Текст книги "Отцы и дети. 2.0"

– Ничего, ребята. Вы ничего не могли сделать. – Врач был спокоен как удав. – Ничего. Так бывает. Ладно. Мы его заберем. Поможете поднять. Он страшно тяжелый.

– Конечно.

«Скорая» выключила синие огни и уехала.

– Ты иди, Лера. Муж.

– Кто?

– Муж. Сашка. Сын.

– Хорошо. А ты?

– А я… Я поеду. Все хорошо. Застегни шубку.

– Что?

– Замерзнешь. Беги. Беги. Все хорошо.

11

– То есть как – ты не племянник Вовчика?

– Вот так – не племянник.

– Погоди. Так не может быть. – Лера даже разволновалась, закурила. – Мне все сказали, что ты его племянник. Что поэтому ты такой борзой. Я не поверила, что тебя могут уволить.

– Вот так. Я был для них чужак. Я пришел по объявлению. Я никто в этом городе. Человек из ниоткуда.

– Врешь.

– Не вру. Все, что я делал, я сделал своей башкой. Я – бедняк.

– Погоди. – Она чуть не заплакала. – А я тебя раскручивала на самые дорогие рестораны, я же думала, что ты…

– Что я блатной? Что я блатной зануда, да?

– Ты сумасшедший. Ты сумасшедший, понятно?

– Понятно, – сказал я.

12

– Гришка. Что со мной, Гришенька?

Лера сидела на больничной кровати в новеньком спортивном костюмчике, сжавшаяся, похудевшая, растерянная.

– Все хорошо. Классно выглядишь.

– Правда?

– Очень. Отдохнешь, отоспишься. Тебе к лицу.

– Гришка, это же обследование. Я просто подожду, да? Гришка, ведь ничего не болит, что же такое, ну как же так?

– Да все нормально.

Все было плохо. Муж Валерии Игоревны, тюфяк, не умевший вешать мокрые полотенца, тюфяк, не знавший поэтов Серебряного века, завел себе бойкую любовницу. Пока Лера его терпела, он «представляешь, купил этой гадине квартиру, сделал ей ремонт, ты представляешь?! Как же так?!». Совершенно неожиданно уютное мироздание Валерии Игоревны Потоцкой, ее благополучие – со всеми нужными и правильными знакомыми, «булошными», кафешками, музеями и мной, в качестве вибратора души, – развалилось, рассыпалось, растаяло: и тюфяки могут, оказывается, взбрыкнуть.

– Ты правду мне говоришь, Гриша? Я такую усталость чувствую. Ты один ко мне пришел. Ко мне никто не ходит. Они такие занятые, да?

– Конечно. Ты просто устала. Все будет хорошо.

– Я тебе верю, Гриша.

13

Звонок. Незнакомый номер.

– Григорий Алексеевич?

– Да.

– Это Саша. Саша Потоцкий.

– Здравствуйте, Саша. Что случилось?

– Мама хотела… Мама оставила записку. Она написала, чтобы вы обязательно были на отпевании. Вы знаете N-скую церковь?

– Да.

– Что вы сказали?

– Буду.

…Она лежала в гробу… Такая маленькая. И такая… желто-фиолетовая. Ссохшаяся. Бесконечно усталая. Измученная девочка. В беленьком платочке, совсем по-русски. Гроб был ей не по размеру – она же была такая маленькая, как Мирей Матье. Поэтому ее всю обложили цветами. Свечка потрескивала. Я не мог отвести глаз – такая она была… Вдруг мимо меня, всхлипывая, прошел Вовчик и положил ей в ноги огромный букет алых роз.

14

– Григорий Алексеевич?

– Да, Саша.

– Григорий Алексеевич, мы нашли еще записку. Мама пишет… Мама написала, что вы ее лучший друг, что вам сказала, что вы знаете место. Мы из крематория забрали прах… А не знаем, где место.

– Я покажу. Вы сегодня хотите?

– Да.

– Тогда через час. На Крымском мосту, со стороны Галереи.

Тюфяк держал в руках маленькую коробочку. Саша, студент «Керосинки», высокий, красивый мальчик, стоял рядом.

– Это здесь, – сказал я.

– Вот как бывает, – сказал Тюфяк. – Я не думал, что от человека так мало остается.

