Текст книги "Там, где растет синий"

ЛЕЧЕБНЫЕ МААРЫ
Анаморфоз

Там, на самом краю мандаринового сада, там, где перекатываются пейзажи по ракурсам, там живёт маленький смешной пророк. Сейчас он сидит на центральной площади как белый маг, а рядом с ним пылкий пес сидит, и они поют вместе песни о величие города. Иногда они меняют ритм и представляют публике удивительные рассказы (слава о них идёт по всему городу). Теперь мальчик вот такое выдаёт:

– В северной стороне суши живут особого темперамента люди – очень энергичные, они всегда топают, когда ходят, высоко-высоко поднимают колени. Знаете, почему они так топают?

Вокруг расставлены прохожие, сейчас они не идут, остановлены, увлечены. Вопросы принимают, но пока не отвечает никто.

– Топают со всей силы, идут и топают… Почему?

Не знает никто, одни потупились, другие шейными позвонками хрустят, запуская головы ездить из стороны в сторону.

– Как же вы не знаете?! Они топают, потому что боятся, что к ним бубнильщики в ноги залезут.

– Ну надо же!

Публика удивлена искренне, гомон пошёл.

– И много там бубнильщиков? – случайный прохожий встревает.

Пророк, он же белый маг, рассаживается поудобней, как рассада на грядке, и заводит, словно шарманку, ответ:

– Не то чтобы много, но выше крыши, а крыши там высокие. Стоит человеку замедлиться, они юрк через пятку прямиком в голову, и потом уж никакой врач его не выманит, что бы они там в своих крестовых шатрах не делали, – ни печеньем, ни внутривенными обращениями…

– И что он, опасный этот бубнильщик?

– Да как опасный, это так сложно определить, они ведь все разные, кто-то щекочет хозяина, и тот шутить должен всё время, чтобы в глупую ситуацию не попасть. Кто-то надоедливый – заляжет в области глаза, и человек всегда вот должен удивляться, чтобы не ныло… А у кого-то танцор, вот уж тому не повезло, у кого танцор.

– Почему же они не переедут оттуда, если там так много этих тварей?

– Как сказать. Во-первых, куда же им переезжать? У них дом там, веские доводы. Потом топать они уже привыкли – это же как ритм некий, они живут и не сбиваются, очень удобно.

– Даже те, в ком уже бубнильщик, топают?

– Иногда в человека семь или шестнадцать таких забиться может! Тогда он с ума сойдёт от всех этих характеров. Так что один – это тоже не радость, но терпимо, а когда много их…

– Что-то ты путаешь, парень… Внятно объясни, что от этих бубнильщиков, какой вред?

– Да я же говорю: они придумывают человеку какую-то дорогу, путь и ведут его по нему. Человек говорит, это, мол, моё призвание, а на самом деле в нём бубнильщик живёт.

Люди загудели в рог бы, если бы у них был рог, но рога не было, и тогда они разговорами зашумели, обсуждая услышанное.

– А почему ты думаешь, что во всём остальном мире нет бубнильщиков, может, во мне сейчас такой же сидит, а? – какой-то голос отчётливый вырвался.

Мальчик поднял глаза, прищур убрал.

– Хотите понять, что такое бубнильщик?

– Хочу, – ответил отчётливый и бросил купюру под ноги магу.

– Подойдите сюда.

Мальчик запрокинул голову, как будто бы собирался пить, но он не стал пить, а вместо этого издал горлом такой плотный прочный звук, словно у него сейчас само нутро полезет, в общем-то, оно и полезло: мальчик начал выворачиваться наизнанку.

Любопытствующий хотел было отскочить подальше, но споткнулся о чью-то ногу и упал, и люди все как один завопили, засуетились, забегали и затопали ногами.

– Чего это вы топаете? – спрашивали крайние и тоже начинали топать, не зная причины.

Когда все растопались по сторонам, мальчик спокойно втянул себя внутрь.

– И сколько ещё раз мне рассказывать им, почему они топают, чтобы они больше не спрашивали?!

Пёс замешательно рыкнул, и они дружно затянули новую песню.

