, но все видят, что пани не своя. «Мам, – шепчу я, – помаду-то сотри».

Пришли на рынок, купили еды, горшков местных, еще чего-то, сложили в бесаг, вроде немного, а обратно еле тащим, передавая друг другу. Догнавшая нас пожилая гуцулка смотрела на нас, смотрела, потом сказал – «дай-ка, донесу» и, не дожидаясь ответа, сняла у меня с плеча бесаг; за ней мы бежали вприпрыжку.

Молодежь предпочитала джинсы и батники. На прилавках одежных рядов воскресного рынка рядом лежали и вышиванки, и вполне «родные» Levis явно «оттуда», и лижники – мохнатые одеяла из горных сел, и туфли на модной тогда платформе, и безумных расцветок нейлоновые батники. Постоянным фоном шли англоязычная музыка из магнитофонов и рев скотины и вопли поросей и курей из соседних рядов.

А вечером по тихому теплому шоссе мы ходили гулять, отламывали куски теплого кукурузного хлеба, купленного в ближнем сельце, и мама рассказывала, рассказывала, рассказывала про жизнь деда и бабушки, перемолотую, но неубиваемую, как жизнь всей нашей страны…

Уже в конце века мама записала часть своих рассказов, ниже они приведены в этой книге.

ГЛАВА 14.

Лилиана Николаевна Расторгуева (15.02.1932-31.08.2016), в 1957 году окончила Суриковский институт с отличием (красный диплом).

Член Союза Художников СССР с 1957 года. Автор многочисленных памятников, в том числе: солдатам, погибшим в Великой Отечественной войне в г. Курган; шоферам в г. Новополоцке, Белоруссия; Герою Советского Союза генерал-полковнику Антошкину Н.Т., Музей офицерской славы в г. Тамбове и в г. Славутич (Чернобыль); борцу за мир француженке Эжени Коттон, г. Анапа; бюста Кнута Есперсена, генерального секретаря ЦК Компартии Дании, г. Копенгаген, Занималась батиком, станковой живописью, участвовала во всесоюзных и московских выставках.

Делала мама и монументальную живопись – выполнила настенную роспись в санатории «Бугорок» МВД РСФСР, 8 корпусов, совместно с художником Б. Кубляковым – это уже в лихие 90-ые, когда мы с мужем создали маленькую фирмочку по дизайнерским и оформительским работам. В советские времена в смету строительства в обязательном порядке закладывались 2% от стоимости объекта на художественное оформление, и пару лет мы немножко зарабатывали на этих заказах. Пришел дикий младо-реформаторский капитализм, и мы остались без работы – никому искусство уже не было нужно. Осталось «переквалифицироваться в управдомы», искать новые варианты заработка да писать мемуары…

Читать мама начала еще в оккупации – кто-то выбросил в фонтан во дворе дома русскую библиотеку, набор книг – от Байрона до Шопенгауэра, а вот писать выучилась уже во Владивостоке, в седьмом классе школы; у меня хранятся ее тетрадки с полу-печатными буквами. Рисунку, насколько я знаю, училась сама, и из Барнаула поехала поступать в Суриковский институт.

Экзамен по рисунку – обнаженная натура. Какое-то время справлялась со смущением, потом начала рисовать. «У других ребят – все исчиркано, прямые линии, овалы, кресты, поверх них фигура, а у меня – так чисто, аккуратно», – рассказывала она. Подошел преподаватель, спросил – где училась? Сама, – отвечает. Видимо, глаз был острый, к тому же – «сельский кадр», так что в Суриковский мама поступила.

Группа скульпторов была всего шесть человек, ребята, прошедшие войну. Пошли как-то летом купаться на Москву-реку, мальчишки разделись – все в шрамах. Преподавали корифеи, на практику в Ленинград, например, возил Томский.

С моим отцом мама прожила 10 лет, отношения постепенно ухудшались – слишком разные эмоционально; когда мне исполнилось три года, они развелись. Мы с мамой поселились на Ульяновской улице, в ЖСК «Художников-графиков».

Въехали мы первыми, дом еще толком и закончен-то не был. Денег было – 40 рублей алиментов, ели тюрю – молоко с размоченным в нем хлебом. Помню, пришел председатель кооператива, проверять исправление строительных недоделок в доме, зашел к нам и оставил, пока надо везде ходить смотреть, сверток с бутербродами. И мы их съели. Сидели и ждали – вот он вернется, придется оправдываться. Слава Богу, не пришел, забыл, наверное…

После института какое-то время мама работала на Дворце Советов; проект, как известно, разрабатывался аж с 30-х годов, война исполнению проекта помешала, а в 50-е была вторая попытка; на проекте мама подружилась с молодыми архитекторами – Славой Садовским, Никитой Кострикиным, Ильей Лежавой.

В 1961 году в Манеже была знаменитая молодежная выставка, которую разнес Хрущев и, естественно, пропесочили в газетах. Слава Садовский, портрет которого мама там выставила, бегал по МАРХи с газетой в руках и восторженно кричал – «Портрет уродца, портрет уродца!»

Удивительно это сочеталось тогда – махровая диссидентщина, как сказали бы тогда, с кормежкой из закромов советской Родины. Всю советскую жизнь мы слушали Би-би-си и Голос Америки – Солженицын, Войнович, Сева Новгородцев с музыкальными обзорами; в творческих группах взрослые сидели вечерами в чьем-нибудь номере и рассказывали байки про Хруща, про Сталина, про розыгрыши Никиты Богословского, как-то раз наклеившего своему приятелю на дверь бумажку с печатью; бедолага чуть ума не лишился. Я сидела тихо в уголке, слушала.

А кормил нас все-таки Владимир Ильич, известный среди художников под партийной кличкой Лукич. Наш сосед по мастерской Юра Рычков зарабатывал военными памятниками – сам прошедший войну, он работал очень хорошо. Памятники были многофигурные, Рычков собирал бригаду, пару раз и маму брал. Но все-таки женщине тяжело работать трех-четырех-натурную фигуру. Поэтому – портрет. Кто-то из старших в свое время ей сказал – научись делать Ленина, всегда будешь с куском хлеба.

Два Ленина в год – 6 тысяч. Естественно, распространителю – человеку, который ездил по дальним колхозам и кишлакам и выбивал заказы – 10%, форматору, выколотчикам или литейщикам за ускорение, но на круг выходило неплохо. Бывали, конечно, голодные периоды; помню, как-то не было денег летом на наши обычные места отдыха, поэтому поехали в охотхозяйство под Переславлем-Залесским, куда брали отдыхать с собаками – у нас был эрдель Кеп, модная тогда среди скульпторов порода; три недели сидели на яичнице с лисичками: за яйцами и молоком ходили в соседнюю деревню, лисички собирали по дороге… И Кепка тоже ел лисички. И еще он очень любил яблочные огрызки. И мороженое он тоже очень любил. Мы как-то ехали в электричке, купили два стаканчика по 19 копеек, один мне, а другой мама кусала сама и давала откусить Кепу. Сидящий рядом военный не выдержал и ушел в другой вагон.