Текст книги "Снег в Гефсиманском саду (сборник)"

Много возни было и с батареей. Сначала Соломон Исакович хотел просто избавиться от нее, а трубу, подводящую к батарее горячую воду, оставить, насадить на нее кран и использовать впоследствии. Но потом он вспомнил, что без отопления будет холодно, а краном, находящимся в комнате, трудно было бы манипулировать. Поэтому на батарею тоже пришлось надеть высокую блочную коробку, открытую сверху для выхода теплого воздуха.

Розетки, электрические и для телевизора, пришлось выковыривать из стен. Соломон Исакович не уверен был, что его не дернет током, и на всякий случай выкрутил все пробки. Утопленные в стену провода он решил оставить, просто обмотал обрезанные концы изоляцией и плотно замазал сверху цементом. Один выключатель, у двери, необходимо было оставить, но перенести повыше. Соломон Исакович выругал себя за непредусмотрительность, так как окна были уже замурованы. Пришлось возиться в воскресенье днем, в полумраке, со свечкой.

Через полгода после переезда на новую квартиру работа продвинулась настолько, что не покрытой кафелем оставалась лишь метровой ширины полоса на той стене, что примыкала к кухне, и небольшая площадка пола непосредственно под ней.

Теперь наступил самый сложный и ответственный момент. Предстояло пробить два отверстия в стене, так, чтобы одно пришлось возле раковины в кухне, а второе снизу, у самого пола, позади сточной трубы. Шума, который при этом произойдет, Соломон Исакович не опасался, так как во всем доме жильцы все время что-нибудь сверлили и прибивали. Но у него не было ни дрели, ни шлямбура, и, кроме того, он не очень представлял себе, как сделать, чтобы дыра пришлась точно в нужном месте. Первую проблему он в конце концов решил, разыскав на стройке отрезок тонкой, но тяжелой железной трубы и заострив один ее конец на точильном камне. Это заняло очень много времени, но теперь у него в руках был инструмент, который, если приставлять его острым концом к стене и бить по другому концу молотком, углублялся в стену хотя и не быстро, но удовлетворительно. Вторую же пришлось решать просто на практике, надеясь на глазомер и везение. И оба отверстия получились вполне приличные, хотя верхнее вышло больше по размеру, чем хотелось бы Соломону Исаковичу.

В верхнее отверстие, расположенное сбоку от кухонной раковины, Соломон Исакович впустил трубку из гибкого пластика. Со стороны комнаты трубка свисала почти до полу, а со стороны кухни Соломон Исакович надел на конец трубки насадку, которую смастерил сам из большой резиновой пробки. Эта насадка должна была позволить ему присоединить трубку к кухонному крану.

С нижним отверстием дело обстояло сложнее. Хотя пробил его Соломон Исакович очень удачно, так что из комнаты сквозь него можно было нащупать сточную трубу раковины, но величина его была недостаточна для того, чтобы сквозь него проделать над трубой необходимую операцию. Соломон Исакович прилаживался и так и сяк, но ничего не получалось, пока он не расширил отверстие до размеров небольшого окошка. Это его огорчало, так как, по его представлению, ослабляло стену и увеличивало риск, но делать было нечего. Лежа на полу, он выжег раскаленным ножом в толстом пластике сточной трубы круглую дырку у самого пола, втиснул в эту дырку туго обмотанный тряпкой короткий отрезок широкой железной трубки и залил варом шов между пластиком и железом. Затем он плотно зацементировал стену вокруг обоих отверстий, закончил облицовку стены кафелем, а получившуюся круглую дырку внизу заткнул второй резиновой пробкой.

Теперь оставалась последняя, не самая сложная, но мало приятная для Соломона Исаковича операция. Следовало замуровать дверь на две трети ее высоты. Эту операцию он рассматривал как свое поражение. На протяжении всех этих месяцев Соломон Исакович часто ломал себе голову, но, увы, ничего иного так и не придумал. Единственное решение, замуровать дверь, было и неостроумным, и неудобным. Однако же пришла пора приступить к этому.