…Какой-то выхлоп, как будто воздух вернулся в лёгкие, сжался и петардой взмыл. Звук и шок постепенно исчезли, и Сэвен оторвал карандаш от стены.

– Химеры, что ли? Химеры, которые меняют людей? Ничего не понял… И при чём здесь шумы, как к разгадке применить?

Сэвен протопал по комнате, стараясь вычислить проникновение чудовищ симайры в тело, но ничего не почувствовал, а вместо этого оттопал себе об неорганику одну из пяток, которая чуть было не покатилась назад в этот же маар, но как-то отпустило, и тогда он кое-как допрыгал до стены, ухватился за неё как за аргумент, одной рукой (наиболее хваткой) ухватился, а другой рукой зачиркал карандашом, призывая в себя следующее стереоразмышление.

Чирканье работало без сбоев; одно дело, когда Сэвен ещё не придумал, что это будет их условный знак с комнатой, тогда бы хоть потолком серным три, мало что вышло бы, а теперь всё прилично получалось: чирк – и там. На сей раз никаких площадей, стратег на горе, только он не он сам, а кто-то другой вместо него стоит. Это человек тут, расправленный, пухлый человек, производящий впечатление пятна, но это не пятно, это человек тут…

Вот он какой. Немного промазал мимо своего места, не нашёл, а значит прямиком сюда – на гору, где растут пятна. У него с контурами беда, у него непонятный фасон: руки есть и складная нога, рядом вторая – всё бы как у людей, вот только он не нашёл себя. Вставал в чужие пазлы, крепился к фрескам дворцовым, но только доходило до затирки швов, тут он отпадал, тут ему смеяться хотелось, потому что это щекотно же, когда швы затёрты.

В школе его называли Палопик; не потому что он был тупым увальнем из неизвестной страны, а потому что у него была привычка – палопать, то есть говорить такое, до чего никому не было дела. Иногда он даже на уроках палопал, так учительница спросит его:

– Что ты умеешь, неудачник?

Обычный, казалось бы, вопрос для ребёнка, но вот Палопик как-то сразу сникал, отвечал тихо:

– Я-рмарка, умею радовать, я весельчак, и люди хотят со мной говорить.

– Всё наоборот, опять перепутал, – поправляла учительница. – Всермарка, а ты неудачник.

На это он обычно не говорил ничего, а только начинал глазами ездить по предметам, запуская в себя самое страшное – спокойствие; даже школьники знали, что спокойствие если попадёт в человека в чистом виде, то тут беды не миновать: притаится и будет изнутри тормозить все события. С ним, кажется, такое и случилось, но это не сразу понятно стало, а ближе к Мерке. Мерка – это был такой главный этап в жизни каждого человека, когда его ставили в обстоятельства одного и смотрели, как он там выживет. Мерка у некоторых сразу засчитывалась автоматом, а некоторые вот примеривались долго, пока не научились в обстоятельства входить и стоять там намертво. Палопик тоже сначала встал, как положено, приготовился к обстоятельству любому, но тут конфуз произошёл: терпение лопнуло и свалило его с ног; так Палопик не выдержал Мерку.

Конечно, он и тут не сразу как-то понял, что теперь не является полноценным, но ему объясняли долго, доступно и по-разному, и вскоре он стал догадываться, что не умеет жить. Это стало совсем понятно, когда он однажды вбил себе в голову гвоздь, хотя обычно люди идею вбивают, но он решил попытать счастье с гвоздём и вбил его, надеясь, что тот под влиянием мыслей мутирует во что, например, в железную волю или в характер, но не вышло: гвоздь порвал сдерживающий нерв, и с тех пор Палопик стал безостановочно мечтать, так взахлёб мечтал, что как будто человек только и создан был для этого.

