Текст книги "Другое имя. Септология I-II"

Ты всю жизнь хорошо жил на свои картины, говорит Аслейк

Ну да, говорю я

Как посмотреть, говорю я

Во всяком случае, не бедствовал, говорит Аслейк

Да, не бедствовал, говорю я

Никогда не бедствовал, говорит он

а мне не хочется сызнова толковать о том, как я мальчишкой писал картины и продавал их, ведь вообще-то картины были скверные, лживо красивые, хуже некуда, только тени были выписаны хорошо, а хуже всего была копия «Свадебной процессии в Хардангере», потому я и не хотел говорить о ней, сейчас не хотел, можно и повременить, когда-нибудь позднее я расскажу об этом Аслейку, думаю я, судя по всему, я стыжусь картин, какие рисовал в детские годы, но почему? да просто потому, что кое-чем в них злоупотреблял, кое-что портил, тогдашние солнечные картины были чистейшей ложью, кроме теней, тьмы, света, иной раз я к чему-то приближался, но в картине старался спрятать, ведь то, что, быть может, сделало бы картину хорошей, заказчик нередко считал неправильным и неуместным, словно привидение на картине, и я это закрашивал, лучшее на картине закрашивал! даже думать об этом противно, однако, на их взгляд, главное, чтобы вышло похоже, чтобы фруктовые деревья цвели, и солнце освещало солидные белые дома, и фьорд синел, а такую картину написать проще простого, нужна только фотография дома или усадьбы, они и хотели, чтобы я срисовывал с фотографии, и вдобавок сообщали, какого размера должна быть картина, и, выяснив все это, я приступал к работе – и до чего же получалось похоже, и до чего же я стыжусь тогдашних своих картин, хотя стыдиться-то особо нечего, скорей уж мне бы надо гордиться, ведь совсем неплохо для мальчишки уметь этак писать маслом; ну до чего ж похоже! – говорили они и платили, а я писал, и в самом деле отнюдь не плохо для мальчишки писать такие картины, и все-таки я их стыжусь, я словно бы чем-то пренебрегал, даже осквернял что-то, когда писал их, хорошо бы им всем исчезнуть! пропасть навсегда! если б я мог сжечь все и каждую, я бы так и сделал, я думал об этом еще задолго до того, как пошел в Гимназию, и писал такие картины крайне неохотно, к счастью, я их не подписывал, но иной раз кто-нибудь просил подписать, и тогда я писал свое имя в нижнем правом углу, но только имя, не больше, может, им и не нравилось, что я подписываю только именем, но, по-моему, этого было достаточно, хотя некоторые помечали на обороте, что я написал картину в таком-то году; а портреты моих родителей и вовсе кошмар, глаза бы мои не глядели! пропади они пропадом, эти портреты! ведь они были насквозь лживы, хотя отличались большим сходством и выглядели очень красиво, все равно чистейшее пренебрежение, чистейшее осквернение искусства, сказать по правде, именно мой рассказ об этом очень нравился Аслейку, и он совершенно не понимал, отчего я так стыжусь этих картин, он видел кой-какие из них, у него родня в Бармене, мамаша его была родом из Бармена, поэтому он бывал там несколько раз, видел мои картины, и послушать его, так это лучшие мои работы, ни одна из более поздних ни в какое сравнение не идет, говорил он, а я думал, что ни хрена он не понимает, что такое хорошая картина, и я водил с ним компанию, с этим недоумком, постоянно общался с человеком, который ну ничегошеньки не понимает, думаю я, вижу, что Аслейк уже растопил печь и подложил еще одно хорошее березовое полешко, выхожу на улицу, забираю из машины два пакета, возвращаюсь в коридор, открываю дверь кухни, включаю свет, заношу туда пакеты, ставлю их на кухонный стол, иду в комнату и вижу, что Аслейк стоит возле открытой топки и говорит, что теперь хорошо разгорелось и он готов помочь мне занести в дом остальные покупки, он закрывает топку, мы вместе выходим к машине, и я протягиваю ему два пакета, он берет их, а я говорю, чтобы он поставил их на кухонный стол, и сам беру последние два, ставлю их наземь, захлопываю крышку багажника и, глядя, как Аслейк идет к двери дома, говорю: как хорошо, что нам незачем запирать двери

Да уж, что правда, то правда, говорит Аслейк

На Дюльгье никогда не было разговору о том, чтоб запирать двери, говорит он

Никогда, говорит он

и подчеркивает это слово, будто сказал что-то очень значительное, и, в сущности, действительно сказал, ведь в наше время не так много мест, где люди, отлучаясь куда-нибудь, не запирают двери домов