Он открыл коробочку.

Две-три пригоршни белого пепла – сухого, как мои глаза.

Тюфяк перевернул коробочку, и белый пепел с легким шелестом полетел вниз, разрастаясь белым облаком.

Оно почти опустилось к воде, но горячий ветер проскочил под Крымским мостом и тихо понес белое облачко над рекой. Вокруг гудел большой город, на набережной бродячие художники сворачивали свои шедевры, мимо Кремля медленно полз рубиновый поток застрявших в пробке автомобилей, усталая звезда давно опустилась за крыши, кремово-пыльное небо становилось удивительно бирюзовым, и в этой бирюзе, тихо и незаметно, растаяло белое облачко, единственное в небе в тот день.

Владимир Гуга
БОБИК СДОХ

Как дела? Сейчас немного успокоюсь и расскажу. Вот, вроде успокоилась. Рассказываю. Значит, так. Я пошла за подарком в «Путь к себе». Там я купила фигурку Будды из сандала. Сережа любит всякие такие цацки. У него дома уже целая коллекция: африканские маски, сеточка для ловли снов, кальян. Ну, я такая решила ему на день рождения подарить какую-нибудь такую штучку… Иду, типа, в гости, подхожу к переходу через Пресненский вал и чувствую – в ногу что-то тыкается, что-то холодное и мокрое. Смотрю вниз и вижу – собака. Знаешь, самая отвратительная порода. Тупая морда, розовый нос, крохотные глазки, как у свиньи. Маленькая, но очень опасная. Не знаю, как точно называется. То ли питбуль, то ли бультерьер. Короче, какой-то буль. Чудовище. И сука к тому же. У нее на белом таком гладком брюхе соски болтаются. Фу! Ну, я вся такая в шоке стою. И вижу, тетка идет. Как бы бомжиха, только не бомжиха еще. Или уже. Не понятно кто. Голос у нее хриплый, как у пьяницы. Блин! Она орет мне: «Девушка, держите собаку, она сейчас на проезжую часть выскочит. Девушка, схватите ее за ошейник». А сама этой суке кричит таким тонким ласковым голоском: «Джерри! Джерри! Ко мне! Ко мне!!» Я такая ей ору: «Я собак боюсь!» И тут тетка мне ответила. Знаешь, повторить трудно. Подожди, сейчас соберусь. Подожди, подожди… Все, вроде собралась. Она мне крикнула: «Ты – хуйня, а собака дорогая!» На всю улицу крикнула. Ох… Блин, я даже не обиделась. Это было что-то страшное. Потом эта полупьяница подошла, схватила Джерри за ошейник и опять тонким голоском: «Пойдем, пойдем, маленькая! Нам кусять пора». Прикинь, они ушли, а я осталась стоять. Потом заплакала. Типа, все кончено. Бобик сдох. Стою плачу как дура. А все мимо идут. Машины едут, а я реву. Блин, я реально испугалась. Побежала домой. Уже не до Сережи стало. Прибежала. Хорошо, что дома родителей не было. Посмотрела на себя в большое зеркало. Я как я. Все в порядке. Потом вижу: что-то все-таки не так. Не пойму. Ну, разделась полностью и снова у зеркала голая встала. Да все в порядке! Спиной повернулась, боком. Все нормально. Все на месте. Потом пригляделась… Блин! Знаешь, что я увидела? Я увидела то, чем меня назвала бомжиха. Понимаешь, вот стою, смотрю и вижу, как очень медленно, ну, очень медленно, я превращаюсь в хуйню… Извини за это слово. Я все поняла. Когда-нибудь я стану похожа на эту бомжиху. Ох, не могу… Каждый новый день – это шаг к ней, к хуйне. Короче, все вокруг – хэ. Ну, я посидела как дура, посидела, а потом поняла, что бог – тоже хуйня. Прикинь! И мне сразу как бы полегчало. Я все поняла сразу. Просто ничего нет, вот и все. То есть чего-то нет, а ничего как раз есть. Понимаешь? Блин, я не знаю, как это объяснить! С одной стороны, раньше было страшно, но не скучно, а с другой стороны, если знаешь, что жизнь – хуйня, не страшно, но скучно. И вдруг я решила, что надо делать. Во дворе на лавочке сидели как бы два безработных пьяницы и таджик с метлой. Почему таджик? Да он сидел в национальной оранжевой безрукавке. Я эту компанию из окошка увидела. Ну, я такая вниз побежала босиком, на улицу выскочила. Одним из алкашей оказался мой сосед – дядя Коля. А второй – парень незнакомый. Мятый какой-то. А у таджика все лицо в оспинах. Ну, я такая вся к ним подхожу и спрашиваю: «Мужчины, разве я – хуйня?» Халатик скинула – оп-ля! А потом голая прокрутилась вокруг себя, пританцовывая, как меня маленькую в хореографическом ансамбле «Березка» учили. У таджика тут же метла из рук выскочила, парень выкатил глаза и загудел, как сломанный холодильник, а дядя Коля привстал со скамейки и застыл, будто поднял огромную коробку с телевизором и в этот момент его прихватил приступ радикулита. А я обратно голышом в подъезд – шмыг! И быстро в квартиру. Подбежала к окну, смотрю, ничего не изменилось: дядя Коля все так же в раскоряку стоит, метла валяется, парень, парализованный, сидит. Вот так! Никакая я не хуйня! Ясно? И никогда ей не буду. Я всегда буду такая вся. И жить буду весело и бесстрашно. Ну вот, как бы все рассказала. А у тебя как дела?