Соломон Исакович расстелил на кафеле у двери одеяло, покрыл газетами и на это сложил заранее высчитанное количество кирпичных блоков. Затем обмотал тряпками ножки стула и тоже внес его в комнату. Площадку не облицованного плитками пола он оставил совсем маленькую, только чтоб было где стоять на стуле и не запачкать окружающий кафель – он предвидел, что позже, после замуровки двери, класть плитки будет трудно, так как таз с цементом придется оставить по ту сторону дверной перегородки.

Когда перегородка достигла примерно полуметровой высоты, он вмазал в нее три дверные ручки: одну горизонтально, в качестве ступеньки, а две по бокам повыше, вертикально, в качестве поручней. И затем, по мере того, как перегородка росла, вмуровал в нее еще две такие же ступеньки с поручнями. Снаружи, со стороны прихожей, он на перегородке ступеней не сделал, так как они мешали бы двери закрываться, а прибил две ручки горизонтально над дверным косяком, чтобы было за что держаться, когда он, стоя снаружи на табуретке, будет перекидывать ноги через перегородку и нащупывать ступеньку с внутренней стороны.

Несколько дней после этого Соломон Исакович не работал в комнате, чтобы не тревожить неокрепший цемент перегородки. На дворе стояла сырая, промозглая зима, и ему не терпелось закончить все приготовления и насладиться их плодами. С досадой он думал о том, что нерасчетливо облицевал стены и замуровал окна выше, чем необходимо, так как дверная перегородка была почти на четверть метра ниже линии облицовки. Ему было жаль не своего труда и уж, конечно, не материалов, а времени. Но теперь оставалось уже недолго.

В воскресенье утром Соломон Исакович приступил к облицовке дверной перегородки и последнего участка пола в комнате. На этот раз он развел цемент в маленьком детском ведерке, которое легче было втащить в комнату. Он тщательно вымыл ноги и встал на табуретку босиком. Спустил вниз на веревке ведерко с цементом и стопку завязанных в наволочку кафельных плиток. Повернулся спиной к комнате. Ухватился за ручки над дверью и запустил одну ногу внутрь перегородки. Босые пальцы нащупали верхнюю ступеньку. Балансируя на одной ноге, отпустил ручки и взялся руками за верх перегородки. Дальше было легко. Соломон Исакович был доволен подвижностью собственного тела и удачной выдумкой с дверными ручками-ступеньками, которые хоть как-то компенсировали неуклюжее общее решение.

Облицовку он закончил быстро и особенно гордился тем, что плитки не пришлось даже оббивать, до того точно они легли на рассчитанные места.

Соломон Исакович перебросил наружу ненужный более стул, в последний раз протер влажной тряпкой сияющий кафель, оглянулся по сторонам, убедился, что все в порядке, ничто не забыто – и вылез в переднюю, таща за собой ведерко и наволочку.

Всю следующую неделю Соломон Исакович не заглядывал в комнату и не открывал туда дверь.

Он сходил в парикмахерскую, постригся. Съездил в центр, в магазин «Детский мир» и, отстояв приличную очередь, купил надувного лебедя едко-малинового цвета и два резиновых мяча в сетках. В городе царила предновогодняя суматоха, и в троллейбусе его сильно толкали за то, что он занимает своими мячами слишком много места. Кроме того, он встретил соседа по старой квартире, который долго выпытывал, кому это он везет подарки. Соломон Исакович врать очень не хотел, но сосед не отставал, и Соломон Исакович сказал, что детям племянницы, на что сосед добродушно – он уже простил Соломону Исаковичу все прежние коммунальные обиды – заметил, что как квартира, так, небось, и племянница с детьми объявилась.

Да, приближался Новый год. И Соломон Исакович знал, что на этот раз он отпразднует его по-царски.

