Текст книги "Снег в Гефсиманском саду (сборник)"

В присутствии детей он не заглядывал в комнату, не проверял, что они там делают и что туда приносят, не велел им убирать за собой и не требовал чистоты. Изредка из комнаты доносились вопли – дети дрались. Соломон Исакович выжидал минуту-другую, если вопли не прекращались, стучал в стену и громко говорил:

– В чем дело?

Обычно этого было достаточно, вопли переходили в сдавленное пыхтение; если накал страстей был слишком велик, он подходил к закрытой двери и распоряжался:

– Оба сюда!

Они выкатывались в прихожую, жалуясь друг на друга и требуя, чтобы он их рассудил. Соломон Исакович, не слушая жалоб, загонял их в ванную, быстро обтирал им разгоряченные лица мокрым холодным полотенцем, приглаживал волосы и отпускал.

Дети были избалованные, замученные не столько родительской любовью, сколько животным страхом за их физическое благополучие, приученные к бесконечным запретам и ограничениям, которые были неизбежны в тесной, убогой обстановке их жизни и преодолевались только слезами, криками, отказом от еды и болезнями. Их родители завидовали той легкости, с которой Соломон Исакович управлялся с детьми, и, как он догадывался, не раз обсуждали его в присутствии детей.

– Конечно, – сказала ему однажды девочка, сидя за столом в кухне и поджидая, пока разогреются котлеты, – ты можешь себе позволить не обставлять квартиру, не то что другие.

– Да? – сказал Соломон Исакович.

– Ты в своей комнате купался, – вставил мальчик. – Всю квартиру нам в прошлом году испохабил.

– Потому что, – вставила девочка, не обращая внимания на брата, – ты все равно скоро отсюда уедешь.

– Почему ты так думаешь? – спросил Соломон Исакович.

– Папе управдом сказал. И очень хорошо, что ты уедешь, по крайней мере квартира достанется порядочным людям.

Соломон Исакович разложил котлеты с картошкой по тарелкам, поставил на стол.

– Не хочу, – сказал мальчик и оттолкнул тарелку.

– Смотри, – сказал Соломон Исакович, – больше ничего не будет.

– Ему жалко, что ты уедешь, – объяснила девочка.

– Ну, это еще не завтра, – успокоительно сказал Соломон Исакович. – А может, и вообще не уеду. Вы ешьте и пойдете играть.

– Уедешь, уедешь, – уверенно заявила девочка.

– И играть не хочу, – сказал мальчик угрюмо.

– Ну, и не надо, посиди здесь, – согласился Соломон Исакович.

– А ты надолго уедешь? – спросила девочка.

Соломон Исакович пожал плечами. Он был очень огорчен, что дети завели этот разговор. Да и жутковато было сознавать, что все кругом осведомлены о его планах. Впрочем, этого, конечно, следовало ожидать.

– Он навсегда уедет, – убедительно сказала девочка.

Мальчик вопросительно посмотрел на Соломона Исаковича.

– Если уеду, то навсегда, – неохотно потвердил Соломон Исакович.

– И тебе не стыдно? – спросила девочка с любопытством.

– Стыдно? Что же тут стыдного?

– Как что? Учительница сказала, это позор, что таким людям, как ты, позволяют покидать нашу страну…

– Что же, ей тоже жалко, что я уеду? – усмехнулся Соломон Исакович.

– Не жалко! Не жалко! А стыдно!

Мальчик громко заплакал. Девочка схватила кусок котлеты и сунула ему в открытый рот, торжествующе повторяя:

– Стыд-позор! Стыд-позор!

Мальчик вцепился ей в волосы, оба заревели, и к тому времени, как Соломон Исакович навел порядок с помощью мокрого полотенца, разговор об его отъезде был забыт.

Однако, видимо, не вполне. Значительно позже Соломон Исакович услышал из-за неплотно закрытой двери комнаты возбужденный голос девочки:

– Слабo тебе! Слабо!

– Ничего не слабо! – сердито возражал мальчик.

– А докажи! Докажи, что не слабо!