Хорошо, что мы тут, на Дюльгье, можем доверять друг другу, говорю я

На Дюльгье все могут доверять всем, говорит Аслейк

и я вижу, как он стоит в дверях с двумя пакетами, спиной ко мне, и в глубине души знаю, что никогда не забуду этот вот миг, яркий миг, потому что в нем есть свет, свет озаряет его то ли снаружи, то ли изнутри именно сейчас, когда я вижу Аслейка в дверях, спиной ко мне, его сутулые плечи, почти совершенно лысую голову с колечком длинных седых волос понизу, еще мне видна длинная седая борода, по-моему, он вряд ли хоть раз подстригал ее с тех пор, как она начала расти, думаю я, а пластиковые пакеты тянут его к земле, сутулят плечи, он как бы обрамлен дверным проемом, и хотя кругом темно, ведь снаружи свет не включен, лишь чуточку света падает на него из коридора, я вижу его как силуэт, как силуэт с собственным светом, и, наверно, этот свет – его ангел-хранитель, думаю я, но если я сдуру скажу ему такое, он от души посмеется и скажет, что я вроде тех стариков-музыкантов, которые якобы видели водяного и научились у него танцам-слоттам, я такой же, как они, только на свой христианский манер, примерно так он скажет, но так было всегда, подобные миги, яркие вспышки того или иного постоянно запечатлеваются в памяти, и потом я никак не могу их выбросить из головы, никак, они запечатлеваются как картины и остаются, не могу я от них отделаться, пока не напишу, вот в чем штука, такой уж я уродился, думаю я, однако эти мгновения принадлежат и такому человеку, как Аслейк, думаю я, но почему он не заходит в дом? почему стоит в дверях? или, думаю я, время для меня словно бы остановилось?

Заходи на кухню, говорю я

Сейчас, говорит Аслейк

Не пойму, почему ты стоишь в дверях, говорю я

Да я и не стою, говорит он

Ну, давай заходи, говорю я

Да, сейчас, захожу, говорит Аслейк

и заходит, а я поднимаю два своих пакета, тоже захожу в дом и вижу Аслейка, в открытую дверь он проходит на кухню, а я иду за ним, он ставит пакеты на кухонный стол, и я тоже ставлю туда свои

Ты много чего накупил, говорит Аслейк

Шесть пакетов, говорит он

Да, много, всегда получается больше, чем рассчитываешь, говорю я

и выхожу в коридор, закрываю входную дверь, потом возвращаюсь на кухню и закрываю за собой кухонную дверь

Неужто тебе, одинокому мужчине, столько всего надо? – говорит Аслейк

Да нет, говорю я

А ты эвон сколько накупил, говорит Аслейк

И выпить тоже? – говорит он

и косится на меня

Да нет, говорю я

и я знал, что он это скажет, ведь он словно бы все время хочет напомнить мне, что я больше не пью, что я бросил пить, много лет назад, что я… нет, не хочу об этом думать

Ни пива, ни водочки, говорит он

Рождество скоро, а тогда по давнему обычаю надобно иметь в доме пиво да водочку, говорит Аслейк

А ты что же, ничего не купил? – говорит он

Нет, и говорить об этом незачем, говорю я

К Рождеству? – говорит он

И к Рождеству, говорю я

Ты не любишь Рождество? – говорит Аслейк

Нет, ну то есть… как бы это сказать, говорю я

Не любишь быть на Рождество один? – говорит он

Да, не могу сказать, что люблю, говорю я

Понятно, говорит Аслейк

и мы стоим на кухне, не говоря ни слова

А ты на Рождество махнешь, как обычно, к сестре в Инстефьюр, говорю я

Угу, говорит Аслейк

а потом, как обычно, как уже много лет, говорит, что с тех пор как Сестра – ее зовут Гуро, но он зовет ее просто Сестра – осталась одна, с тех пор как муженек ейный ушел и больше не вернулся, лоботряс этакий, она всегда приглашает его на Рожество к себе, прямо-таки упрашивает приехать, а он и не против, чем плохо – встретить Рождество у Сестры, угощает она на славу, нигде не сыщешь этаких бараньих ребрышек, сущее объедение, и как только она добивается этакого вкуса, ребрышки-то у нее на вкус совершенно особенные, ему неведомо, а она, Сестра то есть, рассказывать не хочет, и он подначивает ее, мол, есть у него кой-какие предположения, есть кой-какие подозрения на сей счет, и ведь она только по дурости или, может, перво-наперво чтоб ему досадить, не хочет сказать, как добивается этакого вкуса, ежу понятно, это явно связано с копчением, у нее есть коптильня в подвале, не в отдельной пристройке, как у него, говорит Аслейк, и все дело наверняка в том, что́ она использует при копчении, вот к какому выводу он пришел, говорит Аслейк

