Текст книги "Там, где растет синий"

Сэвен нашёл себе местечко у стойки, расселся, выдался и начал дегустацию живительных соков, не забывая обращать внимание на происходящее. Так было там весело, в корне, броны общались друг с другом активно, забористо, а помимо: кто-то танцевал, другой писал, третий прибор конструировал, но эти деятельные в основном за столиками сидели, а стойка была предназначена исключительно для разговоров. Вот и к Сэвену почти сразу подошли знакомиться, обнаружив, что он новенький. Подошёл парень в гипнотическом жилете и заговорил:

– Привет, ты из людей?

– Вроде того. Стратег.

– Ну надо же, это редкость у нас. А я вот родился тут, не в один момент, конечно, а постепенно, но всё равно я никогда не видел людей. Расскажи, они все такие, как ты и как мы? Длинные палки, к низу разделённые на две?!

– Да, только они менее плотные, что ли, броны как будто в среду втиснуты, сплошные, а люди как коллаж.

– И как же через них проходит энергия, если они не одним куском?

– Звуки – по костям. Жизненная сила – по каналам, которые у большинства забиты (курильщиков много). Вообще, силы мало там, зато есть любовь, она вот проходит без проблем, некоторые люди умеют любить.

– Умеют любить? Как это странно звучит. Люди думают, что любовь – это способность?

– Эм… А что это?

– Ха, ну и ну. Любовь, понятное дело, – это основа, оплот.

– Вы о любви к ближнему, да?

– Я о любви, которая выстраивает очертания Паредем, я о любви как пружинке, на которой вибрирует этот остров.

– Пружинка…

– Ой, я, кажется, забежал вперёд. Вам, видимо, ещё только предстоит увидеть Там… У вас была девушка на большой земле?

– Не знаю уже, я думал, что была, но никого ведь со мной нет здесь.

– Не расстраивайтесь, дружище, в Паредем это происходит быстро – соединение узлов.

– И качественно? – ухмыльнулся стратег.

– Только навсегда.

– Вечная любовь? Я всегда говорил, что строю её, но только с разными женщинами.

– Так не бывает, конечно.

Новый знакомый похлопал Сэвена по плечу, откланялся и пошёл прочь, а к нашему герою продолжили подсаживаться броны, они подходили и подходили, принося новые коктейли из корневина, они слушали его рассказы и старались ответить ему, когда он спрашивал. Иногда он задавал одни и те же вопросы, и ответы, как ни странно, были очень похожи, как будто броны присочинять не умели.

– Неужели вы не умеете присочинять? – спросил он у какого-то кудрявого, с которым они общались теперь.

– Мы только этим и занимаемся! – сказал тот, и оба рассмеялись.

Когда все новые и старые сорта корневина были перепробованы, Сэвен вышел на улицу, наполненный свежими редкими знаниями об окружающем. Он стоял там под огромным горящим небом и отдавал себе отчёт, что везде вокруг в воздухе витают идеи, и концентрация их запредельная, так и хочется ухватить парочку за хвост. Стратег потянулся рукой вверх, но ничего не поймал на голое воображение…

– Наживка хорошая, но практики нужно больше, – услышал он голос.

Сэвен повернулся и увидел, что рядом стоит один из тех колоритных бронов, у которых голова большая и ясная, как сам свет.

– Добрый вечер, а вы умеете их ловить?

– Это моя функция в некотором смысле – ловить их и ставить на место. Я Лон, мастер по починке интуиций.

– Я Сэвен, стратег, приятно познакомиться.

– Ваш какой дом?

– Пузатый, с равнозагнутыми деревьями, кодовое слово Altius.

– А у меня Fortius, выходит, что мы соседи! Я как знал. Очень рад.

– Вы домой сейчас? Могли бы вместе.

– Да-да, пойдёмте.

Они выстроились в линию горизонтальную каждый на своей стороне и пошли по тропинке твёрдой, продавленной из следа в следовость. Вечером тут звуки дёргались, как магнитные бомбочки, но это было не везде, а только в некоторых местах, где удавалось столкновение со звуком, а звук этот был разумный, насыщенный: мельтешит птица, растение пьёт из земли, потягивание дерева – готовится спать, округляются бутоны – скрежещет начало жизни, цветок выходит, шлёпает плавником рыба, кряхтит многоклеточный зверь (ищет сны). Сэвен прислушался и обнаружил стихийность, а раньше он этого не понимал.

