Текст книги "Бестиариум. Дизельные мифы (сборник)"

– Всё это… – отпив из кружки, я развел руками. – Внушает…

– Всё это я вижу каждый день. У себя в клинике. Немцы – обстоятельная нация, Свиридов. При первом фюрере таких ребят, как Картер и Уоррен, заперли бы в подвале, приковали к железному столу, облепили бы датчиками и ставили на них эксперименты, как наши академики – на шимпанзе и собачках. Теперь же мы научились лечить их по самой передовой психоаналитической методе. Никаких холодных обертываний и электричества. Только доброе слово и терпение. Спасибо старине Зигмунду. Нам есть что противопоставить всем этим попыткам умотать в волшебную страну. Мы берем этих ребят, показываем им чернильные пятна, доказываем, что всё дело в том, что мама не купила им в свое время игрушечного пони, барабан и саблю. И отправляем обратно по домам. Все счастливы…

– Но…

– Но только синдром Картера – Уоррена в эту систему не укладывается. Через меня ежемесячно проходят десятки психов. Я всякого насмотрелся. Но раз в декаду обязательно попадается кто-то, кого не повернется язык назвать больным. Мизерный процент, но у всех у них сны и навязчивый бред совпадают вплоть до мелочей. Они как передатчики, настроенные на одну волну. Они понимают друг друга без слов. Их тянет друг к другу… Собственно, ради них я тут и торчу…

«Сказать ему или нет?» – подумал я.

И не решился.

– А осенью начался какой-то бум. Верденбрюк – маленький городок. Любой незнакомец, тем более иностранный гражданин, тут как на ладони. И вот появились четверо. Два француза, австриец, даже какой-то нефтяной турист из Техаса, в ковбойской шляпе, с во-о-от такой сигарой, вообрази себе! Тут, в Нижней Саксонии! Все утверждали, что услышали Зов, почувствовали необходимость сорваться с места, ехать сюда…

– Сюда – это, как я понимаю, к вашей психушке?

– Как передатчики, – повторил Крамер, отпив пива. – Настроенные на одну волну. Как знать… может, твоя подружка тоже поймала чей-то сигнал?

– Понимаю… Эта шумиха вокруг отца. Следователи… Неизбежные вопросы… Наружка… Стресс, нервы… Думаешь, это могло спровоцировать болезнь?

Крамер усмехнулся:

– А кто сказал, что «Картер – Уоррен» – это болезнь?

Следующие два дня я провел в «Полярной звезде». Сидел без дела. Соблюдал конспирацию. Маялся. Ждал.

Крамер тем временем наводил справки в городе.

Наконец, он объявился:

– У меня есть две новости…

– Начни с плохой!

– Мы упустили твою подругу. Вернее, не мы. Я упустил! Черт побери, я думал, что контролирую в этом городишке всё… Она ведь бродила у меня под самым носом… Несколько дней.

– Тебе удалось напасть на ее след?! Крамер, ты гений! Значит, будет и хорошая новость?

– Не хорошая, малыш, а отличная! Я точно знаю, куда она направилась. Ланс-дю-Руа, что в солнечном Лангедоке. Похоже, тебе предстоит еще немного прокатиться.

– Как это тебе удалось, распрекрасный ты мой дружище?!

– Маг не раскрывает своих секретов, – Крамер обхватил меня за плечи и хорошенько потряс. – Не теряй времени, лети за своей принцессой. Тебе лучше не медлить… Я, пожалуй, знаю, что ей понадобилось в этой деревеньке.

– Я отправляюсь сию же минуту. Но все-таки просвети меня немного.

– Дело в том, что Ланс-дю-Руа облюбовал для своей резиденции один наш одиозный экс-соотечественник. Некто Бушмин Ян Карлович. К нему она, судя по всему, и направилась.

– Ян-Сноходец? Этот художник, основатель секты, которого «Правда» до сих пор клеймит «бушминовщиной»?!

– У него были неплохие картины… Пока крыша не съехала окончательно по поводу Атлантиды. Жаль, что туда не выдают виз. И рейсовые теплоходы не ходят.

– Получается, что твоя версия с синдромом Картера – Уоррена…

– Да, Свиридов. Похоже, подтверждается. Мне жаль…

Я кивнул, раздумывая.

