Текст книги "Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте"

Впрочем, из всего сказанного не следует, что Гроссман вообще не конфликтовал с редколлегией «Литературной Москвы». Конфликты были, только не такие, какими их описывал Липкин.

Он еще и отметил, не без иронии, что «благонамеренным писателям» не помогла осторожность. Альманах все равно «подвергся партийной критике и вскоре был вынужден прекратить свое существование».

Вряд ли мемуарист не знал, что «партийная критика» отнюдь не всегда приводила к закрытию периодического издания. Другая причина словно бы осталась незамеченной. Меж тем она вполне очевидна. Второй номер альманаха сдан в набор 10 октября 1956 года, подписан же к печати 25 ноября. За это время изменилось многое: подавлено будапештское восстание, начата кампания подавления в области литературы. Естественно, что и проект «Литературная Москва» оказался под ударом.

Наиболее заметной стала тогда «критическая бомбардировка» журнала “Новый мир”. Альманах вторым был в списке критикуемых изданий.

Редактора «Нового мира» в декабре 1956 года защитили инициативы заграничных издателей, добивавшихся права выпустить роман Дудинцева. У редколлегии «Литературной Москвы» такой защиты не было, и руководство ССП отступило без сопротивления. Выигрывал Суслов. Ему этот проект был уже не нужен.

Стоит подчеркнуть: реализация проекта «Литературная Москва» стала возможной в условиях подготовки к XX съезду партии. Тогда и главред «Нового мира» получил особые полномочия.

Примерно тогда же началась реализация еще одного проекта – иллюстрированного журнала «Юность». Название обозначало целевую аудиторию. Инициатором был Секретариат ССП, а главредом назначили сталинского лауреата В.П. Катаева, несмотря на то, что в партии он не состоял. Первый номер концептуально нового издания подписан к печати 10 июня 1955 года[105]105
  См.: Юность. 1956. № 1. С. 112.


[Закрыть].

В партию главреду пришлось вступить через пару лет – обязали, чтобы из правила не было исключений. Ну а в журнале началась литературная биография многих знаменитых писателей. К примеру, В.П. Аксенова, А.В. Гладилина, А.В Кузнецова. Популярность издания росла, и во избежание ажиотажа ЦК КПСС приходилось санкционировать рост тиража. В 1958 году – триста тысяч экземпляров[106]106
  См.: Юность. 1958. № 12. С. 128.


[Закрыть].

Но полномочия главреда на исходе 1950-х годов ограничивались все более. В итоге Катаев оставил свой пост.

С февраля 1962 года у редакции «Юности» новый руководитель. И тоже сталинский лауреат – Б.Н. Полевой[107]107
  См.: Юность. 1962. № 2. См. также: Гладилин А. Улица генералов. М.: Вагриус, 2008. С. 71–72.


[Закрыть].

Три примера – «Новый мир», «Юность», «Литературная Москва» – отражают тенденцию. «Оттепельные» проекты модифицированы, либо вовсе ликвидированы. Суть одна.

Надо полагать, Гроссман, состоявший в правлении ССП, тенденцию уяснил после закрытия «Литературной Москвы». За оттепелью – заморозки.

Мобилизующий инцидент

Полемика о хронологических рамках «оттепели», как отмечалось выше, вряд ли плодотворна, если и само понятие толком не определено. Характерно же, что завершение «оттепельного» периода некоторые исследователи соотносят с так называемым «делом Пастернака».

Как известно, Пастернак не только передал иностранцам рукописи романа «Доктор Живаго», тем самым организовав несанкционированные издания. Он еще и получил в 1958 году Нобелевскую премию. За этим последовала широкомасштабная травля в советской прессе. Инкриминировали нобелевскому лауреату клевету и предательство.

Скандал был международный. Нобелевского лауреата правительство вынудило отказаться от награды и опубликовать покаянное письмо в «Правде». Ну а коллеги исключили его из ССП. Как закономерный итог травли воспринималась многими смерть Пастернака в 1960 году. Похороны, на которые приехали тысячи читателей, стали, по сути, демонстрацией протеста.