– Такие разные звуки, и я услышал собой.

– Паредем открывается.

Он как будто стоял сейчас перед зеркалом собственной жизни, видел целиком всё, не желая понять, что он был: фигура или человек, а может, картина, тень или нерождённый ребёнок, король или инкубатор для энергии. «Мы всегда есть многое», – слышал он слова Допса. Перекатывался свет от луны к камню, и он чувствовал, как в нём заживляются раны, как он спасён внутренне этой раскованной красотой ночи.

Сэвену захотелось говорить.

– Лон, а расскажите об интуиции, что это?

– Знал бы я, – усмехнулся мастер.

– А много у вас заказов на починку?

– Когда как. Иногда броны тянут такую большую идею – создание новой парадигмы или флай, тогда интуиции от перенапряжения часто портятся угнетённые, и тогда я много чиню, а иногда, напротив, вот спокойный мир, и никто не ходит ко мне. Но и тогда я не коплю в себе, не изнашиваюсь от безделья – в пустые моменты я люблю кувыркаться на траве, так вот совершенствуюсь, сглаживаю резкие углы. Мастеру по интуициям надо стремиться уходить от углов и линий, стремиться к кругу: круг – это самое безопасное состояние материи.

Они шли через чащу, на руках у них висели проблесковые фонари, так что сбиться надо было ещё постараться, но они и не сбились, а, напротив, даже очень правильно пришли. Вечер слепил темнотой снаружи, а внутри него шевелилась зигота равнодающая: на поляне вздымалось в полный ракурс горящее огненное поле. Поляна светилась тысячами световых встряхиваний, это были как будто точки размазанные, сбежавшие с дверей скважины, танцующие свободу.

– Светлячки резвятся, – пояснил мастер по интуициям.

– Я никогда не видел такого…

– Вы бесконечно счастливы?

– Я именно вот так вот бесконечно счастлив.

– Тогда поздравляю! Это ваш момент!.. А я и забыл свой первый, столько уж их было…

Соседи сели на валуны и долго играли с этой светящейся массой, колыхали её, смещали, дули на неё – очень осторожно всё, чтобы ничем её не повредить, никак не напугать и не переделать – такого они не желали светлячковому полю. Так они долго пылали, вместе с пыланием обсуждали имена Фе, а потом опустили головы на камни и смотрели на раскрывающиеся созвездия.

– Это абсолют? – спросил Сэвен.

– Тут? – уточнил Л он. – Нет, ещё нет. Абсолют бывает, когда в конусе события соединяются – настоящее и будущее, тогда абсолют.

– Я бы хотел абсолюта, – сказал мечтательно Сэвен.

Висели звезды на небе и на земле, пахла трава-какана первичной сыростью, тенями, капресой. И это не мирор был, не обратный мир перевернутый, а просто выбравшийся из того, где войны развязывали, как денежные мешки, где новые дудки изобретали для крыс – ящики с мнением, и от мыслей избавлялись, как от детей, – применялась контрацепция знания, лесть-фальшь, бумажки с подкорками. Сэвен не хотел сейчас о том вспоминать, и он не вспоминал уже, а просто наблюдал за моментом со стороны, ему нравилось наблюдать, как они теперь лежали тут в каменных выступах, как они молчали, брон и стратег чувствующий, не обезвоженный, молчали и украдывали у тишины источник, смотрели, как шевелится огненная фибра, переходит сначала в эмоцию, потом в память.

ГИПЕРТРОФИЯ МУХИ
Фабрика истории

– Что это? – вскрикнул Сэвен, увидев над головой две большие чёрные гусеницы – спросонья и не то привидится.

– Это ваши носки. Готовы носиться.

Над ним стоял БомБом в своём амплуа хамернап: руки скрещены на груди, улыбка восторженная (искренность в разрезе), нос-махинация и щербатая голова.

– А мы куда-то идём? – стратег поинтересовался.

– Вы отдохнули после мадругады, и теперь мы идём узнавать Паредем – сначала. Потом в комнату смысла. Это ваше функциональное пространство, вы можете там работать по своему заданию…

Сэвен пожал плечами, переводя на другую тему, потянулся, выпил завтрак, умыл лицо, вычистился и поразвёл волосы в микроволну.