Бараниной-то ты ее обеспечиваешь? – спрашиваю я

Да, говорит Аслейк

Сам забиваю, сам свежую и рублю, ты же знаешь, говорит он

Ну вот, говорит он

Каждый год снабжаю ее бараниной, говорит он

а еще он говорит, что каждую осень грузит в Бот свежезабитого и разрубленного барашка и плывет вверх по Согне-фьорду, в Эйгну, где живет Сестра, под Инстефьюром, ты же видел ее дом, потому как проезжаешь мимо него аккурат каждый раз, когда едешь в Берген и из Бергена, говорит он, серый такой домишко, который не мешало бы покрасить, уж больно облупленный, говорит он, но хотя он солит-коптит сам, старинным способом, а сколько этому способу лет, никто не упомнит, говорит Аслейк, да мне это хорошо известно, я ведь каждый год получаю от него мясо, и сам он считает, что хорошо готовит копченые ребрышки, и вяленую говядину, и вяленый бараний окорок, так люди говорят, а Сестра все равно хочет солить-коптить сама, хотя он бы с удовольствием насолил-накоптил и на ее долю, она хочет сама, и не без причины, потому как у нее все это приобретает особенный, а главное, совершенно восхитительный вкус и, что греха таить, у Сестры бараньи ребрышки вкуснее, чем у него, и хоть и нелегко стерпеть да признать, это чистая правда, а правда есть правда, говорит Аслейк, Сестрины ребрышки аж тают во рту, нет им равных, говорит он, и, по крайней мере теперь, когда мужик, с которым она жила, Скрипач этот, смотал удочки, он каждое Рождество садится в свой Бот и плывет вверх по Согне-фьорду к Сестре, ведь Согне-фьорд никогда не замерзает, течения там очень уж сильные, так что хотя она живет далеко по берегу Согне-фьорда, под Инстефьюром, в Эйгне, где есть бухта, а он сам живет в низовье Согне-фьорда, где тот соединяется с морем, н-да, не без причины город на Согне-фьорде чуть дальше того места, где живет Сестра, называется Инстефьюр, Верховье то есть, и мне это, конечно, хорошо известно, он глупости болтает, говорит Аслейк, но, стало быть, каждое Рождество он в сочельник отправляется на своем рыболовном боте к Сестре, дорога занимает несколько часов, большей частью чуть не весь день, и до сих пор погода всегда бывала хорошая или сносная, хотя об эту пору может и разнепогодиться, море может этак разбушеваться, что только дурень выйдет на лодке, только такой, что моря не знает, новичок, да он-то не новичок, он знает, когда на берегу сидеть, а когда в море выходить, но что поделаешь, погода меняется быстро, и, по его долгому жизненному опыту, предсказать эти перемены совершенно невозможно, полной уверенности никогда нету, но коли подымется шторм, надо поскорей причаливать к берегу, а коли ты далёко в море, вахта будет тяжелая, но до сих пор он всегда благополучно добирался до гавани, хоть это вовсе не само собой разумеется, иные рыбаки до берега не добирались, много лодок лежит на дне в устье Согне-фьорда и выше, в самом фьорде, это уж точно, множество людей нашло там свою гибель, да-а, море вообще-то, пожалуй, самое большое кладбище в здешних краях, тут он уверен, нынче-то дело другое, нынче лодки с мотором, не то что прежде, когда ходили на веслах или под парусом, нынче главное, чтоб мотор не заглох, а он не заглохнет, коли вовремя менять фильтры, хоть раз в году, сам он завсегда держит на борту запасной фильтр, на случай, если мотор заглохнет, сказать по правде, даже не один, а два фильтра, мало ли, вдруг один окажется с изъяном или станешь менять и испортишь, никогда ведь не ведомо, что может случиться, ведь, черт побери, фильтр почти всегда забивается аккурат при сильном волнении, при очень сильном, а в таком разе не больно-то легко, стоя на четвереньках, извлекать старый фильтр, даже с помощью пассатижей, которые у него завсегда с собой, а как же, и хотя он менял фильтры много раз, лишь однажды ему пришлось делать это при сильном волнении, мотор заглох, ветер был крепкий, хоть и не штормовой, и резко занепогодило, как обычно, вот тут-то мотор и заглох, никак он не мог его запустить и смекнул, что фильтр забился, и ругал себя последними словами, что поленился заменить фильтр, давненько ведь не менял, припомнить не мог, когда это было, главное, что очень давно, а Бот качается с боку на бок да вверх-вниз, волны перехлестывают через борта, и ведь надо открыть крышку мотора, ох, только держись, говорит Аслейк, качая головой, но все кончилось благополучно, он же стоит здесь, говорит со мной, но, признаться, ничего хуже того случая не припомнит, к счастью, обошлось тогда, мотор заработал, а сам он, несмотря на бурное море, не оплошал, справился, тут он мастер, лишь бы мотор работал, а уж он завсегда справится, ну, почти что, говорит Аслейк, но только почти что, и некоторое время он молчит, а помолчав, продолжает: мол, одно ясно – невелика радость оказаться в открытом море в непогоду, при крепком ветре, в шторм, да что говорить, коли можно этого избежать, он, понятно, избегает, не выходит в море, коли погода скверная, не такой он дурак, однако, как он уже говорил, наверняка никогда не знаешь, море в один миг меняется, капризное оно, никогда не знаешь в точности, как оно себя поведет, но кое-что все ж таки известно: коли погода хорошая и небо ясное, можно рассчитывать, что очень уж сильное волнение не подымется, говорит Аслейк, а я говорю Red sky at morning Sailor’s warning, Red sky at night Sailor’s delight[7]7
  Красно солнце поутру – предупрежденье моряку, красно солнце ввечеру – то на радость моряку (англ.).


