Текст книги "Когда ты будешь моей"

Глава 3

Демид

Плетусь к двери, не включая в прихожей свет, расплачиваюсь с парнем из доставки и захлопываю ту прежде, чем до него дойдет, кто перед ним находится.

– Пицца?

– Наверное. Давай посмотрим…

Болтовня с Полинкой отвлекает, но не слишком. Я открываю шкафчики, достаю посуду и расставляю на столе. Марьяна шумит в спальне, делая вид, что занята, а на самом деле, мы оба это понимаем, просто тянет резину. В такие моменты мне кажется, что я бьюсь в закрытые двери. И то, что между нами вспыхнуло почти два года назад – мне просто приснилось. Но ведь это было… Было, чтоб его! Было даже после всего. А значит, Марьяна испытывает ко мне еще что-то. Что-то кроме обжигающей душу ненависти. Но… может быть, я слишком долго отсутствовал? Что за мудак ей писал? Какого черта вообще?! Утихнувшая, было, ярость вновь стягивает узлом кишки. Сжимаю в руках столешницу, гася желание здесь все разгромить.

Марьяна появляется в кухне спустя десять минут.

– Может, сварить тебе супчика? – спрашивает дочку, не глядя на меня, и садится на стул в нишу между столом и холодильником.

– Нет, – машет головой Полинка. Впивается острыми зубками в кусок пепперони и слизывает с губ томатный соус. Ну, еще бы. Я бы тоже ни за что не отказался от пиццы в пользу какой-то лапши. Так я думаю, но вслух ничего не говорю. Не хочу нервировать Марьяну. А вместо этого обхожу ее, намеренно задевая рукой, заглядываю в холодильник и достаю две банки пива. Открываю с легким шипением, протягиваю Марьяне. Она медлит, но все же забирает жестянку из моих рук. Наши пальцы соприкасаются, и я замечаю, как, чуть приподнимая тонкие бесцветные волоски, выступают мурашки на ее коже. Она нервничает, хочет меня или… боится? Наверное, глупо делать вид, что я не заметил пришедшего сообщения. Но еще глупее выяснять отношения при дочке. Я уже в курсе, чем это дерьмо обычно заканчивается. Вместо этого говорю:

– Я хотел забрать Полинку на выходные. Ты как, не против?

Марьяна как раз делает глоток. Мой вопрос заставляет ее закашляться. Она отставляет банку и аккуратно стирает с губ пальцами пиво. А я бы многое отдал, чтобы его слизать. Веки тяжелеют, наливаются будто свинцом. Я хочу её… целовать, любить, трахать.

– Э-э-э… Только если не на эти выходные, – бормочет она и отводит взгляд в сторону.

– А что с ними не так?

– У мамы день рождения. Завтра мы планировали поехать к ней.

– Черт. Я совсем забыл, – веду рукой по макушке и морщусь, задевая шишку.

– Больно? – спрашивает меня и прежде, чем успевает все хорошенько обдумать, осторожно ощупывает гематому. Очевидно, она не зря выбрала свою профессию. Желание помогать людям у нее всегда выходит на первый план. Даже когда дело касается меня.

– Переживу, – в голос проникают хриплые, чувственные нотки. Марьяна так близко, что я едва сдерживаюсь от желания усадить ее себе на колени. Или на стол перед собой. Чтобы, наконец, попробовать основное блюдо.

– Где больно? – приводит меня в чувство голос дочери. Марьяна резко отнимает руку, и я невольно тянусь за ней, как полнейший кретин.

– Вот тут, – встряхиваю головой, возвращаясь в реальность, и показываю пальцем на место ушиба.

– Пацалуй, и все плойдет, – Полинка переводит выжидающий взгляд на мать. Я смеюсь. Марьяна вскидывает ресницы, и меня омывает волной холодной ярости, плещущейся на дне её глаз.

– Мои поцелуйчики лечат только тебя.

– Посиму?