* * *

Тридцать первого Соломон Исакович вернулся с работы рано. Еда у него была припасена заранее, даже немного докторской колбасы и бутылка водки, поэтому он никуда не заходил по дороге. Он поел сваренного накануне супу, отдохнул на кровати с книжкой, пытался подремать, но не смог от возбуждения, а под вечер началась даже легкая лихорадка. Дом был полон звуков разгорающегося чужого веселья, но сегодня Соломон Исакович не испытывал обычной тупой боли застарелого одиночества. Сегодня он никому не завидовал. Скоро ему будет хорошо. Скоро ему будет тепло. И весело!

Пора было приступать. Соломон Исакович открыл кран в кухне и отрегулировал воду до нужной температуры, заметил положение горячей и холодной ручек и закрыл воду. Затем, с помощью своей резиновой насадки, присоединил к крану пластиковую трубку, ведущую сквозь стену в комнату. Осторожно открыл кран – сначала холодную воду до нужного положения, проверил, не протекает ли, затем горячую. В комнате зажурчала вода. Снова потрогал насадку и почувствовал легкую влажность. Не страшно. Соломон Исакович держал наготове кусок проволоки и плоскогубцы и плотно окрутил насадку проволокой. Вытер кран и трубку полотенцем, пощупал снова – сухо. Журчание в комнате изменило тон – вода теперь падала не на голый пол, а на слой воды. Теперь оставалось только ждать. Соломон Исакович прикинул, что ждать придется довольно долго. Подумав, он открыл горячий кран побольше, поскольку вода остывала быстро.

Затем он вымылся с головы до ног и, не одеваясь, принялся надувать лебедя. Лебединый ниппель был покрыт какой-то вонючей малиновой пудрой, и во рту остался отвратительный химический привкус. Кроме того, малиновая краска сильно слиняла Соломону Исаковичу на губы. Соломон Исакович сплюнул, сполоснул рот в ванной, но вкус не прошел. Обычно Соломон Исакович очень следил за тем, чтобы не разговаривать вслух, но тут улыбнулся, пожал плечами, сказал: «Какого черта? Новый год!» – и открыл водку. Два глотка, и противный вкус исчез, лихорадка утихла, а ровный гул воды в комнате зазвучал, как музыка. В зеркало Соломон Исакович, разумеется, не гляделся, поэтому губы у него остались малинового цвета.

Соломон Исакович перебросил в комнату связанные сетками мячи и лебедя. Затем он встал на табуретку и заглянул внутрь.

То, что он увидел, было прекрасно. Девственно-белое, сверкающее вместилище медленно наполнялось пузырчатой голубоватой водой, от которой поднимался легкий пар. Блестящий малиновый лебедь тихо колыхался среди белизны и голубизны. Серые, тусклые мячи в веревочных сетках, окунувшись в воду, подернулись леденцовым глянцем. Возможно ли, что он создал всю эту красоту сам, один, своими руками? Не только задумал, вымечтал, выпестовал в праздном воображении – но и осуществил?

Соломон Исакович не помнил, как сбегал на кухню и закрыл кран. Не почувствовал, как перебросил свое тело через перегородку. Одним движением соскользнул вниз по ступенькам, едва коснувшись поручней. И погрузился.

И погрузился в воду, теплую, нежную, чистую, светлую. Со всех сторон его обнимало ласковое, плотное, надежное тепло. Не стало ни тревог, ни страха, ни одиночества, ни старости, а только белизна, теплота и прочная, заботливая поддержка со всех сторон. Мир замкнулся, стал мал, дружелюбен и безопасен. Соломон Исакович пришел домой.

Он ощутил свое давно забытое тело. Привычная скованность и напряжение покинули его, словно враз свалилась жесткая, задубеневшая корка. Суставы разомкнулись, легонько переместились, поставили все в теле на свои изначальные, естественные места. Соломону Исаковичу впервые с детства стало легко и удобно в своей телесной оболочке.

Руки и ноги раздвигали воду плавными, летящими движениями. Кожу приятно покалывало, живительная легкость бежала по жилам. Живот втянулся, грудь расширилась, дышала глубоко и ровно. Соломон Исакович погрузился с головой, открыл глаза, наслаждаясь чувством невесомости и зрелищем ничем не нарушаемой белизны. Звуки дома гулко и торжественно отдавались под водой.

