Текст книги "От фарцовщика до продюсера. Деловые люди в СССР"

К началу 1968 года состав команды изменился. Ушел Сиротский, Тимашова за барабанами сменил Виктор Иванов. В конце 1968 года «Сокол» имел уже собственную концертную программу из двух отделений, большая часть песен была написана Ермаковым и Гончаруком на русском языке. Популярность группы объяснялась еще и тем, что она первой в Москве начала экспериментировать со светомузыкой. При этом практически вся аппаратура в те времена была самодельной, а ее проблемы решались стихийно-романтически.

Например, мы узнали, что в Казани продаются немецкие электрогитары, собрали деньги, снарядили барабанщика, он съездил, привез. У Игоря Гончарука была чешская акустическая шестиструнка – переделали ее на четырехструнку, поставили датчик, появилась бас-гитара. Динамики иногда мы собирали сами, у «Сокола» был свой радиоинженер, который всем этим занимался. Детали доставали отовсюду, откуда было возможно… Корпуса для акустики по чертежам изготовлялись на Войковской в мебельном цехе, сама же акустика производилась на Аэропорте в каком-то институте.

В 1967 группа записала музыку к очень известному мультфильму Хитрука «Фильм, фильм, фильм», причем вокальную партию исполнял Леня Бергер, ныне проживающий в Австралии. Как-то Пугачева его пригласила на свои «Рождественские встречи», тогда мы и свиделись. По-моему, они вместе с Аллой учились. Эта музыка считается визитной карточкой ансамбля, так как других его записей практически не осталось. Хотя нет, был еще фильм «Мне двадцать лет», второе название «Простые парни», который тоже частично озвучивался нами. Наверное, у кого-то записи «Соколов» остались на катушках, но у меня с этим в фонотеке пробел.

Мы – профессионалы!

Выход «Соколов» на профессиональную сцену связан с именем Альберта Баяджана, известного в те годы концертной программой «Песни народов мира». Он предложил нам роль сопровождающей аккомпанирующей группы, и мы с радостью согласились. Это была уникальная возможность преодолеть аттестацию и начать легально зарабатывать. Очень прельщала обещанная возможность исполнять наши собственные песни в паузах концертных отделений. Единственное, что удивляло и настораживало Альберта, это наше название, оно почему-то ассоциировалось в его мозгу со станциями метро: «А почему не “Динамо” или “Аэропорт”?». Пришлось объяснить, что ведь и птица такая есть. Но название отстоять не удалось, и для афиш мы стали называться «Серебряные струны». Несколько месяцев продолжался бурный репетиционный период, с утра до вечера, без суббот и воскресений. Уровень игры требовался высокий, в комиссии сидели весьма дотошные профи, которые могли зарубить практически за одну неверную гармонию, за одну «киксу». Думаю, квалификацию прошли бы далеко не все из нынешних музыкантов, избалованных имитацией игры под фанеру. Экзамен мы сдавали в Управлении культуры, сильно волновались, но все закончилось успешно, музыканты получили квалификацию и тарифные ставки. Было это в марте 1967-го, в год 50-летия СССР. И вскоре новое название «Сокол» начало красоваться на афишах под надписью «Поет заслуженный артист Абхазской ССР Альберт Баяджан».

Сам Баяджан был весьма забавным типом, известным не только хорошим сильным голосом, но и громкими скандалами. Грузинский армянин, начинал он вокалистом в эстрадно-джазовом оркестре Сергея Игнатьевича Грознера. К своей нации он относился без особого восторга, в полушутку просил считать себя евреем. Помимо многочисленных музыкальных присказок Баяджан привнес в наш разговор и особый эстрадный сленг: барабан – «сиськи», играть – «лабать» и другие слова-заменители. Баяджан был весьма брезгливым товарищем, в ресторанах нередко рассматривал стаканы на свет на предмет чистоты, недовольно изучал пятна на скатертях и скопления тараканов в углах. Неудовлетворенность чистотой он выражал громогласно, в том числе и не особо цензурно. Мытье рук в исполнении Баяджана превращалось в длительную процедуру, над которой мы посмеивались: он надолго запирался в туалетной комнате, переводя по полкуска мыла, иногда параллельно исполняя что-нибудь из репертуара. Помыв же с утра руки, он в течение дня никому их не подавал и не пожимал протянутой, чем многих настраивал против себя. Не каждому же объяснишь, что это в интересах личной гигиены! И при этом чистоплюйстве Альберт иногда мог подсесть к какой-нибудь зачуханной цыганке и долго держать свою ладонь в ее руках, пока та расшифровывала хитросплетения его судьбы.

