Текст книги "Снег в Гефсиманском саду (сборник)"

Милочка добежала до моста через Кедрон и тут заметила на другой стороне немолодого мужчину в темном старомодном плаще, с большой полуседой бородой, задумчиво стоявшего у парапета. Милочка бросилась к нему:

– Простите, вы тут давно стоите? – мужчина был явно не араб, но не походил и на туриста, и Милочка заговорила с ним на иврите.

– Я… да… стою… – невпопад ответил мужчина, но тут же перевел на Милочку рассеянный взгляд и повторил более внятно: – Да, я здесь… стою… некоторое время.

– Вы случайно не заметили, не проходил тут молодой человек, высокий такой блондин в синей куртке? С буханкой хлеба в руках?

Мужчина внезапно оживился:

– Ах, так это была его буханка! Какая неловкость! Я ее нечаянно сбросил прямо в снег и даже не поднял…

– Значит, вы его видели? Когда? Куда он пошел? – лихорадочно допытывалась Милочка.

– Вот это, видимо, остатки от нее, – продолжал человек, указывая на кучку раскисших хлебных корок. – При нем собачка была, она, наверное, пое… – Человек вдруг задохнулся и прошептал еле слышно: – Вы его знаете? Кто он? Откуда он?

– Я вас очень прошу, – Милочка напрягла все силы, чтобы говорить медленно и убедительно, чтобы ее слова дошли до этого, видимо, безумного, прохожего, – пожалуйста, скажите мне, когда вы его видели и куда, в какую сторону он пошел?

Человек не отвечал, только дышал прерывисто и ищущим взглядом смотрел на Милочку.

– Налево? Во-он туда? – Милочка, как ребенку, показала ему на дорожку, ведущую вверх, на гору. – Или туда? – она махнула в сторону греческой церкви. – Или, может быть, туда? – И она вытянула руку по направлению к Львиным воротам.

Человек все молчал, и Милочка подумала с отчаянием, что никого он не видел, что всё это фантазии – еще и собачку какую-то приплел, – но тут рассеянный взгляд человека сосредоточился, и он проговорил отчетливо и разумно:

– Да, высокий молодой человек в ярко-синей куртке. Мне тоже необходимо его найти. К сожалению, я не видел, куда он направился отсюда. Это было уже давно, больше часа назад, и, когда я уходил, он был здесь, – человек похлопал по парапету. – Значит, вы его знаете?

Больше часа назад! Господи, где же он? Милочка только махнула рукой и рванулась было дальше, но человек мягко удержал ее за локоть.

– Может быть, вы знаете, куда и зачем он шел? И так мы сможем его найти?

Мы! Сил нет, сейчас привяжется!

– Да за хлебом же, за этим самым хлебом! – нетерпеливо крикнула Милочка. – И зачем только вы его сбросили! И, – Милочка недоуменно посмотрела на человека, – как, откуда сбросили? Что он вообще здесь делал, ему совсем не по пути!

– Он… – человек настойчиво смотрел Милочке прямо в глаза и снова начал задыхаться, – он… он здесь…

Милочка высвободила локоть и побежала к воротам. И так все было ясно: потеряв каким-то образом драгоценный хлеб, Ангелус решил все-таки угодить ей и пошел в Старый город, в лавочку. И ждет, глупый, пока она откроется. Все, как она и думала. Теперь, скорее всего, уже купил и идет назад. Вот сейчас, в любую минуту, он попадется ей навстречу, вот он сейчас выйдет из ворот – Милочка близоруко сощурилась, но разглядеть издали не смогла, увидела только, что площадь перед воротами уставлена полицейскими и военными машинами и там идет какое-то шевеление, ну да, начальственный визит, но бояться нечего, силы безопасности полностью владеют ситуацией… Сзади слышались торопливые шаги, Милочка обернулась и увидела, что странный человек в темном плаще догоняет ее. Путь к воротам шел в гору, Милочка сильно устала, но все же прибавила шагу. И как раз в это время мимо нее замелькали один за другим блестящие лимузины, и Милочка с облегчением поняла, что визит благополучно завершился.