Всё бы ничего, только мечтающие неудачники, не прошедшие Мерку, лишались перспективы; он-то особо и не претендовал на неё никогда, но теперь вот официально распрощался. Встал на горе, и мы видим, как он думает, пытается думать, вместо того чтобы мечтать, но в голову лезут одни невозможности. Он представляет себя среди большого круга из орбит – это земля, он представляет себя на ней, как он ездит изо дня в день мимо луны и не падает, привязанный невидимыми шнурками к поверхности. И хоть он видит себя там, где он есть, но ему это кажется другим совсем, и Палопик снова блаженно поднимает лицо, раскрывает карманы и ему чудится, что в них сыпятся заветы. Потом он проверит – нет, пусто в карманах; удивится.

– Странно, тот тоже на горе стоял, но ему дали, а мне почему не дают? – так он спросит у пустоты, потому что с собой говорить разучился, а больше никому тут не скажешь.

Гора внизу, а впереди нет горы, там низкое всё. Палопик, как и гора, уже взрослый, у него большие руки и в подбородке живут волосы, он мужчина уже, но так и не освоился: мечтает всё время, и хуже не придумаешь ничего, чем мечтающий мужчина, оставшийся неудачником, вместо воли – гвоздь в голове. Да и гора – что это? Сюда несложно попасть – влез и никакие билеты не нужны и не нужен статус, забрался – и стой там, делай что хочешь, никто не прогонит. Палопик смотрит на эти розовые моря, картонные обрезки полей, смотрит на временность и не может понять, как же так вышло, что он не пригодился никак; будто была у него опция на жизнь, а он не воспользовался. И зачем его сюда внедрили, в мир? Родили, растили, а потом как будто его энергия вышла из игры, и энтропия зашкалила; нужен был толчок со стороны, а такие толчки только для везунчиков предусмотрены, он не попал в их число.

Но жизнь всё ещё шла, с этим нельзя было ошибиться. Жизнь шла, а он не понимал, куда она, и он размешивал ботинком камни и всё-таки не понимал, куда она.

– Но надо с собой что-то решать, – Палопик выдал.

Придумал такое и стал себя ощупывать, пытаясь выявить какие-то особенности свои, какие-то уникальные свойства, отличающие его от других предметов, тут находящихся. Сначала, конечно, сложно было определить различия (за жизнь он даже сравнивать не научился как следует), но всё же после долгих ассоциативных трудов Палопик нашёл нужное.

– Я тёплый!

Это было хорошо сказано, к тому же являлось чистой правдой: Палопик был тёплым по сравнению с деревом и прямо-таки горячим по сравнению с камнями.

– Кто-то же хочет использовать мою теплоту! – прошептал он.

– Может, в этом и есть мой смысл, смысл меня?! Да? – повторил он вопрос.

Потому что как убедиться в правильности догадки, если никто её, кроме тебя, не одобрил.

Он ещё раз попробовал:

– Да ведь?

Но тихо вокруг. Посвистывал ветер, блуждая между ветками скального дерева-крупномера, дерево скалилось, но в беседы не вступало: ни с ветром, ни с человеком. Тишина. Копилось электричество в воздухе, разбухали пары, но до грозы далеко было, чернь вся вдалеке маячила – пока придёт.

Всё молчало, но шевелилось, тихо, но двигалось, и только человек на горе не шевелился – стоял и думал, что вот он, палопиковый тупик, – его личный. И тут бы ему сигануть, но он выжидал чего-то, ответа извне.

– Не могу же я незачем быть? Что же это за мир, в котором люди незачем? Эй! – он кричал, даже не понимая, к кому обращается.

– Ярмарка, – ещё раз попробовал он себя проанализировать, но вышло как-то жалко, слово к нему не подходило вообще.

Так бы и продолжалось до бесконечности, но только это остановилось, судьба сжалилась над Палопиком, и на него упали всё-таки заветы – не нытьём, так страданием. Скрижали так неожиданно рухнули сверху, что он даже испугался сначала, но потом присмотрелся и понял – это же скрижали, а там внутри точный план, что и как: работу найти, жениться, купить автомобиль.

– Спасибо, скрижатель.