Баяджан считал, что любой цели с гарантией можно достичь двумя способами: используя свое обаяние или свою наглость. И тем, и другим природа его наградила с избытком. Конкретный метод воздействия он выбирал в зависимости от обстоятельств, настроения и объекта. И однажды в Уфе, испытывая обычную для певцов проблему с горлом, он пошел к врачу на ингаляцию. Однако вначале ему предложили сдать анализ крови, что жутко возмутило заслуженного артиста. Он пробовал давить доктора авторитетом, а когда это не помогло, устроил безобразную скандальную сцену. Об этом написали телегу в горком партии, последовало долгое разбирательство и отстранение Баяджана от сцены на два месяца.

В отличие от вопросов личной гигиены в финансовых делах Альберт не придерживался особой чистоплотности. Помнится, почти сразу после нашего знакомства он без особых церемоний одолжил у меня тысячи полторы рублей – немалые деньги по тем временам! Мол, сильно поиздержался во время длительного музыкального простоя, и, как только выедем на гастроли, он сразу со мной рассчитается. Конечно, он может и проценты заплатить, но… Да ладно, какие там проценты, бери, коллега! Однако через пару недель коллега попросил еще рублей пятьсот. Я снова одолжил, уже совсем неохотно, словно чувствовал, как тяжело возвращать придется. Однако домогательства по части денег на этом не закончились, певец просил еще и еще. Играл в карты, что ли, или на кабаки с бабами все спускал… Когда же я предложил пойти к нотариусу, официально оформить долг, то сначала возмущаться начал: слову моему не веришь, что ли, но в итоге согласился. Долг оформили. Закончились же все эти одалживания общей суммой далеко за пять тысяч рублей и исполнительным листом, который я принес в свою филармонию. В бухгалтерии аналогичных листов оказалось еще несколько, и формально мне предлагалось возвращать свои кровные в пропорции с другими кредиторами. Честно говоря, такая растяжка во времени меня не устраивала. И поскольку авансы и суточные Баяджана я получал лично на руки, то легко «договорился» с ним, что он будет частично возвращать долг, минуя бухгалтерию. И больше никаких бесед о кредитовании не заводить.

Нас прикрепили к Тульской филармонии, куда мы выехали сразу же после успешной аттестации и куда положили трудовые книжки. И свою концертную программу обкатывали именно по Тульской области, по ее городам, долам и весям. Вначале меня зачислили в состав группы простым музыкантом, а уже после обкатки программы, перед началом долгих гастролей, я стал директором коллектива, фактически начальником Баяджана. Я выдавал суточные и зарплату, связывался с местными филармониями, организовывал проживание в гостиницах и билеты на поезда и самолеты. И если сейчас гастрольный бизнес преимущественно теневой, то тогда левизны было очень мало, а у нас и вообще не случалось. Иногда в тех или иных городах в свободное время мы выступали «по заказам» и на фонды местных филармоний, что, в принципе, не запрещалось. Это означало, что мы удачно отработали концерты по заявке Гастрольбюро и нас хотят видеть и слышать дополнительно. В этом случае денежки мы получали уже наличными. Важно было лишь делиться с местной филармонией дополнительными доходами, и к тебе никто не придирался. Хотя теперь принято говорить о всеобщем бардаке во времена СССР, Гастрольбюро работало очень слаженно и эффективно. Залы набивались битком, очереди гудели, мелкие спекулянты зарабатывали на билетах, не происходило столь глупых нахлестов, как сейчас, когда в одном небольшом городе одновременно выступает десяток популярных артистов и публики просто не хватает на всех. А потом вдруг полное затишье и, кроме пивной, и податься некуда. Впрочем, это неудивительно, ибо сейчас любой желающий может организовать концерт, даже лицензии не нужно. Точнее, может попробовать организовать – прогореть тут проще простого. Не знаю, приведут ли к чему-либо попытки упорядочить эту деятельность, пока изрядный хаос царит и на местах, и в Москве.