Михаил Липскеров
БОТАНИЧЕСКОЕ

Камыш потишал… А как шумел!.. Страшно…

Клен мой опавший так и не встал… Незачем…

Березку, в которую был тот Клен влюблен, пустили на растопку…

Равно как и ту, что во поле стояла…

Белой Акации гроздья душистые пошли на благовония… По стольнику за гроздь…

На месте Вишневого Сада вместе с Отцветшими Хризантемами пасутся Кони, Белогривые лошадки…

Ромашки не только спрятались, а при этом еще и поникли словно Лютики…

Едва народившуюся Елочку срубили под самый корешок…

Бузину из огорода продали в (не помню названия) Дядьке… Чужому, нелюбимому…

Стройная Рябина перекосоерилась. Под Саксаул косит…

Дуб, бывший Рябинин дроля, гниет после посещения Свиньи…

Сирень-Черемуха в саду остались только в больной памяти…

Ландыши, Ландыши… А что это такое?..

И ни у Ясеня, ни у Тополя не спросишь, где моя любимая?..

Не водятся на Святой Руси ни Ясени, ни Тополи…

Одни Анчары…

Халифат, однако…

Евгений Сулес
ВИНО ИЗ КИШИНЕВА

И опустился теплый кишиневский вечер. Такой, какой бывает только в Кишиневе в конце лета. Кто был, знает.

За столом сидели потрясающе красивые и умные женщины. И было совершенно не понятно, кто из них лучше и краше, за кем же именно надо ухаживать. Глаза и все остальное разбегалось в разные стороны. И я ухаживал за всеми сразу, то за одной, то за другой, беспечно и жадно. Не хотелось никого упустить, ограничить жизнь выбором, нарушить частностями целостность мира, такую редкую и такую счастливую.

Вечер перерастал в ночь, таял в ней. Когда первые женщины стали выпархивать из объятий застолья, я щедрою рукою отпускал их. Пусть летят себе по уютным квартирам, мне же лучше – с каждой упорхнувшей выбор становится легче. Но наши ряды редели все сильней, мелькали лица, прощальные поцелуи, слова… А потом испарились и последние красотки. Я остался один. Какой-то нудный тип говорил без умолку, было уже почти утро, и я, оставив нудного, в гордом одиночестве отправился спать.

Только командировочный знает, как тяжело уснуть одному в номере, в чужом городе, в чужой накрахмаленной постели… И чем лучше номер, тем тяжелее уснуть. Эти номера созданы для любви! Для ночи любви. Одной-единственной ночи любви с прекрасной незнакомкой, с которой свела тебя судьба: подвела, подарила и забрала с собой в другие, уже не ведомые тебе ночи. Не твои ночи, чужие очи…

Бляди кликают командировочных в гостиничных холлах первых этажей: «Мужчина, а мужчина, вам не скучно?» А у самих голоса такие сладко-скучные, что командировочным становится еще тоскливее, будто они по ошибке глотнули холодных кислых щей. «Не спите?» – звонят бляди бедным командировочным среди ночи. «Не спим», – грустно отвечают командировочные. «А вы не нас, случайно, ждете?» – не унимаются бляди. Нет, дорогие, не вас! Не вас ждут бедные командировочные, затерянные в чужих, больших и малых, городах.