– И докажу! Тоже сказала, слабо!

– Ну, докажи!

– Ну и докажу!

Соломон Исакович приготовился было к очередной усмирительной процедуре, но в комнате затихло.

После того, как дети ушли домой, он зашел в комнату.

Игрушек дети принесли сюда мало; на полу валялись, главным образом, предметы, подобранные ими на улице по дороге из школы: мелкие строительные детали, мотки проволоки, пустые бутылки и консервные банки, различные дощечки, камни и шарики, мятый рулон чертежной бумаги, разбитое зеркало и старый матрас с вываливающимся конским волосом. В одном углу была насыпана горка песка, а в другом, на куске брезента, разложена была целая лаборатория: в темных аптечных пузырьках настаивался яд из спичечных головок, в зеленой водочной стопке дрожали шарики ртути из разбитого градусника, в консервных банках сохли самодельные цветные мелки, полученные путем смешивания найденной на стройке известки с водой и акварельными красками из рисовального набора. Обломки готовых мелков лежали пестрой кучей на подоконнике, и цветная труха была растоптана по всей комнате.

Стены были густо изрисованы разнообразными, по большей части уже знакомыми Соломону Исаковичу сюжетами. Он постоял, разглядывая покачнувшиеся дома с многочисленными рядами окон, морские и воздушные бои, головастых людей с деликатными проволочными ручками и ножками.

У самого пола, полузагороженная одним из мячей, которые Соломон Исакович отдал детям, была новая деталь, надпись бледно-розовым мелком, едва заметная при электрическом свете: САЛАМОНЧИК ЖЫД. Соломон Исакович узнал нетвердый, но старательный почерк мальчика. Ему было и смешно, и противно. Он знал, что это не было сделано с сознательным намерением нанести ему грязное оскорбление, уязвить его личные или национальные качества. Скорее, это было испытание его снисходительности. Проверка, как далеко они могут зайти, не нарушив его привязанности к ним. Однако выбор средства для этой проверки был знаменателен и удручил Соломона Исаковича. Он поборол желание стереть надпись, проветрил комнату, в которой слегка пахло конюшней, и вышел.

Ответ из учреждения все не приходил, но Соломон Исакович начал понемногу готовиться к отъезду. В самый разгар зимы, когда спрос на летние вещи был сравнительно невелик, он начал регулярно объезжать известные ему универмаги, и в конце концов ему повезло: выбросили партию болгарских летних костюмов, и он успел во-время стать в очередь. Костюм был недешевый, но Соломон Исакович понимал, что без него в жарком климате никак не обойтись. Тогда же ему удалось купить и несколько легких маек-сеток, под рубашку. Плащ он решил не покупать, так как его старая болонья все еще выглядела прилично, а зимнее пальто, хотя и не выдержало бы еще одного сезона, но на новом месте вряд ли могло понадобиться. Не исключено было, конечно, что на будущую зиму он окажется все еще здесь, а то и где похолоднее, но расход на пальто был слишком велик и в настоящий момент не входил в расчет. Соломон Исакович вынул и осмотрел свои прошлогодние сандалии и демисезонные башмаки. Обе пары нуждались в починке, и он отнес их в сапожную мастерскую. Нужна была летняя шляпа. Соломону Исаковичу хотелось соломенную, но соломенной он не нашел, пришлось купить нечто из искусственного волокна, жесткое и полупрозрачное. Следовало бы приобрести парочку чемоданов, но Соломон Исакович подсчитал свои сбережения и решил не роскошествовать. Вместо этого, он сходил к продовольственному магазину и там, у задней двери, подобрал три плотных картонных коробки из-под румынских консервов.