– Потому что, – не находится с ответом Марьяна и, щелкнув Полинку по носу, вновь прячется за банкой Бада.

В дверь звонят. Марьяна вскакивает.

– Кого-то ждешь?

– Что? Нет… Нет, вообще-то.

Не знаю, зачем, но я встаю и иду за ней следом. Чего я боюсь? Увидеть того, кто в телефонной книге Марьяны записан как Димка? Интересно, она ему ответила? Или сделает это, когда помеха в виде меня исчезнет? Скулы сводит, я закрываю глаза и слышу противный, слишком высокий голос.

– Привет! Я уж думала, вас еще нет! Все звоню, и звоню… А, Балашов, привет!

– Привет, Настя.

– Не знала, что ты вернулся.

– Как видишь…

Не люблю эту бабу. Несмотря на то, что она лучшая подружка Марьяны. Или как раз поэтому. Не знаю, почему, но я уверен, что эта завистливая сука настраивает мою девочку против меня. И пока ей это с успехом удается. В конце концов – они дружат с пеленок, а я… зарвавшийся урод с непреодолимой тягой к насилию. Так, кажется, она меня однажды назвала? И знаете, мне нечего на это ответить. Я действительно поступил с Марьяной как последняя мразь. Вот только если бы я, с какого-то перепугу, вдруг переключил свое внимание с неё на Настю, вряд ли бы та вспомнила о том, какой я засранец. В этом я уверен на все сто. Таких баб я на своем веку повидал очень много.

Бросаю на Марьяну последний взгляд и возвращаюсь в кухню. Вечер, который я так хотел провести в кругу семьи, накрылся медным тазом. Настю теперь отсюда пинками не выгонишь. Она же считает, что пришла подружке на выручку. Как бы ни так…

– Доела? – спросил у дочки.

Она кивает, ловко выбирается из своего стульчика и поднимает ручки вверх, требуя взять ее на руки. Делаю вид, что мне тяжело. Пыхчу и тужусь, сокрушаясь о том, что еще немного – и не смогу поднять её вовсе. Полинка смеется, прикрывая ладошкой рот, и мы возвращаемся с ней в детскую. Вечер безнадежно испорчен… Но все равно я рад возможности побыть с дочкой. Я соскучился просто смертельно.

В тот день, когда Полина была зачата, мой другой, не рождённый ребенок, погиб. Может быть, это хоть как-то оправдывает то, что случилось? Иногда я об этом думаю, но гораздо чаще – заталкиваю готовые вырваться на свободу воспоминания обратно. Слишком больно это все. Слишком больно…

Знаете, у меня есть теория о том, что тяжелей всего в этой жизни приходится таким, как я, максималистам. У нас ведь все на разрыв. Эмоции, чувства, страхи… Ты весь – будто оголенный нерв. Если бьешься, то до победного, а если любишь – то погружаешься в это все с головой, ну, а уж если ненавидишь, то все – пиши пропало. И я любил… Сучку, которая совершенно того не стоила. Но это я сейчас понимаю, а тогда… Господи, каким я был придурком! Ничего ведь не замечал. Ни эгоизма, ни поверхностности, ни потребительского к себе отношения. Ники была моделью. Далеко не самой известной, но ужасно амбициозной. Наши отношения позволили ей попасть на первые полосы светской хроники, а вслед за этим – подписать долгожданные контракты с люксовыми брендами. Ну, знаете, Chanel и Balmain, Burberry и GUCCI. Эти контракты для нее были важнее меня, важнее всего… даже нашего с ней ребенка. А я ведь уже мечтал о нем, о большой семье, которой у меня никогда не было. Я так сильно хотел этого. Я будто горел, пылал изнутри. И когда эта тварь поставила меня перед фактом, что сделала аборт… не знаю, что со мной случилось. Наверное, я просто сошел с ума. До сих пор не понимаю, как ее не убил. Не помню, как вышел на ринг в тот день. Как вырубил рефери за какое-то идиотское замечание, как кинулся в драку, сорвав бой и заработав дисквалификацию. Я все… все похерил. То, к чему шел столько лет. А потом закрылся дома, ужрался, как свинья, и в пьяном кураже потребовал вызвать проституток. Вот за одну из них я Марьяну и принял. Абсолютно невменяемый и ни черта не соображающий. Я не понял даже того, что костюм врача скорой помощи – не бутафорский. А сопротивление бьющейся подо мной женщины – вовсе не часть игры. Я не понял даже этого…