О скандале написано множество работ. В истории советской литературы «дело Пастернака» – хрестоматийный пример не только расправы с инакомыслящим, но и постыдной угодливости писательского сообщества.

Почти через три десятилетия ССП отменил свое решение об исключении Пастернака. За это время сформировалась традиция анализа скандала. Ее и позже не нарушали исследователи. Доминировала публицистическая компонента, соответственно, Пастернак был объявлен безвинной жертвой тоталитарного режима.

Вывод явно спорный. Но споры о пропагандисткой прагматике скандала не велись. Пожалуй, единственный случай выхода за рамки традиции – опубликованная в 2009 году книга И.Н. Толстого «Отмытый роман Пастернака: “Доктор Живаго” между КГБ и ЦРУ»[108]108
  Здесь и далее цит. по: Толстой И. Н. Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ. М.: Время, 2009.


[Закрыть].

Автор доказывал, что первое русское издание «Доктора Живаго», по сути, пиратское. Выпущено оно вопреки планам итальянского издателя, который получил от Пастернака все права.

Интрига, согласно Толстому, развивалась поэтапно. Сначала одну из рукописей тайно скопировали агенты ЦРУ, фотокопию же передали в типографию ЦОПЭ. Далее верстка попала в голландское издательство, где тираж срочно напечатали, вынудив законного правообладателя визировать издание. Так появилась книга на языке оригинала, что и было обязательны условием присуждения высшей литературной награды.

Нобелевский комитет, соответственно, получил возможность принять решение в 1958 году, а не позже. Эту цель и ставили организаторы интриги.

Сама концепция монографии Толстого, эпатирующее заглавие и демонстративно неакадемическая манера изложения провоцировали спор. Правда, возражения литературоведов сводились к инвективам: автор встал на сторону тех, кто в 1958 году инкриминировал Пастернаку содействие врагам СССР, предательство.

Толстой же ссылался на документальные свидетельства. А возражения заранее высмеял: «Присутствие ЦРУ (или любой другой разведывательной, политической, вражеской силы) ломает сложившиеся стереотипы, рушит пастернаковский миф, старательно возводившийся на протяжении полувека».

Исследователь подчеркивал: его оппоненты руководствуются вовсе не соображениями защиты гонимого. Она давно утратила смысл, но «ушло у защитников поэта слишком много сил и лет, чтобы теперь, когда историческая победа одержана, и пастернаковское наследие доступно читателю на родине, позволить кому-то портить создавшуюся концепцию своими фактами».

В этом аспекте правота Толстого не вызывает сомнений. Действительно, возражения оппонентов сводились к требованиям не «портить создавшуюся концепцию своими фактами».

Еще пять лет спустя выяснилось: автор эпатажной книги не ошибся в главном. ЦРУ официально признало свою причастность к первому изданию «Доктора Живаго» на русском языке[109]109
  BBC. Русская служба. ЦРУ участвовало в издании романа «Доктор Живаго» // URL: http://www.bbc.com/russian/rolling_news/2014/04/140406_rn_cia_doctor_zhivago


[Закрыть].

Толстой, кстати, настаивал, что сам Пастернак не имел отношения к политическим интригам. Он – «герой 50-х, человек, осмелившийся преступить все кромешные советские понятия, сломавший самого себя, согласившийся на любые кары во имя своего творения, одиночка, пример и символ эпохи…».

Для Гроссмана это и в самом деле был пример. Не только победы, но и расправы с победителем. Кампания против Дудинцева завершилась совсем иначе.

Трудно судить, знал ли Гроссман о мюнхенском издании романа «Не хлебом единым». В силу функционерского статуса мог получить такие сведения. Тогда итоги кампании счел бы вполне обнадеживающими: Дудинцев не подвергся хоть сколько-нибудь серьезным гонениям. Не ставился вопрос об исключении из ССП, да и печататься не мешали.

С Пастернаком же именно расправились. Зато автор романа «Доктор Живаго» обозначил и стратегию подготовки издания за границей, и технику защиты от преследований на родине.