А раньше даже просто хороший артист, не звезда, давал в каждом областном центре 5–10, до 20 концертов почти при аншлагах. Сейчас об этом уже и не мечтают. Юра Антонов как-то на СКК (крытая спортивная арена на 30 000 зрителей) выдал «на гора» подряд 31 концерт! Кстати, при этом достаточно ажиотажном спросе на творчество экономические соображения стояли во главе угла: маршруты составлялись так, чтобы получить максимальную прибыль, и не происходило пустых мотаний в разных направлениях. Мы последовательно перемещались из одной соседней области в другую, из одного крупного города в другой близлежащий. Некоторые поездки с продвижением из Москвы на Восток были рассчитаны почти на полгода! Сложно, конечно, изматывающе, зато возвращались с тугой мошной. Теперь таких чесов уже нет.

Люди шли на концерты заезжих гастролеров далеко не всегда из-за высокого качества привозимых программ. Более того, исполнителей с афиш часто не знали в лицо, никогда не слышали их репертуар. Ведь «попасть в ящик», то есть в телевизор, было столь же заветной мечтой любого артиста тех лет, равно как и теперь. Только возможностей предоставлялось куда меньше: все телевидение состояло всего-то из пары каналов, преимущественно напичканных политикой. А из музыкальных программ вообще, кроме «Утренней почты», и вспомнить-то больше ничего не могу. Попасть в эфир стоило не нескольких десятков зеленых купюр в конверте, а массу времени и сил. Зато такие артисты сразу переходили в разряд «настоящих». Сознание советского человека работало прямолинейно. Если показывают Пугачеву или Кобзона, значит, они хорошие артисты, обязательно надо идти на них. Но таких «раскрученных» имен существовали единицы, вдобавок они редко удостаивали чести средние и малые города. Там выступали не столь именитые гости, и вся реклама их концертов нередко ограничивалась десятком плакатов перед ДК и статейкой в местной газетке. Но залы тем не менее набивались, выбор вариантов развлечений выбора не оставлял.

Я являлся не только директором группы, но и собственником практически всей ее аппаратуры. В стране, где почти все считалось «общественно-колхозным», это вызывало определенное удивление. С другой стороны, существовали вполне разумные инструкции Минфина, по которым музыканты получали материальную амортизацию за использование не только своих инструментов и аппаратуры, но даже за сценическую одежду. Туфли – 50 копеек с выступления, костюм – целый рубль. За аппаратуру же платили какой-то процент от ее стоимости. Ну, нормально получалось.

Само выступление артиста в зависимости от его уровня оценивалось от 5 до 17 рублей. При этом средний исполнитель получал порядка 7–9 рублей, а самые залуженные личности типа Кобзона (в те годы заслуженного артиста чечено-ингушской АССР), Машмаева или Зыкиной шли по максимальной тарификации. Это за номер. При положительном решении отдела культуры исполнитель мог петь целое отделение – это уже две ставки или даже сольный концерт – 3 ставки +25 % гастрольной надбавки. То есть получать максимум 65 рублей за концерт. Таких счастливчиков насчитывалось немного, и в афишах их имена писали красной краской.

Я же, простой советский парень, с учетом амортизации личной аппаратуры также получал за выступление примерно 60 рублей, почти на червонец больше Баяджана. При этом нам зафиксировали «гарантию» на 26 выступлений в месяц, что соответствовало заработку в полторы тысячи. Совсем неплохо, если учесть, что союзные министры тогда получали около трети от этой суммы.

Полтора года я отдал гастролям, исколесив всю страну. Поезда и самолеты, обшарпанные автобусы, захолустные гостиницы и второсортные рестораны… Вначале очень интересно, волнующе, некий новый этап развития и самореализации. Воплощение самостоятельности, той самой роли лидера, на которую я всегда претендовал. Но потихоньку я стал уставать и от бесконечных дорог, и от сумасшедшей личности Баяджана, и даже от музыки – каждый вечер одно и тоже. Устали и ребята из ансамбля. И в недрах коллектива созрело решение прекратить совместную деятельность с армяно-грузинским «евреем» и вернуться к независимой работе в Москве. Расставание со звездой происходило чересчур эмоционально где-то в районе Урала. Звезда бегала по гостиничному номеру, заламывала руки и обвиняла всех нас в черной неблагодарности. Пусть даже так, но решение являлось окончательным и бесповоротным и обжалованию не подлежало.