[Закрыть], а Аслейк говорит, что это вот ни к чему, он мало что помнит из английского, который учил в школе, потому как учитель сам толком английского не знал, говорит Аслейк, а раз уж так трудно заранее угадать, каково будет море, не очень-то хорошо, что он каждый год ждет сочельника, чтобы на Боте отправиться к Сестре, однажды ведь эвон как случилось, говорит Аслейк, надо бы, конечно, плыть в погожий день еще в адвент, когда погода почитай что наверняка не обернется штормом, когда под Рождество и в устье и в самом Согне-фьорде довольно спокойно и плыть одно удовольствие, и ничто не указывает, что море осерчает, вот тогда-то и надо бы выходить в море, за несколько дней до Рождества, но он предпочитает не задерживаться у Сестры дольше положенного, обычно его сразу тянет домой, и наутро, в первый день Рождества, он уезжает, всегда так поступал, и погода в первый день Рождества всегда на удивление тихая, впору прямо-таки стать суеверным, ведь до сих пор аккурат в эти дни, в сочельник и в первый день Рождества, каждый год стояла хорошая погода, но, сказать по правде, лучше всего он чувствует себя дома, там его место, там ему по душе, однако поездки к Сестре в Эйгну уже вошли в привычку, и если честно, то ему не больно нравится сидеть на Рождество одному, слишком уж одолевают воспоминания о детских годах, о том, как они с Сестрой жили с родителями, о родителях, об Отце и Матери, которых давным-давно нет на свете, но оба они, Отец и Мать, были хорошие люди, и, когда хоронили Отца, священник сказал, что он жил по совести, и то же самое он сказал, когда хоронили Мать, она, мол, жила по совести, вот и выходит, что, коли остается в сочельник один, он сидит и вспоминает похороны Отца да похороны Матери, а тогда и еда ему не в радость, самые вкусные бараньи ребрышки все равно не в радость, тут он похож на Сестру, она тоже не охотница сидеть одна в сочельник, но в те времена, когда Сестра жила с этим, со Скрипачом – он, Аслейк, всегда его только так и называл, – проводить с ними Рождество никакого удовольствия не доставляло, не было у него ни малейшего желания, хотя Сестра, конечно, и тогда тоже приглашала его к себе, к ним то есть, и он как-то раз съездил, но сочельник получился не шибко веселый, ну, как уж все тогда вышло, он мне наверняка не рассказывал, но непременно как-нибудь расскажет, пока что можно повременить, он в другой раз расскажет, это ведь никакой не секрет, много лет минуло, а вспоминать все равно неприятно, он ведь, Скрипач этот, не дурак выпить, н-да, ну и пока Сестра жила со Скрипачом, он справлял сочельник в одиночку, но несколько лет назад Скрипач смылся, а она-то неужто не могла найти себе мужика получше? он ведь частенько к бутылке прикладывался, Скрипач-то, сказать по правде, как подвернется какая-никакая выпивка, так он беспременно напьется, а она будто не могла найти себе мужика получше, нет, никогда он не мог взять этого в толк, ведь Сестра женщина пригожая и с возрастом хуже не стала, сколько он ее помнит, у нее всегда были белокурые волосы до плеч, и посейчас нет в них ни единого седого волоска, тогда как у него самого волос осталось совсем немного, да и те сплошь седые, не говоря уже о бороде, тоже ведь седая, глядя на них двоих, никто не поверит, что они брат и сестра, по годам-то разница между ними невелика, хоть он и старший, но пока Сестра жила с этим Скрипачом, он, не считая того единственного раза, проводил сочельник в одиночестве, ну то есть после смерти родителей, только об этом ни думать, ни говорить не стоит, и вообще, что это он разболтался, мелет и мелет языком, говорит Аслейк, слишком подолгу сидит один, потому, дескать, этак и болтает, когда мы встречаемся, но, как бы то ни было, по крайней мере в нынешнем году он еще раз справит Рождество за компанию с Сестрой, как обычно, добавляет он, дом-то в Эйгне достался ей по наследству от отцова брата и его жены, своих детей у них не было, а к нему, старшему, перешла усадьба на Дюльгье, говорит он, и дом достался ей задешево, почитай что даром, на халяву, по правде сказать, да и он, когда стал хозяином усадьбы, мало помогал Сестре, говорит он, а у нее не было денег, чтобы заплатить ему, она-то не больно много зарабатывает своими хардангерскими вышивками, скатерть за скатертью, то большая, то маленькая, дорожка за дорожкой, да вышитые крестиком косынки для бунадов[8]8
  Бунад – праздничный народный костюм.