Уместно еще раз подчеркнуть: несанкционированная публикация не была нарушением закона. Пастернак не нарушил даже устав ССП. Не предусматривались там непосредственно инциденты подобного рода. Каждый литератор после «дела Пильняка и Замятина» понимал, в чем его обвинят, если рискнет пренебречь негласным запретом.

Пастернак действовал предусмотрительно. В начале 1956 года он передал беловые рукописи «Доктора Живаго» редакциям «Нового мира» и «Знамени». Таким образом заранее демонстрировал, что готов и намерен публиковать роман в СССР. После чего, не дожидаясь ответа из редакций, начал переправлять рукописи через границу.

Не так уж трудно было это сделать. Советскую знаменитость часто посещали иностранные коллеги-литераторы, журналисты, филологи. Времена уже не сталинские. А функционеры ЦК партии не имели еще опыта, чтобы предвидеть интригу. Да и немудрено: тремя годами ранее заграничная публикация романа под своим именем рассматривалась бы как самоубийство, мировая известность не защитила бы ослушника.

К моменту отправки пастернаковских рукописей за границу прежние средства пресечения и расправы оказались неактуальными. А других не успели найти, когда в ЦК КПСС поступили сведения о подготовке заграничного издания.

Но поиски были недолгими. В сентябре 1956 года редакция «Нового мира» отправила Пастернаку официальное письмо. Отказ от публикации обосновывался ссылками на свойственный роману «дух неприятия социалистической революции»[110]110
  См.: Письмо членов редколлегии журнала «Новый мир» Б. Пастернаку // С разных точек зрения. «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. М.: Советский писатель, 1990. С. 12–41.


[Закрыть].

Письмо готовилось по указанию и под контролем функционеров ЦК КПСС. Это было официальное предупреждение.

Демонстрировалось, что рассуждения об отсутствии злого умысла не помогут: даже если раньше Пастернак и не считал роман антисоветским, пришло время изменить мнение. И – немедленно остановить заграничную публикацию. А иначе будет признано, что деяние, предусмотренное пунктом 10 статьи 58 УК РСФСР, совершено умышленно.

Пастернаку, согласно планам ЦК партии, надлежало вытребовать из-за границы свою рукопись – якобы для завершения работы. Но такой вариант автор крамольного романа предвидел, издатель был предупрежден.

Ведя игру, Пастернак рисковал. Однако мог настаивать: все распоряжения ЦК партии выполнял, проявляя бесспорную лояльность.

Итальянский перевод «Доктора Живаго» был издан в ноябре 1957 года. Это не только не комментировалось, но и не упоминалось в советской прессе. Аналогично – издание французского перевода семь месяцев спустя.

К сентябрю 1958 года роман опубликован на языке оригинала. Вскоре тираж поступил в магазины нескольких стран и сразу был раскуплен.

Допустимо, что большинство советских граждан не узнало бы и об этом издании, если бы 23 октября 1958 года Пастернак не стал нобелевским лауреатом. Скрывать такое событие было трудно. А главное – нецелесообразно.

Нобелевская премия ослушнику дискредитировала советскую издательскую модель. Получилось, что можно печататься за границей, не спрашивая разрешения. Кроме того, награда разрушала писательскую иерархию, тщательно выверенную партийными функционерами. На ее основе распределялись гонорарные ставки и устанавливались тиражи. Если же автор романа «Доктор Живаго» признан лучшим из современных русских прозаиков, значит, неясен иерархический статус прочих. Такие прецеденты были недопустимы.

25 октября 1958 года «Литературная газета» опубликовала двухлетней давности письмо редколлегии «Нового мира». Рядом помещена редакционная статья – «Провокационная вылазка международной реакции»[111]111
  См.: Провокационная вылазка международной реакции // Литературная газета. 1958, 25 октября.


[Закрыть].