* * *

Ни одного из своих приятелей Самих дома не застал. И на углу, где они обычно стояли, тоже никого не было. Он подошел к кафе, с хозяином которого часто играл в нарды – может, тот что знает, может, видел кого из парней, – но кафе было закрыто. Самих сунулся к одному подходу к большой мечети, к другому – везде солдаты и полиция, а народу мало, и никого знакомых.

Получалось, что один Самих оказался таким дураком, бросил все, прискакал, рискуя рабочим местом. Еще и переоделся неизвестно ради чего. Второй раз тетка чемодан не вынесет, да и поздно теперь. Работе скажи прощай.

Ну и черт с ней. Неужто он не найдет, где дерьма нахлебаться? Слава богу, грязной работы у евреев хватает. А в конце концов, можно и домой уехать, в деревню. Денег он подкопил, а с деньгами и дома хорошо пожить. По крайней мере уважение, никто погонять не будет. И все ему будут рады – а тут кто ему рад? Спокойная деревенская жизнь представилась вдруг Самиху такой заманчивой, что ему захотелось немедленно собраться и уехать. Но неясно, когда будет попутный автобус, да и нельзя оставить недополученные за эту неделю деньги.

Деваться было некуда, заняться нечем, и Самих брел потихоньку в сторону Львиных ворот, теперь уже просто потому, что на нем была красивая новая куртка, а там, он знал, были люди.

* * *

Войти в Старый город Ангелус успел, и даже хлеб купил, хотя и вчерашний, но выйти не успел – все подходы к Львиным воротам оцепили солдаты пограничной охраны. Вместе с ним около оцепления стояло порядочно народу, и он узнал, в чем дело. Надо было ждать.

У Ангелуса устали руки. Он с трудом высвободил голову щенка у себя из под мышки и поставил его наземь. Щенок сразу сел ему на ноги, прижался мордой и всем телом.

Состояние счастливого сна, в котором жил сегодня Ангелус, начинало незаметно меняться. Он все шел и шел домой, к Милочке, и все никак не мог дойти. И теперь он так безнадежно опаздывал, что ему стало грустно и показалось вдруг, что он и не дойдет никогда, и Милочку никогда не увидит, все будет идти и идти, и забывать, куда и зачем шел, и снова вспоминать, вот как сейчас, когда он вдруг осознал, что утро проходит, солнце стоит высоко, снег почти растаял, а он выскочил из дому на минуту, за хлебом к завтраку, и было это давно-давно…

Но тут оцепление распалось, солдаты вразвалку потянулись к воротам, а за ними задержанные оцеплением люди. Ангелус подхватил щенка, сунул его, чтоб не держать руками, под расстегнутую куртку, доверху затянул молнию и двинулся вместе со всеми.

Самих увидел эту толпу издали и заторопился – может, там что происходит. По дороге он на всякий случай выломал из разбитой ограды небольшой, но увесистый кусок бетона с торчащим из него обрезком железного прута.

И Милочка тоже увидела – сначала солдат, которые выходили из ворот и неторопливо разбредались по своим машинам, а потом, вперемешку с ними, туристов и местных жителей, и среди них мелькнула ярко-синяя куртка.

А затем произошло что-то – она даже не поняла что, около самых ворот образовалось вдруг какое-то завихрение, солдаты начали снова выскакивать из машин, раздался негромкий щелчок, и от ворот навстречу Милочке побежали люди. В сторону мусульманского кладбища поползло низкое мутное облако, у Милочки сильно запершило в горле, она пробиралась вперед, вытягивая шею и пытаясь найти глазами синее пятно, нос ей раздирало едкой кислотой, глаза заливало слезами. Какой-то встречный мужчина сунул ей руку прямо в лицо, Милочка хотела оттолкнуть чужую руку, но бежавший рядом с ней бородатый человек в темном плаще выхватил то, что держала эта рука, и прижал Милочке ко рту и носу. Дышать стало легче, и Милочка увидела, что это была разодранная ногтями половинка луковицы.

