Текст книги "Фантазер"

Попив, она поставила стакан на пол, приподнялась и прижалась к нему, уткнувшись лицом ему в грудь. Осторожно, бережно он поцеловал ее волосы, мягко отстранил, уложил спокойно, лег рядом сам, тихий и добрый. Она вдруг приникла к нему всем телом, горячая, потянулась мягкими, влажными губами, тяжело и часто дыша. Он нежно целовал эти губы, дрожа, прижимая к себе осторожно, заботливо, словно защищая от чего-то, переполненный невыразимым счастьем. Все закружилось вдруг в бешеном вихре, быстрее, быстрее, навалилось, сдавило грудь… Судорога сотрясла все его тело, непроизвольный стон вырвался из груди… И в неистовом биении сердца он почувствовал возвращение в мир.

Оглушенный, растерянный, слабый в полном недоумении он отодвинулся от нее. Несчастный, жалкий, растерявший внезапно могучую силу, и чувствующий ужасный стыд. Не хотелось даже открывать глаза – было ощущение неловкости, неудобства, растерянности, нечистоты внизу. И – несправедливости. Почему все так глупо и быстро, зачем…

Обман, насмешка природы. О, господи, стыдно, стыдно. Внизу мокро и липко, и никуда не денешься, срам. Она теперь будет смеяться над ним! Никогда, никогда больше она не будет его уважать, жизнь окончена, разбита, проиграна, и ничего уже не поделаешь. Математика одна остается, наука и ничего больше. Несчастный, неспособный заморыш. Слабак.

Она лежала рядом, молчаливая, неподвижная. Наверняка презирающая его. Совсем чужая.

Наконец, он забылся. В отчаянье, горечи и печали. Одинокий, как никогда. Уснул.

Позже, потом, в таинственных недрах ночи снился ему навязчивый сон. Он как будто бы продолжал говорить что-то ей, говорил без конца, оправдывался, извинялся, настойчиво убеждал, объяснял, чуть ли не плакал даже. А она странно, мягко и ласково улыбалась, слушала, непонятно смотрела, и пугающим сначала было это ее спокойствие, а потом… Сон это был или… Была власть легких рук и взволнованный тихий шепот, головокружительный аромат дыхания, и что-то обволакивало его, влекло, и непонятно все опять было, страшно неизведанностью своею, и сердце замерло, как перед прыжком, и дышать нечем, и плакать хотелось. Но звучала, звучала уже таинственная, необычайная музыка, и было, как никогда, приятно, и чувствовал он себя сильным, могучим, и ясно было, что смерти нет, и ничего не было страшно, все, правильно, все хорошо. И вот сейчас, сейчас свершается необычайно важное, может быть, самое важное в жизни, свершилось, да! И восторг и нежность, и стоны ее, и радость победная…

А потом наступил покой.

Под утро, сквозь тихое, мирное забытье, он слышал осторожные шаги, шорохи. Потом щелчок дверного замка. Он хотел проснуться, но почему-то не мог, все длилось и длилось ощущение прекрасной бесконечной мелодии, тело его было легким, невесомым, летящим…

Первое, что он увидел, открыв глаза, – яркие пятна солнца. Рядом не было никого. Недоумение, обида, мгновенный вопрос. Где она? Почему? Во сне это все было, или…

Но звучала, звучала мелодия, и почему-то ясно стало: свершилось. Свершилось, на самом деле свершилось! Ее нет, она ушла, но все, все, что было – не сон. Она не ушла, она растворилась в этом солнце, в этой удивительной теплоте, которая переполняла и его, и всю комнату.

На столике лежал обрывок бумаги, на нем слова: «Мне на работу рано, извини. Целую крепко. Звони». И – номер телефона, который он знал.

Выпутался из простыней, подошел к окну. Сияющее, свежее, голубовато-розоватое небо казалось перламутровым, теплым. Ослепительный, раскаленный, слегка мерцающий диск солнца всплывал над горизонтом с торжественностью. В его лучах грелись крыши домов, деревья, далекая, изогнувшаяся в повороте река, подернутая серебристой рябью. Черные точки стрижей уже мелькали в бездонной утренней высоте.

