Текст книги "Снег в Гефсиманском саду (сборник)"

Соломон Исакович насчет культуры и секса ничего не мог сказать, давно не имел дела ни с тем ни с другим, но про себя удивлялся, как это люди сравнивают такую определенную, красную, смертельную вещь, как столкновение с открытым врагом – террористы и война, – с тем томительно-сосущим, серым, безликим и неумолимым, что воплощал собой приход милиционера, даже если тот и не приходил.

Нет, Соломон Исакович не скучал по порядку. Не скучал он и по многим другим вещам, о которых часто и с тоской вспоминали его соседи, может быть, потому, что он так мало таких вещей – так мало людей – оставил позади.

Кроме того, он только здесь почувствовал, каким огромным облегчением было отказаться от части своей ненормальности, наросшей на нем, как вторая кожа. Например, произносить собственное имя без неизбежного ощущения неловкости, ощущения настолько застарелого, привычного, что там он его как бы и не замечал, и только сейчас, освободившись от него, нашел в себе силы со стыдом признаться в нем самому себе.

Чудес, разумеется, никаких с ним не произошло. Себя ведь никак не переделаешь. Климат был жаркий и городок небольшой, но мир вокруг оставался по-прежнему холоден и огромен, и Соломон Исакович был в нем по-прежнему один. Ничего похожего на блаженное чувство невесомости и всеохватывающей теплоты не было и в помине, но Соломон Исакович отделался от своих немногих, туманных и непрочных иллюзий рано и быстро, даже сам не заметил, когда и как.

Все обернулось в конечном счете гораздо лучше, чем он мог ожидать по логике вещей, сидя после той новогодней ночи в больнице напротив женщины-врача. Он остался жив, сравнительно здоров и в здравом рассудке. Чувство своей внутренней неприкосновенности, которое он с безнадежным упорством пытался кое-как уберечь в прежней жизни, не только не страдало здесь, напротив, борьба за него обещала быть гораздо проще и естественнее. Он начал получать от новой жизни известное удовольствие и ждал только, чтобы она устоялась и вошла в более или менее твердую колею. Ему была обещана властями квартира в одном из строящихся на окраине многоэтажных домов – а большего и требовать было нельзя.

И опять, как и в Москве, Соломон Исакович не бегал и не хлопотал, а квартиру получил хорошую и раньше, чем многие другие обитатели общежития. Это и здесь вызвало большое недовольство, хотя объяснялось просто тем, что не нашлось других охотников среди новоприезжих на однокомнатную квартиру в этом жарком, грязном и малоперспективном городишке.

Дом стоял на самом краю города, глядя окнами в серо-розовую песчаную равнину, насквозь продуваемый сильным и жарким пустынным ветром, от которого гремели оконные рамы. Правда, квартира Соломона Исаковича, находившаяся на первом этаже, упиралась окном комнаты в каменную стену, отделявшую дом от проезжей дороги, но в остальном квартира была не хуже, а может быть, даже и лучше его московской. И Соломон Исакович, хотя ему до пенсии оставался еще год, получил ее на пенсионерских правах, то есть почти даром.

Комната была поменьше московской, но такой же удобной чуть удлиненной формы, и перед ней, большая редкость по здешним порядкам, была даже крошечная прихожая. Кухня была отличная. Просторная, с большим окном-дверью, за которой находился еще маленький незастекленный чуланчик в виде балкона. В кухне поместилась не только двухконфорочная газовая плитка, московский кухонный шкафчик Соломона Исаковича и выданный ему иммигрантскими властями столик с табуреткой, но и довольно большой холодильник, купленный им, благодаря его привилегированному положению вновь приехавшего, по сниженной цене. В Москве ему как-то не пришлось обзавестись холодильником, но здесь он сразу понял, что это предмет необходимый, и получал детское удовольствие от сознания, что можно держать в доме порядочный запас продуктов, не опасаясь, что они испортятся.

Ненужных хозяйственных вещей, которые, видимо, предполагалось держать в чуланчике, у Соломона Исаковича не было, а значит, не нужна была и ведущая в него дверь, и около нее он поставил кровать. К его приятному удивлению, кровать эту, железную с пружинной сеткой, тоже выдали ему власти, так что можно было не заботиться о починке старой раскладушки. Раскладушку Соломон Исакович с удовольствием выбросил.

То, что квартира была на первом этаже, особенно радовало Соломона Исаковича. Это исключало всякий возможный риск для других обитателей дома. Вторым полезным ее качеством был пол, не паркетный, как в Москве, а выложенный плитками из каменной крошки.