Так я и проворочался, не сомкнув глаз, в двуспальной кровати, не согласный на рукоблудие. Этот кишиневский вечер обещал все, а не дал ничего!.. Поздним утром я улетел из Кишинева несолоно хлебавши.

И уже много времени спустя в одну из особенно одиноких ночей был какой-то бордель, Диана с длиннющими волосами…

– А, правда, что я похожа на одну старую французскую актрису? – говорила Диана.

– На старую актрису ты будешь похожа еще не скоро… – отвечал я, чтобы что-то ответить.

– Нет, ну, в смысле, она не старая… была… она в старых фильмах снималась.

– Ну и на какую?

– Нет, ты сам посмотри… – игриво не унималась богиня охоты. – Правда?

И я смотрел на нее, перебирая в уме французских актрис. И ни на кого из них она не была похожа.

– Ну и на кого, что-то я не соображу…

Диана задумалась.

– Ну, может, она и не французская, может, она итальянка…

И я снова смотрел на Диану и перебирал в уме уже итальянских актрис.

– Сдаюсь! На кого?

– На Одри Хёпберн! – победоносно заявила Диана. – Знаешь, был такой фильм – «Завтрак у Тиффани»? Вот на нее я и похожа…

– Ты смотрела «Завтрак у Тиффани»?

– Смотрела, – ответила очень просто Диана, даже не догадываясь, что этим можно гордиться. Что многие девушки, которые сидят сейчас в модных дорогих кафе с томиками Гришковца или Бегбедера, не видели «Завтрак у Тиффани».

И я в третий раз пристально посмотрел на Диану, в уме перебирая планы с Одри Хёпберн, и вдруг понял, что она и вправду на нее очень похожа. И с этого момента пребывал в полном ощущении, что я в постели с Одри Хёпберн, и это именно Одри просит, чтобы я взял ее за волосы… просит, а на самом деле разрешает все то, о чем просила в ту ночь Диана.

– У вас тут выпить-то что-нибудь есть?

– Ой, у нас нету… – всплескивала руками Дианочка-Одри.

– Что же это за бордель, где нет выпивки… – ворчал я.

Диана задумалась.

– Сейчас, подожди минутку…

Она исчезала, а я лежал один, в полумраке чужой комнаты, в отблеске горящих свечей, на чужой постели, где до меня было столько мужчин и будет после меня…

Диана вернулась с темной жидкостью на дне пластмассовой бутылки:

– Вот, осталось немного…

– А что это?

– Домашнее вино.

И мы пили с Дианой вино, любили друг друга. И чем больше я пил и чем больше мы любили друг друга, тем больше Диана становилась Одри Хёпберн.

– Знаешь, Одри, ты была прекрасна… – шептал я ей на ухо. – В «Римских каникулах»… Стивен был прав, когда пригласил тебя сыграть ангела… Ты и вправду была ангелом… Я бы отдал все, чтобы провести с тобой каникулы… Не обязательно в Риме… Хоть в Караганде… Каникулы… Можно и зимние… Зимние даже лучше… Кругом белым-бело… А на тебе много одежды… И я каждый раз снимал бы ее с тебя… Будто я скульптор и создаю тебя из необработанного куска одежды, отсекаю все лишнее… Зимние каникулы… Десять дней… А потом умереть… Только Софи Марсо могла с тобой сравниться… Ну еще, пожалуй, Софи Лорен… Хотя Ингрид Бергман тоже была ничего… Подожди, а как же Грета Гарбо, беззащитная Грета в «Безрадостном переулке» Пабста… Что это за вино?

– Нравится?

– Очень, Одри, очень…

– Это девчонка одна привезла из Кишинева.