Ощущение молодости, силы, предстоящей долгой жизни переполнило его. И весь необъятный сверкающий мир расплылся перед глазами… Он плакал от радости, огромности того, что произошло. Одиночество куда-то исчезло, появилось чувство благодарности, непостижимого, таинственного родства…

Листья

Летний солнечный день. Загородное шоссе: горячий сухой асфальт с россыпями щебня по обочинам – от него хрустит под ногами, – редкие автомашины, что с шумом деловито проносятся мимо нас, навстречу и обгоняя, маленькие дачные домики по обеим сторонам шоссе, глубокая яма справа, плавные подъемы и спуски, овраг с ручейком и мостиком впереди.

Нас трое: Рита, Светлана – «Светик», Славкина подруга, – и я. У Риты ярко-красная юбка, белая блузка и туфли на высоком каблуке. Они подворачиваются, когда кусочки щебня попадают под ноги, и Рита морщится, смеется, я вижу, что она устала, и мне хочется нести ее на руках.

Мы приходим на недостроенную Славкину дачу – Славка встречает нас, с ним его брат Алик, – начинаются обычные, долгие и нескладные хлопоты дачников-горожан: ходим за водой, разжигаем примус, зачем-то ставим кипятить чайник, который так и не понадобился. Спускаемся в овраг к ручью, чтобы умыться, возвращаемся, налаживаем магнитофон. Мы садимся за стол пятеро – «пятый лишний» Алик, Славкин брат, – пьем вино из чашек и стаканов, потому что рюмок нет, подшучиваем друг над другом, смеемся.

Потом мы шумно собираемся гулять по оврагу – овраг большой и глубокий, он весь порос густыми, труднопроходимыми зарослями осины, ольхи, орешника и большими деревьями – сосной, березой, – в пяти шагах там ничего не видно. Первыми уходят Славка со Светиком, затем куда-то таинственно скрывается Алик, а Рита почему-то остается, садится на кровать и говорит, что у нее кружится голова, но «это сейчас пройдет», и тогда она найдет нас.

Она не смотрит на меня, отворачивается, закрыв руками лицо. Почему это, а? Может быть, она на меня обиделась? За что?! Но я сажусь рядом и участливо спрашиваю, что с ней такое. Она не отвечает, я сижу с глупым видом, не зная, что делать. Потом, наконец, она молча встает, и мы идем.

Мы идем по тропинке, которая вьется по склону среди бугров и берез. Рита ведет себя опять непонятно, а когда я показываю ей кривую березу, один из стволов которой, седой и толстый, повис горизонтально над склоном, – она смеется странно и говорит, что у нее в туфель попал камешек. Она спускается к ручью, пока я чинно сижу у кривой березы. Наконец, я слышу, как она зовет меня от ручья, но почему-то не двигаюсь – зачем она от меня убежала? – и вот уже ее не слышно, а когда, продравшись сквозь заросли, я подхожу-таки к ручью, ее там уже нет. Теперь я кричу, но она не отзывается – скрылась куда-то…

У меня немного болит горло – недавно болел, – и чуть-чуть кружится голова, потому что давно не был за городом; день жаркий, солнце россыпью ложится на листья кустов – это напоминает мне что-то, сказку из сна, – и вот я уже отрешенно бегу по берегу ручья, продираюсь сквозь кусты напролом, пригибаюсь, где нужно, прыгаю через склоненные ветви – и листья шумно и хлестко бьют меня по лицу, мне уже трудно, больно дышать, и передо мной то вспыхивает солнце на ветках, то веет угрюмой сыростью из-под густоты кустов, и в ярко-зеленые пятнистые полосы сливается множество хлещущих и щекочущих, жестких и мягких, остро пахнущих, зовущих, пьянящих листьев.

Я бегу долго – и тайна ручья раскрывается мне. Я вижу, как кончаются густые заросли по его берегам – он течет уже по равнине. На другом берегу – большие засеянные поля, на этом, моем, берегу – длинное здание фермы, домик, где живет, вероятно сторож, и стадо коров. Я нашел себе какую-то палку и теперь иду, словно странник в незнакомой стране, опираясь на посох, смотрю по сторонам, вижу небо и солнце и жду чего-то. И хотя я все еще перевожу дух от бега и от неприятной обиды – куда она скрылась-то? – в груди печет, в горле тоже, но я – счастлив. Смело прохожу сквозь коровье стадо и с сознанием собственной значимости, бывалости постукиваю палкой по дороге.