– Папа! – Полинка дергает меня за рукав, возвращая в действительность. Трясу головой, как пес, сбрасывая с себя обрывки воспоминаний. Стираю со лба испарину. Полинка сидит на полу, смотрит на меня моими же глазами и, как мать, кусает пухлую розовую губку. Стараюсь действовать медленно, чтобы не напугать, протягивая руки и осторожно, едва касаясь, обнимаю дочь. Мое сердце истекает кровью любви к ней. Я задыхаюсь от нахлынувших эмоций. Иногда я представляю, что мог не уберечь и её… Вы же понимаете – меньше всего Марьяна хотела рожать от насильника. Чтобы удержать ее от аборта, мне пришлось… мне пришлось нарушить пару-тройку федеральных законов и, наверное, все имеющиеся законы человечности. Но я ни о чем не жалею.

Полинке быстро надоедают мои телячьи нежности, она вертится ужом и, когда по телевизору начинают показывать любимый мультик, окончательно теряет ко мне всякий интерес. Жаль, что не получилось ее забрать. У меня был целый план на эти выходные. Зоопарк, сладкая вата и все такое. Чтобы окончательно не пасть духом, убеждаю себя, что так даже лучше. Я все еще не в форме. Действие таблеток заканчивается, и боль становится слишком сильной. Не думаю, что до завтра это пройдет…

И вроде бы все логично, но настроение окончательно падает. Плетусь в кухню, где засела Марьяна с подружкой. Заметив меня, Марьяна вскидывает брови.

– Я уже поеду.

Ей не удается скрыть облегчения, хотя она очень старается. Почему-то злюсь. Уж не ждут ли они еще кого-то? Закрываю глаза и выдыхаю сквозь стиснутые зубы.

– Окей. Заберешь Полинку на следующие выходные?

Ага. Как же. Думает, я оставлю ее в покое на целую неделю? Как бы ни так.

– Я позвоню, – неопределенно пожимаю плечами. Марьяна щурится – явный признак того, что она раздражена. Ну, так никто ведь и не говорил, что будет легко, так, детка? Поддаюсь какому-то порыву, стремительно наклоняюсь, обхватываю большим и указательным пальцем ее подбородок и целую. С ее губ срывается вздох изумления, я пью его ртом, замирая ненадолго в таком положении.

– Какого черта ты себе позволяешь?! – вопит совсем рядом Настя. Не обращаю на нее никакого внимания, облизываю губы и смотрю только на Марьяну. Она шокирована. Её зрачки расширены, а грудная клетка вздымается ненормально часто. Марьяна может отпираться сколько угодно, но тело её выдает. С Димкой так же?

Не думай об этом! Просто не думай…

Медленно разжимаю пальцы и отступаю на шаг. Она не отводит взгляда, как обычно. Напротив, смотрит на меня, как кролик на удава.

– Пойдем, закроешь дверь.

Марьяна встает. Настя вскакивает за ней следом. Даже смешно. Неужели Марьяна этого не понимает? Хмурюсь, выхожу в коридор, возвращаюсь в детскую, чтобы попрощаться с дочкой. В этот раз Полинка отпускает меня без слез. Я целую ее, вдыхаю знакомый запах и иду обуваться.