Соломон Исакович вынырнул, громко фыркнул, закинул голову назад и засмеялся. Подтянул поближе мячи, подложил их себе под затылок, оттолкнулся ступнями от стены и поплыл на спине. Доплыл да лебедя, поймал его одной рукой за шею, стал на ноги, чтобы поплавать теперь на животе. Прижал шарообразное резиновое туловище к груди и заплакал.

* * *

Железные балки, лежавшие в основе конструкции дома, не позволили полу провалиться под тяжестью воды. Тем не менее нижнюю квартиру сильно затопило. Влажные потеки на потолке и стенах появились еще до полуночи, но, занятые тостами, соседи спохватились лишь, когда вода потекла по полу. Они начали звонить и стучать в верхнюю квартиру, но никто не открыл. Обращаться в городские службы в новогоднюю ночь было бессмысленно, и соседи вызвали милицию. Еще до прихода милиции они услышали сильный шум в канализационных трубах, и через некоторое время вода перестала течь по стенам. Однако квартира была в ужасном состоянии.

Когда пришла милиция, дверь открылась на первый же звонок. Человек, открывший дверь, был полуодет, но выглядел нормально, если не считать накрашенных губ. Милиционеры вошли в квартиру, заглянули поверх перегородки внутрь пустой теперь комнаты, велели Соломону Исаковичу одеваться и забрали его с собой.

Благодаря накрашенным губам Соломон Исакович очутился в психиатрической лечебнице. Он не протестовал и не буйствовал, и после короткой беседы с врачом его умыли и поместили в палату с депрессивными.

Сам Соломон Исакович подавленности не чувствовал, наоборот, его тело все еще хранило в себе с прошлой ночи ощущение легкости и ловкости во всех членах. Он с удовольствием вытянулся на пружинной больничной кровати, очень удобной после раскладушки, закрыл глаза и стал вспоминать переживания прошлой ночи. Постепенно он начал думать о том, что могло послужить причиной протекания и что надо сделать, чтобы этого больше не случилось. Вероятнее всего, слабым местом было отверстие для стока воды и, возможно, швы в стенках под окнами и у батареи. Интересно было бы взглянуть на квартиру соседей снизу, посмотреть, где больше всего протекло. В следующий раз надо… впрочем, Соломон Исакович прекрасно понимал, что следующего раза не будет.

Первые дни Соломона Исаковича почти не беспокоили, только мерили температуру и давали успокаивающие таблетки. Температура у него была всегда нормальная, а от таблеток он много спал. О будущем он не тревожился, так как понимал, что это, как и всегда, не зависит от его воли. Если его отпустят домой, нужно будет сразу выплатить соседям убытки. Соломону Исаковичу было неловко перед соседями и хотелось сделать это как можно скорее. Позволят ли ему жить в его квартире? И заставят ли снять весь кафель? С другой стороны, не исключено, что его будут судить. Соломон Исакович не уверен был, за что именно, но знал, что могут. Но и это его не тревожило – вообще Соломон Исакович с удовольствием заметил, что с новогодней ночи тревоги и заботы совсем оставили его. Когда он не спал, он помогал санитарам выносить судна и утки и менять постельное белье, уговаривал депрессивных поесть, гулял с ними по коридору. В палате было тихо, и Соломону Исаковичу было хорошо, не хватало только книжек.

Соломон Исакович уже начал надеяться, что про него все забыли, что он побудет здесь некоторое время и вернется домой, когда его вызвали на беседу к врачу. Врач была миловидная молодая женщина с рассеянными глазами и следами постоянного утомления вокруг рта. Как и при поступлении в больницу, она спросила Соломона Исаковича, почему он решил построить бассейн у себя в комнате и зачем он красит губы. Тогда, в начале, Соломон Исакович не сумел ответить ни на один из вопросов; особенно смутил его второй, так как это для него была новость. Но через некоторое время он сообразил, в чем дело, и теперь объяснил это врачу. Поверила ли она ему, он не знал, она ничего не сказала, не посмотрела на него, а только записала что-то в историю болезни. Он давно кончил говорить, а она все писала, затем сказала:

– Да? Я слушаю.