И здесь тоже вокруг дома, где поселился Соломон Исакович, было много недоконченных новостроек. И около них тоже было полно всякого строительного материала, в том числе и кафельных плиток. Но Соломону Исаковичу в новой его жизни не хотелось действовать по старой системе – во-первых, потому, что он знал, что материалы принадлежали частным подрядчикам, а главным образом потому, что крайней необходимости в этом не было.

Новая эта жизнь, как уже было сказано, не произвела никаких чудодейственных преображений ни в характере Соломона Исаковича, ни в его взгляде на мир как на громадное, страшное и холодное место; она, однако же, подарила ему множество мелких повседневных облегчений во внешнем его обиходе, тем самым снимая с него некоторый слой плотно обволакивавшей его пленки ненормальности.

Например, те же кафельные плитки можно было просто пойти и купить в магазине. Причем не только простые, белые, но и разных других цветов или с узором и всевозможных удобных форм и размеров. Конечно, стоили они недешево, и Соломону Исаковичу не по карману было бы приобрести все необходимое количество сразу. Но ему и не нужно было все сразу. Работал он медленно, так как по-прежнему много занимался всяческими формальностями, связанными с его поселением на новом месте. Формальности были бесконечные, изнурительные, мало кому понятные и часто совсем бессмысленные. Впрочем, другими они, в понимании Соломона Исаковича, и быть не могли, а от прежних, знакомых ему, выгодно отличались тем, что в них не было скрытого элемента неопределенной угрозы. Поэтому душевно они его никак не затрагивали, а только утомляли физически и отнимали время.

Познакомившись со здешней инфляцией, Соломон Исакович не пытался скопить постепенно всю нужную сумму, а шел после каждой получки в магазин и покупал несколько десятков стандартных белых плиток. То же он делал, если выпадал случайный дополнительный заработок, например, когда хозяин, обнаружив прежнюю профессию Соломона Исаковича, просил его время от времени помочь бухгалтеру со срочной бумажной работой. И цемент хозяин позволил ему брать на заводе по себестоимости.

Пережив свою первую зиму на новом месте, Соломон Исакович убедился, что и здесь зимой бывает довольно холодно, тем более что никакого отопления в квартире предусмотрено не было. В кухне он грелся газовой печкой, но для комнаты она не годилась. Это ставило перед ним новую, весьма сложную техническую задачу – обогрев в комнате был необходим. Как он ее решит, Соломон Исакович пока не знал, но уверен был, что рано или поздно решит. Идей разнообразных было много, любые материалы были в магазине, и их можно было постепенно приобретать. Торопиться было некуда.

Соломон Исакович все реже боролся с собой и все больше начинал верить, что наиболее тягостное время его жизни осталось позади, и самое страшное, что с ним еще может случиться, это смерть – от болезни, от старости или, может быть, от войны. А пока он не умер, нужно было жить и можно было потихоньку класть светлые кафельные плитки на пол и на стены и, если повезет, успеть снова, уже второй раз в жизни, сделать то, чего так страстно хотелось.

1983

Мир Фурн[1]1
  Мир фурн (идиш) – букв. «мне ехать», в разговоре «едем», «поехали».


[Закрыть]

По ночам Циля мелко-мелко целует спрятанный под подушкой молитвенник и заклинает громким шепотом: «Только жить, только жить, только жить, жить, жить…»

А бабе Неле жить больше не хочется. Устала.

По утрам все уходят из дому, оставляют ее с Цилей. Завтрака, слава богу, здесь не готовят, каждый хватает из холодильника и убегает, этот шум не считается, не мешает бабе Неле. Можно бы поспать еще немного, полежать, понежить старые косточки, но из Цилиного угла уже несется: «Чаю! Бабуля, скоро ли чаю?» Баба Неля зажимает уши подушкой, сквозь подушку несмолкаемо скрипит «А-а-а-аю!», иногда тонкое, жалобное хныканье: «Мамочка, чайку хочу, ма-а-ма-а…» Баба Неля корчится под одеялом, возводит вокруг Цилиного топчана стену из полых бетонных блоков, блок на блок, быстро-быстро, вот сейчас закроется последний проем, и весь угол заключится в непроницаемую бетонную коробку, и станет тихо, боже, какое счастье, но ведь воздуха там внутри мало, ненадолго хватит, вдруг я засну, а она там задохнется – ну и пусть? – баба Неля свешивает на край постели не отдохнувшие за ночь ноги и шипит:

– Да будет тебе чай, будет, подождешь.