Радостный, он побежал с горы вниз, но тут ему что-то в ногу заскочило, одно, потом другое, и нет бы ему потопать, идти и топать теперь, но он продолжал бежать, и в итоге такое количество в него назаползало, что у парня коленки сами в стороны разошлись, и он растерялся от этого, так растерялся, что в прямом смысле волосы и зубы повыпадали – старость. Потом он немного подсобрался и понял, что это танец такой, хотел было станцевать, но по привычке начал палопать, и потом уже ничто его не спасло…

– Хлоп!

…Стратега опять выкинуло. Он подошёл к мыслепроводу, резко и без лишних раздумий подошёл к этим неживым образным ртам в щербатой стене, за которыми было каменное горло, или преисподняя, или зубы для пережёвывания страхов, – он не знал, просто понял как-то интуитивно, что ему срочно надо выбросить эту навязчивую идею про бубнильщиков, удалить, как опасные отходы. У некоторых мыслей есть липкая лента с обратной стороны, и за неё, как любопытные мошки, цепляются все остальные размышления – такое стратегу мало хотелось в себе иметь.

Рты не предлагали инструкций, жизнь тоже никогда не предлагала, но он научился догадываться. Для этой ситуации вариантов немного было, и он выбрал очевидный – подойти ближе и что есть силы удручить себя, испугаться, после чего нужная мысль по плану вытягивалась из головы, не исторически, но мгновенно выпадала в отходный бак и летела куда-нибудь на вторичное переосмысление. Сэвен справился не сразу, но по необходимости, а для надёжности ещё раз притопнул и крикнул что есть мочи голосом, не способным рождать пророчества, но твёрдым, уверенным голосом:

– Аааа-вээээ!

Вроде как всё в порядке. Никакого гипноза, это он же – Сэвен, грандиозный говнюк с расстройствами инстинктов, пробирающийся сквозь раскалённую глубину жизни. Это он же. Стратег прошёлся по оси, но танцевать не хотелось, вроде бы обошлось, голова была свежая и ни единого признака утраты личности.

– Да, непросто с тобой, – выдохнул он, обратившись к комнате. И она отвечала ему мягким неорганическим молчанием.

Конечно, это были маары, лично ему посвящённые: стратегу показывали его страхи, со стороны показывали, на других людях. Это были те главные страхи, с которыми он сражался всю жизнь: боязнь уверовать в иллюзию и боязнь стать неудачником (и хоть на большой земле он стал очень успешным для других, но это внешне только, в душе он продолжал бояться – боялся оказаться неудачливым в собственной философии жизни).

Он расстался сейчас со страхами, как распустил старый свитер, – без сожаления. Он давно хотел вырвать их из своего дела.

Теперь с этим было покончено, почти покончено… Была у стратега ещё одна большая боязнь, больше, чем фобия, и толще, чем внутренний холод, но этот страх был так глубоко вкопан в него методом безжалостного упрямого анализа, что он просто забыл о его существовании… Даже комната такое не распознала, а ведь это была одна из самых проницательных комнат смысла из тех, что специализировались на людях.

ПРОГУЛКИ В ЛЮДЕЙ
Боковое мышление

Маневрировали золотые жуки, бледные, остороносые папортни гнулись, как акробаты на ветру, пищал трещинами жадный до жидкости эвкалипт, служила бабочка аниматором на подвижной картине, паук вышивал себе постель, мельтешил крыльями огненный ткачик, ломал комедию кустарный ревун, и всё говорило само за себя, только Сэвен, стратег из людей, должен был выслушивать чужие готовые мысли.

Он работал в своей ментальной библиотеке не то что усердно, но, можно сказать, предельно, то есть так, как позволяли возможности комнаты смысла, а возможности её были мало чем ограничены, разве что ожить она не могла в том виде, в котором оживали лесные броны и норные ползуны – биосферно. Но стратега это только умиляло – её особая фенотипическая порода, уверенная форма самоорганизации, нацеленная на создание чёткой смысловой объективности. Сэвен старался поддерживать собой каждую запущенную ею волну действия.