На подходе к воротам у Самиха тоже защипало в носу и в горле, и он с удовлетворением понял, что бежит не зря. Он выхватил из кармана красный платок и закрыл им рот и нос.

Когда упал первый камень, Ангелус уже выходил из ворот. Шедший неподалеку от него солдат охнул, схватился за плечо, и сразу все сбилось в кучу, закрутилось, сверху летели камни, кто-то упал, неразборчиво зарычал мегафон, Ангелуса отнесло обратно к воротам, он пытался пробиться вперед, тут у него запершило в горле, защипало в носу и в глазах, ничего нельзя было разглядеть, щенок вывинтил голову из-под ворота куртки и, отчаянно чихая, рвался наружу, Ангелус пытался запихнуть его обратно, но мешала буханка, и щенок выкарабкался к нему на плечо. Ангелус удерживал его одной рукой, боясь, что он спрыгнет и его затопчут, а другой, не выпуская буханки, пытался пробиться вперед, прочь, он оказался здесь случайно, это была не его схватка, не его война, ему было здесь не место, его место было там, наверху, на Масличной горе, в мирном теплом домике с милой женщиной…

Камень ударил щенка прямо по носу, морда сразу облилась кровью, и щенок, даже не пискнув, обмяк под рукой у Ангелуса. Ангелус прижался ухом к мягкому животу – сердце билось, но кровь текла сильно, много ли там этой крови, надо скорей к ветеринару или как-нибудь еще остановить. «Пустите, пустите!» – закричал Ангелус, и ближние, увидевшие кровь, немного раздались, но дальше опять шла толчея, Ангелус вытянул шею, ища просвета.

Он вытягивал голову и шею все выше, выше, и за шеей потянулось вверх все тело, Ангелус оттолкнулся ногами от земли, а рукой от соседних спин и плеч и приподнялся над толпой.

Низко над землей стелился едкий желтоватый туман, сквозь который свистели камни. Солдаты теснили толпу обратно в ворота, но Ангелус успел подняться над головами. «Куда, куда!» – крикнул ему один из солдат с телефоном в руке, видимо, командир, и попытался схватить его за ногу, но Ангелус оттолкнулся носком от его руки и поднялся выше.

Свободное пространство было совсем близко, за двумя рядами военных машин. Сбоку, со стороны мусульманского кладбища, на машины и на выпрыгивавших из них солдат валился град камней, в ответ им из толпы солдат затрещали выстрелы. Следовало подняться еще выше, чтобы перенестись через машины и не попасть под камни, но не хватало сил, мешала буханка, щенок неподвижно лежал на плече, на державшую его руку капала кровь, неужели он не успеет донести его до ветеринара. Ангелус завис над полупрозрачным облаком, которое медленно тянулось вниз, в долину, и увидел Милочку. Какой-то бородатый человек в темном плаще прижимал руку к лицу Милочки, а она вырывалась, пыталась идти против потока бегущих прочь людей.

– Милочка! – закричал Ангелус. – Милочка, уходи! Беги, Милочка!

Он увидел, как Милочка обеими руками вытерла глаза и обратила к нему невидящее лицо с широко открытым ртом.

– Где ты? Где ты-ы?! – не услышал, а догадался Ангелус. Человек в темном плаще тоже поднял к нему залитое слезами лицо, и Ангелус узнал странного старика, который так поспешно убежал от него на мосту через Кедрон. Человек этот вскинул обе руки вверх, видно было, как открывается в крике обросший бородой рот, а затем, все так же воздевая руки к небу, рухнул на колени.

Ангелус не слышал его крика, но слышали окружавшие старика люди. Один, другой обернулся на бегу, глядя по направлению его взгляда. Их примеру последовали еще несколько. И еще. По всему пространству перед воротами волной пошло равномерное движение. Солдаты, туристы, случайные прохожие, парни с камнями в руках на мусульманском кладбище один за другим поворачивались и начинали смотреть вверх, туда, куда указывали воздетые руки.

И останавливались.