[Закрыть], кой-какие деньги это приносит, но небольшие, так, концы с концами сведешь, и ладно; как окончила школу, она несколько лет работала в одном из магазинов в Бергене, назывался он, кажись, «Дары Хардангера» или вроде того, но магазин разорился, она вернулась домой, а дом в Эйгне тогда пустовал, вот она и поселилась там, изо всех сил заботилась о доме, когда наружная краска сильно облупилась, она его покрасила, по крайней мере один раз, и покраской, надо сказать, занимался Скрипач, до того как слинял, наверняка Сестре стало невмоготу, и она его выставила, сама намекала, что выставила и после жалела об этом, велела ему убираться, а он из гордыни сей же час и ушел, однако, пока жил с Сестрой, он следил за домом и опять же маленько деньжат зарабатывал скрипкой своей, если, конечно, приносил домой крону-другую, а не пропивал разом все, но и тогда обычно притаскивал с собой несколько бутылок спиртного, так Сестра сказывала, но хотя бы дом он покрасил, один раз, этого у него не отымешь, говорит Аслейк, н-да, Сестру он навещает не так уж часто, говорит он, но в сочельник, теперь, когда Сестра живет одна, все-таки лучше побыть у нее, чем сидеть одному, и бараньи ребрышки у Сестры, как он сказывал, пальчики оближешь, говорит Аслейк и стоит, словно в задумчивости, потом глядит прямо на меня и спрашивает, не хочу ли я в порядке исключения справить сочельник с ним и с Сестрой, а что, было бы очень даже здорово, им с Сестрой вдвоем, конечно, хорошо, но побольше народу за столом ничуть не помешает, очень уж много воспоминаний наваливается, о Матери и Отце, а для Сестры – о муже ее, Скрипаче, который слинял и, по слухам, связался на востоке с какой-то бабенкой, так почему бы тебе не поехать со мной, говорит Аслейк, хотя спрашивать меня об этом без толку, он уж сколько раз спрашивал, пора бы и перестать, говорит он, ведь я никогда, никогда не соглашался, говорит он, а разве он не дарит Сестре на каждое Рождество картину моей работы? маленькую, завсегда одну из маленьких, и с тех пор, как осталась одна, Сестра каждое Рождество твердит, чтобы он спросил у меня, не захочу ли я отпраздновать следующее Рождество с ними за компанию, и признаться, он удивлялся, зачем это она без конца спрашивает, ведь я ни разу не приезжал, и он отвечает Сестре, что, мол, спрашивал меня не счесть сколько раз, а я ни разу не соглашался, и, кстати говоря, он подумал, что у Сестры есть, поди, какие-то задние мысли, ведь мы с ней примерно ровесники и оба одинокие, а многим – особенно женщинам, хотя нет, тут никакой разницы меж мужчинами и женщинами нету – вовсе неохота жить в одиночку, тем более что Скрипач слинял, просто ушел и не вернулся, оболтус этакий, даже не попрощался с Сестрой, а теперь вот, мол, связался где-то на востоке или в другом месте с какой-то бабенкой, далеко на востоке, кажись, в Телемарке, но на скрипке он играл хорошо, ничего не скажешь, и, по правде-то, Сестра небось потому и прикипела к нему, очень уж он хорошо играл, мастер, иначе не скажешь, говорит Аслейк