Спасибо хоть, что сняли квартиру с такой просторной кухней. Район плохой, и всего одна комната, зато дешевле, и большая кухня. Тут тебе и столовая, и салон, и спать ей с Цилей есть местечко. Хотя бы не все в куче. На день перевалить Цилю в комнату – целый день рядом с ней не выдержать – и остаться одной. Не отдыхать, конечно, – уборка, магазин, готовка, стирка, Циле уколы, искупать ее, кормить, и чай, чай, чай, бесконечный чай.

Циля из кухни уходить не хочет, упирается, хочет смотреть, что баба Неля будет делать, да так ли, и чаю скорее допросишься, но с бабой Нелей разговор короткий – халат на плечи, костыль в руки и марш-марш. В комнате Циля хочет непременно на Юлькину кровать, рвется примерить Юлькину пижамку – коротенькие штанишки и маечку, баба Неля пижамку отнимает, но с кроватью уступает, хотя предпочла бы на Валину, Валина кровать удобнее стоит, легче менять в случае чего.

Пока стелила клеенку, прибирала Цилю и поила чаем, обдумывала, как закупиться, чтоб посытнее и побольше. На рынок бы, но далеко ехать, страшно Цилю надолго бросать, да и не дотащить. Значит, или к Хезьке в лавку, или в супер. В супере лучше, выбору больше, но опять на автобусе три остановки и еще пройти, а Хезька-бухарец рядом и, главное, записывает в долг до конца месяца, а там пусть расплачиваются как хотят. А наличные припрятать пока, все равно на них же пойдет. Правда, к Хезьке, сказали, только по мелочи, только в крайнем случае, а тут крайний случай каждый день, ноги совсем не носят. Леночка с Юлькой ладно, молодые, где им понять, но Валентина, у самой ведь ноги пухнут – нет, туда же: «Мама, помни, каждый шекель на счету, а у Хезьки все дороже, и потом, он приписывает».

Принесла продукты, опять поставила чайник – правда, Циля еще не просит, но можно не беспокоиться, просто не слышала, что баба Неля вернулась. Холодильник-старикашка громко завыл, ткнула его кулаком в бок, сколько электричества на один вой уходит. Вот тебе и Хезька, хоть и жулик, а не злой, увидел, как баба Неля стоит-думает над куском мороженого мяса, и вынес целую кучу мослов – отличные, чистые мослы, и мяса еще кое-где шматки порядочные. Себе, говорит, на фабрике мясо брал, хороший борщ сваришь, и даром всю кучу ей отдал. Девкам не скажу, решила баба Неля, кочевряжиться будут.

– Чаю, Нелечка! – донеслось из комнаты. – Нелли? Ча-аю!

– Суп сейчас поставлю, тогда дам.

– Ты слышишь меня, Нелли? Чаю! Нелли?

Лучше не отвечать. Чайник давно закипел, надо подогреть, Циля кипятка требует, все холодно ей. Холодно, здесь! Глотку надо луженую иметь, чтобы таким чаем наливаться, и в такую жару. Да она и вся луженая.

Суп пахнет вроде бы и ничего, но как-то странно. Ну мое дело маленькое, не нравится – не ешьте. «Бабуля, котлеток хочется! Бабуля, сделай блинчики с мясом! Бабуля, никогда колбаски в доме нет!» – прислугу себе нашли. Баба Неля с сердцем шваркнула крышку на кастрюлю, крышка соскочила, баба Неля хотела подхватить ее половником, суп из половника выплеснулся на стену, крышка и половник шмякнулись на пол. Баба Неля хотела присесть на корточки, поднять, свалилась на четвереньки и немного повыла, отдыхая. Девки, паршивки, куда завезли, за что, зачем? «Ради ребенка, бабуленька, ради ребенка, ребенку там будет хорошо!» – да начхать мне на вашего ребенка, сами заботьтесь о своем ребенке, что же так до седьмого колена обо всех и думать, кто обо мне подумает? Баба Неля подцепила крышку, с размаху грохнула ею о пол, в этом была даже приятность, на четвереньках очень сподручно. А о Циле кто подумает? Цилю-то куда? Уж говорили бы прямо: на свалку вас, на свалку, старичье проклятое, не заедайте чужие жизни! Ну я-то хоть завтра бы сдохла, с радостью, да Цилю-то куда?

– Нелли? Ча-аю!

Повыла, погрохала крышкой, и как будто легче.