Себя он тоже старался держать в форме (в форме стратега). Активность его зарождалась на мадругаде, потом Сэвен взбадривался самоэлектризацией – завтракал огнями и светом, то есть сидел на своём одомашненном холме, принимая солнце за витамины и ванну, грелся, попивал корневин живительный, он же haoma, а затем вступал в решительную схватку со своим задом, не желавшим отрываться от насиженного, побеждал в схватке и нёсся в комнату смысла, где растил себя, мостил, исповедовал (казалось, что себя мостит, но так он в людей проникал, проникал в тонкую событийную жилу большой земли и разделывал ситуации на чистый мотив, как отрешённый мясник-мыслитель, заменивший нож высшим даром). Он делал всё, что стратеги умели: копался в человеческих лавках событий, подстраивался под вибрацию объектов и людей, следил за тендерами воображения, рисовал карты случайных совпадений и заскакивал в общественные короба – скрытые секты перекупщиков благодати.

В чём ему только не пришлось поучаствовать за все эти долгие-долгие моменты, которые он закладывал не спеша в аморфное смысловое тело одной-единственной, самой главной разгадки. Побывав в десятках мааров с различными сюжетами, он сам тоже как будто очищение проходил – от стереотипов, от косности, на то, во что он верил раньше, через комнату и смотреть было неловко. Сэвен сначала старался всё запоминать, а потом просто раскладывал ощущения по рефлекторным мешочкам и брал оттуда, если была надобность и ассоциация (экстаз от сравнения). Иногда он пробовал не в один сюжет входить, а представлял общую картину, выстраивая гауссовы пучки из идей. Для этого можно было не нырять с разжиженным мозгом в чужие истории, не перевоплощаться до корней, но чутко через себя отмывать околоплодную взвесь (актуал), прикрываясь лёгкой прозрачной ролью.

Сегодня он лидер, сел на скамейку и попытался войти в чьё-то общее положение, сначала всё мимо (христианские стенания, общества алкоголиков, тинейджерские вечеринки), но потом дом показался, люди там внутри, какие-то прения, кастинг, что ли, или обычная консультация (а именно – комиссия по созданию человеческих проблем заседала, посреди зала табличка: «Вершители»). И стратег меж них был, но он не стратег там, а вроде как лидер домашней группы, а может, другое, это неважно так.

Тем не менее говорить именно лидер начал; дрогнул, как включённый, бровь занёс, голос продолбил до ржавчины и сказал чётко:

– Это блиц, без нытья, коротко обозначаем проблему. Не описываем, но говорим от лица человека, который с ней столкнётся. Кто начнёт? Филипп, начните.

Плотный сальный мужчина тяжело выдохнул:

– Мой друг не хотел быть толстым и потому отрезал себе кусок живота и умер. Я не смог его отговорить…

Женщина перехватила направление (против минутной):

– А у моего мужа проблема с давлением, и он всю жизнь летает на самолётах, он пилот, и я вместе с ним летаю, мы не любим землю, но у нас родились дети, и они не могут летать с нами, потому что в самолётах не предусмотрено общеобразовательных…

Она не закончила, но уже начал говорить другой человек, розовый и неровный, как резинка для волос:

– В прошлом месяце я был госпитализирован как святой…

– Никаких личных трагедий! – перебил лидер. – Дальше.

Крохотный тщедушный человек заговорил:

– Вчера на моих глазах дождь разбился. Я остановился и увидел, что все вокруг спешили, а кто-то бежал, а где-то ехали и никто не замечал, как туг же прямо дождь разбился. И никто не кричал, вот смотрите же, дождь разбился, а все продолжали бежать, идти, ехать…

Другой попробовал тоже:

– Я узнал недавно, что все газеты пропитывают социальным раствором, я перестал читать. А что если они не только газеты пропитывают? Я боюсь очень…

Круг не закончился, но лидер группы не сдержался как-то и беседу остановил.

– Стоп, стоп, стоп! Это всё вас реально волнует?! – спросил он, выдвинув предположение и правую ногу вперёд.