Перестали летать камни. Замолкли выстрелы. Онемел мегафон. Застыли на месте бегущие люди. Порывом ветра отнесло в сторону вонючее облако. И стало тихо.

Ангелус знал, что надо немедленно спускаться. Но прямо под ним стоял крытый брезентом армейский грузовик, а вокруг него кучка задравших головы солдат с опущенными автоматами. Ангелус напряг плечи и колени и сделал рывок вперед, Милочка была совсем близко, теперь надо было только плавно опуститься, уже невысоко, не уронить хлеб в слякоть, все смотрят, это нехорошо, разговоры пойдут, но зато стрелять перестали… Из ворот – никто туда не смотрел, никто не заметил – вылетел небольшой ярко-красный сверток и, описав над толпой дугу, ударил Ангелуса сзади в выстриженную шею. На полдороге с него слетела красная тряпка и тут же была затоптана толпой.

Ангелусу показалось, будто пчелиный укус, как странно, откуда сейчас пчелы, он хотел отмахнуться, но руки висели вдоль тела, хотел опереться хотя бы ногами на воздух, но воздух больше не держал его, воздуха вообще больше не было, щенок зашевелился и начал сползать на грудь, как бы не упал, дышать нечем, помогите, Милочка, помоги…

И Милочка успела, успела подбежать, и отец Джейкоб тоже, Ангелус упал прямо на их подставленные руки, и они упали все вместе, и громко завизжал придавленный их телами щенок.

* * *

Ангелуса похоронили в родном городке, правда, не под той голубой елью, которую он себе выбрал, но близко. Приехал его брат Ринц и забрал тело и все прочее, что осталось от Ангелуса.

Милочка на похороны не ездила – никому и в голову не пришло ее позвать, ее не считали ни вдовой погибшего, ни даже его близкой подругой, друзьям она ничего не рассказывала, боясь сглазить, только Лариса Малышева ревниво догадывалась, но и она не знала, как далеко зашло у Милочки дело с Ангелусом. Знали, пожалуй, только монашки в русском монастыре, но молчали, хотя и осуждали. А у самого Ангелуса друзей близких не было, приятелей же, с момента знакомства с Милочкой, он видал редко и в личную свою жизнь не посвящал. Полиция тоже скоро оставила Милочку в покое.

На память об Ангелусе у нее остался только желтый щенок – это мне вместо ребенка, с горькой ухмылкой говорила себе Милочка. Разбитый нос у него скоро зажил, он отъелся и вырос в большого стройного пса, но не приручился, остался неласковый и пугливый, хотя Милочку за хозяйку признавал.

* * *

Когда улеглось немного первое возбуждение и первая скорбь, отец Джейкоб сказал себе со спокойствием, удивившим его самого, что он не знает – и никогда не узнает – что это было, и кто это был, и какой искать в этом смысл. В одном он уверен, сказал он себе: после того, что произошло, евреи и арабы никогда больше не смогут, да и никто не сможет, проливать кровь ради разрешения своих споров. Хотя средства массовой информации писали и говорили о событии мало и невнятно, отец Джейкоб не сомневался, что о нем очень скоро узнают везде и это произведет на всех потрясающее, очищающее действие. И в этом и заключается настоящий смысл чуда.

Однако шло время, в полиции расспросили отца Джейкоба всего один раз, все аккуратно записали и больше не вызывали. Разговоров о произошедшем он не слышал, так как мало с кем общался, в Вифании, где он жил, никто ничего не знал, а когда он попытался рассказывать, весь его непонятный рассказ, вместе с выводами, был воспринят соседями-арабами как еще одно доказательство его симпатии к евреям, в которой его и так давно подозревали.

Он разыскал Милочку, но она едва узнала его и разговаривать не могла. А когда, выждав немного, он пошел к ней снова, оказалось, что она там больше не живет и нового адреса не оставила.