Когда Полинка родилась, я купил себе квартиру неподалеку. Дорога домой занимает каких-то десять минут, но за это время действие таблеток окончательно сходит на нет. Самый тяжелый – это второй-третий день после драки. С трудом поднимаюсь к себе, сбрасываю одежду, шипя от боли, и становлюсь под прохладный душ. Легче не становится. Пузырек обезболивающего стоит на полочке возле раковины. Я прохожу мимо, хромаю в спальню, укладываюсь в постель и, как чертов мазохист, позволяю своим воспоминаниям всплыть на поверхность. Добивая…

Она сидит, забившись в угол, как раненый зверь. И глаза у нее такие же раненые, наполненные болью и диким страхом. Мне, наверное, кажется? Трясу головой. Протягиваю ей руку, чтобы помочь подняться, но она лишь сжимается в комок, словно боится, что я её ударю. Ни черта не понимаю. Шлюхи так себя не ведут. Что за игры?

– Ты кто? – вопрос на миллион.

– В-врач. В-врач скорой помощи… Пожалуйста, можно я пойду, а?

Мысли путаются. Голова трещит, как будто в нее вбивают гвозди. Взгляд опускается ниже. Она голая по пояс, но бесформенные серые брюки все еще болтаются на одной ноге.

– Какого черта ты здесь делаешь?

Ее начинает трясти. Она обхватывает себя за плечи и, стуча зубами, бормочет:

– Я приехала на вызов…

Голос ломается, она прячет лицо в ладонях и начинает… не плакать, нет. Скулить. И я понимаю, что прямо сейчас произошло что-то страшное. Непоправимое. Бью себя по лицу. Встаю, пошатываясь. Только сейчас замечаю на своих ногах странные кровавые разводы. Крови совсем чуть-чуть. И это явно не моя кровь. Опускаюсь перед ней на колени, пытаюсь развести бедра, чтобы убедиться, что все в порядке. Но она снова плачет и умоляет ее не трогать. Больше не трогать… И пошатывающие стены моего прежнего мира начинают рушиться мне на голову.

Глава 4

Марьяна

– Это что сейчас было?!

– Что именно?

Мой голос звучит равнодушно. Этот день был слишком тяжелым. На эмоции просто нет сил.

– Он тебя поцеловал! С каких пор ему это позволено?

Мне хочется спросить у Насти, с каких пор я обязана ей об этом отчитываться, но я глотаю готовый сорваться вопрос. Знаю, что Настя хочет мне добра. Знаю… и люблю ее за это. Но порой ее становится слишком много в моей жизни. Она меня словно душит. Вот, как сейчас…

– А что мне нужно было сделать, Насть? Плюнуть отцу моего ребенка в лицо?

– Было бы неплохо! Заслужил, после всего, что сделал!

– Это было тысячу лет назад. И с тех пор он очень старается…

– Старается что?!

– Старается все исправить.

– Интересно, как это можно сделать! – презрительно фыркает Настя, а я встаю и, открыв дверцу холодильника, прячусь за ней от порядком надоевших вопросов подруги. Она такая максималистка! Я же верю, что в жизни полным-полно полутонов.

На полке стоит начатая бутылка Муската. Может быть, Балашов и не пил, но самой мне очень хотелось.

– Вина?

– Не могу. У меня сегодня ночная…

– А я, пожалуй, выпью бокальчик.

Достаю лед, сыплю в стакан и наполняю его до краев.

– Тебе нужно держаться от него подальше.

– Я стараюсь.

– Он опасен. Ты же знаешь, как он опасен!

У Насти будто заело пластинку, а я же, напротив, молчу. Делаю глоток, верчу в руках бокал, заполняя образовавшуюся тишину звуками позвякивающего о хрусталь льда.

Зачем она это каждый раз повторяет? Да, я знаю, как опасен Демид. Как никто в этом чертовом мире знаю… Но еще я знаю, что он может быть совершенно другим. Заботливым, нежным, ласковым… Я знаю, с каким трепетом он может меня касаться. Знаю, как дрожит его мощное сильное тело от едва сдерживаемых эмоций. Знаю, как отчаянно он может любить. И как страшно… ненавидеть. В этом-то вся и проблема. С тех пор, как он перестал быть в моих глазах злом в абсолюте и приобрел черты живого, пусть и не самого хорошего человека, все окончательно перевернулось с ног на голову. Когда я его ненавидела – жить было намного проще.