Но Соломону Исаковичу нечего было больше сказать.

– А бассейн? Как вы объясняете бассейн?

Хотя Соломон Исакович и предвидел вопрос, но ответить на него он не мог. Правда заключалась в том, что он никак его не объяснял – себе. А как объяснить его другим? Ни когда он задумывал это дело, ни когда строил, мысль о «других», о том, что они могут подумать, как они могут взглянуть на это, не приходила Соломону Исаковичу в голову. Это было попросту за пределами его забот. Сейчас, начав об этом размышлять, он, разумеется, понимал, что другим все это дело могло показаться дикостью, прихотью безумца. Что ж, их право – но ведь по замыслу Соломона Исаковича они не должны были об этом и знать. Технические неполадки привели к неприятностям, и все узналось, а все-таки опыт показал, что практически дело это было вполне возможным, осуществимым… Но эта сторона вопроса наверняка не интересовала врача. Соломон Исакович вздохнул и ответил:

– Я не объясняю.

– А как же? Просто захотелось – и построили?

– Совершенно верно, – подтвердил Соломон Исакович. Это, в сущности, и было единственное разумное объяснение. – Мне давно хотелось, но в коммунальной квартире никак нельзя, а когда дали отдельную, стало возможно, и я построил.

– Но как вы объясняете, что вам именно бассейн захотелось? Откуда такая дикая идея? Попробуйте вспомнить, что вас на это натолкнуло.

Соломон Исакович покачал головой. Идея эта жила в нем давно, и он не помнил, чтобы толчком послужил какой-нибудь определенный внешний повод. Объяснить, почему человеку захотелось того или иного, он считал и невозможным, и бессмысленным.

– Что же тут головой качать? Ответить надо, когда спрашивают, а не головой качать. Отдельная квартира, вы говорите. Так ведь с отдельной квартирой много чего можно сделать – обставить, например, как люди обставляют, хобби себе интересное найти, если руки чешутся. Разве вы на необитаемом острове живете, не знаете, как люди делают?

– Вот это и было мое хобби, – неловко усмехнулся Соломон Исакович.

Женщина опять что-то записала.

– Ну, хорошо. Хобби. И вы считаете, что так и положено? Так и надо?

С этой стороны Соломон Исакович вопрос тоже никогда не рассматривал. Правда, когда он работал у себя в комнате, а особенно, когда приносил материалы и выносил мусор, он старался это делать тихо и незаметно, но это больше по привычке, приобретенной за всю долгую жизнь.

– Положено – я не знаю. Я об этом не думал.

– Не думали. Хорошо. А вы не думали, что будет, если все начнут строить у себя в квартирах бассейны? Это вам не приходило в голову? Вам захотелось, и вы построили, а что будет, если все начнут делать, что кому захочется?

Соломон Исакович улыбнулся врачу и сказал:

– Ах, если б все могли делать, что кому захочется!

Но ответной улыбки не получил. Врач оперлась подбородком на руку, усталые линии четче прорезались вокруг ее рта, и она повторила:

– Этак каждый, кому захочется, начнет строить у себя в квартире бассейн или теннисный корт.

– Нет, – возразил Соломон Исакович, – это вряд ли. Большинству это просто в голову не придет. Большинству их квартиры нужны для жилья. И времени у них нет или сил. А мне и жилплощади много не нужно, и время было, и силы.

– По-вашему, получается, если бы у людей было время и силы и квартиры были бы просторнее, так все бы что-нибудь такое диковинное у себя по домам устраивали?

– Может, не все, но многие, я думаю.

– Значит, вы считаете свои действия вполне нормальными?