Покончив со своим гардеробом, Соломон Исакович занялся кухонной утварью. Его вполне устраивали его старые, помятые и выщербленные кастрюли и сковородки, алюминиевые миски вместо тарелок и чашки с отбитыми ручками, но везти их на новое место не хотелось. Соломон Исакович много лет не заглядывал в посудохозяйственные магазины и теперь был обескуражен, обнаружив, что там нет почти ничего из нужных ему предметов. Чашки и тарелки были непривлекательные и продавались только в громоздких и дорогих сервизах. За эмалированными чайниками люди занимали многодневные очереди. Сковородки были огромные и только алюминиевые. Все новые знакомые твердили: «Дерево, туда надо везти дерево», и Соломон Исакович с досады купил две деревянные кухонные доски, тяжелые и совершенно ему не нужные.

Он решил махнуть рукой на посуду.

Постельное белье было в сравнительном порядке. На дне чемодана Соломон Исакович отыскал две простыни, протершиеся посередине, но из старого хорошего полотна, починку которых он давно откладывал. Теперь он, как делала еще покойница-бабка, разорвал обе простыни пополам, аккуратно убрал рваные места, срезав полосы во всю длину простынь, сложил половинки внешними краями внутрь и вручную сострочил их мелким плотным стежком. Затем он подрубил края, чтоб не обтрепывались. Простыни стали yже, но, поскольку в свое время они предназначались для двуспальной кровати, ширины в них все равно было достаточно, и они могли исправно прослужить еще добрых несколько лет. У наволочек, как всегда, оборвана была половина пуговиц, и Соломон Исакович пришил новые, а те, что еще держались, укрепил двойной петлей.

Матрас на его раскладушке был хороший, плотный, купленный всего три или четыре года назад, а вот сама раскладушка нуждалась в ремонте. В сущности, следовало бы купить настоящую кровать, и Соломон Исакович в свое время, при переезде на новую квартиру, планировал это сделать, но потом увлекся постройкой бассейна, а после выхода из больницы и вовсе не тем голова была занята. Соломон Исакович опять прикинул свои капиталы, вычел из них плату за визу, за отказ от гражданства, стоимость авиабилета, расходы на отправку багажа, расходы на ремонт квартиры перед отъездом и опять только-только свел концы с концами. А ведь наверняка предстояли непредвиденные расходы, да и нужно было жить изо дня в день, кто знает, как долго, между тем шла весна, приближались школьные каникулы, дети должны были уехать в пионерский лагерь, а с тем кончался и скудный заработок Соломона Исаковича.

Один из непредвиденных расходов обнаружился очень скоро, когда Соломон Исакович взялся за свои книги. Рассудив, что на новом месте с русскими книгами будет туго, Соломон Исакович сходил в букинистический магазин и по дешевке купил полтора десятка старых, потрепанных томов из «Библиотеки школьника». По дороге домой он встретил одного из своих новых знакомых, и тот, увидев книги в авоське, одобрительно заметил, что Соломон Исакович правильно делает, избавляясь от старого барахла. Когда же Соломон Исакович вывел его из заблуждения, знакомый объяснил, что за старые книги, изданные до известного года, придется платить при выезде. Придя домой, Соломон Исакович перебрал свои книги и убедился, что все они были изданы задолго до критического года, а с полдюжины даже до революции.

Соломон Исакович еще тщательнее стал экономить деньги, пытаясь откладывать хоть десятку с каждой получки. Но получек этих теперь предстояло всего две, и надежды существенно поправить баланс не было. Соломон Исакович подумывал, не потребовать ли прибавки у своих нанимателей, но вспомнил надпись розовым мелком у себя в комнате, давно, впрочем, исчезнувшую без его участия, и не стал.

В середине апреля Соломон Исакович неожиданно получил посылку от своего уехавшего однофамильца. Ему было очень приятно, что «двоюродный брат» вспомнил-таки его, а главное, он воспринял посылку как знак того, что людям этим за год удалось обжиться на новом месте.

Радость его, впрочем, несколько сникла, когда он принес коробку домой и вскрыл ее. Внутри он нашел пачку мацы, баночку растворимого кофе, несколько овощных супов в пакетиках и десяток кубиков куриного бульона. Как ни скромно жил Соломон Исакович, а нищим себя никогда не считал, и эта посылка показалась ему незаслуженно обидной, не подарком, а подачкой. Но он тут же сказал себе, что людям тяжело на новом месте, они, может быть, от себя кусок оторвали, чтобы ему послать, и выругал себя за неблагодарность.