Мы вернулись в Москву, но что-то не клеилось. То есть залы все еще полны, аплодисменты все еще громкие, но внутри группы уже ощущалась не столько гармония, сколько назревающие сложности во взаимоотношениях. Какие причины? Да все скопом – и амбиции, и денежные дрязги, и творческие споры… А может, мы устали не только от Баяджана, но и друг от друга? Что касается меня, то мне действительно просто надоел наш творческий союз, пропали интерес и азарт. А если нет интереса, тогда зачем все это?!

Потом еще не раз я отмечал подобную особенность моего характера: еще легко можно и деньги выжать, и поработать еще можно, но если чувствуешь, что пик пройден, интерес тоже проходит. И манят новые горизонты. А еще, Как я впоследствии неоднократно проходил с «Технологией», Сташевским, Никитой, наступает этап, когда коллеги-музыканты начинают считать свой талант единственной причиной успеха, подвергать сомнению мои заслуги. А ведь это я помогал им раскрывать их же способности, вкладывал и деньги, и силы, и душу. Куда там, сами с усами! Это называется «неблагодарность». Тогда я к этому еще не привык, не относился к этому злу практически как к неизбежному, как отношусь сейчас. А еще это просто глупость. Провалы артистов после подобных «разводов» случаются постоянно. В общем, устал, надоело, неблагодарность… А что же еще? А еще меня уже захлестнула волна нарождающегося бизнеса, который в итоге довел до скамьи подсудимых.

Конфликты, споры, выяснения «кто прав», «кто главнее» – все это прогрессировало во времени и в силе крика, и итогом разборок я забрал всю аппаратуру, кстати, весьма дорогостоящую, и отдал ее группе «Наследники». Да, так вот название совпало с сутью. Именно отдал, ибо даже условных денег у ребят не было. «Сокол» же стал медленно захиревать. Еще с какой-то периодичностью он просуществовал до 1973 года и потом умер. Из той команды я сохранил отношения только со Славой Чернышевым, зато очень хорошие и теплые. Мы много общаемся, ходим друг другу в гости, устраиваем вечеринки. Слава вполне преуспел в жизни, владеет несколькими антикварными магазинами и сам является большим знатоком и ценителем старины. Судьба остальных мне неизвестна.

Что я еще хочу сказать… Конечно, хотелось бы гордо назвать Соколов «первой рок-группой СССР», но так ли это? Тогда на просторах нашей необъятной страны наверняка и в других местах возникали подобные коллективы. Но мы были одни из самых первых, это точно. И лучшие – без сомнений. Для всех нас дело было новое, неизведанное, и мы походили на слепых котят, опущенных под воду. И все-таки мы выплыли!

Забавно, что совсем недавно весьма уважаемый мною Костя Никольский напомнил мне, что в те же годы я принимал участие в судьбе еще одной группы – «Атланты», где он начинал свою музыкальную карьеру. Помимо Никольского и еще нескольких ребят, которых я не помню, в «Атлантах» играл Ваня Лактионов, сын известного художника Сергея Лактионова. Сейчас на доме на Тверской, где первый столичный «Макдоналдс», висит его мемориальная доска. Подробности своего участия не помню, но, наверное, действительно чем-то им помогал. Все-таки хороший я человек!

После гастрольной деятельности я вернулся в Москву состоятельным и повзрослевшим и по-новому взглянул на окружающий меня мир. Мне захотелось видеть его более модным, современным, дорогим. Но мир изменить я не мог, а вот обстановкой в квартире занялся плотно. И когда родители уехали в какой-то отпуск, я купил новую мебель во все комнаты. Все же старые тумбочки и шифоньеры, громоздкие бельевые шкафы и сундуки выбросил на свалку. Столь бесцеремонное мое поведение вызвало грандиозный скандал. Жившие во времена лишений, мои родители ценили каждый заработанный ими табурет. Вдобавок оказалось, что под обивкой старого кресла существовал тайник с небольшими накоплениями. Деньги я компенсировал, их долго не хотели брать, ругались. Я же жутко обиделся, ведь как лучше хотел, ведь не для себя старался.