– Очень волнует! – заголосили вершители и по традиции начали все хором кричать, каждый о своей проблеме, при этом некоторые ещё и в подробности вдавались, а те, кто не вдался по каким-то причинам, те или качались аутично под всеобщий вой, или изгибались в поисках удобной гражданской позиции, но всё у них затекало где-то…

Лидер домашней группы бровь приспустил как флаг, высморкался в тенёк и резко так перешёл к традиционному выпаду:

– Всё ненастоящее, всё не то; теперь один пусть кто-то говорит.

Множество желающих (кто чего желает), множество рук в посевах (чуть было не взошли), но на этом и остановилось всё, никто не сказал. Лидер группы вскипел:

– Что же это творится, нам очередную проблему запускать завтра, сегодня крайний срок на идею, а вы сидите туг розовые, толстые, святые и несёте какую-то ахинею из книжек или чёрт знает откуда. Я жду от вас нормальной человеческой проблемы, такой, чтобы люди от неё ревели и краснели, чтобы двигались, чувствовали себя живыми, стеснялись себя, чтобы вспомнили про духовные ценности, про борьбу или что ещё за бред может у них в головах возникнуть…

Слова рассыпались мелкой дробью по ушам, и вскоре кто-то вскочил, раненый, как будто сейчас только понял, о чём речь.

– Я знаю!

– Поведайте нам.

Бедняга, человек немного корявый, загнутый на один бок, как препинание, вышел на золотую середину, поместил себя в этот круг символический и заговорил: – Это не болезнь, это не горе, не шрам. Это больше и колючей, это шар, который прожигает живот, это дёргающийся сгусток. Это беда. Сначала ты думаешь, что она безмозглая, а потом замечаешь, как она говорит с тобой полушёпотом, как она кушает твои воспоминания, как она скребётся. И ты понимаешь, что это не простой фрагмент, а живое существо. Ты чувствуешь её, когда просыпаешься, ты проводишь с ней день, ты ненавидишь её, но не можешь выкинуть из себя, и она врастает. Постепенно она врастает, становится частью твоего тела. Если вовремя не спровадить её, ты обречён.

Если её не выкинуть, ты никогда не будешь ёрничать, петь, увлекаться рисованием, спокойно разглядывать листья, ты не сможешь оценить города, не испытаешь нежность, не сможешь радоваться погоде, ты – никто до тех пор, пока в тебе она. Ты никто. Ты не живёшь.

Она толстая и серая в жёлтую нитку, ты видишь её цвет и контуры, признаешь её температуру. Ею заражены твои кости, волосы, органы, планы, даже вкус сока, который льётся в твой рот, – всё через неё проходит, всё ею загораживается.

Иногда у тебя выдаётся приятная суббота, и ты вроде улыбнулся пару раз девушке из сиреневого кабинета, но потом снова дёрнулось – и ты присмирел тут же: эта штука не разрешает улыбаться, она не даёт поблажек. Будь добр, надевай пиджак и иди на работу, успокаиваясь мыслями о скором сне, который на восемь часов избавит тебя от этой напасти.

Это не боль в прямом смысле – это раздражение внутри, тебе некомфортно, ты грустный, ты не видишь пути, ты шёл-шёл и потерялся, тебя забыли в пустыни, тебя оставили. Ты сам себя.

Она тобой ходит, смотрит, тобой ест, тобой влюбляется и стареет – всё это ей передаётся, а ты только инструмент. Иногда она выделяет тебе чаевых полпроцента – этого хватает, чтобы испытать какую-нибудь крошечную эмоцию: удовлетворение от труда или радость видеть весну, но в обычное время она ничего тебе не даёт, просто собирает тобой и потом всё это съедает.

Везение у тебя, к примеру, ты всё сделал, чтобы это везение вызвать, а потом даже насладиться этим не можешь. Тряхнёшь головой: «Где же? Где?» – а все эмоции куда-то исчезли, и ты засыпаешь вечером и чувствуешь, как она там ворочается, внутри, снаружи, везде, усмехается или ещё чего. Она довольная и счастливая в этом, и тебе больше всего на свете хочется настучать ей по сущности, но ты не знаешь, как её из себя достать…

– Что, что это такое? – закричала нетерпеливо какая-то женщина из группы.