Заголовок соответствовал пафосу статьи. Авторы утверждали: Пастернак лишь постольку стал нобелевским лауреатом, поскольку опубликовал за границей лживую книгу, провоцирующую ненависть к социалистическому государству. В качестве экспертного заключения использовалось письмо редколлегии «Нового мира». Отсюда следовало: для осуждения провокации нет нужды читать роман. Полемическая техника не изменилась со времен «дела Пильняка и Замятина».

Тема была развита «Правдой». 26 октября там опубликована статья известного публициста Д.И. Заславского – «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка»[112]112
  Здесь и далее цит. по: Заславский Д. Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка // Правда. 1958, 26 октября.


[Закрыть].

Заславский начал с личного оскорбления. Ждановская традиция. И вновь формулировал уже известный тезис: «Роман Пастернака – это политический пасквиль, а пасквиль – это не художественная литература».

Далее речь шла об актуальном политическом контексте. Пастернак, согласно Заславскому, «поддался тому гнилому поветрию, которое на самое короткое время пронеслось по некоторым затхлым углам советской литературы и оживило надежды засевших в ее щелях мещан».

Намек был прозрачным. «Гнилое поветрие» – многократно осужденные публикации «Нового мира». А также «Литературной Москвы». Далее – инвективы: «Но Пастернак ошибся. Редакция журнала “Новый мир” осенью 1956 года решительно отвергла его роман как явно антисоветский и антихудожественный, и в своем письме Б. Пастернаку, которое опубликовано вчера в “Литературной газете”, дала развернутую характеристику этого пасквильного сочинения».

Подразумевалось, что преступление – тиражирование антисоветской книги – совершено умышленно. Ранее преступник уже ознакомился с заключением экспертов: «Это было предостережением для Пастернака. Он не внял ему и передал рукопись своего романа за границу, где она выпущена в свет людьми, ставшими на путь открытой борьбы против социализма, использовавшими при этом недобросовестные методы».

Заславский доказывал, еще, что нобелевский статус давно не почетен. А теперь «награда из рук врагов Советской Родины выглядит как оскорбление для всякого честного, прогрессивного литератора, хотя бы он и не был коммунистом, даже не был советским гражданином, а был поборником чести и справедливости, поборникам гуманизма и мира. Тем тяжелее должно быть это оскорбление для писателя, который числятся в рядах советской литературы и пользуется всеми теми благами, которые советский народ щедро предоставляет в распоряжение писателей, ожидая от них чистых, идейных, благородных произведений».

Попрекнул Заславский лауреата былыми гонорарами и привилегиями. Оно и понятно – воспроизводил правительственное мнение. После чего буквально совет дал: «Если бы в Пастернаке сохранилась хоть искра советского достоинства, если бы жила в нем совесть писателя и чувство долга перед народом, то и он бы отверг унизительную для него как для писателя “награду”».

Совет, впрочем, сопровождался оскорблениями. А итоговый вывод повторял исходный тезис: «Но раздутое самомнение обиженного и обозленного обывателя не оставило в душе Пастернака никаких следов советского достоинства и патриотизма. Всей своей деятельностью Пастернак подтверждает, что в нашей социалистической стране, охваченной пафосом строительства светлого коммунистического общества, он – сорняк».

Имелось в виду, что сорняки выпалывают. Удаляют. Пастернаку грозили депортацией. Заславский использовал метафору, но та же угроза, как известно, воспроизводилась официально.

Речь шла не только о насильственном выдворении из СССР. Депортированный потерял бы навсегда связь с теми, кто был ему близок. Кроме семьи, да и тут не предусматривались гарантии.

Пастернак был сломлен. И не только он – все, кого заставили голосовать за его исключение из ССП. Метод традиционный.

Советскому правительству утверждение издательской модели стоило колоссальных репутационных потерь за границей. Но этим пренебрегли. Цель вполне оправдывала средства.

Ну а для Гроссмана, подчеркнем еще раз, инцидент стал мобилизующим фактором. Роман «Доктор Живаго» был опубликован и получил мировую известность, хоть в какой-то мере защитившую автора. Советский писатель все же перехитрил ЦК партии. Такой итог не предвидели многоопытные интриганы, знавшие, что Сталин иронически называл Пастернака «небожителем».