– Че-ерт побери, – дернул подбородком Крамер. – Ты даже не представляешь, как мне хочется поехать вместе с тобой! Плюнуть на всё. Сорваться. Поставить на карту… Как я рад, дружище, что ты заглянул в нашу глушь. Глоток свежего воздуха. Какой бы печальной ни была первопричина – для меня твой приезд так много значит… Надеюсь, у тебя всё получится.

Светлые глаза его на миг подернулись тоской. В них проступило всё – вид из окна на садик, заставленный надгробиями; дни-месяцы-годы, проведенные в лечебнице для душевнобольных, бесчисленные истории чужих кошмаров, которые ему пришлось выслушать, и кирш, смешанный со шнапсом, и все эти издательские отказы…

«СКАЖИ ЕМУ!!!» – истерически завопил внутренний голос.

Но я сдержался.

Я не мог рассказать об ЭТОМ даже лучшему другу. Даже тому, кто вывел меня на след девушки, которую я люблю. Девушки, с которой нас, возможно, связывает гораздо больше, чем я предполагал.

И если она направляется в общину к этому безумцу Бушмину, к Яну-Сноходцу… Неужели ее конечная цель – страна, в которую не выдают виз? Страна, в которую не ходят пароходы и поезда? Ее не найти на географических картах. Она дрейфует. Курсирует. Она где-то есть. Совершенно точно. За туманами, за ревом волн. Россыпи мерцающих огней на горизонте. Страна-мечта. Загадочная и непостижимая.

Но туда не ходят поезда, не летают самолеты. Туда не продают билетов.

И, насколько я знаю, оттуда не возвращаются.

Верденбрюк – Ланс-дю-Руа

Атлантида… Это не средоточие планетарной духовности и политико-административного ресурса, великий Р’льех. Не витающий в облаках Новый Ирам, летающий муравейник, населенный Чужаками, с его мешаниной извилистых трасс, высоких арок и ступенчатых террас. Не вампирские заповедники Восточной Европы, не исстари бунтующий Тибет, не подводный Атлантический Мегаполис-Агломерат, не закрытый Город Старцев в снегах Антарктиды… Не Москва, не Париж, не Нью-Йорк, не Токио.

Hic sunt dracones моих снов. Terra incognita моих мечтаний.

За размытой границей ойкумены, за цветной вьюгой, непроглядной мглой, состоящей из осколков моих грез.

Ее имя встречается на первых полосах газет и в колонках кроссвордов. На красочных афишах и в ресторанных меню. Она мелькает в чехарде киножурнала, предваряя очередную слезливую мелодраму или «круто сваренный» детектив.

Она есть.

Я ждал, что Лангедок встретит меня ленивым ярким солнцем, согревающим виноградники, кипарисы, черепичные крыши и плетеные кресла уличных кафе, играющим бликами на бирюзовой глади Средиземного моря – нежданно, и оттого тем более радостно выглядывающим из-за очередного поворота дороги…

Но я пропустил и сезон сбора винограда, и сезон сбора шампиньонов.

Теперь было время дождя.

Дождь-дождь-дождь. Его мелкие сердитые капли барабанили по лобовому стеклу такси, пасмурный водитель с обвислыми усами всю дорогу ворчал в такт им. Ругал дождь. Ругал Чужих, которые вредят туристическому бизнесу, переманивая богатых иностранцев в свои причудливые колонии. Ругал «месье Бушмин», единственную местную знаменитость, от которой столько ненужной шумихи и суеты. «Селебрити» предпочитали квартировать восточнее, в Сен-Тропе и Каннах. Но месье Бушмин превратил Ланс-дю-Руа в место паломничества для чудаков с деньгами и излишне развитой фантазией – со всего света.

В бушминской резиденции было шумно и многолюдно. Крытый дворик виллы, под черепичной крышей которого пряталась от дождя пестрая публика, напоминал деревенский рынок. Здесь выпивали и закусывали; гриль дымил, как набирающий ход паровоз, щекоча ноздри запахами копченостей. Праздная публика – в белых и полосатых теннисках и соломенных шляпах – с жадностью поглощала козий сыр и листья салата, мидий в беконе, ломала жадными пальцами багеты и бриоши, топила их в оливковом масле и виноградном уксусе…

Я разговорился с сухощавым старичком в светлом костюме и кепке блином. Он говорил по-русски в бесподобной «старорежимной» манере, сильно грассируя. У него были совершенно выдающихся размеров уши и нос и маленькие блестящие глазки-льдинки, которые так и впились в меня, едва я оказался в поле его зрения.