Циля, когда лежит, такая маленькая кажется, а ведь большая женщина была, выше отца. Только голова, лицо большие стали, угловатые, тяжелые. Что это, кости к старости разрастаются, или оттого, что щеки вниз сползли? Вот она черепушку свою лысую прячет под простыней и выглядывает одним глазом, играет с бабой Нелей, кокетничает. Не к добру это, плохой знак. Баба Неля откидывает простыню. Так и есть.

– Да что ж ты не сказала? Сколько можно? Почему не позвала?

– Я звала. – Циля смотрит виновато.

– Где ты звала? «Чаю, чаю», а что нужно, никогда не скажешь. Вставай давай.

Заново прибранная, сухая Циля не хочет больше лежать. И ладно бы, лишний раз подстилку не менять, но она хочет общаться, хочет быть с бабой Нелей в кухне. Двенадцатый час всего, а у бабы Нели уже нет сил.

– Сиди здесь, нa тебе гребень, причешись хотя бы.

Циля послушно водит гребнем по остаткам волос, обратной стороной, правда, но пусть. Шепчет просительно:

– А чай совсем остыл, Нелечка…

Пока возилась с Цилей, суп выкипел, залил газовую конфорку. И жаль, скоро заметила, как раз бы один конец. Баба Неля принюхалась – совсем не страшно пахнет, здесь и газ не такой, едва-едва приванивает. Интересно, а действие свое оказывает или слаб?

Отнесла Циле подогретого чаю. Циля тем временем прихорошилась, заправила ночную рубаху в штаны, на голову напялила Юлькину скаутовскую беретку, и откуда она ее вытащила? Сидит на кровати, сложив на коленях деревянные руки, поднимает на бабу Нелю спокойные, глухие глаза, говорит разумно и настойчиво:

– Мир фурн!

– На, горячий.

– Мир фурн, мейн кинд[2]2
  Мир фурн, мейн кинд! (идиш) – едем, дитя мое!


[Закрыть]!

– Не пролей смотри.

– Мир фурн!

– Ладно, ладно, пей. А я тебя спросить хочу.

– Спроси, – так же разумно отвечает Циля, держа обеими руками обжигающий стакан.

– Тебе, Циля, как жить, совсем нестерпимо или ничего еще?

Циля не отвечает, глотает чай, жмурится.

– Вот я бы, например, умереть хотела. Никакого мне интереса жить. А тебе как?

– Мне интерес, – твердо отвечает Циля.

– Какой, скажи?

– Жить интерес.

– Какой, какой, скажи?

Циля растягивает рот в обиженную гримасу, изо рта капает чай. Баба Неля вытирает ей кухонным полотенцем подбородок, Циля мотает головой, плаксиво гудит сквозь полотенце:

– Ма-мочка, ну чего ты…

– Да не мамочка я тебе, Циля, сколько говорено, это ты моя мамочка маразменная. Так не скажешь, какой тебе в жизни интерес?

Циля не хочет сейчас говорить, хочет пить чай, пока горячий, перекатывает его во рту, как конфету.

– Значит, не хочешь помирать?

Циля поспешно проглатывает чай, бормочет:

– Хас, хас, хас[3]3
  Хас, хас, хас (идиш, иврит) – чур, чур, чур!


[Закрыть]! Только жить, жить, жить!

– Эх, завела! А зачем, какое тебе в этом удовольствие?

– …В этом удовольствие… – эхом отзывается Циля. И поясняет, опять твердо и разумно: – Помирать скучно.

Суп сварился, теперь начистить картошки и за стирку. Пеленок магазинных, которые на выброс, давно не осталось, на новые денег жаль, а тряпки Цилины не в стиралку же класть.

Это я родную мать подбиваю умереть поскорее, думала баба Неля. Думалось вяло, без ужаса, мысли были привычные, еще оттуда. Раз ведь уже и начала умирать, и, кажется, без особых страданий. Нет, вытащили обратно. Девяносто шестой год, дважды вспыхивал и пригасал вырезанный и залеченный рак желудка, отказывали почки, наполнялись водой легкие, заволакивало густой глаукомой глаза. Свезли в больницу, к отжившему телу сошлись белые халаты, обмотали тело проводами и трубочками, булькало и переливалось, сновали по экранам зеленые зигзаги, лениво растекаясь в прямую линию, – не хочет больше сжиматься и растягиваться мускульный мешок в груди? скорее катите машину, шибанем его током, и пойдет! – врачебная наука с угрюмым упорством делала свое святое дело. И снова начали видеть неизвестно что глаза, рак поджал клешни, увядшие было почки снова стали процеживать чай, чай, чай, бесконечный чай. Иногда соки, но редко, соков Циля не любит, да и дорого.