Да, ты рассказывал, говорю я

А есть такое, чего я не рассказывал? – говорит он

Тебе видней, говорю я

и опять мы оба молчим, стоим, глядя в пол

Стало быть, и в этом году не поедешь? – говорит Аслейк

Нет, лучше побуду дома, говорю я

Ты и в Рождество картины малюешь? – говорит Аслейк

Да, говорю я

и опять тишина

Даже в сочельник? – говорит Аслейк

Да, говорю я

Но бараньи-то ребрышки в сочельник употребляешь? – говорит Аслейк

и я говорю «нет», но не сразу, и Аслейк говорит: употребляешь, ты ведь получаешь от меня и ребрышки, и лютефиск[9]9
  Норвежское национальное блюдо – пресно-сушеная рыба, вымоченная в слабом щелочном растворе.


[Закрыть], и дрова, и прочее в обмен на картину, которую я дарю Сестре, да и вяленую говядину тоже, у Сестры теперь цельная коллекция, почти что вся стена в гостиной увешана твоими картинами, три над диваном и не одна в коридоре, да повсюду, так что даже хорошо, что ты всегда давал мне маленькие картины, говорит Аслейк, хотя давал ты мне их из чистой скаредности, говорит он

В этом году можешь выбрать из тех, что побольше, говорю я

Спасибочки, говорит Аслейк

а потом добавляет, что теперь, когда вяленое мясо на косточках, которым он меня снабдил, почти съедено, опять же есть выход: я могу приготовить картофельные клецки, отварить их вместе с косточками и пригласить его на обед, мол, этакому обеду он завсегда рад, что греха таить, да с восскими колбасками, и свиными шкварками, и морковью, и брюквой, при одной мысли аппетит просыпается, говорит Аслейк, а я говорю, что, конечно, угощаюсь на Рождество и ребрышками, и лютефиском, но не в сам сочельник, ты же знаешь, Аслейк, я тебе рассказывал, говорю я, и, само собой, приглашу его на картофельные клецки, когда на косточках еще останется достаточно вяленого мяса и можно будет порубить их и отварить, говорю я, а Аслейк отвечает, что ему это, конечно же, известно, вдобавок он каждый год в адвент заходит ко мне либо ребрышек отведать, либо лютефиска, смотря чей черед, и в нынешнем году я, поди, приготовлю лютефиск, говорит Аслейк, и я киваю, я ведь тоже каждый год в адвент захожу к нему угоститься либо лютефиском, либо ребрышками, и в этом году он пригласит на бараньи ребрышки, и первым делом я всегда приглашаю его к столу, еда ведь гораздо вкуснее, когда ешь не в одиночку, говорит он, потому-то мы двое, пожалуй, не меньше трех раз трапезничаем вместе в рождественское время, дважды в адвент, и на Новый год всегда ужинаем вместе, либо у него дома, либо у меня, один год у одного, следующий у другого, и тогда непременно едим бараньи ребрышки, говорит Аслейк, но и ребрышки, и лютефиск обеспечивает он, Аслейк, он ловит рыбу, потрошит, сушит и вымачивает в щелочи, и барана тоже он откармливает, забивает, свежует, солит и коптит, говорит он, а я говорю, что никогда не любил Рождество, дурное это время, худшее в году, а самый дурной день – сочельник, с этими словами я иду в комнату, а Аслейк идет за мной, посредине комнаты мы останавливаемся, и я думаю, что в сочельник меня обуревает одно-единственное желание – заставить этот день исчезнуть, и я истребляю его посредством живописи, да-да, вот именно, и в сочельник вообще ничего не ем, пощусь, так сказать, и пишу, целый день с раннего утра и до самого вечера пишу, если не считать, что примерно часок среди дня сплю, вдобавок я не полуночник, так что обычно уже около девяти отправляюсь на боковую, и глупо, конечно, так думать, вдобавок это не совсем правда, хотя некоторая доля правды в этом есть, но единственное, что делает Рождество терпимым, не считая мессы, к мессе я хожу в бергенскую церковь Святого Павла в первый день Рождества, и не считая, конечно, работы над картинами, единственное, что делает Рождество терпимым, это размышления о молодом человеке и молодой девушке, которые влюблены друг в друга, ну вроде как Алес и я когда-то, только вот детей у нас не было, не сложилось… ох нет, нельзя мне думать об Алес, думаю я, слишком это больно, лучше думать, что