Узнав, что я работник ИТАР-ТАСС, сценарист кулинарного шоу (очередную корректировку «легенды» от Кожухова я заучивал уже в самолете), старичок в кепке потащил меня куда-то в глубь виллы, запутанными потайными ходами и галереями, заставленными вазами с розмарином.

Мы оказались на задах виллы. Дождевые капли барабанили по площадке для игры в петанк, разбегались кругами по заполняющему бассейн отражению непривычно хмурого южно-французского неба.

– Здесь, судагь, нам никто не помешает, – сказал старичок. – Сможем поговогить начистоту. Вы такой же жугнагист, как я пготник, вегно?

– Простите?

– Я вашего бгата чую за вегсту, молодой человек. Уж повегьте. Вы ведь из Контогы? Что вам тут понадобилось, к чегтовой матеги?!

– Месье Бушмин? – наконец-то дошло до меня. – А мне сказали, что вы в мастерской, работаете…

– Мне нынче не габотается. Ненавижу дождь. Дождь здесь большая гедкость. Вам надо было пгиезжать сюда летом… Не повегите, какая это кгасота… Но к чегту лигику! Пгошу вас уточнить цель вашего визита. В пготивном сгучае, боюсь, мне пгидется натгавить на вас своего готвейгега. Завегяю вас, это весьма злая и пгожогливая твагь.

– Охотно верю, месье Бушмин. Я здесь по частному делу.

– Вы думаете, я вам так пгосто повегю?

«Да пошел ты к черту, – со злостью подумал я, – мухомор старорежимный, у меня на все эти игры нет времени!»

– Я ищу девушку. Ее зовут Ульяна Подольская. Пару недель назад она приехала сюда из Германии…

Бушмин, не таясь, разглядывал меня своими глазками-льдинками. Изучал, будто ценный экземпляр бабочки, попавшейся ему в сачок.

В советской прессе писали, что он страстный энтомолог. Еще писали, что он буйнопомешанный алкоголик, склонный к половым излишествам и завербованный единовременно МИ6, ЦРУ и Моссад.

Наконец Бушмин закончил свои исследования:

– Я хочу показать вам кое-что, молодой человек. Идемте в дом.

На его творческую манеру, конечно, большое влияние оказали импрессионисты. Недаром он переехал из Союза именно сюда, во Францию.

Динамика штриха и яркость красок, сиюминутность впечатления…

Вот темная сказка русского леса – укутанный в снега ельник, алмазный блеск инея, дремлющие березы, проступающий сквозь серебряное кружево полный месяц…

А вот из холодной мглы, из дождливого морока подмосковной осени проступает одинокий созерцатель, кутающийся в пончо на дачной веранде, со стаканом в руке. Из-за багряно-золотого края леса надвигается армада свинцовых туч. Собака тыкается в ладонь хозяина носом, будто пытаясь приободрить его. В сухих чертах персонажа безошибочно узнается сам Ян-Сновидец…

А вот – что-то ностальгическое, яркое до боли в глазах – кудрявая зелень березняка мешается с черемуховой белизной, всё наполнено солнцем, кажется, сделай еще шаг – туда, за грань миров, за слой масла, преодолей твердое сопротивление холста, – и услышишь, как весело щелкают соловьи, почувствуешь на щеках тепло рассвета, на губах – сладость майской росы…

– Как вы это делаете? – прошептал я.

– Дальше, дальше, – он тянул меня в глубь мастерской.

Картины стояли в ряд – лицом к стене. Он принялся переворачивать их – одну за другой.

Я молча смотрел. Не мог вымолвить ни слова.

…Старинный городок, окруженный лесом. Дома – точно трухлявые пни, в которых проели многочисленные ходы трудолюбивые термиты. Дома-гнилушки. Над ними островерхая башня. Так и слышится – густое медное эхо колокола, отмеряющего счет дням такой краткой и хрупкой человечьей жизни.