Соломон Исакович подумал немного. Он прекрасно знал, что на старой квартире соседи считали его ненормальным. Но за последние полгода он отвык от соседских комплиментов, да и слишком был занят решением практических задач для того, чтобы задумываться о нормальности своих действий. В то же время он понимал, что врач спрашивает неспроста. Однако угадать, какой ответ будет ему на пользу, а какой во вред, не мог и снова ответил правду:

– Мне они кажутся вполне нормальными. Но многим могут показаться ненормальными.

Врач приподняла голову, и ее глаза впервые сошлись в фокусе на лице Соломона Исаковича.

– Иными словами, вы с самого начала отдавали себе отчет в том, что совершаете нечто неположенное, идущее против норм общества, и это вас не остановило?

Сам не зная почему, Соломон Исакович чувствовал, что состояние благополучия и внутреннего тепла, в котором он прожил последнюю неделю, оставляет его, и холод внешнего мира снова начинает проникать в кости. Его начал беспокоить оборот, который принимал разговор. По давнему, но не забытому опыту он знал, что к добру это вряд ли приведет. Он сделал усилие удержать остатки своего безмятежного настроения и сказал, снова улыбнувшись врачу:

– Ах, доктор, что такое норма и что такое не-норма? Разве у вас, в вашем деле, уже выработаны твердые правила на этот счет?

Женщина положила ручку и сказала спокойно, не улыбнувшись:

– Во-первых, оставьте вашу манеру отвечать вопросом на вопрос. Во-вторых, не умничайте. Вы здесь для того, чтобы отвечать на мои вопросы, а не решать проблемы психиатрии. И, в-третьих, позаботьтесь лучше о своих проблемах. У вас их достаточно.

Соломон Исакович ясно видел, что над ним нависла опасность. Но он знал, что сделать ничего не может; оставалось только ждать, а когда опасность осуществится, перестрадать ее.

– Итак? – сказала женщина. – Вы не ответили на мой вопрос.

– Да, – сказал Соломон Исакович.

– Что – да?

– Я знал, что другие так не делают.

– И все же сделали?

– Сделал.

– А губы вы зачем накрасили? Вы это часто делаете?

– Но, доктор, я же объяснял вам…

– Да, я знаю. Значит, это было в первый раз?

– Да нет, не в первый и не в последний, а просто…

Женщина опять быстро зачеркала ручкой. Соломон Исакович взмолился:

– Доктор, да зачем же вы эту ерунду пишете? Ну, бассейн, я понимаю, необычно, и вреда людям много принес, мне очень жаль, я постараюсь возместить, но при чем тут губы?

Женщина снова посмотрела ему в лицо и сказала:

– Значит, для вас решающим моментом во всей этой истории является несовершенство вашей конструкции и то, что у соседей протекло в квартире? Подумайте внимательно, прежде чем ответить.

Решающим для Соломона Исаковича был тот простой факт, что ему удалось попользоваться своим прекрасным бассейном только один недолгий раз и больше уже никогда не удастся. Это было грустно, но он знал, что сочувствия ждать не от кого. С другой стороны, ему все же удалось и построить бассейн, и насладиться им, даже лучше, чем мечталось, – пусть один-единственный раз в жизни, но ему удалось сделать то, чего страстно хотелось, и это было чудесно. Но и восторг его разделить тоже было некому. В том же, что говорила женщина, была известная доля истины, но наименее важная. Однако Соломон Исакович опасался теперь сказать ей правду и ответил просто:

– Пожалуй.

– А то, что вся эта затея была, как вы это называете, «необычная», вас не смущало?

– Я очень старался, чтобы нигде не протекло, и надеялся, что никто и…

– Я вас не о том спрашиваю. Беспокоил ли вас тот факт, что вы предпринимаете что-то необычное, чего другие не делают?

– К тому времени, как я начал строить, я так давно уже об этом мечтал…

– …что перестали видеть разницу между мечтой и действительностью?

Куда она теперь гнула, понять было трудно, но надежнее всего было с ней согласиться.

– Видно, так.

– И вам уже казалось, что ничего необычного в этом нет?

– Да.

Женщина вздохнула и вдруг улыбнулась.

– Ну, наконец-то! Наконец-то вы начинаете помогать и мне, и себе.