Пакет с мацой напомнил Соломону Исаковичу, что близится большой религиозный праздник, который там, куда он собирался, вероятно, все справляли в обязательном порядке. Он решил сходить к синагоге – для практики, а заодно послушать, нет ли каких полезных новостей.

На подступах к синагоге было много милиции, и Соломону Исаковичу стало сильно не по себе. Ему захотелось даже повернуть обратно, но было как-то стыдно, да и никто не обращал на него внимания.

В самую синагогу он заходить не стал, так как не хотел мешать людям справлять важный для них обряд, а любопытства особого не испытывал. У синагоги было празднично, играли на гитаре, несколько молодых людей, обняв друг друга за плечи, вприпрыжку топтались по кругу, расплескивая ледянистые лужи. Люди пели, улыбались, поздравляли друг друга с праздником, некоторые даже на свежеосвоенном языке своего будущего отечества. Соломон Исакович заметил в толпе несколько знакомых лиц и с удовольствием поздоровался с ними, но и незнакомые смотрели дружелюбно, весело, старались не толкать друг друга, а кто-то мимоходом даже ласково обнял его за плечи. Молодой человек в ермолке и с очень черной бородой пустил по кругу бутылку сладкого вина, и Соломон Исакович, когда очередь дошла до него, охотно сделал два глотка. Он размяк, повеселел, и в душе его опять зашевелились какие-то неопределенные упования.

Выяснилось, что почти все его новые знакомые получили к празднику точно такие же посылки, как и Соломон Исакович, из чего следовало, что ни обижаться на «двоюродного брата», ни благодарить его особенно не за что. Но и это не испортило Соломону Исаковичу настроения, так как ставило событие в привычные официозные рамки, а значит, не затрагивало Соломона Исаковича ни положительно, ни отрицательно.

Новостей, как всегда, было множество. Предстоял государственный визит группы значительных лиц из-за границы, и это, по мнению всех, сулило надежду на скорый отъезд большой партии ожидающих. Соломон Исакович и сам, читая газету, пришел к такому же выводу. Но тут, как всегда, бабушка надвое гадала, а Соломона Исаковича больше заинтересовало сообщение о том, что один из новых знакомых только что получил позволение уехать и оставлял место курьера в большой строительной конторе. Он поздравил отъезжающего, взял адрес его бывшей работы и вернулся домой в бодром расположении духа.

У дверей его поджидал знакомый милиционер. На сей раз он был менее благодушен, хотя по-прежнему вежлив. Открывая дверь и впуская милиционера в квартиру, Соломон Исакович смутно припомнил разговоры своих новых знакомых о том, что-де милиция по закону не имеет будто бы права входить в частные дома без ордера, или без согласия хозяев, или еще без чего-то, но к данному случаю все это наверняка не относилось. Трудно было представить себе, чтобы милиция да не имела права; не впустить к себе милиционера означало бы попросту сразу признать свою вину.

Милиционер снова записал паспортные данные Соломона Исаковича и снова спросил, где он работает. Соломон Исакович сказал, что временно не работает.

– Сколько времени не работаете?

– С полгода.

– По собственному желанию или как?

– По сокращению штатов.

– А то некоторые ваши сами загодя увольняются, думают, так проще будет, – ухмыльнулся милиционер.

На сей раз очевидно было, что он знал.

– Ничего себе временно, полгода, – продолжал милиционер. – И что же, так и не ищете работы? Дома тунеядствуете?

– Нет, я искал, – сказал Соломон Исакович.

– И за полгода ничего не нашли? Плохо искали.

– Я как раз нашел себе работу, – неосторожно сказал Соломон Исакович, и тут же пожалел. Что, если они станут проверять и обнаружится, что в стройконторе о нем и не слыхали? Эта излишняя торопливость ответов была нехорошим симптомом. Он начал терять бдительность, позволил себе чрезмерно распуститься в расчете на скорое облегчение, которое, между тем, отнюдь еще не было гарантировано.