Пастернак сумел использовать свою репутацию, что и акцентировал полвека спустя Толстой: «Небожитель оказался стратегом».

Часть II. Сила противодействия

Заимствованный опыт

Ко второй половине 1950-х годов у советских писателей уже не было организационного опыта, необходимого для самостоятельной подготовки иностранной публикации. Вместо них такие задачи решали специально уполномоченные организации. Например, «Международная книга».

Планируя издать роман за границей вопреки предсказуемому запрету, Пастернак не располагал соответствующими навыками. Однако эмпирически нашел эффективный алгоритм. Его и Гроссман уяснил – не позже осени 1958 года.

Неизвестно, тогда ли он решил печатать вторую часть дилогии за границей, если не удастся на родине. Важно другое. Гроссман и Пастернак, независимо друг от друга поняли, что политическая ситуация все стремительнее деградирует в сторону прежней – сталинской эпохи.

В этом аспекте характерно письмо, которое Пастернак 30 августа 1957 года намеревался отправить Поликарпову. Речь шла о почти годичной давности беседах с польскими литераторами. Партийным функционерам требовались объяснения, хотя встречи были санкционированы руководством ССП. Неотправленный по адресу документ цитирует и комментирует Толстой – в упомянутой выше монографии: «Вы все время забываете, – с гениальной снисходительностью напоминал поэт члену ЦК, – что год или полтора года тому назад, когда все это происходило, все было по-другому, и усилия направлялись, главным образом, к тому, чтобы произвести впечатления полной свободы и отсутствия принуждения, и глупейшим образом я этому верил (не полякам, а усилиям), не предвидя, что это все опять повернет к старому».

Пожалуй, снисходительный тон обусловлен не только рассеянностью гения. Пастернак не мог не осознавать, что стал уже фигурой государственного масштаба. Вот и позволил себе упрекнуть в лицемерии поликарповских коллег. Не скрывая иронии, отметил: «усилия» прилагались, чтобы убедить иностранцев, и это обусловило смену его настроений. Хронологические рамки вполне четко обозначил. После XX съезда партии был настроен оптимистически, однако не позже лета 1957 года уже корил себя за доверчивость.

Трудно судить, насколько Пастернак был искренен. Однако в любом случае ясно: он – хотя бы в момент подготовки цитированного письма – считал нужным объяснить высокопоставленному функционеру, почему недоверчивым стал.

Ну а Гроссман тогда не разуверился. Он давно не верил советским пропагандистам. Не исключено, что предвидел цензурный запрет, но все равно заканчивал роман «Жизнь и судьба».

Гонораров и так хватало. В течение трех лет – с 1954 года – вышли еще три книги Гроссмана: новый сборник прозы, переиздания романов «Степан Кольчугин» и «За правое дело»[113]113
  См.: Гроссман В. С. За правое дело. М.: Воениздат, 1954; Он же. За правое дело. М.: Воениздат, 1955; Он же. Степан Кольчугин. В 2 кн. М.: Гослитиздат, 1955; Он же. За правое дело. М.: Советский писатель, 1956; Он же. Повести. Рассказы. Очерки. М.: Воениздат, 1958; Он же. За правое дело. М.: Воениздат, 1959; Он же. Степан Кольчугин. М.: Детгиз, 1959; Он же. Степан Кольчугин. В 2 кн. М.: Гослитиздат, 1960.


[Закрыть].

Кстати, отсюда следует, что репутация Гроссмана не менялась: советский классик. Высокий статус, доход, привилегии.

Мемуаристы о привилегиях и доходах не упоминали. Сведения подобного рода противоречат биографическому мифу Гроссмана как автора романа «Жизнь и судьба». Писателю-нонконформисту надлежало быть гонимым и бедным. Ну, по крайней мере, постоянно заботящимся о пропитании.