– В путь, БомБом.

Они попрощались с домом – до вечера, укромная шапка! – и пошли по тропинке между деревьями, где то подъём, то спуск, и поэтому ноги не уставали вовсе, щадящая зарядка – ландшафтный тренажёр. Небо выпирало разбухшее и не давало никому заскучать. На третьем повороте прямо лес расхохотался и выплюнул гибискус цветущий. Утро выдавало себя за день и пародировало чудеса.

– Мистер Допс попросил отвести вас первым делом на фабрику истории под названием «Гипертрофия мухи», тут несколько таких фабрик, но эта самая большая, – обозначил БомБом.

– Всегда хотел увидеть, как история делается, – прошептал стратег, не желая спугнуть предвкушение.

Они долго пробирались по лесу и наконец вышли к внутреннему берегу озера, а тут уже идти стало легче. Вскоре вырос перед глазами занимавший большую часть острова знакомый им пористый пляж, и там на насыпи мягких горных зёрен сидели броны и накручивали, спорили друг с другом, кричали, молчали, но в любом случае накручивали.

Сэвен увидел, что это катуши были у них в руках – то ли из ниток, то ли из проводов или какого-то другого происхождения. Броны наматывали эти громоздкие бобины и так были увлечены своим делом, что даже и не заметили гостей.

Стратег разместился в сторонке и попросил хамернапа:

– Расскажи о них.

И хамернап говорил:

– Это историки-броны, которые гипертрофируют. Они берут любое событие или момент и потом его гипертрофируют по-своему…

– И этому учат как-то?

– Для этого главное природные склонности иметь.

– А эти катуши как-то используются?

– Один катуш у них – как взгляд на событие, потом из многих катушей можно цельное событие смотать, каким оно было. Истории они закапывают в землю рядом с собой, оставляя только ниточку, самый край. Видите, это как будто трава вокруг, но это всё информация – так у нас история хранится.

– Но зачем это надо – гипертрофировать?

– Так события погниют все, если будут в натуральном виде…

– Теперь я понял немного.

Сэвен подошёл осторожно, стараясь не примять эту информационную траву, и немного подслушал, что там обсуждали (функцию репутации, галерейные леса, новые коктейли с экстрактом дождя).

– Какие они интересные, – сказал задумчиво. – Сколько мне ещё познавать… А вот это кто? – стратег указал на пожилого брона, который сидел с краю общей линии.

– Это старший историк. Можете у него тоже поспрашивать.

Сэвен подошёл к историку за интервью.

– Здравствуйте, я бы хотел поспрашивать тоже…

– Ну так и поспрашивайте.

– Вот интересует меня подробнее, зачем вы её закапываете, историю?

– Чтобы она не валялась под ногами.

– Хорошо, а вот скажите, чем история бронов отличается от человеческой?

– Способом создания. Человеческая история состоит из большого количества тоннелей, по которым нужно чутко пройти, чтобы обнаружить в конце этого тоннеля в себе человека, который приобрёл одно-единственное знание: как ходить по тоннелям. Люди забыли о том, что вокруг свободное пространство, что они свободны и могут создать тут всё, что пожелают, в этом свободном пространстве. Но люди продолжают строить в тоннелях, и хоть там места мало и света мало, но они всё строят и строят там, тратя жизни многих поколений только на то, чтобы пробить в этом тоннеле пару стен. А ведь всё, что нужно было бы сделать, – это понять, что никакого тоннеля нет. Есть узловые точки, есть события, от которых тянется нить, и людям надо просто поймать эту нить, а не перематываться ею с головы до ног, утрачивая способность ходить. Броны же строят изначально в свободном пространстве, они не задавлены нитками событий, но при этом всегда имеют представление о том, что в каждом из катушей. Так рождается чистая история.

– Чистая история?

– Это Фе. Что такое обычная история? Можно сравнить её со вкусом корневина: нельзя всеобщему объяснить этот вкус, все будут его по-разному воспринимать, так и история – всегда будет через пальцы жизни сыпаться. Это не то, что Фе. Фе – это чистые мысли изначально, ни через что не пропущенные, оригинал. Мы не объясняем Фе, но броны сами её чувствуют.