Эта улыбка изумила Соломона Исаковича, но уже не обрадовала так, как обрадовала бы в начале разговора. Теперь он уже не мог заставить себя ответно улыбнуться. Его особенно тревожило то, что она записала раньше, и он пробормотал:

– А насчет губ, что я будто бы их накрасил…

– Перестаньте, – резко перебила женщина. – Вы, что, действительно ненормальный? Или вам плохо здесь?

Может быть, она и в самом деле пыталась ему как-то помочь?

– Извините, – негромко сказал Соломон Исакович. – Мне просто не хотелось, чтобы вы и впрямь подумали…

– Не все ли вам равно, что я и впрямь подумаю!

Она снова принялась писать и, не глядя на Соломона Исаковича, кивнула на дверь.

Опять потянулись дни тихой больничной жизни, но прежнее настроение уже не вернулось к Соломону Исаковичу. Санитары ворчали на него, так как он все реже вызывался помогать им. У кататоника Гриши, голубоглазого рабочего с подмосковной стройки, начал гноиться пролежень на крестце, но у Соломона Исаковича не хватало теперь ни сил, ни охоты переворачивать по многу раз в день его одеревянелое костлявое тело и прочищать рану. По утрам Соломон Исакович еще пытался иногда класть Гришу на бок, чтобы рана проветривалась, но Гриша никак ему не помогал, а лишь смотрел в пространство неподвижными голубыми глазами, и как только Соломон Исакович отходил, Гришин сморщенный зад снова опускался на запятнанную простыню. От Гриши начало пахнуть.

Соломон Исакович все ждал, что женщина-врач снова вызовет его для беседы и его судьба как-нибудь решится, но это не происходило.

Вместо таблеток, ему теперь давали уколы, но и они не поправляли дела. Аппетит почти пропал, начались запоры и внезапные приливы к голове, часто хотелось плакать и совсем не хотелось вставать с постели. Однажды вечером, подобрав оставленную санитаром газету, Соломон Исакович обнаружил, что с трудом узнает буквы. Он поднял голову, обвел глазами палату, скорчившиеся под одеялами тела депрессивных, деревянный костяк Гриши и понял, что еще немного, и он будет вполне похож на них.

Перебарывая поднимающуюся тошноту, Соломон Исакович встал с постели. Напился воды из-под крана, сходил в уборную. Тело просилось обратно в постель, но Соломон Исакович ему не позволил. Сходил к ночной медсестре, попросил кусок ваты, камфарный спирт и взялся за Гришу. Глаза у Гриши были закрыты, но это не имело значения. Соломон Исакович обмыл кожу вокруг пролежня, тщательно очистил рану от гноя, скопившегося в ней за много часов со времени последнего посещения сестры. Он взял со своей постели чистую пеленку, которую с недавнего времени начали под него подкладывать, и постелил ее вместо запачканной Гришиной. Затем он уложил Гришу пластом на живот, повернул его голову вбок, чтобы он не утыкался лицом в подушку и не задохнулся. Он укрыл Гришу сверху до пояса одеялом, оставив поясницу открытой, а на ноги ему положил свой больничный халат, поскольку Грише, как неходячему, халата не полагалось.

Ночью Соломон Исакович несколько раз заставил себя проснуться и подходил к Грише проверить, не перевернулся ли тот и не прижался ли носом к подушке. Один раз он пощупал у Гриши в паху и решил подставить ему утку. Обычно санитары этого не делали, а просто меняли по утрам всю Гришину постель, но Соломону Исаковичу не хотелось, чтобы вычищенный и высушенный им Гриша пролежал полночи в луже. И действительно, через несколько минут он услышал тихое журчание в утке. От радости он похлопал Гришу по руке, и Гришина рука слабо шевельнулась в ответ.

Утром Соломон Исакович сказал медсестре, что он чувствует себя гораздо лучше и не хочет укола.

– Новости какие, – сказала сестра. – Да кто ж их хочет? Их никто не хочет, а приходится. Придет врач на обход, ему и говорите.