Особенно интересны в указанном аспекте воспоминания Липкина. Рассказав о прекращении выпуска альманаха «Литературная Москва», мемуарист акцентировал: «Именно в это время, когда нервы Гроссмана были так напряжены, редактор “Знамени” В.М. Кожевников попросил его дать роман в “Знамя”. Гроссман сидел без копейки, и Кожевников, возможно, имея об этом сведения, предложил ему солидный аванс – под произведение, которого не читал».

Таким образом, Липкин назвал два фактора, в силу которых Гроссман был вынужден сотрудничать именно с журналом «Знамя». Первый – психическое состояние, обусловленное ссорой с редколлегией «Литературной Москвы» в 1956 году и последующим закрытием альманаха. Второй, соответственно, бедность. Чем и воспользовался Кожевников.

Подчеркнем, что «именно это время» – 1956 год. Однако и в начале его, и на исходе не стал бы Гроссман договариваться о «солидном авансе» с Кожевниковым. Роман «Жизнь и судьба» тогда был слишком далек от завершения – даже еще трех лет оказалось мало.

Один раз Гроссман попал в подобную ситуацию. Весной 1948 года заключил договор с редакцией «Знамени» на издание романа «Сталинград». Аванс, разумеется, получил. Издатель журнала – Министерство обороны, так что военная тематика вполне официально признавалась там профильной. Но работа не была завершена к сроку, и осенью автор вынужден был вернуть полученную сумму[114]114
  См.: Фельдман Д. М. До и после ареста. Судьба рукописи Василия Гроссмана // Литературная Россия. 1988, 11 нояб.


[Закрыть].

Тогда Вишневский был главредом «Знамени». Вскоре его сменил Кожевников. И по-прежнему военная тематика считалась профильной. Так что отнюдь не случайно новый руководитель журнала в апреле 1952 году предложил Гроссману опубликовать роман «За правое дело», если Твардовский не сможет решиться.

Гроссман, описывая этот разговор в дневнике, не был удивлен предложением. Успех публикации считался победой руководителя журнала, вот и переманивали удачливых прозаиков. Так издавна повелось. Автор в подобных случаях расторгал прежний договор, возвращал аванс, получал новый в другой редакции, соответственно, все обходились без убытков.

Про дневник, фиксировавший редакционные перипетии романа «За правое дело», Липкин не знал. Кстати, указав хронологический рубеж беседы с Кожевниковым о второй книге дилогии, противоречил себе же: «Насколько мне помнится, в середине 1960 года Гроссман окончательно завершил работу над романом».

Тут уж одно из двух. Либо Гроссман закончил работу в 1956 году, либо по прошествию четырех лет. Увлекся Липкин, выстраивая аргументированную версию.

Характерно, что в мемуарах он цитировал письмо, опровергавшее эту же версию. 24 октября 1959 года живший в крымском санатории Гроссман сообщал Липкину: «Я много работал здесь, закончил работу над третьей частью, уже перепечатанной, – правил, сокращал, дописывал. Больше всего сокращал. Вот и пришло мое время проститься с людьми, с которыми был связан каждый день на протяжении 16 лет. Странно это, уж очень мы привыкли друг к другу, я-то наверное. Вот приеду в Москву и прочту всю рукопись от начала до конца в первый раз. И хотя известно, – что посеешь, то и пожнешь, – я все думаю, – что же я там прочту? А много ли будет у нее читателей помимо читателя-написателя? Думаю, что тебя она не минет. Узнаешь – что посеял».

Значит, работа не была завершена. Далее Гроссман описывал психическое состояние: «Я не переживаю радости, подъема, волнений. Но чувство, хоть смутное, тревожное, озабоченное, а уж очень серьезное оказалось. Прав ли я? Это первое, главное. Прав ли перед людьми, а значит, и перед Богом? А дальше уж второе, писательское – справился ли я? А дальше уж третье – ее судьба, дорога. Но вот сейчас я как-то очень чувствую, что это третье, судьба книги, от меня отделяется в эти дни. Она осуществит себя помимо меня, раздельно от меня, меня уже может не быть. А вот то, что связано было со мной, без меня не могло быть, именно теперь кончается».