– Где? – разумеется, спросил милиционер.

– Это еще не совсем точно, – стараясь не волноваться, сказал Соломон Исакович. – Я как раз завтра должен туда поехать, но я знаю, что там есть вакансия.

– Вакансия… Ну, глядите. А то, если сами найти не можете, мы вам поможем. Это, может, у вас там иждивенцами живут, а у нас такого порядка нету.

Водки у Соломона Исаковича на сей раз не было, но была непочатая бутылка грузинского вина. Он вынул бутылку и сказал:

– Может, выпьете со мной рюмочку?

Милиционер пренебрежительно глянул на бутылку:

– Извиняюсь, при исполнении не пью. Тем более, вина.

Соломон Исакович убрал бутылку, еще сильнее ругая себя. Предложив милиционеру вино, он снова нарушил свои правила, одним из которых было никогда не проявлять инициативу в общении с официальными лицами. То, что он не сумел справиться с побуждением задобрить милиционера, было слабостью, и поделом ему было пренебрежение милиционера.

Милиционер оглядел картонные коробки с бельем и книгами, аккуратно сложенные в углу.

– Уже и собрались, я смотрю? Все готово, значит?

Ответа на это явно не требовалось, и Соломон Исакович лишь неопределенно качнул головой. По крайней мере милиционер отвлекся от разговора о работе.

– То-то вы и комнату не обставляли. Не случайно, значит, за вами присмотр был. Что ж, теперь-то приобрели мебель? Я вон до сих пор, очередь за гарнитуром не подошла, а ваш брат это быстро.

– Нет, мебели не приобрел.

– Да ну? Чего же вы ждете? С деньгами-то как же, или солить их будете? Правила вам известные, на золото-брильянты рассчитывать нечего.

Соломон Исакович невольно усмехнулся.

– У меня денег очень мало.

– Мало? Да. Ну, это как хотите. И значит так вот, с этим, и поедете? – милиционер небрежно махнул рукой вокруг кухни.

– Так и поеду – если поеду.

– Пое-едете! – протянул милиционер. – Кто вас тут держать будет? У нас насильно никого не держат. Поедете! Кто себя правильно ведет, все едут.

– Да, я надеюсь.

– Вот надеетесь, а сами что? Мы вас отпускаем, но с вашей стороны этого нет, чтоб подумать, как нашей чести за границей не уронить.

– Что вы имеете в виду?

– Голяком к ним ехать собираетесь. На жалость ихнюю давить, что ли?

– У меня же есть все необходимое.

– Да? – милиционер встал и вышел в прихожую. – Где же?

Он открыл дверь в комнату.

Стоя рядом с ним, Соломон Исакович впервые увидел привычный ему хаос глазами постороннего человека. Милиционер посмотрел, затем медленно повернулся к Соломону Исаковичу.

– Это что же это значит? – неторопливо проговорил он.

– У меня здесь дети соседские играют, – неловко ответил Соломон Исакович.

– Дети играют. Да. И кто же им позволил так играть?

– Я позволил.

– А вам кто позволил?

– Мне?

– Кто вам позволил социалистическую собственность так поганить? Вам для этого новую квартиру отдельную дали, чтоб пакостить? Вместо спасибо сказать – это же хлев, а не квартира. Думаете, не ваше, так можно хоть что? Все равно, мол, уеду, не жалко? А после вас людям жить!

– Нет, я так не думаю, – негромко ответил Соломон Исакович. – Я перед отъездом все приведу в порядок.

– Уж это точно. Это не сомневайтесь. Это вас и спрашивать не станут. Сдадите квартиру как новенькую. Ну, а пока-то? Так и будем продолжать безобразие?

– А вы советуете отремонтировать прямо сейчас?

Милиционер непроизвольно фыркнул и закрыл дверь.

– Ох ты господи! Разве наше дело советовать? Ваше дело соблюдать, а наше – наблюдать за соблюдением. А не хотите соблюдать – заставим, вплоть до выселения. Чьи дети-то?