молодая женщина ждет ребенка, пусть даже от другого мужчины, но молодой человек все равно будет любить ее, они на свете одни-одинешеньки, и он, молодой человек, думает, что очень любит эту молодую женщину и, хотя не он отец ребенка, которого она носит, он все равно должен ей помочь, им необходимо найти место, где она сможет родить, думает молодой человек, и они вдвоем отправляются в путь, молодой человек и молодая женщина, чтобы найти такое место и помощь, и по дороге у молодой женщины начинаются схватки, а поскольку рядом какая-то усадьба, они заходят во двор и стучатся, однако никто не отворяет, значит, либо никого нет дома, либо никто не хочет им отворять, но в доме темно, так что скорей всего никого там нет, тогда они заходят в хлев, где стоят в стойлах несколько коров, а в закуте бродят овцы, от животных веет теплом, и, наверно, поэтому в хлеву не так холодно, как снаружи, и молодая женщина ложится в ясли с сеном, рожает ребенка и говорит, ангел, дескать, сказал ей, что у нее родится сын, и ведь в самом деле родился мальчик, говорит она, а еще говорит, ангел сказал, чтобы не страшилась она, ибо с нею Бог, и молодой человек видит, что от младенца как бы исходит свет, неизъяснимо прекрасный свет, а молодая женщина вынимает грудь и дает младенцу, и тот сосет, сосет, думает молодой человек и вроде как не верит своим глазам, ведь от младенца, лежащего у груди молодой женщины, исходит дивный свет, а она смотрит на молодого человека и улыбается ему, и молодой человек думает, что вот это, этот свет совершенно неисповедим, младенец светится во тьме, в темном хлеву, нет, уму непостижимо, думает он и выходит наружу, ведь, хотя в эту пору года холодно, он весь в поту и стоит на ветру, на холодящем ветру, подставляет лицо холодящему ветру, потом поднимает голову и видит яркую звезду, она светит куда сильнее и ярче всех остальных звезд, светит прямо в хлев, и свет у этой звезды точь-в-точь как тот, что идет от младенца, думает он и видит, как звезда шлет луч прямиком в ясли, шлет ясную полоску света, и от младенца и от звезды исходит совершенно одинаковый свет, нет, уму непостижимо, думает молодой человек, стоит и смотрит на луч света, следит взглядом за яркой чистой полосой звездного света, что падает с небес прямиком в ясли, нет, уму непостижимо, думает он, а теперь пора вернуться в хлев и помочь молодой женщине, думает он, как вдруг слышатся шаги, и он видит трех диковинных мужчин, трех мужчин, каких никогда прежде не видывал, трех мужчин, непохожих ни на кого из тех, кого ему доводилось встречать, длинноволосые, длиннобородые, в потрепанных многоцветных одеждах, и идут они к нему, и он видит, что в руках у них множество одеял, одежды, еды, и драгоценностей, и вина, чего только они с собой не несут, а при виде его они говорят, что каждую ночь сидят и смотрят на звезды, пытаясь истолковать, что могут означать звезды, и нынче ночью увидели они то, чего не видели никогда прежде и никогда не увидят вновь, а увидели они, как одна звезда засияла намного сильнее и ярче других, а потом увидели, как от звезды заструился луч света, неизъяснимого света, прекрасного и теплого, хотелось смотреть на него и исчезнуть в нем, говорят они, и луч этот указывал на некое место, и тогда, сказали они, им стало понятно, луч знаменовал, что Бог послал на землю Сына Человеческого, они нисколько не усомнились, что так оно и есть, и просто последовали за светом звезды, отправились за ним и чудесным образом пришли на то место, куда светила звезда, и вот они здесь, подле яслей, и свет звезды светит прямо в ясли, говорят они, и теперь они хотят передать новорожденному младенцу дары, говорят они, а я думаю, что об этом свете, об этом самом, ну да, об этом свете я размышляю, чтобы пережить сочельник, чтобы не думать обо всем прочем, о причиняющем боль, думаю я, вот и пишу в сочельник, как во все другие дни, и в том, что пишу, должен быть свет, незримый свет, думаю я, и, может статься, свет, который я пытаюсь