…Гесперия – страна вечерней зари, где мешаются оттенки коралла и опала. Выступающая из причудливого танца облаков. Облака меняют форму, являя череду странных образов. Пугающих. Манящих. Гесперия – место, где начинает свой отсчет время. Куда влечет всех Избранных. Тех, кто обретается на дне, но тянется к свету…

«Да кто он такой вообще, этот Бушмин?!» – лихорадочно думал я.

Безумец, каким считают его на исторической родине?

Или на самом деле – скиталец по чужим мирам, как верят его многочисленные последователи?

Ян-Сноходец. Ян-Сновидец. Тот, что видел Яддит и сохранил рассудок. Тот, что вернулся из гурских областей целым. Одной ногой там, за гранью, другой здесь – в мире людей.

Тот, кем управляет Звездовей – он попытался изобразить его на очередной картине, – ветер звезд, играющий с осенними листьями. Подчиняющий себе дым камина, плетущий из него запутанную вязь своих бесконечных рукописей. Ветер, проходящий по траекториям планет, от яркой точки Фомальгаута, несущий поэтам и художникам тайны Югготских Грибов. Рассказывающий о цветах в сказочных садах Нитона. Он навевает сны. Он открывает правду.

А вот – Антарктика. Зловещий черный конус во льдах, среди свиста пурги и мельтешения снежинок. Хранящий на себе отпечаток тысячелетий. То, что таится под ним, в сердце льдов – внушает страх даже Древним. Оттуда, из хрустальных глубин, взирают на мир мертвые глаза.

А вот… Будто бы тот самый дом, в котором прошло и мое детство. Витая лестница. Окно, заложенное каменной плитой. Будто это я сам с детства мечтал заглянуть в него. Узнать, какую тайну оно хранит. Только тьма и пыль. Пыль и тьма… И когда рабочие, наконец, сняли эту плиту, они с криком бросились врассыпную. Я же увидел за ним то место, где бывал в своих снах.

Я сплю или брежу?

Это всё Бушмин, его картины… что за наваждение?!

Высокая стена, опоясывающая город-тайну. Стена, что поросла седым мхом. У ее подножия рассыпаются в клочья пены свинцовые волны. За ней скрыт город-сад. Там порхают с цветка на цветок птицы и пчелы. Звонкие ручьи там питают деревья, дарящие плоды удивительного вкуса. Но возможно ли отыскать в этой стене ворота?!

Крики чаек. Перезвон колоколов. Манящее чувство тревоги. Манящее предвкушение пути. Знакомый колокольный перезвон – я вновь слышу его, – исходящий со дна моря, из-под толщи воды. Из-под слоя ила.

– Атлантида, – сказал я, разлепив губы. – Ульяна направляется в Атлантиду, верно?

Бушмин кивнул.

– Я должен остановить ее! – прошептал я. – Я должен вернуть ее… Да, я почти забыл… Но как такое можно забыть? Я просто запутался, просто заблудился в собственных снах… На самом деле, я не могу без нее. Я люблю ее!

– В Атлантиду не выдают виз, молодой человек. Туда сложно достать билеты.

– Но ведь у нее получилось?

Он раскупорил бутылку коньяка, разлил по бокалам. Один протянул мне. Второй осушил залпом и сразу же наполнил вновь.

– Я вижу, как люди воспгинимают мои кагтины. Для одних это пгосто пгихоть, дань стилю, модная фантазия. Для дгугих – что-то большее. Возможность вегнуться. Вспомнить то, что уже пгиходилось видеть. Тепегь я знаю, вы тоже видели эти сны… Вы знаете, что это… Я помогу вам.

Ланс-дю-Руа – Сан-Андреас

Четвертый день штормило. Океан с ревом налетал на побережье. Разбивался грохочущим валом, пенными клочьями, на тысячи мельчайших капель. Ветер доносил их до меня.

Океан касался лица, холодил щеки. В такие мгновения казалось, что идет дождь.

Впереди, в конце пирса, в густом тумане, угадывался массивный силуэт чертового колеса. Там были аттракционы и кинотеатр, предназначенные под снос.

Людей не было. Какому идиоту придет в голову тащиться на океанскую набережную в такую непогоду? Только мне.

Я стоял возле закрытой лавки букиниста в самом начале пирса. Пялился в ее мутное, пыльное изнутри окошко.