– Да тут… в нашем доме.

– Я спрашиваю, какая квартира номер?

Делать было нечего. По крайней мере соседи были на работе, и можно было успеть предупредить их до следующего прихода милиционера. Соломон Исакович назвал номер квартиры. Милиционер открыл свой блокнот, чтобы записать, и покрутил головой.

– Одна жалоба на вас от них уже поступала, и тоже за порчу квартиры, а вы опять туда же?

На это замечание, хотя и вполне справедливое в смысле фактов, трудно было сразу придумать осмысленный ответ. Но Соломон Исакович подозревал, что, как и во всем визите милиционера, целью здесь было не получить осмысленный ответ, а напомнить ему правила игры, по-прежнему приложимые к нему, на случай, если он их преждевременно забыл. Соломон Исакович был вполне согласен, что он в таком напоминании нуждался.

– Я немедленно начну ремонт, – пообещал он.

– Обещать-то вы все горазды.

Сочтя, видимо, что он сделал свое дело, милиционер снизил тон и собрался уходить. Но у двери не удержался и спросил Соломона Исаковича:

– А что ж телевизор, так и нету?

– Да вот…

– Зря. Хоть показали бы им там, какой у нас высокий уровень технической продукции.

– Да они и так знают.

– Что они знают? Одно дело знать, другое дело своими глазами увидеть. Ну, не телевизор, хоть что… хоть электробритву повезите. У вас есть электробритва?

– Нет, я безопасной бреюсь.

– На Ленинском проспекте в «Подарках» отличные бритвы недавно давали, «Заря» в кожимитовом футляре.

– Может, я и куплю бритву.

Хоть и безобиден мог показаться пожилой милиционер с его поучениями и пристрастием к отечественной технической продукции, а Соломон Исакович знал, как мало нужно для того, чтобы все его вопросы и вскользь брошенные замечания обернулись совсем не безобидными последствиями. Он немедленно принялся укреплять все слабые места своей обороны.

Как только пришли дети, он отвел их домой и сказал им, что они больше не смогут приходить к нему в квартиру, так как он будет ее ремонтировать. Родителям пришлось рассказать про милиционера, чтобы они были готовы, если тот придет к ним с проверкой. Соседи, как он и ожидал, испугались, обвинили Соломона Исаковича в том, что он брал детей к себе без их ведома и разрешения, и немедленно отказали ему от места. Они по-прежнему делали вид, что не знают о его приготовлениях к отъезду, иначе людям могло бы показаться странно, что они доверили такому человеку детей.

На следующее утро Соломон Исакович поехал в стройконтору. В отделе кадров ему сказали, что место курьера действительно есть, но им не понравилось высшее образование Соломона Исаковича, а также то, что он уволен был по сокращению штатов в столь близком к пенсионному возрасте. Тем не менее ему предложили оставить заявление и приехать через неделю.

Затем Соломон Исакович принялся за уборку комнаты. В свой старый мешок из-под картошки он сложил все мало-мальски портативные предметы. Мешок он оставил в передней, чтобы потом отдать детям, а все остальное, включая матрас и осколки зеркала, вынес на помойку. Затем он, сколько мог, отдраил разрисованные стены шпателем. Ему пришло в голову, что за те неполные два года, что он живет в своей новой квартире, он уже третий раз занимается капитальной отделкой своей комнаты, а вскоре, возможно, придется делать это в четвертый раз.

Когда Соломон Исакович начал разводить побелку, пришли дети. Соломон Исакович отдал им мешок и велел уходить. Они ушли, но через несколько минут вернулись с пустым мешком. Он взял мешок, не впуская их в квартиру, но дети стояли с таким скучным видом, что у него не хватило духу закрыть дверь.

– Мы есть хотим, – сказала девочка уныло.

– Разве вам мама ничего не оставила?

– Мы все твои вещи на помойку выбросили, и мелки, и все, – сказал мальчик.

– Зачем же? Там ведь много хорошего было, могло бы пригодиться.