– А вы не пытались что-то для людей придумать?

– Мы хотели создать такое пространство, где историю можно было бы в существа встраивать искусственным путём, но это оказалось невозможно. Тогда мы изменили направление мыслей и открыли конус события, в нём история мгновенна. Вы попадаете в конус события, и для вас это чистая история, пока вы в нём.

– Как это можно понять, что вы в конусе события?

– Когда вы видите целиком всю картинку – пропитое, будущее и настоящее. Только так можно понимать историю, а не через дырявые лупы, приставленные к глазам режима, как у людей заведено. Какой-то человек садится за стол и начинает воевать, межевать государства, уточнять границы, развивать и рушить экономики – это он так историю пишет, но он не историю пишет, а отображает удобный ему набор информации. В итоге получается смоделированная историческая реальность, пространство с антропоморфным поведением, которое почти бесполезно для всех…

– Но всё-таки людям как попасть в конус?

– Пока мы не открыли такого человеческого состояния. Есть кое-что напоминающее вход в конус события – любовь… когда человек любит, он чувствует, что как будто понял весь мир…

Сэвен только собирался про это подробнее расспросить, только его эта тема захватила и потащила в себя, но тут к ним подошёл один из бронов и растворившимся голосом сообщил:

– У нас там фафель в Мартине застрял.

– Да что ж они лезут и лезут эти фафели! – вспылил старший историк.

– Что такое фафель? – осторожно спросил Сэвен.

– Пойдёмте со мной.

Они подошли к вескому, но не вялому брону, который, бледный и ошарашенный, сидел на песке с вздутым катушем.

– Это фафель, новая версия всеобщего духа, – медленно прожевал Мартин.

– Послушай, сколько можно перенаматывать предрассудки?! Понятно, почему застревает всегда… Сейчас помогу.

Старший историк подсел к перепуганному, взял у него распухший моток и начал крутить нить истории себе на ладонь, бормоча:

– Мартин, у нас дети соревнуются в придумывании религий, это их дело, а ты историк, ты умеешь гипертрофировать, вот и гипертрофируй.

Историк ещё раз недовольно помотал головой и обратился к Сэвену:

– Вот это к нам из человеческого мира идёт – фафели, это новые мистерии. Мы на них не обращаем внимания, потому что и так понятно: каждое существо в течение жизни занимается тем, что создает свою религию. На большой земле есть религия вещей, её содержит в себе религия дела (бизнеса), но бизнеса как такового в чистом виде в природе нет, есть лишь человек, создавший эту маленькую религию. Религия вещи живёт сотнями лет, но религия мысли иногда держится тысячелетиями. А когда она перестаёт быть востребованной, люди разрабатывают новую религию и, как правило, это обычная битва второсортными иллюзиями, которая кому-то выгодна. Нам в Паредем это неинтересно, мы сами эти иллюзии пачками создаём…

Тут у историка катуш закончился, он вложил его в заранее заготовленную ямку (хранилище истории) и поправил хвостик, чтобы он встал ровно с другими, напоминая траву.

– Надеюсь, я ответил на ваши вопросы? – уточнил историк.

– Спасибо, теперь многое ясней. Только про фафель не совсем понял…

– Вы можете раскрутить у нас один из катушей по этой теме, они вон там, видите, где песок более доисторический, как будто из старых городов.

– Такой рассыпчатый, как пыль?!

– Вот-вот, именно там.

Сэвен нашёл нужное место, взял одну из ниток, потянул и постепенно начал ощущать, что это не простая нить вовсе, а нить повествования.

– Простите, а что это за слизь тут? – крикнул он историку.

– Не бойтесь, это контекст. Для понимания эпохи и настроений.

ФАФЕЛЬ
Теория ничего

Небо перетянули небом другим – более мистическим (тому не хватило виолет), нарастили из шерсти ковёр на асфальте в виде спонсорского значка, потом ещё вытащили сюда, конечно, подмосток с колоколом – по привычке, соли мешок – чтобы знали, в чём соль, стул и семь вёдер зелёных лилий церемониальных.