Он долго не мог успокоиться, пошел-таки и на телевидение, и в две израильские газеты, и даже в одну арабскую, добился, чтобы его приняли. Везде его выслушивали на удивление вежливо, недоверия не выражали, отвечали успокоительно, но неопределенно, и последствий это никаких не имело. Опубликована была стандартная официальная версия: во время беспорядков в Старом городе погиб от брошенного арабским террористом камня голландский гражданин Ангелус ван Дюрен, ведется расследование. Что же касается беспорядков, то они, разумеется, по-прежнему возникали там и тогда, когда возникали к тому соответствующие предпосылки.

Дело в том, что, хотя чудо произошло на глазах множества людей, никакого документального свидетельства о нем не осталось. Находившиеся на месте телерепортеры рутинно снимали начальственный визит, а затем и стычку у Львиных ворот и, когда все замерло, направили свои видеокамеры туда, куда смотрели все. И глазами, естественно, увидели то, что видели все. Однако через видоискатели не заметно было ничего из ряда вон выходящего, получились просто кадры неподвижной толпы на фоне Львиных ворот, и только на одной кассете смутно мелькнуло в неразберихе что-то синее, тяжело падающее на головы.

Позже, разумеется, запечатлен был лежащий на грязном асфальте светловолосый человек, и его лицо с неподвижными голубыми глазами, и его откинутая в сторону рука, выронившая буханку белого хлеба, и окровавленный длинноухий щенок на руках у полицейского, и молодая полная женщина, стоящая на четвереньках у тела, и коленопреклоненный бородатый старик, и кусок бетона с торчащим обрезком ржавого железного прута – но как и откуда человек упал, из видеоматериала не было ясно, а значит, нечего было ни подтверждать, ни отрицать.

Свидетельства же очевидцев решено было считать следствием редчайшего оптического эффекта, возникшего в результате сочетания необычных атмосферных условий и действия слезоточивого газа.

* * *

А Самих, по правде сказать, даже и не рассчитывал попасть в Ангелуса. Просто выглянул из ворот, готовый к действию и удивленный, что все вдруг затихло, увидел парящую над площадью фигуру ненавистного иностранца и, не раздумывая, обернул свой камень в платок, раскрутил, как пращу, и метнул. Когда же увидел, что попал и иностранец валится вниз, сразу сообразил, что дело плохо, и быстро убрался. Никто даже и не заметил, что это óн метнул. И надо же, не такой уж и тяжелый был этот кусок бетона, а иностранец, оказывается, тут же и кончился. Наверно, концом прута задело. Даже жалко немного – он так занятно висел в воздухе, совсем как в кино. Вот бы узнать, как он это делал, что за трюк.

Было сильное искушение похвастаться перед приятелями, но благоразумие взяло верх. Виновного разыскивали, всех парней, бывших на кладбище, таскали в полицию, допрашивали, а его не тронули. Тем не менее на следующий же день Самих собрался, плюнул на недополученные деньги и уехал в деревню – как раз вовремя, к рождению четвертого сына. И, что самое интересное, ему даже приятно стало, что у него столько детей. Молодец Наджма, что не послушалась, не перевязала трубы. Пусть рожает, пока рожается, тем более мальчиков. Теперь, пожалуй, можно бы и девчонку сделать, в семье пригодится – хотя мальчики, конечно, лучше, почетнее.

1985–1999

Соломон Исакович

Было это давно, и кто знает, было ли вообще. Герою, пока он жил, казалось, что было. А теперь его, скорее всего, уже нет в живых, и не у кого спросить, было ли и так ли. Тем не менее как обстоятельства тогдашней жизни, так и характер героя вполне позволяют допустить, что было.

Этот человек прожил почти до шестидесяти лет и все время вел себя не совсем нормально. Потом, под давлением обстоятельств, он полностью переменил свою жизнь, и что же? Себя не переделаешь. Он, конечно, остался ненормальным. Разве можно винить в этом обстоятельства? Или перемену?

Если всегда поступать в соответствии с нормой, то это сильно упрощает жизнь. И никто не пожимает плечами, не смеется и не показывает пальцем. Нормальный человек, он всегда и поступает нормально.