Институт

Сразу после окончания школы я попробовал поступить в МЭИ, на радиотехнический факультет. Почему именно в МЭИ? Ну, наверное, влекло к старым добрым местам, где вполне счастливо провел свое детство. Почему именно на радиоэлектронику? Модное было словечко, да и идея весьма привлекательная.

Вдобавок когда учился по соседству с институтом в старших классах 631-й школы, то после 8-го класса проходил там практикум. И поразился многим «чудесам» науки, которые нам охотно демонстрировали.

Но в желанный институт я не прошел по конкурсу. Ха, наверное, вы думаете про себя: еще бы ему пройти, с такой звучащей фамилией! Вовсе нет, фамилия в моем провале особо ни при чем, да и родственница, двоюродная сестра, работала секретарем экзаменационной комиссии. Просто выступил не лучшим образом, а тогда все было строго и достаточно объективно. В итоге отправился в техникум со схожим профилем – радиоприборостроения. Чтобы без дела не болтаться и в армию не загреметь, ведь тогда еще с ногой проблем не заработал, и меня непременно забрали бы. И забрили бы. Но обучение как-то не заладилось, и через полгода за тотальную непосещаемость меня отчисли. И уже больная нога спасала от армии.

А еще через пару лет, в 1965 году, я поступил на вечернее отделение экономико-статистического института. Того самого, что на Пироговке, в Большом Саввинском переулке. Вначале я держал весьма суровые экзамены в безумно престижный Плехановский, но баллов заметно не хватило. Уже после поступления выяснилось, что у меня общие друзья и с ректором вуза, и с деканом факультета Юрием Ивановым. И, главное, что оба они заядлые меломаны. На этом и сошлись. Меня представили руководству как большого знатока и любителя современной музыки, и я подкрепил этот статус несколькими весьма дорогими и редкими дисками. В подарок. Несомненно, это знакомство давало определенные поблажки в процессе обучения, достаточно вспомнить хотя бы мои длительные гастрольные поездки. К декану обычно стояла очередь из студентов с их многочисленными просьбами и проблемами, но я уверенно шел мимо всех. Секретарша только успевала возмутиться:

– А вы, товарищ студент, куда это?

– А мне назначено…

Увидев меня, декан быстро закруглял разговор и нетерпеливо спрашивал:

– Ну, показывай, чего новенького?

– А вот послушайте.

Я ставил диск на проигрыватель, и декан начинал пританцовывать, предвкушая удовольствие меломана.

Впрочем, если музыканты «Соколов» месяцами не приезжали в Москву, мой статус директора позволял это периодически делать. «Настраивал» работу на месте и уезжал сдавать зачеты. Фактически во многом я учился экстерном, ибо большинство лекций приходилось пропускать. Учебные «хвосты» висели всегда, но и всегда находились ходатаи, которые шли и решали мои проблемы. Не с пустыми руками, конечно. Впрочем, это не выстраивалось в систему исключительно корыстных отношений, поборы, типа пронизавших нынешнюю систему образования, просто небольшие дружеские поблажки. Тогда ведь и сам профессорско-преподавательский состав был относительно элитным «сословием», куда состоятельнее сегодняшних бедолаг, нуждающихся практически во всем. Я это знаю на примере моей сестры: работает в школе и получает даже не копейки – сущие гроши!

При этом она учит детей, учит будущее нашего общества, и это общество так вот «высоко» оценивает ее труд. Это, конечно, позор!