– Пойду, посмотрю, как там Поля, – говорю вместо оправданий, которые, по всей видимости, Настя хочет услышать. Она фыркает. Встает из-за стола и ставит свою чашку в раковину.

– Я тоже пойду. Мне еще на работу собираться. Как же она меня достала!

Не знаю, что на это ответить. Как и я, Настя с детства мечтала стать врачом. Вот только универ не потянула и поступила в медицинский колледж. Уже год, как мы с ней работаем в одном отделении. И, если честно, я не слишком понимаю, чем её могла эта работа достать.

– Может быть, тебе что-то поменять? – спрашиваю, чтобы не показалось, будто мне все равно на проблемы подруги.

– Что именно? – щурится Настя, натягивая на ноги кроссовки.

– Ну, не знаю. Отделение, там, коллектив. Что-то же тебя не устраивает?

– Я ее в принципе ненавижу. Все эти капельницы, уколы, капризы…

– Это же просто дети. Больные дети, Насть…

– Невоспитанные маленькие чудовища!

Не уверена, что готова это обсуждать. Не хочу разочаровываться.

– Тогда, может, тебе стоит сменить род деятельности?

Несколько секунд она смотрит на меня, не мигая. А потом громко смеется, но её смех не кажется мне веселым.

– Тебе легко рассуждать. У тебя тылы со всех стороны прикрыты. Ладно, пойду я. Завтра заскачу.

Я настолько шокирована ответом подруги, что забываю предупредить о том, что завтра нас не будет дома. Дверь захлопывается, а в моих ушах все еще звенят ее слова. Она действительно это сказала? Невероятно! Настя знает, что я практически не касаюсь алиментов, которые платит Демид. И о том, что я в этой жизни всего добилась сама, она тоже прекрасно знает! Так какого черта? Что это было? О каких тылах речь?

Почему-то злюсь. Но и этот порыв гаснет, когда из комнаты выходит Полинка. Гляжу на часы и понимаю, что её уже пора купать. Полинка, как и я – жаворонок. В девять у неё отбой. Да и я после дежурства, не думаю, что продержусь дольше. Но я ошибаюсь. Когда за окнами гаснет свет – ко мне приходит бессонница. А вместе с ней из темницы души выползают и страшные воспоминания…

В день, который делит мою жизнь на «до» и «после» я тоже дежурю. Из-за разгулявшегося гриппа, врачей катастрофически не хватает, а вызовов столько, что оставшиеся – просто не в силах справиться с нагрузкой. Смены ставят одну за другой – производственная необходимость. И тут уж совсем не до того, чтобы врачи выезжали на вызов по два, как это обычно бывало. Тут хоть бы кто-то один доехал…

– Марьяна, вызов на Сикорского, Гагарина и Заречный…

– Заречный ведь даже не наш участок! – протестую вяло и неубедительно. Моя смена длится уже двенадцатый час. И на препирательства сил просто не остается. Добить бы как-то свое время и домой. Спа-а-а-ать.

– Во второй дела еще хуже! На вызовы просто некого отправлять. Терапия стонет. В общем, ты поняла.

Вздыхаю и покорно киваю головой. Понятия не имею, откуда в нашем водителе столько энергии. Самой мне уже хочется вздернуться. И горло першит… как бы самой не заболеть!

– Ладно, едем. Быстрей начнем – быстрей закончим.

– Да ты не расстраивайся! На Заречном звезды всякие живут. Вдруг приходишь ты вся такая, а та-а-ам…

Какая такая? С черными от усталости кругами под глазами, растрепанными волосами и в серой не по размеру робе? Смешно. Я и смеюсь. Это уже, наверное, нервное. На Сикорского и Гагарина справляюсь быстро. Ближе к Заречному – засыпаю. Игорь расталкивает меня и машет рукой:

– Тебе туда. Давай, не задерживайся!