написать, как-то связан с тем светом, что шел от ребенка в яслях? и от звезды? но все же, думаю я, он не такой, и странное дело, легче всего добиться, чтобы картины светились, чем темнее и чернее всё – чем темнее и чернее краски, тем больше они светятся, а светится ли картина, насколько сильно или слабо она светится и где именно, лучше всего видно, когда я гашу весь остальной свет, когда кругом кромешная тьма, и, конечно, проще всего это увидеть, когда снаружи темным-темно, вот как сейчас, в адвент, летом же я стараюсь завесить окна, чтобы в комнате воцарилась тьма и я мог увидеть, где и как светится картина, по правде сказать, я не расстаюсь с картиной, пока не увижу ее в кромешной тьме, ведь каким-то образом глаз привыкает к потемкам, и я вижу картину как свет и тьму, вижу, идет ли от нее свет, где и как, и всегда, всегда более всего на картине светится тьма, и, по-моему, происходит так, наверно, оттого, что в отчаянии, во тьме, Бог ближе всего, но ка́к свет, который я определенно пишу, попал в картину, я не знаю, и как оно выходит, не понимаю, но, по-моему, замечательно думать, что, наверно, случилось так оттого, что однажды зимним днем, в сочельник то есть, родился в яслях малыш и что звезда послала тогда на землю свой сильный, яркий свет, свет от Бога, да, красивая мысль, думаю я, ведь само слово Бог говорит, что Бог существует, думаю я, уже одно то, что у нас есть слово и понятие Бог, указывает, что Бог существует, думаю я, да и вообще, как бы ни обстояло дело, в любом случае это мысль, которую можно помыслить, да-да, пусть даже не более чем мысль, но, вне всякого сомнения, свет можно увидеть, когда вокруг темнее всего, чернее всего, именно тогда можно увидеть этот свет, увидеть, что тьма сияет-светится, по крайней мере, в моей жизни свет возникал, как раз когда было темнее всего, и тогда тьма начинала светиться, вероятно, так происходит и в моих картинах, по крайней мере, я надеюсь, и я пытался сказать об этом Аслейку, но не удается мне ничего ему объяснить, и я давно уже молчу об этом, ведь он только скажет, что он, Аслейк, из безбожников, человек, мол, живет и умирает, вот и все, не больше и не меньше, а про незримый свет он вообще слышать не хочет, именно так скажет Аслейк, и потому я не скажу ему про это ни слова, человек живет, а потом умирает, вот и все, не больше и не меньше, скажет Аслейк, и, пожалуй, он прав, тем не менее, дело обстоит, пожалуй, не так просто, ведь жизнь, а равно и смерть, понять невозможно, хотя, с другой стороны, как ни странно, и смерть, и жизнь понять можно, если не помышлением, то как бы через свет, по-моему, и жизнь, и краски обретают смысл благодаря связи с этаким светом, в сущности, то, чем я занимаюсь, когда пишу картины, сопряжено с этим незримым светом, пусть даже другие его не видят, а они наверняка не видят, думаю я, вряд ли кто-нибудь видит, они представляют себе нечто иное, скажем, хороша картина или плоха, что-то в таком роде, вот почему мне нестерпимо думать о картинах, которые я писал в детстве для заработка, это были просто картины, картины без света, всего лишь красивые, а потому плохие, хотя, конечно, очень похожие, и солнце на них светит, оно там всюду, и оттого там нет света, или он есть, но, пожалуй, только в тенях, думаю я и внезапно слышу, как Аслейк говорит, он, мол, простой рыбак, однако же знает, что все соединяется в огромной неразрывной взаимосвязи, людям нужна рыба, еда, а чтобы имелась рыба, нужно то-то и то-то, а чтобы успешно ловить рыбу – то-то и то-то, стало быть, все удивительным образом взаимосвязано, соединено в великой взаимосвязи, но ты вот веришь в Бога, а я нет, говорит он, и я говорю, всегда говорю, что, пожалуй, никто не умеет ничего сказать о Боге и потому нет смысла говорить, что веришь в него или не веришь, потому как Бог просто существует и Его нет, как полагает Аслейк, говорю я и думаю, что это мы с Аслейком обсуждали не раз и все равно хорошо обсуждать это снова и снова, хотя в конечном счете и скучно