Врач пришел, но к кровати Соломона Исаковича, как обычно, не подошел. Соломон Исакович встал и последовал было за ним в коридор, но врач жестко велел ему вернуться в палату. И уколы продолжались.

Соломону Исаковичу все труднее было бороться с всеобволакивающим оцепенением. Он сильно исхудал, гладковыбритый свежий румянец на его щеках сменился морщинистой бледнотой, кое-как прикрытой клочковатой щетиной. Он почти перестал умываться, проводил весь день в постели, а по ночам стал часто просыпаться, в ужасе ощупывая под собой пеленку. Пока еще она была сухая, но Соломон Исакович чувствовал, что ждать теперь недолго.

Гришу-кататоника забрали из палаты, а на его место положили возбужденного молодого самоубийцу. Не считая забинтованных запястий, самоубийца был в отличной форме, он расхаживал по проходу между кроватями, махал руками, громко смеялся и рассказывал безответной палате:

– Во как я им выдал! Они мне – нельзя! Это, говорят, запрещается, а это не разрешается! Не плевать, не курить, по газону не ходить! Не высовываться, не облокачиваться, остановка поезда без надобности! Карается законом, за нарушение штраф! Вход запрещен, выход тоже! Ну, бра! Я им показал! Моя жизнь, хочу живу, хочу подохну. Хрена с меня возьмешь! Соседи, гады, спасли. А я и рад! Я теперь, может, травиться попробую. Тут, говорят, лекарства подходящие дают, правда, нет? Хрена ли, возможностей много. А может, повешусь. Как в стишке: не могу я ни стоять, ни сидеть и ни лежать, надо будет посмотреть, не смогу ли я висеть! Верно, папаша? А может, поживу теперь. Что захочу, то и сделаю, моя жизнь, свобода, бра! Что они со мной могут? Да я всеми ими подтереться хотел!

У Соломона Исаковича даже туман в голове прояснился от неукротимой жизнерадостности самоубийцы. Он встал и прибрал постель, сыграл с самоубийцей две партии в шашки, еще раз с удовольствием выслушал длинную историю его покушения на собственную жизнь и вместе с ним порадовался, что тот выжил и может теперь, если захочет, повторить все сначала. К вечеру он даже проголодался и съел весь ужин.

А утром его вызвали на беседу к женщине-врачу.

Соломон Исакович сразу заметил на ее лице выражение легкой брезгливости.

– Что это вы себя так безобразно запустили? – спросила врач.

Соломон Исакович знал, что она права, и промолчал.

– Так что же скажете? Как лечение, помогает?

– Доктор, – попросил Соломон Исакович, – пожалуйста, отмените уколы! Пожалуйста!

– Что так? Не помогает? Или вы думаете, что уже выздоровели?

– А разве я был…

– Да?

– Разве я… – но что-то в выражении врача заставило его изменить вопрос: – А как называется моя болезнь?

– Не все ли вам равно, как она называется? Главное, чтоб вам стало лучше. Вам ведь лучше?

Соломон Исакович вяло кивнул.

– Вот и отлично. – Соломон Исакович заметил, что сегодня она ничего не записывала. – Нам сегодня предстоит решить важный вопрос. Прежде всего я хочу, чтобы вы поняли, что я желаю вам добра. Вы мне верите?

Женщина говорила лживым врачебным голосом, но что-то подсказало Соломону Исаковичу, что это, может, и не совсем пустые слова.

– Да.

– Сегодня мы с вами решаем вашу дальнейшую судьбу. Вы решаете вашу дальнейшую судьбу. Слушайте меня внимательно и не торопитесь отвечать. Итак. Если мы с вами увидим, что вы все еще нездоровы, то будем продолжать лечение. Это ясно?

– Ясно, – прошептал Солмон Исакович с томительным ощущением тяжести под ложечкой.

– С другой стороны, если я напишу заключение, что вы уже вполне вылечились, то в больнице вам делать нечего. Это будет означать, что вы здоровы и целиком отвечаете за свои действия. Понятно?