– Нам не пригодится, – так же уныло ответила девочка. – Папа с мамой не велели всякую дрянь в дом носить.

– Я тоже есть хочу, – сказад мальчик.

Соломон Исакович впустил детей в квартиру. Они молча, не пытаясь даже заглянуть в комнату, прошли в кухню, аккуратно сложили свои пальто и портфели в ногах раскладушки, терпеливо дождались, пока Соломон Исакович разогрел постные щи.

– Твой суп вкуснее нашего, – сказал мальчик.

– Не сравнить, – сказала девочка.

– Мы к тебе все равно каждый день приходить будем, – заверил мальчик.

– Нет, это нельзя, – сказал Соломон Исакович. – Вам ведь и мама с папой сказали, что нельзя.

– А мы все равно будем, – сказал мальчик. – Пока в лагерь не поедем. А потом вернемся из лагеря и опять будем приходить.

– Нет, нельзя, – сказал Соломон Исакович с некоторым усилием. – И играть вам негде, комнату я начал ремонтировать.

– А мы здесь будем, в кухне, с тобой, – сказал мальчик.

– Мы тебе поможем ремонтировать, – сказала девочка.

– И я ведь, наверно, скоро уеду.

– Э, а сам говорил, может, еще и не уеду, – укоризненно сказала девочка.

– Когда? – спросил мальчик.

– Я еще не знаю.

– Меня с собой не возьмешь? – без особой надежды спросил мальчик.

– Заткнись, дурак! – сердито оборвала его девочка.

После еды Соломон Исакович позволил им надеть поверх одежды его старые рубахи, и они стали белить самые запачканные места в комнате. Больше часу они старательно работали, не пререкаясь и не отрываясь от дела. Соломон Исакович не мог больше на это смотреть. Он сказал им, что они должны делать уроки, заставил вымыть руки и выпроводил на лестницу. Он стоял у закрытой двери на площадку и слушал, а дети молча стояли снаружи и ждали, не откроет ли он им опять. Затем он услышал голос девочки:

– Обманули дурака на четыре кулака! Во дурак, верно? Он думал, нам жрать нечего. А мы сперва у него пожрали, а теперь пойдем поглядим, чего дома есть, верно?

– Верно, – угрюмо согласился мальчик.

Несколько дней после этого дети, вернувшись из школы, бегали у подъезда или играли на лестнице, и Соломон Исакович раз или два встретил их, но они не обращали на него внимания. А затем родители, видно, нашли им другую няньку, и Соломон Исакович больше их не видал.

На случай, если милиционер придет еще раз, Соломон Исакович съездил в магазин «Подарки» и купил электробритву в кожимитовом футляре.

В стройконторе, куда он пошел через неделю, ему сказали, что место курьера уже занято. Соломон Исакович стал искать другую работу, а пока жил на сбережения и, чем дальше, тем больше тревожился, как же он обернется с деньгами, когда придет пора.

* * *

Против его ожиданий денежный вопрос решился сравнительно просто. В конце мая пришла открытка с требованием явиться в известное ему учреждение, занимавшееся его делом. Ему объявили, что он может ехать.

Вместе с несколькими другими он сходил в иностранное посольство, оказывавшее помощь отъезжающим, и там ему дали сумму, достаточную для того, чтобы заплатить за разрешение на выезд. Можно было просить и больше, но Соломон Исакович рассчитал, что на остальное ему хватит.

И спустя три недели он уехал. Оставил отличную, чистую восемнадцатиметровую квартиру в новом районе, город Москву и государство Россию, где родился и прожил всю жизнь, и поехал на свое место, к своим.

* * *

На новом месте оказалось действительно очень тепло, и Соломону Исаковичу пришлись весьма кстати все летние вещи, которые он так предусмотрительно купил еще зимой. Особенно костюм, хоть и жарковато в нем было, давал Соломону Исаковичу приятное ощущение, что он выходит на люди в скромном, но приличном виде.