Не помешали бы, она бы, может, и не заметила, «только жить, жить», да так незаметно бы и перешла.

А тогда и мне бы можно. Мне, пожалуй, потрудней придется. Раньше сказали бы – древняя старуха, а по нынешним временам молодая совсем, ухмыльнулась баба Неля, всего семьдесят пять. Болезней, правда, хватает. В груди иногда так сдавит, в глазах темно. Баба Неля скрывает свои хвори, не хочет, чтоб лечили. Впрочем, никто особо и не спрашивает, знают только, что ноги сильно болят, ну, это у многих пожилых. Ноги эти, колоды, так гудят, и так клонит в сон, что бабе Неле кажется, вот лягу, закрою глаза – и уйду глубоко-глубоко, на самое дно, и не вынырну.

Баба Неля читала и по телевизору слышала о стариках, даже не всегда одиноких, иногда и парами, которые сами себе помогали уйти. Ни от чего особенного, просто от старости. Идея бабе Неле кажется разумной и простой – у девок сонных таблеток полно, – но сама она этого не сделает. Слишком уж красиво получается, как в кино, а на самом деле ничего красивого нет. Да еще, не дай бог, откачают, позору сколько.

И хватит, обрывает себя баба Неля.

Что, нельзя уж и о будущем помечтать, возражает она сама себе с ухмылкой.

Мечтай, да не замечтывайся. Циля живехонька, а девки?

А девки – не знаешь, что ли? Спят и видят, чтобы вас с Цилей не стало вдруг. Вот чтоб встать утром – а вас нету, просто исчезли, испарились – и никто не виноват. В доме тихо, чисто, просторно, не воняет, никто не стонет, не охает, чаю не просит, глупостей не плетет. И обеды им твои не нужны, и без стирки-глажки твоей обошлись бы, только виноватости боятся, не признаются. Да уж почти и признаются. Леночка едва разговором удостаивает, и Юлька тоже, только махнет рукой, не болтай, бабуля, ерунды, а Цилю вообще как не слышат, не видят, обходят стороной.

Но ведь, что греха таить, и у самой бабы Нели все меньше заботы о них и тревоги. Случится что у какой-нибудь из них, неудача, болезнь, печаль – вроде бы и заволнуется баба Неля, вроде бы и захочется ей что-нибудь сделать, помочь, утешить, а чуть времени пройдет, и тускнеют, затягиваются мутью безразличия эти прежде нестерпимо острые чувства.

Поначалу трудно было приучаться к мысли, что совета твоего не спросят, распоряжений не услышат, трудно было поверить, что ничем ты больше не можешь повлиять на течение жизни отделившихся от твоей плоти существ, а потом, может быть, с переездом, это стало проходить, страстное внимание к ним постепенно сменилось вялой, тупой болью, словно давно засевшая заноза, к которой притерпелся, и лишь порой, при неловком движении, бьет током от ее незатупившегося острия. Да и советов для них у бабы Нели никаких не осталось, особенно в этой новой жизни. Циля, та и вовсе с недоумением смотрит на вытянувшуюся из нее цепочку живых существ и считает, кажется, что все они, включая и ее самое, дети одной большой и заботливой мамы, бабы Нели. Она уже редко помнит, кто – кто. Сама же баба Неля на память не жалуется, что надо, все помнит хорошо, не известно только, что именно надо. И картинки, которые показывает ей память, не стираются, но тускнеют и не вызывают у нее особого интереса, а только тягучую тоску по той, не бабе Неле, а Нелли, Нелечке, к которой это имело будто бы прямое отношение. Что толку, Нелли-Нелечки давно нет, ни одна из девок тоже никогда этими картинками не интересуется – не для кого их и вызывать, и баба Неля воспоминаниям предается редко.

Такое это занятие, стирка, – задумаешься-задумаешься, не знаешь, про что и думаешь. Баба Неля стоит на коленях около ванны, руки в теплой мыльной воде, не стирает, ищет в мыслях, о чем начала думать. Ступни сзади лежат на каменном полу как не свои, как-то вставать придется.

– Ча-аю!

Скорей достирать, покою ведь не даст. Вот про нее и думала, про Цилю, что бросить ее нельзя, не на кого, не на девок же. А за девок особо страдать нечего, все как-то устраиваются в жизни, устроятся и они, так или иначе.