Всё это было размещено тут для выступления «кротов» – этих странных и великолепных людей, которые потрясли мир, как большую солонку над чьей-то пресной и неудачной шуткой. Кроты носили шесть шляп мышления, ордена и штаны из оленьей кожи, рисовали тактосхемы, замкнутые друг на друге, падали и поднимались, как курсы валют, но всегда с достоинством хранили свою монополию внимания. Конечно, это были особенные кроты, а именно: кроты, раздобывшие зрение. Кроты были небеспечны, но обеспечены: у них во владении была личная чёрная дыра и три пары йегудийских рукавиц.

Успех пришёл к ним после того, как они выдали миру новую потрясающую воображение концепцию веры. «Кротовый проект» моментально вырвался в лидеры «духовного соревнования», сместив конкурентов, в том числе весьма перспективную теорию приватного неба (теория доказывала существование в космосе специальной «парковки» для душ, место на которой можно было бы забронировать заранее).

Как же всё началось у кротов? С креативных собраний, которые они устраивали везде, где им удавалось собраться. Кроты имели такую привычку – собираться, и, следуя ей, они всегда собирались по разным причинам: на работе за деньги и вне работы за идею. Они собирались где-нибудь в пабе после трудового дня, заказывали кактусовый библейский нектар, лимоны и соль (вот он будущий символ) и пили за эту самую идею, которую так сильно хотели поймать. Они обсуждали варианты реформы, по которой прошлую святыню свергают (в едином творце никакой загадки не осталось) и ставят вместо что-нибудь более вызывающее, многослойное, можно не персонажа, но тему даже; даже тема более-менее великая-весомая неплохо бы подошла. На место «главного героя» и гармоническую коробку выдвигали, и камень, управляющий надеждами, и химический вариант вечности. Но всё было мелко.

– А что если сверхптицы?! – вскрикивал кто-нибудь на таких собраниях. – Птицам вон сколько лет, а они до сих пор загадочные. Найдём таких птиц, которые строят гнёзда необычных форм, скажем, что у этих птиц уровень эволюции плюс семь, что это сверхптицы, и вообще, по меньшей мере чудо – их увидеть, а если кто увидит, того пусть считают избранным. Через два поколения это уже будет устойчивое суеверие.

– Не выйдет ничего, птицы не харизматичные совсем, – кто-нибудь обрубал, и все начинали сначала думать.

Так без успеха и шло, пока однажды один из кротов не предложил фафель. Этот кто-то придумал слово и потом никак не смог объяснить.

– Фафель, – говорил он и погружался в магическую мякоть этого слова.

А окружающие интересовались:

– Что такое фафель?

– Сам хотел спросить!

Это была отличная идея, сами посудите. Вот, к примеру, старик сидит, у него лицо сокрушено, а кто-то говорит, что это морщины, да нет же, это просто свет так падает, оттого и лицо нарисовано сокрушённым, свет рисует людей.

– И что мы можем предложить взамен сокрушения?

– Человек всю жизнь ведёт борьбу с микробами, авариями и даже воздухом, который содержит газы, которые разрушают живые ткани, то есть человек впускает в себя то, что его сокрушает медленно. Так вот единственное лекарство, которое вы можете предложить ему, – это фафель.

– Почему фафель? Никто же не знает, что это такое!

– Вот именно. Нельзя сокрушаться по поводу того, чего мы не знаем.

Так помыслили, и вскоре это было самое загадочное понятие в городе – фафель, сначала просто понятие, потом явление.

– Фафель, фафель! – кричали восторженные адепты, и каждый своё представлял.

Началась пропаганда непонятного, шли концерты, посвящённые удивительному нечто, люди полюбили фафель за его простоту, люди верили, что фафель может изменить их жизнь к лучшему. Это была большая победа кротов над инертностью человеческого сознания.

…Сэвен добрался до катушного остова, отпустил нитку, и тут же она намоталась обратно.

– Спасибо за историю, – поблагодарил он старшего и пошёл искать своего хамернапа, который оказался, как всегда, тут как там.

– В комнату?! – предложил БомБом.

– Пойдём.

КОМНАТА СМЫСЛА
Адаптация веры

Солнце горело так ярко, что птицы не щебетали, но щурились. Птицы щурились, солнце горело, и всё благоволило знакомству с комнатой смысла. По пути туда стратег и хамернап обсудили лето, медиду – погасшую звезду, цитадель, зрелость, корточки слона, жука кукуйо, инкубацию мысли, кроль, но Сэвену всё мало было. Он упивался Паредем, и это как ласка была особого вида – знания о ней.