Вот, скажем, жил он когда-то в Москве и получил новую квартиру. Во-первых, как он ее получил? Сначала он жил в коммунальной квартире и нормально мучился, как все. И нормальный человек много лет стоял в очереди на квартиру и вот наконец дождался. Его дом решили снести, чтобы построить здание, скажем, нового министерства, а ему дали новую, отдельную квартиру в новом районе, где все дома выглядят нормально, один как другой, чтоб никому не обидно.

Соломон же Исакович был совершенно ненормальный человек. И дело не только в том обстоятельстве, на которое явственно указывает его имя и отчество, хотя, понятно, это уже некоторое отклонение от нормы. Человеку этой категории, казалось бы, следовало вдвойне придерживаться нормы, так нет. Все, кто его знал, соглашались, что он ненормальный.

Он, конечно, тоже много лет жил в коммунальной квартире, но так, как будто она и не коммунальная. Во-первых, он никогда не ссорился с соседями. Видимо, считал это ниже своего достоинства. Все соседи в то или иное время не разговаривали с другими соседями – Соломон Исакович всегда разговаривал со всеми мало, но так, будто они ему и не соседи. Затем, он так и не удосужился поставить себе отдельный электрический счетчик и в результате платил больше, чем ему было положено. А может, он, наоборот, платил меньше, пользуясь простодушием соседей, полагавшихся на свои счетчики? В любом случае, все знали, что денег у него куры не клюют – жена его давно умерла, детьми он не удосужился обзавестись. У него даже и родственники все погибли, не то во время войны, не то после. Так что не на кого было тратить, кроме себя. И интересов особых в жизни он как будто не имел. Из еды у него редко что хорошего бывало, это все знали, потому что он свой кухонный шкафчик не запирал – картошка, да масло подсолнечное, да рыбные консервы. Неудивительно, что он мог позволить себе давать соседям взаймы, их народ спокон веку этим занимался. А что он не требовал денег назад, так на то и ненормальный.

У него и в комнате мало что было – это тоже было известно соседям, так как Соломон Исакович, уходя на работу, частенько не изволил запирать и комнату. И соседи толковали между собой, что ему было бы даже полезно, если бы его разок обокрали, не сильно, а так, просто чтоб почувствовал. Но, хотя Соломон Исакович постоянно находил в своей комнате следы чужих визитов, его все-таки ни разу не обокрали, тогда как у других соседей постоянно что-нибудь пропадало, из чего возникали нормальные соседские взаимоотношения.

И новую квартиру Соломон Исакович получил не как все люди. Он никогда не стоял в очереди и не добивался этой новой квартиры. Может быть, даже не хотел ее. Просто, как уже было сказано, дом решили снести, и всем жильцам без разбору дали новые квартиры в новых домах. И это, конечно, было несправедливо, если подумать, сколько нервов и трудов положили на это дело все нормальные жильцы, а ему счастье просто свалилось на голову. Забыв прошлые склоки, жильцы объединились и написали письмо в горсовет, указывая, что Соломон Исакович на очереди не стоял и не имеет права. Но письмо осталось без ответа, а может, ответ пришел позже, когда и жильцы все поразъехались, да и от дома осталась лишь куча щебня.

И переезжал на новую квартиру Соломон Исакович тоже не как все. Нормальный человек, он ведь что? Получает повестку из райжилотдела о переселении и прежде всего начинает сходить с ума. Куда переселяют? Небось к черту на кулички! Да есть ли там рядом автобус и магазин хоть какой? И что за дом? И есть ли лифт? И, наконец, самое главное: какая квартира?! Сходит с ума, отпрашивается с работы и бегает в райжилотдел, чтобы там, отсидев очередь к «девушке», получить прямой и недвусмысленный ответ: «Почем я знаю?» Он не сдается, пишет заявления, прилагает справки, нажимает на знакомства и в конце концов добивается своего: получает новую квартиру не на Девятнадцатом проектируемом проспекте, а на Одиннадцатом, и не на первом этаже, а на втором, и окнами не на запад, а на восток. Конечно, всякий нормальный человек мечтает еще, чтобы теще дали жилье отдельно, а также разведенной дочке с ребенком, но у всех у них одна жировка, ему объясняют, что теща у него уже старая, не работает, давать ей отдельную квартиру было бы даже странно (и правильно, правильно, но почему именно ему такое несчастье?), а дочке надо было вовремя выписаться к родителям мужа. Словом, есть от чего нормальному человеку сходить с ума.