Навстречу идут люди. Кто они, откуда? Они проходят мимо, но я слышу их разговор и догадываюсь: торопятся на электричку. «Какая здесь станция поблизости?» – буднично спрашиваю вдогонку. Они отвечают, и я понимаю, что пробежал совсем немного – меньше одной остановки поезда… Всего-то… И вновь ныряю в зеленые заросли, в листья, бегу назад по ручью… И опять все забыто, и я, кажется, пою что-то – песни, которые вспоминаются сами собой. Летят мимо меня листья зеленой пятнистой полосой, они хлещут и гладят меня по лицу, и словно опять зовут, зовут…

Но в глаза мне сверкает красным. Рита! Она сидит в своей красной юбке на пенышке у края оврага и спокойно, с улыбкой смотрит на меня сверху.

Останавливаюсь нехотя, взбираюсь по крутому склону, цепляясь за корни, и сажусь недалеко от нее, на траву. «А я думала, уж не медведь ли. Такой треск стоял…» – говорит Рита и смотрит с улыбкой. «Как видишь, не медведь», – отвечаю хмуро. Мы сидим некоторое время молча. Потом поднимаемся и вместе идем на дачу. У тропинки нам встречается маленький шалаш, крытый еловыми ветками. Я останавливаюсь, заглядываю в шалаш, пробую его прочность. «Какая прелесть, – говорит Рита. – Правда?» – «Хороший шалаш», – соглашаюсь угрюмо, и мы идем дальше.

Мы приходим на дачу – Славка со Светиком уже здесь, к Алику тоже приехала его подруга, Соня, – и мы все теперь играем в волейбол на поляне. У Сони каштановые густые волосы, большой красный гребень и голубые глаза, гребень постоянно падает в траву, волосы рассыпаются и мешают ей играть, она поднимает гребень, опять пристраивает его в волосах. Она разрумянилась от игры и от солнца, и, поправляя прическу, она улыбается смущенно, словно ей неловко, что у нее такие густые красивые волосы. Рита хорошо играет в волейбол – она спортсменка, – мяч мягко и послушно отлетает от ее рук, но она не смотрит на меня почему-то, играет серьезно, сосредоточенно, закусив губу. Что, я опять чем-то обидел ее?

Вечером мы едем в электричке – народу много, вагоны набиты битком, Рита и я стоим в тамбуре. В тамбуре полутемно, тускло горит одна небольшая лампа, вагон мягко покачивается, постукивают колеса, в дверь с выбитым стеклом веет прохладный ветер – и проносятся мимо домики с освещенными окнами, еле видные в сумерках поля и деревья. Деревья, кусты… Мы молчим, и глаза у Риты блестят, она смотрит на меня долго и странно, она ждет от меня чего-то. Придвигаюсь к ней ближе, чувствую, что ей холодно, мне становится жалко ее, – она кладет голову мне на грудь и всхлипывает, вздрагивает от чего-то. От чего?

От вокзала провожаю ее домой. Мы едем в метро, потом пересекаем людную площадь, идем по темному переулку с деревьями – под ногами распластались красивые черные тени, а по краям переулка яркие фонари просвечивают сквозь нежно-зеленые неподвижные кружева – листья деревьев…

Мы долго и молча стоим у ее подъезда. Я говорю «до свиданья», поворачиваюсь, иду. «Не уходи», – говорит она тихо. Я останавливаюсь послушно, возвращаюсь, легко обнимаю ее, целую наконец вздрагивающие губы. И ухожу тотчас. Ведь именно уходя я почему-то чувствую себя суровым и сильным…

Ночью во сне я опять вижу ярко-зеленые пятнистые полосы листьев. Они летят мимо меня и трогают и гладят мое лицо, нежно и ласково, бережно…

Выбор

Лекция в институте была неимоверно скучна – доцент Налдеев… – с трудом отсидел-отмучился, а после в коридоре встретил приятеля, разговорились, и – опоздал на деловое свидание с Б.П. – решил не ехать, условиться потом еще раз, придумать причину, по наитию внезапно позвонил Наташе и пригласил в музей на выставку Рериха, на полшестого и в ожидании – осталось полчаса лишних – прилег отдохнуть. Проснулся через двадцать минут не в духе, с левой ноги, с легкой головной болью, но вовремя сообразил поразмяться, торопился с гантелями, потом – чуть ли не бегом по скользким заснеженным улицам, пришел к месту вовремя, на минуту даже раньше.