Пригодились ему и те скудные обломки бабушкиного языка, которые он заново выудил из памяти, слепил кое-как вместе и употреблял во время длительных и сложных переговоров с местными чиновниками, занимавшимися судьбой приезжих. Никаких усилий к тому, чтобы освоить другой, совсем ему не известный язык, на котором говорило большинство местных жителей, он прилагать не стал, догадываясь, что в обычной жизни, когда закончится хлопотливый предварительный период устройства на новом месте, ни тот ни другой язык особенно ему не понадобится.

Ему продолжало везти. В аэропорту сразу по приезде все его попутчики очень волновались, каждый требовал, чтобы его послали в определенное место и именно туда, куда начальство никак не было расположено его посылать. У Соломона же Исаковича никаких предпочтений не было, и ему понравился небольшой городок посреди пустыни, где его поселили в общежитии для иммигрантов. Дома в городе были некрасивые, знакомые Соломону Исаковичу голые блочные коробки, но городок был невелик, построен просторно, и в конце каждой улицы просматривалось нетронутое пустынное небо.

В первый же раз, как Соломон Исакович пошел гулять по городу, он набрел на окраине на небольшой цементный завод и очень скоро устроился туда работать ночным сторожем. Ночная работа очень удобна была для Соломона Исаковича, так как его напарник по комнате в общежитии, средних лет товаровед из Харькова, нервно ездивший в большие города искать работу, редко бывал дома днем, и они друг другу почти не мешали.

Разница с прежней жизнью была, конечно, большая. Совсем другая погода: месяц за месяцем ни капли дождя, стойкая жара изо дня в день, с внезапным резким перепадом температуры перед заходом солнца, и сразу ранняя плотная ночь с большими переместившимися звездами и перевернутым месяцем.

Другой воздух, острый и сухой, иногда наполненный мелкой песчаной взвесью.

Другая еда: курица дешевле мяса; мясо, промытое и подсоленное в соответствии с религиозными правилами, лишенное своей мясной сущности; гречка и рис, которые Соломон Исакович привык варить по часу и больше, разваривались тут за десять минут. Главное все же была не сама еда, а то, что ни искать, ни стоять в очереди за ней было не нужно; зрелище битком набитых различными продуктами полок в продовольственном магазине тешило глаз и наполняло душу предвкушением многообразных, непредвиденных возможностей. Соломон Исакович, хоть и не большой гастроном, каждый раз покупал какую-нибудь неизвестную коробочку, баночку, экзотический овощ или фрукт с намерением постепенно перепробовать их все.

Другая одежда: не прошло и двух-трех месяцев, как Соломон Исакович аккуратно сложил в чемодан свой новый болгарский костюм, перестал носить носки, галстук и нижнюю майку и начал ходить, как все, в сандалиях, шортах и рубашке с короткими рукавами.

Другие люди – то есть другими они, разумеется, не были, но выглядели и вели себя на улице иначе: темнее лицом и цветом волос, шумнее, беспардоннее. Они, как слышал Соломон Исакович, тоже приехали сюда из других стран, но уже давно, откуда-то с Востока. По виду они напоминали Соломону Исаковичу татар, которые когда-то, когда он жил еще в старом доме в центре, обитали несколькими большими семьями в подвале, не смешиваясь с другими жильцами дома. Только эти вели себя так, как будто ничего не боялись. К себе с их стороны Соломон Исакович не ощущал ничего, кроме поверхностного любопытства, особенно вначале, когда еще носил костюм, да и сам не испытывал к ним большого интереса.

Главная разница была в том, что при всех заботах, беспокойствах и всяческих неудобствах новой жизни, полностью отпала, даже как-то очень быстро забылась необходимость опасаться визита милиционера. Многие соседи Соломона Исаковича по общежитию жаловались, что милиционеров, т. е. полицейских, наоборот, слишком мало, что нету никакого порядка, и не только по части полиции, а вообще; что милиция-то, может, и не придет, зато террористы, и война того и гляди, да чего о таких серьезных вещах говорить, элементарной культуры нет, в автобусах семечки грызут, порядочного театра нет, в кино один сплошной секс, детям не на чем воспитываться.