Соломон же Исакович с ума ничуть не сходил. Чего там, и так псих. Взял ордер какой дали, даже посмотреть не просил – и везет же им! Получил однокомнатную квартиру в восемнадцать квадратных метров – на одного. Живи себе один на всех своих квадратных метрах. Когда жильцы про это узнали, они написали еще одно письмо в горсовет. Есть же в новых домах хорошие трехкомнатные квартиры, куда селят одиночек, по одному в комнату, а кухня и все удобства общие, как обычно. Пусть Соломону Исаковичу дадут комнату в такой квартире. Но и на это письмо тоже ответа не было, а Соломон Исакович получил-таки свою квартиру, и совершенно, совершенно не хлопотал, кому же и знать, как не соседям.

И все-таки даже соседи не знали, до чего ненормален был Соломон Исакович. Впрочем, это не их вина. Трудно им было по-прежнему горячо интересоваться соседскими делами, когда подошло время переезда. А потом и вовсе потеряли они друг друга из виду, разъехались по разным районам, вошли в новые взаимотношения с соседями – по площадке, по лестничной клетке, – в которых не было уже прежней тесноты и близости. А Соломон Исакович, выпав из тесной квартирной ячейки, остался на свете совсем один.

С переездом на новую квартиру он не приобрел ни новой мебели, ни новых привычек. Кухня была довольно просторная, и там он поставил себе раскладушку, стул и маленький столик-шкафчик из старой квартиры. А комнату, свою отличную восемнадцатиметровую комнату с окнами на юг, он оставил пока пустой.

* * *

Новая квартира Соломона Исаковича находилась в доме, расположенном среди строек. И Соломон Исакович каждый день, вернувшись с работы в шестом часу вечера, отправлялся на промысел. Он брал с собой старый мешок из-под картошки, небольшую наволочку, веревку и шел туда, где молча стояли краны и транспортеры.

Земля вокруг незаконченных блочных коробок была вспахана и разворочена бульдозерными гусеницами, после дождей там стояла непролазная грязь, но Соломона Исаковича это не останавливало. Чем ближе подходил он к облюбованной на сегодня коробке, тем чаще в грязи попадались бетонные блоки, разные инструменты, винты, гайки, дверные и оконные рамы, разорванные мешки с полупросыпанной краской, мелом, цементом. Соломон Исакович с огорчением смотрел на все это испоганенное добро. Иногда, когда добра было особенно много, собирал и складывал его в кучку на сухом месте, но однажды увидел, что собранная им кучка раздавлена колесами самосвала, и перестал это делать.

А сам он искал плитки. Кафельные плитки, какими облицовывают стенки в ванной. Искать было не очень трудно. Плитки с отбитыми уголками попадались ему десятками, а много было и совсем целых. Если бы Соломон Исакович хотел, он мог бы за один вечер набрать полный мешок, но он обычно ограничивался несколькими десятками, бережно укладывал их в наволочку, в мешок из-под картошки насыпал килограмм-другой цемента. Затем он связывал оба пустых конца мешков веревкой, перекидывал мешок с цементом на спину, а наволочку осторожно умещал на груди и без труда приносил все домой.