– Безысходность. Человек не может никуда пойти из себя, потому что в него встроили безысходность, – сказал он с таким блаженным видом, словно вспомнил, каково это – чувствовать себя кем-то значительным.

Он сказал это и наклонился под лавр или что там ещё дадут, но ни пинка, ни ответа – все застыли (удивление); правда, скоро рассосалось, так рассосалось, что чуть стёкла не лопнули: вершители повскакивали с мест и стали восхвалять оратора шумно, не руками так криками выражая свои эйфорические реакции.

– Отличная проблема! А как описал!.. В трабл-цех такое, пусть размножат! Удачненько вы зашли…

Лидер группы сначала снисходительно наблюдал за происходящим, но потом выражение на его лице переменилось на злобное, он встал и громко спросил у нового героя толпы:

– Простите, уважаемый, а вы не думали о том, что эта проблема беспокоит людей последние несколько тысяч лет? Она, как бы это помягче сказать, не нова…

Мужчина, выступавший ранее, взревел, потёр голову и сложно, агрессивно завалился на пол, выражая своё недовольство решением.

Аудитория зашелестела, вершители придумывали способы избавления от безысходности: кто-то ходил, заворачивая ступки то вправо, то влево, кто-то завалился, как и новатор, на пол, кто-то крутил головой, выкидывая безысходность через уши…

Все сходили с ума, и только лидер группы один тут из всех не сходил, но напротив – он грустил и расстраивался, так расстраивался, что и скрипка бы не выдержала, но он пока не фальшивил хотя бы. Он похлопал папкой по столу, собирая в одной точке (в точке себя) рассеявшееся внимание аудитории, и завёл речь (речи на этих людей очень хорошо влияли всегда):

– Друзья, вы вершители, и вас не заставляют пересочинять давным-давно доказанные законы природы, вас просят, чтобы вы придумывали простые проблемы людям, потому что люди любят проблемы, они о них читают, обсуждают их, соревнуются ими – это такой спорт у некоторых, и мы вместе с вами должны оставлять их в нужной форме. Понимаете, о чём я? Придумаете – получите дополнительную прогулку во время тихого часа и мармелад.

– Настоящий мармелад?! – кто-то не выдержал.

– Четыре куска. В каждую руку.

– О, четыре куска! В каждую!

В зале наросла тишина, не плесенью, а так, нашлёпками на рты, – все увлечённо думали, мечтая о сладостях.

– А может?

– Или так…

– Вот это попробовать…

Постепенно вызрело ещё одно мнение. Носитель его поднялся и говорил спокойно, с расстановкой, как будто в него периодически вклинивался разум:

– Станем любого успешного человека считать членом тайного общества, выпустим персонажей, которые будут необычно вести себя в публичных местах, пусть все думают, что мир зашифрован.

Лидер одобрительно покачал головой:

– Это неплохо… А если обычные люди захотят вступать в эти тайные общества?

– Сделаем закрытые города и газеты по паролю… Пусть стремятся, разгадывают. Это же наша задача – отвлечь всех от настоящих проблем, перевести акцент.

– Что вы думаете? – обратился лидер к остальным.

– Нормально, – запищали вершители, с завистью поглядывая на будущего обладателя мармелада.

– Так и быть, сойдёт на время, – пробурчал лидер. – Всем спасибо! И подумайте, что бы ещё такое устроить в этой эпохе.

– Мы подумаем!

Главный достал из портфеля коробку мармелада, отсчитал ровно восемь кусков и поднёс рассудительному вершителю. Тот благодарно взял приз, разложил его по ладоням и очень медлительно, как больное животное, стал засовывать мармелад в рот, забывая жевать.

Лидер отряхнул руки, что-то вписал в блокнот, положил его в портфель и подошёл к женщине в белом халате, которая сидела незаметно в углу.

– Миссис Кэмбл, я закончил, спасибо за помощь.

Женщина мягко улыбнулась.

– Да не за что. Когда вы ещё придёте?

– Через пару месяцев. Позвоните, если будут перемены в распорядке дня.

– Конечно, я предупрежу, если что.