Прождал Наташу двадцать минут, замерз, расстроился и без десяти шесть вошел в музей. Уже был раз на этой выставке, и теперь надо было бы пройти легко и быстро, без лишнего напряжения, остановиться лишь у любимых картин и, не задерживаясь, если не придет она – ведь догадается войти, если опоздала! – быстренько вернуться домой и сесть за работу. Нужно срочно сочинять курсовую. Но почему-то словно по обязанности начал ходить аккуратно по залам, тупо смотреть, пытаясь скрыть все растущее раздражение – на себя, на Наташу – за умным, серьезным видом – что, однако, не помешало в первые же минуты заметить девушку в голубом свитере и короткой юбке, в туфлях с низким каблуком и теплых колготках, симпатичную именно своей внимательностью и осмысленностью – каштановые волосы, серые глаза с желтоватыми ободками вокруг зрачков, – и заметить именно в тот момент, когда она говорила подруге, что ей очень нравится, стоя перед любимой моей картиной «Сергий-строитель». И потом как-то не выпускал ее из поля зрения – ничего не стоило подойти, будь нормально настроен. И вначале решил было подойти, но ждал еще Наташу, был почти уверен, что она войдет, и – колебался.

Народу было много: нудные, убогие экскурсоводы (о какой-то из картин одна во всеуслышание говорила так: «синтез морально-этических качеств»), неискренне внимающие им трудящиеся, а еще у одной из любимых картин, «Мухаммед на горе Хира», застал омерзительную милующуюся парочку: он маленький, сытый и сальный, красный, потный, она – с выпученными глазами и большим носом, тоже сексуально взбодренная. «Что им Гекуба? Что они Гекубе?!» Они стояли, обнявшись, он сюсюкал ей что-то, наклонившись так, словно уши у нее не на обычном месте, а где-то где губы, и под шумок даже чмокнул раза два, я видел. «Нет, в 47-м году написаны «Партизаны»! – игриво говорил он. – «Нет, в 45-м!» – кокетничала она. Это были их единственные слова о Рерихе, и «Партизанами» там, конечно, не пахло. Мучительно захотелось оттолкнуть их от картины, оскорбить, чего, разумеется, не сделал – к великому сожалению! – а потому с еще большей ненавистью к себе смотрел теперь по сторонам, еще более независимо и высокомерно держался, стараясь не замечать, игнорировать нахлынувшего в этот вечер на выставку обывателя. А Наташи все не было видно, а девушка была ничего себе и все милее казалась…

Время шло между тем. Наташа не появлялась. Вернулся к картине «Сергий-строитель» – она правда нравится мне, очень нравится! – сел на лавочку рядом, долго смотрел. Голубые снега, синие тени, мороз, одиночество, глушь. Сергий в кацавейке тешет топором лежащее дерево, слева, неподалеку – его жалкая халупка, рядом сидит медведь и смотрит спокойно. А вдалеке – все снега, мощные, и покой – но покой не умиротворенный, не идиллический – покой глуши, задавленности, дремучий, стихийный. Вот она, Россия. Ведь и в снегу все, в глухом лесу, только справа, вдалеке – речка, но и она утонула в снегах… Сергий сосредоточен в труде – он строит. А что теперь? Дремучих лесов почти не осталось, речки отравлены, медведей фактически нет, да и снег-то… серый от кислотных дождей. В чем беда, почему заблудились, что происходит с нами?…