Смотрел на ряды цветных книжных корешков. Штабеля и груды пыльных замшелых вселенных, которые ждут своего часа, чтобы проявить себя, явить себя через чью-нибудь незадачливую голову. Молчаливое кладбище невостребованных фантазий и грез. Какой в них толк теперь, когда сама жизнь легко переплюнет любой «фикшен».

В стекле мне мнилось собственное отражение. Двойник смотрел со скукой и отвращением.

– Интересуетесь букинистикой?

Я обернулся.

Свански появился как всегда – словно ниоткуда. Выплыл из тумана, под лоснящимся зонтом, в светлом плаще. Щегольская шляпа с перышком чуть набекрень. Вежливая улыбка магазинного манекена. Румяные щеки, белоснежные зубы, выразительные брови. Так выглядят преуспевающие американцы в журнальной рекламе.

– Вы опоздали.

– Срочные дела в посольстве.

– Вышло что-нибудь из нашей затеи?

– Вы, Свиридов, зациклились на работе. Это вредно для пищеварения. – Он постучал по окну книжной лавки пальцами, запакованными в черную перчаточную кожу. – Нет бы о литературе поболтать, о книгах… Как-то развеяться. Не хотите сходить в кино? Тут отличный зал неподалеку. Лучший поп-корн на побережье.

– Вы же знаете, я тороплюсь. Завтра истекает срок визы.

Свански склонил голову чуть набок, будто присматриваясь, будто прицениваясь. Прищурился. Стрельнул взглядом влево-вправо.

Напрасная предосторожность. Кому бы взбрело в голову потащиться на пирс в такую непогоду?

Хороший хозяин в такую погоду не выпустит на улицу пса. Но кто сказал, что наши хозяева – хорошие?

– Что ж, к делу, – Свански запустил руку в карман плаща, выудил на свет бумажный пакет. – Здесь материалы, о которых вы спрашивали. Все, что мне удалось накопать.

– Спасибо за помощь.

– Благодарите лучше ваше начальство. Они умеют быть убедительными.

– Вы, стало быть, навели справки?

– Чтобы вы не искали, приятель… Некоторые ребята в вашем ведомстве считают, что вы слегка перегнули палку.

– Для меня главное это найти, Свански. А там посмотрим.

– Вы затеяли серьезную игру, а?

– Похоже на то.

– Только не расшибите себе башку.

Приложив на прощание два пальца к шляпе, Свански уже уходил, истаивал в тумане. На миг задержался…

– Кстати, Свиридов… У меня к вам одна просьба. Пустячок… К делу не относится.

– Я вас слушаю.

Глаза его блеснули. На миг он превратился из манекена в человека:

– Когда доберетесь туда… Выпейте за мое здоровье. Коктейль с гребаным зонтиком и оливкой. С видом на все эти маринованные колоннады, черт бы их побрал. Я надеюсь, у них там найдется приличный бар? Один стаканчик, Свиридов… Вот и всё. Бывайте!

– Обязательно, – сказал я скрывшему собеседника туману. – Обязательно, старина.

Во мгле, что вилась над грохочущим океаном, мне мнились призраки утонувших кораблей, летучие голландцы, мертвые подводные лодки, узники бермудского треугольника. Мне мнилась Атлантида. Близкая, как никогда.

На пирсе не было ни души. Но в грохоте волн слышался чей-то ехидный смех.

Пакет, полученный от Свански, жег меня сквозь карман макинтоша, сквозь кожу перчатки. Тайное знание, обманом полученное у судьбы.

Кожухов наверняка решит, что я спятил…

Я брел по Сан-Андреасу, городу целлулоида, вермута и поп-корна. Манекены следили за мной через стекла витрин. Окна следили за мной – чужие и пыльные. Пыльные изнутри. Никому не приходило в голову протереть их, посмотреть, что творится за ними. Всем было плевать.

Пакет Свански. Какую прорву мрачных тайн скрывает он? Что стоит за этим знанием?

Там должно быть указано, как попасть в Атлантиду.

У меня всегда было плохо с воображением. Всегда любил понапридумывать, понакручивать от души… Они считали меня параноиком. Однокашники. Сокурсники. Коллеги. Шеф. И даже те, кто стоял над ним, дергая за ниточки.

А Ульяна? Наверняка и она тоже…

В завываниях ветра, гнавшего по мостовым сухие пальмовые листья, мне чудилась насмешка.