И тогда я вспомнил тот вечер, какие бывают только в Бессарабии в конце лета. Кто был, тот знает. Белоснежный накрытый стол прямо на улице, виски, живая музыка, мелодичный ненавязчивый джаз и потрясающе красивые и умные, исчезающие одна за другой женщины… Я улыбнулся. Вот оно, вино из Кишинева. Настигло меня, нагнало. Все, чего мы только не захотим, обязательно сбудется. Не сегодня, так завтра. Не сейчас, так потом. Не в этой жизни, так в той…

Я сидел кишиневским вечером, пил терпкое домашнее вино, и вместе со мной пили вино Одри Хепбёрн, Софи Марсо и Софи Лорен, Ингрид Бергман, Грета Гарбо и еще парочка прекрасных актрис и женщин. Никто никуда не спешил.

Владимир Гуга
ВЫНОСИМАЯ ТЯЖЕСТЬ БЫТИЯ

Вхожу в автобус. Сажусь. Рядом со мной, у окна, глянцевая стерва. Или сучка? Нет, все-таки стерва. Ну, точно, стерва. Едем. Стерва слушает айфон. Или айпод? Или айпад? Нет, пожалуй, все-таки айфон. Едем, едем, едем, входит дед. Вокруг его седой головы алкогольно-табачный нимб. Я еду без очков и поэтому не понимаю, достаточно ли дед стар для уступки ему места. Ведь, уступив место иному деду, можно и по репе схлопотать. Но нет, дед действительно стар. Или измотан алкоголизмом? Не знаю. Я предлагаю ему свое место.

– Сиди, уж! – отвечает дед.

Ключевое слово в его фразе «уж». Что оно обозначает? Здесь есть два варианта. Первый: дед считает меня ужом, то есть пресмыкающимся, то есть гадом, иначе говоря, ничтожеством, не предложившим ему место сразу, как он только вошел в автобус. Второй вариант: дед своим «уж» подчеркивает некое горькое снисхождение ко мне, представителю избалованного поколения инфантильных эгоистов, слабосильных невротиков: дескать, сиди уж, а я посмотрю, насколько у тебя совесть глубоко запрятана.

Я пристально сверлю деда взглядом: действительно ли он готов стоять в качающемся автобусе, позволяя мне, увальню, сидеть? Мой взгляд без очков очень тяжел и бесстрашен. Бесстрашен, так как я без очков ничего не вижу, а потому почти ничего не боюсь. Дед не выдерживает моего взгляда и отворачивается.

– Не смейте меня толкать в плечо, – вдруг взвизгивает глянцевая стерва, что сидит рядом со мной.

Этот вопль убеждает меня, что она все-таки сука. Вернее, сучка. Чтобы видеть отличия между сучкой, сукой и стервой, надо быть довольно тонким и опытным человеком. Вот я, например, ощущаю нюансы, отличающие суку от сучки. Тут надо иметь прежде всего хороший слух, способный удавливать некоторые особые полутона визга.

– Заткнула уши и сидит, будто ничего не слышит и не видит, – раздался за моей спиной более низкий женский голос.

– Не ваше дело, – отвечает сучка, – отстаньте от меня!

Ах! Вот оно что! Оказывается, рядом с дедом находится женщина из категории «старая сука», и ей очень не нравится, что молодая сучка сидит, а дед и она стоят (я как бы вообще не существую, что немного обижает). Поэтому старая сука взялась толкать молодую сучку в плечо.

– Я только что, – встреваю я, – предложил дедушке сесть…

– А, вы тоже! – взрывается старая сука.

Главное слово в этой реплике «тоже». Что оно означает? Здесь три варианта. Первый: я из вредности своим выступлением сломал всю концепцию выступления старой суки. Второй: я, как мужская особь, находящаяся в расцвете половых сил, поддерживаю молодую сучку, дабы получить какие-нибудь перспективы. Третий вариант: я не бросился уступать место деду сразу, как он вошел в автобус, а долго рассматривал его своими близорукими глазенками.

Встаю. Дед неохотно садится на мое место. Казалось бы, конфликт исчерпан. Как бы не так! Узел затянулся еще туже. Старая сука недовольна тем, что молодая сучка по-прежнему сидит. Дед недоволен тем, что ему не удалось стать жертвой черствости и равнодушия. Молодая сучка недовольна тем, что вместо меня рядом с ней теперь сидит дед с перегарном нимбом. А я недоволен вообще всем на свете. Короче говоря, тупиковая ситуация. Все очень сложно. Как жить дальше в этом мире?