Подхватываю тяжелый чемодан, плетусь к подъезду, набираю код домофона и жду – открывать не торопятся. Наконец звонок пикает, я дергаю дверь и с наслаждением вхожу в тепло большой красивой парадной. Подъездом это назвать почему-то не поворачивается язык. Путь мне преграждает охранник.

– Вы куда?

– Скорая. В четыреста шестую.

Это я потом узнала, что в спешке диспетчер попутал номера…

– В пентхаус ведет отдельный лифт. Я провожу.

Так странно. Будто не из моей жизни. Отдельные лифты, пентхаусы… Чувствую себя ужасно неловко и не на месте. Звоню… Он открывает. Бросает короткое:

– Ну, наконец-то, – и практически тут же на меня набрасывается. Первое время я в таком шоке, что просто не могу пошевелиться. Я словно не верю, что такое вообще возможно. Отбиваться начинаю лишь несколько секунд спустя. Но мое сопротивление бессмысленно. Я плачу. Я умоляю. Я кричу, срывая голос, ломаю до мяса ногти… А он просто меня не слышит. Бормочет что-то свое, будто вообще не понимает, что происходит. И это пугает меня больше всего! Осознание того, что мне до него не достучаться. Его глаза – бездонные черные провалы. В них – тьма, в них – конец, в них – моя смерть… Я прошу не делать этого со мной. Я его умоляю. Но он проталкивается внутрь, наверное, даже не замечая, что для меня это все впервые, отступает и снова… и снова. Я бьюсь под ним и хриплю. Я так горько плачу, что, будь он человеком, мои слезы разъели бы его плоть до костей. Но он – не человек. Он – исчадие ада. А я… кто теперь я?

С резким хрипом вскакиваю на постели. Это сон. Всего лишь сон! Мне все снится… Чертов Балашов! Я ведь почти избавилась от кошмаров.

Встаю. Ночная рубашка прилипла к телу. Я мокрая, как мышь, хотя в квартире довольно прохладно. Отопление еще не включили. Стряхиваю слезы, обрывки сна… Поправляю одеяло на Польке. Она из тех, кто проспит даже начало ядерной войны, и это меня безмерно радует. Не хотела бы я, чтобы дочь разбудили мои крики.

Первым делом, когда все заканчивается, Балашов интересуется, кто я вообще такая. Ну, как заканчивается? Он просто кончает и скатывается в сторону. А мой ужас не имеет конца.

– В-врач. В-врач скорой помощи… Пожалуйста, можно я пойду, а? – пищу, не в силах остановить слезы. Я готова пресмыкаться, готова снова его умолять… я на все, что угодно, готова, лишь бы только он меня отпустил. От моего достоинства ничего не осталось. А я… я еще есть? Осматриваю себя, в глупом желании убедиться, что от меня прежней еще хоть что-то осталось. Но вижу лишь голые ноги с липкими разводами спермы и крови на бедрах. Мне так стыдно… Я всхлипываю, хватаюсь за штаны, болтающиеся на одной ноге, и судорожно дергаясь, пытаюсь просунуть в них другую ногу. Безрезультатно.

– Какого черта ты здесь делаешь?

Не знаю! Не знаю… Я не могу даже вспомнить, как здесь очутилась! Меня начинает трясти. Я обхватываю себя за плечи, концентрируюсь из последних сил, опасаясь его разозлить.

– Я приехала на вызов…

Мой голос как будто чужой. Он не слушается меня и ломается. Я начинаю плакать и не замечаю, в какой момент взгляд сидящего напротив мужчины становится осмысленным. Он тянется ко мне, касается своими руками, и у меня начинается самая настоящая истерика.

– Тише-тише… Я не сделаю тебе больно!

Не верю… Я не верю ему. Потому что он уже сделал.

– Пожалуйста, можно мне просто уйти? – повторяю, как в бреду, одно и то же.