– Хотел спросить ещё, а зачем вы давите синий? – задал он давно назревший вопрос.

– Это определяющее хобби. У существ должно быть такое, иначе они перестают отличать себя от всего другого, ну чем бы мы отличались от посла или кошки, если бы не давили синий?

– Тоже верно.

Они шли по свежему дневному лесу, усиленному солнечными вторжениями, запахами растительными, птичьим разговором, перекидными пейзажами. Вдруг хамернап остановился и просиял с головы до пят.

– А вот и она! Разрешите представить. Комната по извлечению смысла из всего, или просто комната смысла.

Это была овальная хижина из белого дерева, хижина или шатёр, а может, грибочек особый, но вообще-то, субстанция эта мало на что была похожа: облепленная лесом выгнутость, но не гнездо и не пещера, а такой замерший материальный взрыв – вот-вот продолжится.

– Что это с ней?

– Это пограничное образование – не тут и не там, поэтому мы не понимаем её формы, она не в конусе нашего события, это один из объектов небелковой жизни, но это, как и счастье, – процесс, а не сущность.

– Но счастье – это сущность, – заметил Сэвен.

– Это у людей так? Доктор говорил, что на большой земле счастье измеряют предметами: чем больше предметов у человека, тем он счастливее… Как можно всю жизнь заниматься собиранием предметов?

– Людям это нравится.

– В Паредем по-другому, – проговорил БомБом с гордостью. – Тут у каждого есть всё, что ему надо, и мы довольны, занимаемся любимыми делами, а не теми, за которые дадут больше предметов. Если бы мне пришлось кладези составлять и закапывать, то есть делать то, что делают обычно наши броны по сказке, я бы долго не выдержал, потому что ведь хамернапы чистоту любят, а там надо было бы землю рыть. И сколько бы мне предметов за такое не предлагали, я всё равно не согласен копаться.

– А на большой земле почти все вот так копаются, хотя копаться не любят.

– Но почему они не перестанут, если им не нравится?

– Потому что люди исторически привыкли терпеть.

– Как же сложно всё у вас там, хозяин Altius.

– У них там… Пойдём уже в эту комнату-процесс.

Внутри было продолжение непонятного: сила по ощущениям, а внешне масса, похожая на библиотеку, но только вместо книг там были ящики, и всё такое выпуклое – ближе казалось, чем есть. Везде линии были размашистые, нематериальные, как в впечатлении, если построить из него объект. Около ложностены стояла скамейка-крутон с замкнутыми перилами. Больше ничего из знакомых восприятию вещей. Света было мало тоже – матовый фонарный свет, да и тот яркий слишком, мимо глаза.

– Как это всё работает? – спросил Сэвен.

– Вы находитесь тут, и комната выбирает, что вам необходимо смотреть. Потом вы станете героем постановки, мы называем это состояние маар, только вы не сразу поймёте, что такое маар, сначала вы будете как бы смотреть извне, находясь внутри, но потом вы научитесь внедряться в смысл и даже сами сможете выбирать темы. Первые фильмы, скорее всего, у вас будут лечебные, жёсткие немного, но вы обязательно каждый анализируйте, ведь потом из этого надо будет собирать ответ на вопрос, который вы задаёте. Это как истории просматривать, только тут контекста больше и с вашими мыслями всё перемешивается.

– Ладно, попробую.

– Буду ждать вас снаружи.

Хамернап вышел, и Сэвен стал рассматривать эти шкафчики, надеясь угадать, из которого хлынет сюрпризом, но полное спокойствие, и он уже от скуки ящики пытался подвигать – оставались на месте, хлопнул, кашлянул, скамейку укротил – сел на неё. Ничего не работало. Вдруг у него из-за уха карандаш выпал (Лон подарил, когда объяснял теорию интуиций), и стратегу так захотелось почиркать, что он обратился к поверхности и почиркал, но не загорелось ничего, а просто карандаш ездил по вертикальной выпуклой немного стене-lomba. Большой карандаш тянул поверхность, словно большую ленту за собой, и это был бы рисунок, но слишком неровный, как сердце работает, – такой рисунок; это ползла идея, рождалась прямо сейчас под графитом, и вот что в ней было.