Институт я окончил по специальности инженер-экономист. И, уверен, если бы не мои занятия нелегальным бизнесом, в итоге приведшие на скамью подсудимых, передо мной открывалась вполне светлая перспектива участия в научно-техническом прогрессе нашей страны. Я мог стать хорошим специалистом и классным инженером. Бедным, но классным. Даже не сомневайтесь! Как эта перспектива совмещалась в моем сознании и в «картинках будущего» с желанием больших денег и почти физиологической потребности в частной инициативе и предпринимательстве? Не знаю, будущее не позволило мне разрешить этот парадокс. Однако существует, например, такой факт моей биографии: в последние годы обучения в институте, вплоть до самого ареста, я работал в одном из подразделений Главного Управления ЦСУ СССР на Мясницкой, 33. Не отрабатывал и не зарабатывал, а именно работал и достаточно увлеченно. Наш отдел занимался вопросами улучшения статистической обработки различных показателей народного хозяйства, а лично я – преимущественно эксплуатацией целого комплекса вычислительных машин. Тогда они занимали не малую часть рабочего стола, как сегодняшние компьютеры, а большие комнаты по 20–30 квадратных метров. Получалось, что при определенной формальности учебы в институте я получил вполне достойные знания, особенно по тем предметам, которые меня интересовали. Экономика, финансы и математика давались мне легко, вопросы статистики и анализа результатов реально интересовали. И потом в дальнейшей жизни и работе я активно пользовался и этими познаниями и умело их применял на практике. И в профессии нелегального коммерсанта, и в роли легального продюсера. Помимо математики, и там и там особо востребованной оказалась теория вероятности. Впрочем, не столько научная, сколько интуитивная. Конечно, бурлила и моя личная жизнь, хотя уже в эти годы гораздо чаще девушки влюблялись и бегали за мной, чем наоборот. Наверное, наиболее сильные чувства и глубокие отношения в те годы связывали меня с одной девушкой из Югославии, чей отец работал в посольстве одноименной страны. Она жила на Грузинском валу в одном из первых дипломатических домов, прекрасно говорила по-русски и вообще казалась очень милой и страстной, к тому же в чем-то экзотичной. Помню забавную историю, когда ее отец подарил мне джинсы – великую мечту 99 процентов советской молодежи. Даже нет, куда большего процента! Я за подарок поблагодарил, но весьма сдержанно. Щедрый югослав поразился моей вялой реакции…

– Как, разве ты не счастлив?

Я промямлил, что, конечно, бесконечно счастлив, даже красноречие от счастья потерял. Объяснять, что у меня в шкафу висит не менее пяти пар куда более престижных лейблов, я не стал. Встречи с симпатичной и сексуальной югославкой длились года полтора-два, потом они уехали… А следом улетучилось и знание нескольких десятков слов из их языка.

Интересно, что хорошая возможность променять СССР на куда более продвинутую европейскую страну меня как-то не вдохновляла. Я хотел остаться здесь. И жить здесь, как в Европе. Большое и детское заблуждение. А может быть, еще интереснее, что даже после многих лет отсидки мысль покинуть родину меня никогда не посещала. Здесь мои корни, здесь мое дело и здесь мой народ. Поэтому могу совершенно определенно заявить, что я – самый настоящий патриот.

Я поступил на работу в ЦСУ в 1968 году, уволившись из филармонии, и получал на новом месте работы «целых» 115 рублей зарплаты вместо почти полутора тысяч музыкальных. Кстати, именно получал, а не зарабатывал. Зачем?

Совершенно точно не ради этих копеек: у меня присутствовал весьма прочный финансовый задел, который вдобавок постоянно пополнялся. Существовал иной комплекс причин: и определенный интерес к процессу, и ощущение научной перспективы, да и к тому же работа по специальности являлась формальным условием обучения в вечернем вузе. Стопроцентной синекурой мою деятельность называть не стоит, но и понятиями трудовой дисциплины в ЦСУ меня особо не донимали. Я не записывался в журнал прихода-ухода и не объяснял, почему мой обеденный перерыв длился на час больше положенного, и без всяких последствий игнорировал субботники и овощебазы.

У меня установились прекрасные отношения с трудовым коллективом. Я являлся модным, богатым и весьма дружелюбным молодым человеком, с большим гардеробом стильной одежды, большей частью из валютных «Березок». Пахнущим не отстойным тройным одеколоном, а настоящим французским парфюмом. Тогда это считалось высшим шиком, а я – безукоризненным представителем золотой молодежи, мажором, да еще с деньгами. При этом не пьяница и не наркоман, не хам и не жалкий неуч. В общем, в чем-то образцово-показательный младший научный сотрудник. Конечно, на работу я частенько опаздывал на полчаса, а то и час, зато приезжал исключительно на такси и только в красивом отглаженном костюме. Однажды, помнится, мои брюки забрызгал проезжающий грузовик, так я вернулся домой и переоделся. Подобное поведение находилось явно за пределами понимания большинства, но не отталкивало, а притягивало.

За частые опоздания меня, конечно, журили, но я всегда находил оправдания: что делать, если автомобильные пробки уже тогда закупоривали столицу и, как назло, именно те дороги, по которым я ездил. Ведь так? Вдобавок не на конвейер опаздывал.