Осенью 1959 года Гроссман был настроен отнюдь не оптимистически. Вот и рассказал напоследок, что сочинил «народную пословицу: “рано пташечка запела, вырвут яйца из гнезда”. Но это так, не думы, а вообще».

Уверен ли был Липкин, что «в середине 1960 года Гроссман окончательно завершил работу над романом», нет ли, это уже не важно. Главное, что новый вариант более правдоподобен.

Но тогда бессмысленна ссылка на психическое состояние Гроссмана. Если он решил отдать Кожевникову рукопись, законченную в 1960 году, так альманах «Литературная Москва» и нервное напряжение четырехлетней давности тут ни при чем.

Отметим, что бедность – тоже. На исходе ли 1956 года, в течение ли последующих лет Гроссман не «сидел без копейки». Неоткуда было бы Кожевникову получить сведения о бедственном положении советского классика. Сумма гонораров за переиздание романов такова, что опытный советский инженер столько б не заработал даже за двадцать лет. Да и ранее советский классик отнюдь не бедствовал. Кроме того, Гроссман не увлекался азартными играми, не слыл кутилой или пьяницей.

Другой вопрос, зачем Липкину понадобилось выдумывать факторы вынуждения, а также именовать их «роковыми причинами», коих перечислено несколько. Особо выделена «воспаленная обида Гроссмана на Твардовского. Это – самая роковая и самая главная причина. Бессмысленно предполагать, что «Новый мир» напечатал бы «Жизнь и судьбу», но могу твердо поручиться, что роман не был бы арестован, если бы рукопись была сдана в «Новый мир». Твардовский не отправил бы рукопись «куда надо»».

Общеизвестный советский фразеологизм «куда надо» подразумевал КГБ, а ранее – аналогичные учреждения. Мемуарист инкриминировал донос главреду «Знамени». Обвинение формулировалось неоднократно. И все более эмоционально: «Я умолял Гроссмана не отдавать роман Кожевникову, облик которого был всем литераторам достаточно известен».

Существенно, что Липкин не раз противопоставлял главредов «Знамени» и «Нового мира». Например, когда описывал, как пытался убедить «самого близкого друга»: «На лице Гроссмана появилось ставшее мне знакомым злое выражение. “Что же, – спросил он, – ты считаешь, что, когда они прочтут роман, меня посадят?” – “Есть такая опасность”, – сказал я. “И нет возможности напечатать, даже оскопив книгу?” – “Нет такой возможности. Не то что Кожевников – Твардовский не напечатает, но ему показать можно, он не только талант, но и порядочный человек”».

Получилось, что Кожевникову нельзя даже показать рукопись. Он, в отличие от Твадовского, непременно донесет.

К этой версии мы еще вернемся. Отметим пока явное противоречие: «облик» Кожевникова «всем литераторам достаточно известен», а Гроссману – нет.

Мемуарист попытался снять противоречие. Сообщил, что «Гроссманом овладела странная мысль, будто бы наши писатели-редакторы, считавшиеся прогрессивными, трусливей казенных ретроградов. У последних, мол, есть и сила, и размах, и смелость бандитов. Они скорее, чем прогрессивные, способны пойти на риск».

Выходит, Гроссман если о чем-то и не знал, так догадывался. Но пренебрег догадками, осознав безвыходность своего положения.

Для аргументации пригодилась Липкину выдуманная история про конфликты с редколлегией «Литературной Москвы». Потому и не упомянул, что в альманахе все же опубликован гроссмановский рассказ. Упоминание о таком компромиссе исключено прагматикой сюжета. Читатели сами должны прийти к выводу: «прогрессивный», но «благонамеренный» Казакевич оказался слишком робок, вот и решено было сотрудничать с «бандитом».