Он подвинулся ближе к ней и шёпотом совсем проговорил:

– Вот этот разумный, что последним говорил… Какой-то у него взгляд чересчур адекватный, вы тут поработайте с ним.

– Я и сама заметила, что пора бы с некоторыми из них поработать…

– Вот и славно, – сказал он привычным голосом. – До встречи, миссис Кэмбл, до новой встречи!

Лидер ещё раз взглянул на «свою группу» (они топтались, цокали и задирали друг друга, мгновенно превратившись из «вершителей» в обычных пациентов), взял редакторский портфель со стула и вышел из дома, но до редакции не дошёл, а перескочил по дороге в стратега и вылетел из маара.

Сэвен потряс головой, оставляя в ней самое важное.

– Ух ты, социальный сюжет! Психически нездоровые придумывают проблемы для людей… Очень жизненно.

Конечно, всем понятно, что история пишется элитой для элиты, а простые люди – буквы такого текста, и им никогда не стать его смыслом. Им никогда не стать смыслом, они могут быть только частями одного большого и недоступного им ритуала порождения смыслов, они засунуты в смысловой генератор, которым не могут управлять, но способны иногда нарушать его работу своим вялым, но неугомонным протестом против слишком разумной очевидности… Хорошо, что комната смысла никаких классовых фильтров или прочих популярных условностей большой земли и подавно не знала, показывала всё как есть.

Стратег присел на скамейку-крутон и запустил свой обязательный анализ.

– И к чему это мне сейчас? Людям показывают искусственные проблемы, а настоящие умалчивают как могут – но это и так понятно. Может, меня подводят к одной из этих основных проблем?! Может, я должен искать истоки этой проблемы через обычных людей, через них посмотреть…

Он устал: работал долго очень, но прекращать размышления всё же не стал, а вместо этого подготовился следующий маар взять (вдруг этот да выстрелит); упрямство в нём всегда перевешивало другие состояния. В этот раз он решил прямиком на улицы идти: будет привидением, будет высматривать смысловые пульсары в человеческом городе, в том главном самом городе, где люди прагматичные, приличные, разноодетые, но одинаково вымечтанные.

Он чиркнул – и уже там. Вот улица: мужчина и девочка, выросшая из его кармана. Дом на асфальте, в комнате подросток на стуле качается в приступе абулии (потеря способности желать). Окном прикрытый в кафе сидит человек надорванный, бумажный гений, который не может называть вещи своими именами, жуёт полдня одну булку. С балкона выглядывает член коллектива, декоративный с открытыми лёгкими: устал задыхаться и перестал дышать – перешёл в предметы. По дороге едет парень – бутылка с тошнотой. У декорации из жалюзи и стола даёт представление интроверт, новый консервант для толпы. Каждый из них – кусочек нации.

Сэвен осторожно заглянул в каждого – внутри был воск и пена, значит, он где-то ошибся, что-то перепутал. Надо было отсюда уходить, но это упрямство…

Вот что он подумал: во время умирания человек видит себя целиком, не как в обычном зеркале (глаз не способен уловить целиковостъ, в него не встроен определитель характера), но по-настоящему, в комплекте с манерами и душой (где «общее впечатление», способности, дневники памяти). Предположив такое, Сэвен начал всматриваться во всевозможные отражения: отражения домов статичных в лужах, отражения машин в витринах, отражение звука – смотрел через людей только (предохранялся), заглядывал в самые глубины этой эры…

И всё так хорошо шло, уже увидел он хранителей откровения и как в людях функции опадали и смешивались хаотично, уже он заметил в корзине для морали сломанную ценность – обездуховлена, уже он посетил фонд судьбы для избранных… Но вдруг какой-то сбой, ошибка – и нечаянно Сэвен увидел себя, попал в свою жизнь. Его мотнуло резко и чуть было не кинуло в рефлексию, но он поймал по пути какой-то предмет – ухватился, и это оказался, как назло, ворошитель, чтобы прошлое ворошить, и тогда он решил поворошить хорошенько так, чтобы его потом никогда сюда больше не забрасывало.