Утро на службе начиналось с общего сбора на импровизированной кухне, в каком-то закутке между конторскими шкафами. Там долго пили чай с баранками или сушками и обменивались насущными новостями предыдущего дня: кто и где был, какие цены, что дефицитного «дают». Еще немного об искусстве. И почти ни слова о политике. Обычные для тех лет разговоры НИИ, министерств и ведомств. Меня подобные беседы вначале даже интересовали, и я в них участвовал, умничал в меру сил. Потом пустой треп стал тихо раздражать, и я старательно избегал этих посиделок. Но всеобщая помешанность на «продовольственных заказах» позволила мне не только не отдалиться от масс, но и укрепить свой авторитет реальным делом. Помогло мое близкое знакомство с директорами нескольких крупных и престижных продовольственных магазинов, например гастронома в гостинице «Москва», который перед закрытием здания на реконструкцию назывался «Седьмым континентом». Красуется вывеска «Седьмого континента» и на бывшем сороковом гастрономе, что на Лубянке, где я тоже был свой человек. Я смог пробить для сотрудников НИИ почти 200 дополнительных заказов ежемесячно – серьезная цифра! И теперь, если я куда-то отлучался, отмазка была железной: обсуждаю новый ассортимент заказов. Такая формулировка причины моего отсутствия всех устраивала. Наверное, сослуживцы догадывались, что вне работы я веду вторую жизнь, но подробностей не знали. А моя параллельная жизнь была впечатляющей!

Вечерами я устраивал страшные кутежи в ресторанах компаниями по 10–15 человек, в которых собирал и приятелей из института, и друзей со двора, и музыкантов-меломанов. Мы ходили и в «Арагви», и в «Арбат», и в «Националы– пафосные советские заведения, недоступные большинству советских граждан как в силу дороговизны, так и сложностей прохода. Я один оплачивал астрономические счета за стол и совершенно не напрягался по этому поводу. В любой день и в любой час и мне было это и по карману, и по кайфу. Гулянка продолжалась и после того, как эти кабаки закрывались на ночь. Тогда мы переезжали в другие, неофициально работавшие уже круглые сутки. Таким блатным местом, например, был ресторан «Сатурн» на улице Кирова, ныне на мой слух не особо благозвучной Мясницкой.

Потом в том помещении открыли столовую, следом еще какой-то ресторанчик, а в мои времена там собирались люди с высоким достатком – валютчики, проститутки высшей пробы, респектабельное жулье, крупные аферисты и махинаторы. Там лабал один из лучших ресторанных оркестров тех лет под управлением Леонида… Фамилию не помню, но вполне знаковая фигура тех лет. Все музыканты и два солиста – парень и татарка – были одеты в одинаковую красивую форму, аппаратура звучала просто отлично, исполнение отличалось редким профессионализмом и душевностью. Работа этого коллектива оплачивалась практически до утра, равно как и услуги официантов, буфетчиков, швейцара. А когда приходили местные менты, оплачивали и их «невнимание»: резервный столик за ширмочкой постоянно ждал их балычком и коньячком.

Еще одним атрибутом барского стиля жизни, который я вел в то золотое времечко, являлось личное такси. Причем не одно. В любом месте и в любое время машина с шофером стояла на приколе в ожидании моих распоряжений. В основном ездил сам, но иногда посылал водилу за друзьями и девушками, чтобы доставлять их к месту кутежей. Высший шик. Таксисты работали посменно, а иногда и посуточно и «привозили» денег куда больше, чем при обычной работе с пассажирами. Я не скупился.

Впрочем, простой перевозкой мои взаимоотношения с таксистами не ограничивались. Каждое утро, где-то в полдевятого утра, я открывал шторки окна своей комнаты и во дворе видел машины с шашечками – от трех до семи, этакий мини-таксопарк. И чем больше стояло «моторов», тем благостнее становилось на душе. Нет, ушлые таксисты не устраивали конкуренцию за щедрого пассажира – они привозили валютную выручку с ночных смен. И каждый поочередно поднимался в мою квартиру и чинно обменивал зеленые на деревянные. Я платил хорошо, процентов на 10 больше большинства других перекупщиков, ибо очень хорошо знал, куда и как правильно их вложить.

Но все по порядку…