Вот только Валентина… Не то чтобы самая любимая, нет, Леночку баба Неля когда-то любила больше всех, больше мужа, больше дочери, надышаться на нее не могла. Юльку так полюбить уже не сумела, сил стало меньше, а теперь и вовсе, если Юлька родит при жизни бабы Нели, запросто может случиться, то для бабы Нели это будет совсем постороннее существо. Нет, Валентина просто по времени всех ближе, ближайшее звено в цепочке, следующая на очереди. И совсем ни к чему не готова.

Баба Неля не помнит про себя, чтобы она чего-нибудь, что надо, не умела. Так или иначе, лучше, хуже, не учась и не колеблясь, за все бралась и все делала. Про Цилю и говорить нечего, солдат революции. В кого же это Валентина такая задалась, подушка пролёжанная, ничего не умеет толком, ничего не знает, ни к чему ни таланта, ни интереса, ничему не научилась за свои полвека с лишним, ни к чему и ни к кому не прикипела сердцем. Непонятно даже, как замуж вышла, как Леночку родила. Мужа, разумеется, удержать не сумела, ну это и получше ее не сумели. Леночка вон и вовсе замуж не пошла, у них это нынче просто, нагуляла Юльку в восемнадцать лет, кинула бабе Неле, побежала дальше гулять. А Валентина, как муж ушел, и совсем заснула. Баба Неля ей и Леночку вырастила, потом и Юльку. Ну а не будет бабы Нели, что Валентина тогда? Впрочем, не бабе Неле теперь это решать. Либо приспособится, либо пропадет – как все.

Развесила пеленки, дала Циле чаю, взялась за глажку. Слава богу, постельное здесь не гладят, и Юлька свои джинсы с футболками не велела, с криком даже, но Леночке каждый день свежую блузку на работу, Валентина свое и сама могла бы, все вечера сиднем дома сидит, да пока надумает, пока раскачается, а там либо прожжет, либо перепачкает…

Забежала в перерыв Леночка, вытащила коробку с документами, что-то кладет, что-то вынимает. Последние дни все время в этой коробке роется, бегает куда-то, но, конечно, не говорит. Довольная сегодня на удивление, даже и ругнула бабу Нелю:

– Опять Циля Юлькину кровать всю прописает! Зачем пустила? Мало тебе, что в кухне вонь несусветная? – и то с улыбкой.

Редко нынче достаются бабе Неле Леночкины улыбки, давно уж нет у нее прежней ненаглядной внученьки Леночки, а почему-то сегодня эта улыбка бабу Нелю не обрадовала.

Леночка понюхала суп, поморщилась, но съела несколько ложек, прямо из кастрюли.

– Села бы, пообедала как человек. Случилось что? Или не скажешь, как всегда?

– Потом, потом! Опаздываю! Вечером…

И опять улыбается, но прямо на бабу Нелю не смотрит. И убежала.

Теперь Цилю кормить. Циля почти ничего не ест, но попробуй-ка пропусти обед или ужин.

Процедура сложная. Опять перетащить Цилю обратно в кухню – а не хочет теперь, хочет здесь, на кровати, упирается, не сдвинешь. Да ведь нельзя, все заляпает.

– Ну и сиди без обеда.

Циля мгновенно начинает плакать. Слез у нее мало, две-три слезинки всего, она подбирает их темным согнутым пальцем – и в рот, бережет жидкость. Дальше плачет всухую.

Баба Неля тоже заплакала бы. Но лучше не начинать, у нее слез нет совсем, а без слез такой жгучий спазм сожмет горло, за час не разделаешься.

– Ладно тебе, ладно, пойдем поедим.

А Циля раз, вывернулась из рук – откуда только прыть берется, когда не надо, – и улеглась. Лежит в своей беретке, скрючилась, поплакивает потихоньку.

– Не хочешь есть? А без еды жить не будешь.

– Жить, жить! – всхлипывает Циля. – Только жить, жить, жить!

Звонок в дверь. И кого дьявол несет? У своих у всех ключи.

Молодой мужик, лет сорока с плюсом.

– Это здесь мишпахат олим ми Руссия?[4]4
  Мишпахат олим ми Руссия (ивр.) – семья иммигрантов из России.


[Закрыть]

– Здесь, здесь.

– Шалом. Это гиверет[5]5
  Гиверет (ивр.) – госпожа.


[Закрыть] Рувински?

– Это дочка моя Рувинская. А я Сомова.

– Да, так. Вот у меня ба-решима[6]6
  Ба-решима (ивр.) – в списке.