И вдруг в стекле картины увидел ее. Отражение. Не Наташино, нет. Той девушки. Она ходила сначала вдвоем с подругой, потом втроем – с парнем еще, – а теперь в своем голубеньком свитере стояла рядом, за моей спиной, и тоже смотрела на картину. Одна. Стояла у меня за спиной и смотрела. И никого рядом с ней. Боже, ведь я просто чувствовал ее присутствие, ощущал спиной. Обернулся как бы так, невзначай, несколько раз – не на нее, нет, а якобы на другие картины. А она стояла. Господи. Ведь никогда больше, если не сейчас, если не сию вот минуту – ведь большой же город, толчея, никогда, никогда, а ведь может быть это – ОНА. Вдруг… Вполне может быть! Ведь не случайно же, вот – смотрит… С Наташей все равно как-то странно – опять не пришла… Сердце прыгало, дыхание начало перехватывать, и двух слов теперь не мог бы связать. «Так трýсами нас делает раздумье…» От нерешительности, от незнания, что же сейчас предпринять, от волнения цепенея, повернулся опять к картине… И в стекле увидел, что она уходит. Уходя, обернулась, глянула уже не на картину, а на меня… Да! Именно! О, какое же я ничтожество, боже…

Встал, как приговоренный, направился туда же, за ней, она подошла к своим друзьям, я прошел мимо… Они направились в другие залы, смотрели, я проходил мимо несколько раз… И ведь с независимым, равнодушным видом, даже высокомерным. Просто убиваемый трусостью!

Потом вместе смотрели книгу отзывов – подошел, когда они, опять втроем, смотрели, пристроился рядом. Молча. С этаким независимым видом опять. Но начались уже звонки – выставка закрывалась. В раздевалке тоже оказались почти совсем вместе, неподалеку, но в моей секции была меньше очередь, оделся раньше, вышел, злясь на себя уже просто безмерно, ненавидя себя, презирая – как-то мазохистски злясь! – изощренно, ругая себя последними словами, издеваясь над собой, обзываясь… Шел все-таки медленно, дошел до угла Садового, думая о билетах в кино, что лежали в кармане – только что вспомнил! – хотел ведь с Наташей после выставки… И осенило: пригласить! Сейчас пригласить ее, ту, в голубом свитере… Ее! Ах, какая причина! Да и другое можно – Манеж, например, тоже выставка. А начать так: что вам понравилось? И – о картине, о «Сергии»: «Вам она тоже понравилась, да?» Кретин, ничтожество, мерзавец последний, раньше надо было – тогда, когда стояла! Ведь ничего не стоило ровным счетом… Ах, какой же я, какое ничтожество, какое… какое…

На углу остановился в ступоре, раздумывая, звонить ли – не Наташе, нет, у нее телефон только на работе, – звонить ли Юле, что ли, раз такое дело, или… или… А сам поглядывал на идущих оттуда. Они не шли, их не было – ее не было! – автоматически как-то достал билеты в руке зачем-то, напоказ, пошел обратно, к музею: подойду, приглашу в кино в наглую! Черт с ним! Рискну! Или… Нет, подойду и предложу как бы между прочим билеты купить – пропадают, мол, может быть, возьмете?… А потом вдруг узнаю ее. И тогда уж… Была не была!

Встретил – они, они трое! – а она, к тому же еще и хорошо одета: лисья шапка, меховой воротник пальто – растерялся даже… Хотя какая разница?! И… прошел мимо. О, господи. Остановился у музея, посмотрел им вслед, зачем-то заглянул в музейный двор – будто ищу кого-то (зачем? зачем? ну и кретин же, Господи…), – быстро пошел назад. Когда подходил к углу, увидел их идущими по другой стороне – налево, к метро… Вспомнил, что мельком слышал в раздевалке, как она сетовала о предстоящей толкучке в метро, мигом сообразил, решился (на что? на что?), перешел на ту сторону Садового, не упуская из виду их, троих – все в светлом по сравнению с толпой. К метро пойдут по подземному переходу, там и встречу, а что потом? Спрошу двухкопеечную монету! Позвонить! И «узнаю» вдруг ее… Да, узнаю внезапно! «Мы ведь вместе были на выставке, я вас помню, ну, как вам, понравилось?» Потом приглашу в кино… Правда, парень этот… Вот ведь наваждение, вот ведь попробуй, справься с собой! Как же быть-то, что правильно, как поступить?…

Правильно рассчитал, поймал их у перехода, заранее встал в позу спрашивающего «лишний билетик», достал из кармана мелочь. Вот они поднимаются по ступенькам – парень с ними, самодовольная глупая рожа. И – как молния:

– У вас двухкопеечной монеты не найдется? – мой хриплый лепет.