Мне чудилось, что за мной кто-то гонится. Что за мной следят.

Но я зашел слишком далеко, чтобы сворачивать.

Я добрался до дешевого мотеля на окраине. На самой границе города и пустыни.

Я чертовски устал, но боялся уснуть. Боялся вновь увидеть Атлантиду. И сойти с ума.

Залпом осушил стакан дрянного бурбона, закурил. У нас в КомИнфе это не приветствовалось – выпивка, сигареты. Эти парни сговаривались на шашлыках, как лучше поделить между собой мир. Пропустив по рюмочке коньяка, закусив лимонной долькой, во время охотничьего привала сговаривались, где развязать очередной локальный военный конфликт – маленький и победоносный. И при этом понавешали на всех тридцати пяти этажах небоскреба на Альхазредской таблички с перечеркнутой сигаретой.

Лицемеры.

Комитет Информации. Информации о ком? Чем мы занимаемся? Связью. Связями. Они и впрямь связали нас. По рукам и ногам. Опутали паутиной. Заткнули рты, запечатали уши, завязали глаза.

И после этого – называют меня параноиком? Смешно.

Я заперся на хлипкий замок. Включил телевизор. Какая-то доисторическая порнография. Сел на матрас. Он так и затрещал, так и заколыхался подо мной. Что они туда закачали? Впрочем, морской болезни у меня нет. А если и есть – самое время от нее излечиться.

Там, куда я направляюсь, это будет лишнее.

Я распечатал пакет Свански.

Вот он, мой путь заветный. Через слои эфира и магические заслоны. Через барьер, через меловой круг, отделяющий чистое от нечистого, человечье от Мифического, доступное от запретного. «Абракадабра» – забытое заклинание времен темного средневековья, охоты на ведьм, чумы и резни. Бормочи себе под нос, убавляя по букве. И тогда, быть может, спасешься. Но я не хочу спасаться.

Я хочу заступить за меловой круг. Хочу нарушить границу.

Там, за барьером – острые шпили протыкают закат. Там перешептываются утопающие в сумраке вековые рощи. Там не действуют земные законы. Там пролегает граница измерений.

Заскрипело окно.

Я вспомнил, как это было.

Тогда, в другой жизни, в другом времени. Когда я был ребенком.

Я забрел в самую чащу леса, возле старой дедовской дачи. В третьем поколении я принадлежу к номенклатуре. Потомственный госчиновник. Как скучно.

От скуки я и бежал. Туда, в самое сердце леса.

Я нашел этот старый дуб, продрался к нему через заросли орешника, настоящие джунгли.

Обугленное молнией, мертвое, сухое дерево. Растопырившее скрюченные ветви-пальцы. Истыканное ржавыми гвоздями. Кому это могло понадобиться? Мертвый дуб в чаще леса и ржавые гвозди. Прибитый над дуплом коровий череп и вырезанные на коре руны и то не произвели на меня такого впечатления, как эти гвозди.

Позднее я узнал те символы, что вырезаны были на коре.

Тот, кого мы не называем по имени. Тот, чьи портреты мы вешаем в своих кабинетах, – черный прямоугольник в вычурной раме. Или в раме строгой. Обрамление по вкусу хозяина. Только содержимое неизменно. Чернота. Пустота. Великое ничто.

Теперь мне казалось, что я вновь был у того дуба. Что я прибит к нему вместо коровьего черепа. Голой спиной чувствую его шершавую кору, изрезанную тайными письменами. Чувствую оплетающий его колючий мох. А череп кружит окрест, скалясь, наслаждаясь долгожданной свободой, уставил на меня пустые глазницы. Смеется.

Сан-Андреас – Кахимарро

Двое пытались вломиться через окно. Еще двое – через дверь.

Я перекатился через матрас, укрывшись за ахающим и стонущим телевизором, высадил в них две обоймы. Одну – в окно. Другую – в дверь.

Нас учили и этому, но я никогда не думал, что навыки пригодятся.

Они не собирались ничего спрашивать. Они пришли прикончить меня и забрать то, что передал мне Свански. Пора сваливать.

Я сел в «кадиллак», взятый напрокат еще в Сан-Андреасе. Боюсь, что не верну его вовремя. Боюсь, возникнут трудности с визой и возвращением в гостеприимные Штаты.