[Закрыть] Рувински Валентина, Рувински Элена, Рувински Юлия, Сомов Нелли…

– Это я… Да что в дверях стоять, пройдемте хоть в кухню, если по делу.

Какое у него может быть дело? А там Циля голодная плачет.

В одной руке у него список, в другой полиэтиленовый мешок. Дочитывает по списку:

– …и Ласкин Циля.

– А это моя мама.

– У вас все еще мама? Как красиво.

Да уж, куда красивее.

– А я прихожу сказать, что у нас мивца[7]7
  Мивца (ивр.) – особое мероприятие (часто: дешевая распродажа).


[Закрыть].

Баба Неля чуть не плюнула:

– Нет, нет, ничего не покупаем! Шалом, шалом! – и из кухни хочет его вытеснить, на выход, а он не поддается:

– Я к вам беhитнадвут, леhааник сиюа[8]8
  Беhитнадвут, леhааник сиюа (ивр.) – в качестве добровольца, предложить помощь.


[Закрыть], помогать олим хадашим…

– Ну заболтал! Ничего я тебя не понимаю и понимать не хочу.

– Но почему? Вам не нравится ба-арец[9]9
  Ба-арец (ивр.) – в стране (в Израиле).


[Закрыть]?

Ну что ему скажешь? Нравится, не нравится, тоже мне разговор. Как дети, ей-богу.

– Мне везде нравится.

– Увидите, все будет хорошо.

– Знаю, знаю.

– Есть проблемы, но не надо входить в панику, они даются развязать.

Ах ты ласточка моя, развяжи-ка ты мою проблему.

– Конечно, конечно, – соглашается баба Неля, а сама потихонечку к двери его направляет. А он открывает мешок:

– И я вам даю подарок.

– Подарок?

– Да, не так важно, я вам даю немного хорошей одежды.

Ни в чем он не виноват, хочет как лучше, но бабу Нелю заливает злоба:

– Шмотья старого?

– Шмотья? Шматес? – лицо обиженное, и впрямь как у ребенка. – Нет, совсем красивая одежда, – и вынимает две нарядные мужские рубахи, от долгого хранения на них плотно слежавшиеся складки. Показывает бабе Неле ярлыки на вороте: – Пожалуйста, очень хорошая хевра[10]10
  Хевра (ивр.) – зд. фирма.


[Закрыть], «Брук Бразерс», Братья Брук…

– Какие там братья бруки, это сестры рубашки. Да у нас мужиков и в заводе нету.

– Мужиков? Икарим?[11]11
  Икарим (ивр.) – мужики (крестьяне).


[Закрыть] Агрикультурный работник в бейт-харошет[12]12
  Бейт-харошет (ивр.) – завод, фабрика.


[Закрыть]. У вас нет? Но это не отыгрывает роль. Это не бегед авода[13]13
  Бегед авода (ивр.) – рабочая одежда.


[Закрыть]. Не трудовое платье.

– Да что уж ты думаешь, я и рубашки не видела? Не надо нам рубашек, нету у нас в семье мужиков, ну, мужчин, мужеска пола. Бабы одни, женщины, понимаешь?

Понимает. Сочувственно крутит головой, но не уходит. Смотрит даже, куда бы присесть. Баба Неля стоит твердо, неужели он и на это не поглядит, плюхнется? А ноги гудят-гудят, на месте стоять хуже всего. Рубашки сложил обратно в мешок, опять сверяется со списком:

– Рувински Элена – твоя дочь? Сколько лет?

– Внучка, – бормочет баба Неля, – тебе-то на хрена…

– Как, извиняюсь?

– Внучка это моя, внучка, – выкрикивает баба Неля.

– А, внучка, маленки. А Валентина?

– Дочь.

– Сколько лет?

Мужичок здоровый, крепенький, но года сорок три, сорок четыре наверняка есть. Попробовать, что ли? Валентина, тетеря сонная, не так уж плохо сохранилась.

– Сорок пять.

– О, – опять в список: – И Элена ее дочь. А кто такое Рувински Юлия?

– А это Лены, моей внучки, дочка.

– О? Внучка дочка? Сколько лет?

– Да маленькая она, совсем девочка.

– О! Я хочу с удовольствием познакомиться.

– С кем, с Валей?

– Да… что имеет маленки дочка. И совсем нет мужика.

Неужто неженатый? Вряд ли. Но проверить стоит.

– А вы что, тоже одинокий? Никого нет?

Оскорбился, покраснел даже.

– Как это значит, никого нет? У меня все есть, семья есть, дом есть, эсек[14]14
  Эсек (ивр.) – дело, бизнес.