Зачем? Зачем я это все вспоминаю? Прокручиваю в голове вновь и вновь? Почему не могу забыть этого? Почему моя память такая сука?! Захожу в ванную и умываюсь холодной водой. Иду в кухню сварить кофе. Шесть часов – я думала, раньше. Наверное, все дело в наползающих тучах. Погода под стать моему настроению. А ведь мы думали сесть в саду… Вот тебе и обещанное бабье лето. Верь после этого в прогнозы.

Кофе шипит, снимаю турку с огня и сажусь на подоконник. В коридоре слышу шлепки босых ног. Вот и моя ранняя пташка… Полинка заходит в кухню, волоча за собой потрёпанного жизнью зайца, и зевает во весь свой маленький рот. Когда-то я была уверена, что ни за что в жизни не смогу ее полюбить. Вот не смогу – и все. Хоть режьте. Сейчас те страхи кажутся такими бредовыми! И как же страшно, что, поддавшись им, я могла никогда не увидеть Полинку. Как же чертовски страшно…

Сползаю с подоконника, отставляю чашку, опускаюсь перед дочерью на колени и прижимаю ее хрупкое тельце к себе. Меня переполняет любовь гигантских, вселенских масштабов. Она рвется у меня из груди. Мне хочется плакать, но вместо этого я смеюсь, когда Полинка деловито замечает:

– Вообще-то мне пола на голшок.

– Ну, пойдем, раз пора. Почему сама не сходила?

Пожимает плечами, берет меня за руку, и вместе мы идем «на горшок». Потом умываемся, чистим зубы и едим обязательную кашу на завтрак. Мы почти готовы к выезду, когда в дверь стучат. Я хмурюсь и иду открывать. На пороге стоит Балашов, сжимая в охапке рыжие герберы.

– Это тебе, – говорит он и переступает порог, будто я его приглашала. Меня обдает волной тепла и терпким ароматом его тела.

– День рождения вообще-то у мамы, – агрюсь я и отступаю чуть в сторону. На звук отцовского голоса из кухни выглядывает Полинка.

– Я знаю. Цветы для нее в машине, – отвечает Балашов равнодушно и раскрывает объятья для нашей дочки, которая без всяких сомнений влетает в них уже секунду спустя. Почему-то становится душно. В голове пульсирует.

– Поля, собирайся, сейчас я вызову такси и…

– Я отвезу вас.

– Ура! – хлопает в ладоши Полинка, а я… я с таким трудом сдерживаюсь, чтобы не пнуть Демида изо всех сил.

– Разве я просила тебя об этом? – цежу сквозь стиснутые зубы.

– А меня не надо просить, Марьяна. В конце концов, нам по пути. Меня Лена тоже пригласила.

Наши взгляды скрещиваются над головой дочки. Ненавижу его! Ненавижу… За то, что он со мной сделал, за то, что ему все сошло с рук… И особенно за то, что он втерся в доверие к моей матери. Единственному родному мне человеку! Единственному, кому я не могла рассказать о том, как он со мной поступил. И ради которого вообще это все замяла, позволив Балашову остаться безнаказанным.

Лена его пригласила… Лена! Наверное, глупо было бы ожидать, что Демид стал бы называть мою мать по имени отчеству. Ведь она была старше его самого всего-навсего на девять лет. Но почему-то это «Лена» в исполнении Балашова убивает меня особенно.

– Марьян, ну, что ты капризничаешь? Ей будет приятно, если мы приедем вместе. Ты же знаешь!

Знаю! От этого и бешусь. А вот если бы моя мать знала правду, то… возможно бы, сейчас не жила – слишком слабое сердце.

– Какой же ты беспринципный… засранец! – шепчу одними губами. Он понимает. Философски пожимает плечами, опускает Полинку на пол, чтобы надеть ей куртку, и просто сбивает меня с ног, когда говорит:

– Ну, что поделать? Ты пока не позволяешь мне быть другим.