К этому времени обычно бывало уже совсем темно. Соломон Исакович ужинал и отдыхал часок. Телевизора у него не было, телефон хотя и был, но никогда не звонил, и Соломон Исакович отдыхал, читая книжку. Среди немногих пожитков, привезенных со старой квартиры, была у него небольшая, в полсотни томов, библиотечка, к которой он привык за долгие годы, которую выучил почти наизусть и редко испытывал желание пополнить. Соломон Исакович любил хорошие, старые, классические повести и романы, русские и переводные. Не глядя, он брал из стопки книг, сложенных в углу кухни, «Семейную хронику» Аксакова или основательные мещанские новеллы швейцарца Келлера и читал, где откроется, про людей, которые ему были знакомы и близки, как свои. Мир, в котором эти люди жили, мучились, блаженствовали и умирали, был полон зла и горечи, но по сравнению с тем миром, который был известен Соломону Исаковичу, он был удивительно мал, уютен и целенаправлен, и Соломон Исакович недоумевал, как это за столь короткое время мир сумел превратиться в то необъятно огромное, холодное и бессмысленное место, каким он его знал.

Подкрепившись и отдохнув, Соломон Исакович принимался за дело. Он надевал старые кальсоны и нижнюю рубаху, брал принесенные со стройки мешки и шел в комнату. Там он вынимал кафельные плитки и складывал на полу рядом с небольшим квадратом, с которого накануне снял паркет. Он пересчитывал плитки, тщательно проверяя их целость, а затем на клочке бумаги вычислял площадь пола, которую эти плитки могут покрыть. Затем он сравнивал расчищенный квадрат пола с площадью плиток и, если кафеля было больше, вынимал еще несколько паркетин и выносил их в переднюю.

Соломон Исакович насыпaл горку цемента в таз, осторожно доливал воды, размешивая серую, быстро густеющую массу столовой ложкой. Рядом с тазом он ставил кастрюлю с водой, чтобы потом не бегать на кухню. Затем он становился на колени рядом с запланированным квадратом и принимался укладывать плитки.

Две стены и часть пола в комнате были уже покрыты светлой, блистающей кафельной глазурью. Первые, болезненные, неуклюжие опыты Соломон Исакович оставил позади. Прошли те времена, когда цемент застывал прежде, чем он успевал его разровнять, когда плитки топорщились неровной чешуей, края не сходились с краями, а цементные зазоры между ними расползались шириной чуть не в палец. Учить его было некому, но Соломон Исакович был терпелив и научился сам. Острым столярским молоточком он вырубал неудачные плитки и корявый цемент и начинал все заново. Разводил цемент погуще, пожиже, клал его тоньше, толще, то щепкой, то шпателем, то детской лопаткой, но в конце концов пришел к выводу, что столовая ложка лучше всего. Ею он отмеривал цемент, ею заглаживал цементную поверхность так, что она начинала лосниться, ею же вынимал излишек цемента, хотя с течением времени нужда в этом случалась все реже. И ручкой той же ложки он деликатно подталкивал плитку, пока она не ложилась вплотную к своим соседкам. Теперь даже и подталкивать плитки не приходилось, до того ловко он навострился класть их сразу впритык к другим, так что швов, заметных глазу, почти не оставалось.

Уложив все принесенные плитки, Соломон Исакович проводил по ним влажной чистой тряпкой, выносил таз из-под цемента в кухню и мыл его, затем подметал пол в комнате и снова становился на колени, чтобы подготовить следующий участок пола на завтра.

Работа эта его не утомляла, шла споро, но были и сложные моменты. Например, когда дело дошло до окон. Соломон Исакович покрывал стены кафелем почти до уровня своего роста, и два окна, хотя и небольшие, были серьезным осложнением. Но Соломон Исакович в панику не впадал, а подумал, прикинул и сообразил, как выйти из положения. Прежде всего он купил кусок веселой ткани в розовый и желтый цветочек, разрезал его пополам и повесил на окна занавески. Повесил он их без того устройства, которое позволяет занавески задергивать и отдергивать – его нужно было искать, стоять в очереди, да и надобности в нем у Соломона Исаковича не было. Он попросту аккуратно прибил занавески к стене над окнами. Затем он постепенно собрал и принес домой с полсотни небольших пустотелых блоков и замуровал окна до высоты своего роста, оставив зазор между блоками и стеклом, куда он и впустил занавески. Снаружи, с улицы, никто бы и не догадался, что окна на три четверти замурованы, изнутри же они давали очень мало света, но беда невелика, так как Соломон Исакович днем в комнате не работал.