[Закрыть] есть, рехев[15]15
  Рехев (ивр.) – автомобиль.


[Закрыть] есть… Моя папа-мама здесь от мильхемет hа-шихрур[16]16
  Мильхемет hашихрур (ивр.) – освободительная война (1948 год)


[Закрыть], от войны по освобождению… через Польшу…

Дальше баба Неля не слушает. Все у него есть! И туда же, на знакомство набивается, бесстыжие его глаза. А ты кто такая, одергивает себя баба Неля, мораль тут наводить? Против своего же интереса. Только разозлила, а зачем. Ну теперь польсти, польсти.

– Вы, значит, здесь родились? А как хорошо по-русски говорите.

Расплылся сразу, заскромничал:

– Нет, я кцат[17]17
  Кцат (ивр.) – немного.


[Закрыть], мене-более.

Сейчас скажет «когда родители не хотели, чтоб я понимал, они говорили по-русски»…

– Когда папа-мама не хотели…

Что в них приятно, быстро отходят. Вообще по виду добрый человек. Валентине, нескладехе, разве свободного найти? Это, может, Леночке, дай-то бог… А человек местный, устроенный, может, что…

– А как вас зовут? Я даже и не спросила.

– Цви, но по-русски Гриша, пожалуйста. Так вот, у нас есть мивца…

В комнате крикнула что-то Циля, но глухо, не разобрать. Баба Неля заторопилась, заговорила погромче:

– Да вы, Гриша, про мивцу лучше девочкам расскажете, они лучше поймут. Заходите вечерком в гости, все дома будут.

Гриша на возглас оглянулся, переступил с ноги на ногу, но спросил только:

– Этот вечер?

– Этот, этот, сегодня.

И снова осторожно к выходу его, к выходу. Он двинулся, бормочет:

– Я с удовольствием хочу… – а сам прислушивается.

Посмотрим, какое от тебя удовольствие будет.

И снова Циля крикнула, да близко совсем.

Баба Неля оглянулась – а Циля в дверях стоит, большая, тощая, беретка набекрень, ночная рубаха на животе комом в трусы заправлена, ноги голые, в одной руке костыль, другую вытянула прямо на Гришу и громко говорит:

– Мир фурн!

– Циля, ты что?

Гриша от самой двери тоже оглянулся:

– А, вот это ваша мама?

Баба Неля сжала зубы:

– Да, вот это моя мама.

Что, красиво?

Шалом, шалом, задерживаться больше не стал.

– Что же ты со мной делаешь, Циля?

Циля уцепилась свободной рукой за косяк, потрясает костылем в сторону двери:

– Мир фурн, мейн кинд!

– Вот, родную дочь женатому подложить хочу, а ты спугнула!

– Мир фурн, мир фурн!

– Да будет тебе, куда фурн-то? Приехали уже.

– Мир фурн нах Исроэл, эрец hакойдеш[18]18
  Мир фурн нах Исроэл, эрец hакойдеш! (идиш). – Едем в Израиль, на Святую землю!


[Закрыть]!

Мир фурн… Впервые баба Неля услышала эти слова более тридцати лет назад. Циля, коммунистка пламенная, соображала, однако, хорошо. Подошло ее время, и как жарко верила, так же и перегорела. Но место пусто оставалось недолго, она загорелась новой идеей: Израиль. Тут как раз у них там была большая война, они победили с треском, и вскоре после этого Циля объявила: мир фурн! Откуда только идиш у нее взялся, баба Неля никогда и не думала, что мать знает идиш. Стала зажигать свечки по субботам, молитвенник раздобыла, благословляла трапезу. Циля была еще тогда главным двигателем семьи, таким же, каким после нее стала баба Неля, а теперь, незаметно, но цепко, эту роль перехватила Леночка, Валентина на эту роль никогда и не претендовала. Циля тогда суетилась, встречалась с какими-то людьми, ездила в Прибалтику, узнавала. Леночка будет расти среди своих, ликовала она шепотом, пустив воду в ванной. Но семейная власть уже уходила из ее рук, а баба Неля не очень-то верила рассказам о райской заморской жизни, какие еще там свои, а затея опасная, неизвестно, в какую сторону и поедешь, и вообще, жилось им тогда сносно, маленькая Леночка росла здоровая и веселая, от добра добра не ищут, а Валентина и подавно, лишь бы не двигаться. Так тогда и не двинулись, только Циля, услышав, что уехал очередной знакомый, вздыхала: мир фурн…