Впрочем, на кой мне сюда возвращаться?

Меня ждал чудесный край на морском берегу. Сверкающая твердыня, к которой ведет крутая лестница… Мраморные перила. Купола, башни… Место, где я бывал неоднократно – в моих снах.

Я несся через Штаты, сквозь закат, огненным потоком, вдоль владений Не-Спящих. Безумные огни реклам, музыка, блеск. Горький кофе галлонами. Остывшие яблочные паи из придорожных кафе – не выпуская руля, вприкуску. Извечное невозвращение в извечную не-родину.

Переплетение подземных ходов. Город-под-городом, куда не проникает солнечный свет. Свисающие со стен бледные корни. Копошение крыс под ногами. В свете фонаря выплывали символы, жирно выведенные по влажным стенам. Знакомые символы. От света фонаря оживают тени, заполошно скачут по потолку и полу, мельтешат, будто отплясывая дикарские танцы.

Холм на краю леса, старая водокачка, о которой ходила дурная молва. Говорили, в городке пропадают дети. Говорили, что где-то неподалеку нашли тело, которое так и не опознали.

Почтальон из Эйлсбери, красноносый пьяница, сказал, что я двигаюсь в правильном направлении. Он смеялся мне вслед, бормоча: «Йа! Шаб-Ниггурат! Козел с легионом младых!»

За краем горизонта мне мерещилось море и одинокий парус. Я вспоминал, я твердил про себя вновь и вновь, вжимая педаль газа в пол, древний девиз: «Уходим в море!»

Я бросил на перекрестке «кадиллак», из-под раскрытого капота которого валил густой черный дым. Дальше ехал на автобусе; в салоне не было ни одного человека – бледные лица в струпьях чешуи, из-под растянутых воротников свитеров алеют жаберные щели.

В том городке на побережье Флориды, в конечной точке моего путешествия, где я сошел с автобуса и увидел океан, – меня встретил звук гонгов, созывающий местных на их загадочные мистерии, на свершение их порочного тайного культа.

Я лавировал между лужами и рытвинами разбитой улицы. Как тень скользил между обшарпанных домов, пока ноги сами не принесли меня в темный глухой двор. Внезапно в окнах вспыхнул свет. Они смотрели на меня из окон – сотни мертвецов, пустоглазых и ухмыляющихся скелетов, любопытствующих, кто нарушил их покой? Кто осмелился потревожить?

Я поспел к торжествам. Среди шума и гомона, адского карнавала, брел наугад. Между стен, покоробленных грехом, по улицам, приютившим изначальное зло. Горожане колотили в гонги и барабаны, ярко светили факелы. С крыш пускали черных голубей.

Двое парней в баре, Сет Этвуд и второй, как же его… кажется, Эб… Они сказали, что я на правильном пути. Они дружелюбно махали мне вслед перепончатыми лапами: «Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн!»

В небесах или на земле таится она, страна, которой я грежу? Край, где тонут во мгле седые столетия.

Я закрываю глаза, и на оборотной стороне век отпечатываются, как обжигающие сетчатку отблески электрической лампы – цитадели, башни, вены рек, акварельные переливы чужого неба, тень птичьего крыла на лоскутном одеяле болот и лишайников. И в ушах звенит – отголосок колоколов.

– Берегись, милый мой, Сен-Тоудского звона, – пела из случайной радиоточки популярная советская певица Алина Лотарева. – Вспоминай иногда старикашку Тритона…

Очевидно, я схожу с ума. Над океаном разносится призывный клич, курлыканье птичьих стай, уходящих к югу. Что они ищут? Сплетение тополиных ветвей, усеянные цветом акаций тропы? Они уходят. Потом возвращаются. И только купола и башни в ледяной глубине, в толще воды, спят и видят сны о птичьих стаях. Сан-Андреас – Флорида. Кактусы, перекати-поле, горький кофе и черствые яблочные паи. Яддит. Гурские области. Целефаис. Зар. Я почти не спал, я сбился со счета – какой теперь день недели? Месяц? Год?

«Для любви не нужны доказательства, – говорил мне Крамер из зеркала заднего вида, – а героям предначертано умирать. Если они выживают – из них получаются самые скучные люди на свете…»

«Жизнь – одинокое дело, малыш, – белозубо ухмылялся Свански с экрана выключенного телевизора над стойкой придорожного магазинчика. – От этого не спасает ни Конституция Соединенных Штатов, ни полиция, ни священные узы брака, ни двойной бурбон. Только твое собственное сердце».