Впопыхах так и не понял, что он ответил и ответил ли вообще – парень шел с этого края, – а когда опомнился, увидел их спины – три спины, три пушистых шапки, – они удалялись в метро, а я стоял с протянутой рукой…

Финиш.

– Девушка, у вас не найдется монетки позвонить? – спросил по инерции уже у другой – реабилитируясь! – спокойно, обычно (хотя какая уж тут реабилитация, к черту!), и она тут же остановилась, достала из кармана, улыбнулась даже, раскрыла ладонь: две двушки, копейка, а у меня как раз пятачок. Спасибо!

С глупым довольным видом направился в телефонную будку, опустил монету, снял трубку, услышал гудок… И тут только остановился.

Дошло-доехало. Самый настоящий дурдом. Клиника. Шизо. Уфф.

Но и тут по инерции поколебался и решил все-таки поехать к кинотеатру, продать билеты, решительно направился в метро, миновал их. Да-да, опять их! Они ведь шли не спеша, нормально, а я метался как странный спутник, сумасшедшая комета какая-то – шиз-комета! – миновал их с тупо-решительным видом, не глядя – злясь опять! – направился будто бы к кольцевой, потом внезапно остановился, поколебался и, решив, что к кинотеатру ехать удобнее через радиальную, вернулся. Они-то шли к радиальной, я заметил! Еще раз миновал их – они стояли у разменной кассы, – теперь уже и на самом деле решительно спустился по эскалатору, доехал до Арбатской, но решил наказать себя: не продавать билеты и не идти в кино – к черту, пусть пропадают! – а вернуться домой, сесть за курсовую – ведь нет времени! Вспомнил… – вышел на Арбатской, посидел на лавочке у замерзших фонтанов зачем-то, решительно встал, направился по эскалатору вниз, доехал до Курской, перешел на кольцевую линию, приехал на родную Таганскую, вышел из метро – и тут только перестал мучительно оглядываться по сторонам.

По дороге домой зашел в магазин, маленький магазинчик на родной улице, уютный. Там было пусто, светло, продавец – женщина, черная, лет сорока пяти, серьезная. Деньги, к счастью, с собой.

– Бычки в томате, сахарный песок, «Фетяска»…

– «Фетяски» нет, кончилась. Возьмите «Пино». Это в том же духе.

– Сухое?

– Да, как «Фетяска», даже лучше. Чуть подороже.

– Даже лучше? Это хорошо.

– Возьмите, попробуйте, вам понравится.

– Да? Ну, что же, давайте. Спасибо. Спасибо.

Из магазина вышел почти совсем нормальным – все-таки разговор с живым человеком, разрядка, – а подходя к дому, думал уже, что напрасно все это, черт знает что, сразу надо было ехать домой и работать над курсовой. Вот дурачок…

Но не напрасно.

Наташа, оказывается, опоздала как раз на 20 минут и ждала больше получаса – все то время, пока я был на выставке, – нервничала, мерзла. Не дождавшись, ушла, расстроилась очень, обиделась, уверенная, что я не пришел – на выставку зайти не догадалась. Может быть, потому я так и метался – ее состояние передалось…

Вскоре после этого мы стали часто встречаться, и по нервозности, по постоянной «заведенности», непонятности, неразрешимости, вздернутости ни в предшествующей, ни в последующей жизни моей не было ничего равного отношениям с ней. Мучительной этой любви.

А та девушка с серыми глазами – спокойная, внимательная, мягкая, наверное, нежная и рассудительная, возможно симпатизировавшая мне – я же чувствовал, потому и метался! – не знак ли мне это был? Не спасительная ли соломинка – последняя возможность устоять, протянутая рука помощи – перед тем, как закрутиться мне в бездне карих, дьявольски прекрасных и непостижимых Наташиных глаз? В омуте таинственного, тревожного, непредсказуемого…

Хотя и с мучительными колебаниями, с отчаянной и беспомощной борьбой, неосознанным даже сопротивлением, странными, шизофреническими метаниями, что-то во мне выбрало – омут.