Оставалось только объяснить, зачем главреду «Знамени» понадобилось рисковать. Соответственно, Липкин утверждал: Кожевников «был заинтересован в романе Гроссмана, потому что первая книга – “За правое дело” – пользовалась прочным успехом, и вторая книга привлекла бы огромное количество читателей, подняла бы весьма поблекший – по сравнению с блеском “Нового мира” – авторитет журнала».

Значит, Кожевников соперничал с Твардовским. И, возможно, «бандит» не сам догадался проявить инициативу. Согласно гипотезе Липкина, «определенную роль во всем деле сыграл Кривицкий, ставший влиятельным членом редколлегии “Знамени”: после смерти Сталина он понял, что совершил оплошность, отказавшись заодно с Симоновым печатать “За правое дело”. А вдруг и вторую часть ожидает такой же успех?».

Разумеется, здесь никакой связи с реальностью. «Сыграл» ли Кривицкий «определенную роль», нет ли, но «заодно с Симоновым» он не отказывался «печатать “За правое дело”». Эта липкинская версия, как упомянуто выше, опровергается гроссмановским дневником, о котором не знал мемуарист.

В липкинской версии арест романа «Жизнь и судьба» обусловлен доносом Кожевникова. Тогда уместен вопрос о том, почему «самый близкий друг Гроссмана», всегда такой проницательный, не предотвратил такой итог.

Липкин заранее дал ответ. По версии мемуариста, он предвидел опасность, а Гроссман не внял предупреждениям. Обстоятельства вынудили писателя-нонконформиста сотрудничать с «бандитом», а в обычной ситуации не стал бы.

На самом деле ситуация была вполне обычная. Именно журналу Министерства обороны и надлежало печатать уже неоднократно анонсированный в периодике роман о Сталинградской битве. Тематика профильная, да и проект – «военная эпопея» – актуален.

Вряд ли Кожевников пытался соперничать с Твардовским на уровне популярности журналов. По сравнению с «Новым миром» несколько иными были и пропагандистские функции «Знамени», и полномочия редактора.

С Кожевниковым же отношения Гроссмана оставались товарищескими. Нет оснований полагать, что автор романа «За правое дело» не помнил о предложении главреда «Знамени» в 1952 году.

Возможно, Липкин когда-либо и кое-что слышал от Гроссмана о готовности Кожевникова рисковать, а услышанное экстраполировал на ситуацию, сложившуюся восемь лет спустя. Но мог и попросту сочинить все сразу.

Отметим также, что Гроссман, решивший в 1960 году сотрудничать с журналом «Знамя», действительно ориентировался на репутацию Кожевникова. Только не ту, что описывал Липкин. Совсем другую.

Формировала репутацию Кожевникова несвойственная большинству главредов черта: неприятие ксенофобии вообще и антисемитизма в частности. Можно сказать, отторжение с оттенком брезгливости.

Твардовский в этом плане был гораздо более конформен, о чем Липкин не мог не знать. Но такие обстоятельства не соответствовали биографическому мифу Гроссмана, создававшемуся мемуаристом.

Обратимся к документам, хранящимся в гроссмановском фонде РГАЛИ. Договор на издание второй части дилогии заключен с журналом «Знамя» 23 мая 1960 года. Объем романа – сорок авторских листов, т. е. свыше тысячи стандартных машинописных страниц. Предоставить рукопись в редакцию автор должен был не позже 1 октября[115]115
  См.: Фельдман Д. М. До и после ареста. Судьба рукописи Василия Гроссмана // Литературная Россия. 1988, 11 нояб.


[Закрыть].

Гроссман к 1960 году – профессиональный литератор с двадцатипятилетним стажем. Советским классиком стал еще в сталинскую эпоху. Умел не только использовать, но и расстраивать чужие интриги. Пережил немало антисемитских кампаний. Видел, как меняются «оттепельные» пропагандистские установки. О наивности тут не приходится говорить. Потому не мог он не осознавать, что в 1960 году роман «Жизнь и судьба» отвергнет любая редакция.

Возможно, надеялся, что ценою уступок добьется издания. Опыта хватало. Но появился и заимстовованный. В запасе был пастернаковский алгоритм – заграничная публикация.