«Секгет счастья человеческого в том, чтоб ничего не желать для себя, – поучал Бушмин из расколотого зеркала в ванной комнате мотеля. – Тогда только душа твоя успокоится. Тогда начнешь находить хогошее даже там, где вовсе не ожидал найти…»

Нет, больше нет сил. Что они делают со мной?! Голова горит, полыхает, спасите меня, заберите отсюда, поддайте газу, двойной счетчик, шеф! Подальше отсюда, за границу миров – туда, где только шелест ледяных ветров и Полярная звезда, мерцающая на лиловом небосклоне. Только сизый туман и отголоски колокольного звона со дна морей, из тьмы и переплетения водорослей, где обитают лишь фосфоресцирующие пучеглазые гады – то глас Атлантиды! А за ней – колоннады и помпезные дворцы Москвы. Мраморные статуи – храбрых воинов в буденовках, ударников труда в выпуклых гогглах и осьминогоподобных жрецов Азатота и Нъярлатхотепа… Кто это – уж не мои ли родители смотрят на меня с укоризной? Во что я превратил свою жизнь? В погоню за глупой мечтой. Знаете, это же всё любовь. Она виновата. Вечный двигатель. Единственный смысл. Белка в колесе… А вы знаете, что у голландского премьера в портсигаре шишки?

Одной ногой я был здесь – в мире людей, другой – уже ТАМ.

Контрабандистам, которые согласились отвезти меня на Остров Свободы, я отдал оставшуюся наличность.

Всю дорогу, под лающий кашель дизельного движка они громко ругались по-испански, обсуждая трансляцию матча «Данвичевских вампиров» и «ЦэЭсКа Москоу».

Слава Четверик опять взял крученую. Мы выиграли по буллитам 4:2.

* * *

Его звали Чеви Хоторн. Некогда толстощекий сын чопорного фабриканта из Новой Англии, мальчик-колокольчик в бархатной матроске. Пареньку с детства не хватало острых ощущений.

Когда Эдгар Гувер попытался противостоять Экспансии, когда началась «охота на ведьм» и все эти попытки превратить Штаты в подобие Третьего рейха – Хоторн понял, что пришел его звездный час… К тому времени Германия превратилась в курируемую культистами периферию – сытую, буржуазную и ленивую, стальные шлемы доживали свой век на чердаках, «черные рубашки» отрастили пивные животы и устроились на диванах перед телевизорами – кажется, до скончания времен.

Гувер решил переиграть историю. Молодым американцам его прожекты пришлись не по душе. Они вышли на улицы. Хоторн был в первых рядах. Отец лишил его наследства, но это было уже неважно.

Хоторн зажил той жизнью, о которой мечтал с детства. Протестная журналистика, призывы к свержению строя, «горячие точки», пара-тройка военных конфликтов в странах, которые трудновато отыскать на глобусе, а их названия произнести – еще труднее; скандальные очерки, мировая известность, популярные артистки…

В конце концов он осел на Кубе. Мягкий климат, ром со льдом и мятой, рыбные места, ласковые мулатки – что еще нужно, чтобы встретить старость?

Но Хоторн не унимался.

Я и не представлял, что его что-то связывает с нашей Конторой.

Он встретил меня в порту. В солнечных очках на кривоватом, дважды поломанном носу. Небрежная седая поросль по щекам. Расхристанная гавайка, мятые шорты.

– Добро пожаловать в Кахимарро!

– Для меня большая честь познакомиться с вами, сэр.

– Еще раз назовешь меня сэр, и я тебе сломаю руку.

– Заметано.

– Слыхал, ты ищешь выходы на Атлантиду?

Я кивнул.

– Наверняка что-то личное? Не думаю, что русские ополоумели настолько, чтоб засылать на остров своего резидента.

Я промолчал.

– А ты не из разговорчивых, парень, да? Мне это нравится.

Он привел меня в бар возле самой кромки пляжа, под навесом из сухого тростника.

Мы пили за его счет, и Хоторн рассказывал про марлина весом в несколько центнеров, который тащил его по Карибскому морю много-много миль, пока, наконец, не сдался.