Юрий Нечипоренко
ГЛЕЧИК

Одноклассникам посвящается

Его прозвали Глечик, что в переводе с украинского значит «горшок». Он и вправду похож на горшок: голова круглая, а нос – как оттопыренная ручка. Крикливый, шебутной, в школе он едва натягивал на тройки.

Подрастая, каждый попадает в истории, которые припечатываются, пристают к человеку на всю жизнь. Глечик был героем двух историй: он повесился, а потом попал под машину.

Повесился он не очень удачно – не насовсем.

Дело было так: первого сентября мы все в веселом настроении собрались перед школой – поорали, похвастались, посплетничали… Весь класс отправили вместо первого урока в школьный сад. Там росли на опытном участке какие-то тыквы, которые надо было срочно собрать. Этими тыквами мы сразу стали бросаться, гоняясь друг за другом; вот тут Глечик напоролся на корни, ветки, палки – и штаны порвал. Целый клок снизу наискосок откромсал. Ну, было смеху: Глечик опять отличился – штаны порвал!

Все воспринималось как веселое приключение, подарок в конце каникул, еще одна забава. А он, бедняга, плакал… Потом куда-то пропал. Мы и не заметили.

В конце урока наша классная София Ивановна повела нас в класс. Школа после каникул пахнет краской и удивляет пустотой. Мы идем по коридору, шумим, заполняем ее криками. Вдруг заминка, остановка. Что такое? Двери в класс не открываются. Учительница дергает дверь, смотрит в щелку – и хватается за сердце.

Что, что такое?

Там… там…

Все замирает – и шепоток девчонок в белых фартуках, и наши споры, затрещины, щелчки. Класс застыл, сгрудился в кучу.

– Дверь, ломайте дверь! – выдыхает София Ивановна.

Мы орем, по коридору несется учитель музыки и пения, здоровый мужичина, ногой бьет в дверь, что-то трещит – все вваливаются в класс…

К оконной ручке привязана веревка, другой ее конец образует петлю, в ней горло нашего героя. Сам он наполовину висит, наполовину сидит, поджав ноги. Красный как рак.

Схватив его одной рукой, приподняв, учитель пения другой рукой ослабляет узел на веревке, освобождает горло…

– Как он, как?

Мы держимся поодаль: у Глечика пена на губах, потом глаза открывает. И тут учитель начинает наотмашь, по лицу всей ладонью, бить его, шлепать, хлестать:

– Ты будешь знать… у меня… как… вешаться… ты будешь знать… чтоб неповадно было… мы за тебя тут отвечаем… мы за тебя в тюрьму пойдем… подлец… вешаться надумал…

София Ивановна, белая как полотенце, подходит сзади:

– Не надо, не надо – он уж свое получил…

– Ты бы подумал об учительнице… ты бы о других подумал…

Дает учитель странные наставления: о ком может думать человек, спешащий расстаться с жизнью?

Нам стыдно, неловко. Мы видели то, чему не хочется быть свидетелем. Словно тут перед нами зарезали теленка.

Но все проходит, и потом мы вспоминали со смехом, как Глечик вешался. А почему он вешался? Мать ему купила новый костюм и, зная характер Глечика, перед школой наказала, что если он запачкает костюм, чтоб домой не возвращался: она его точно убьет. Денег нет, дети – мал-мала меньше, а тут еще такой чудак уродился. И он, когда штаны порвал, так испугался, что решил не возвращаться домой.

Так приоткрылась дверь в Глечикову жизнь, отвернулся на минуту занавес…

Физиономия его – смешная, как у клоуна. Будто нарисованная или выдавленная на горшке с крутыми боками. Может быть, и правда, ему надо было в клоуны пойти – над его выходками все в классе потешались:

– Ну, Глечик, ты умора, ну ты даешь!

И вот он попал под машину.

Они с приятелем ехали на мотоцикле, на дороге выбоина, воронка, яма… они чего-то не сообразили, не туда повернули… Сзади самосвал – попали прямо под колеса. Самосвал их отутюжил – перелом челюсти, ноги, руки, трех ребер… Лежат в больнице. Их по частям собрали. Обоих сложили – не перепутали.

Да, значит, наш Глечик теперь – кувшин раздавленный, разбитый. Врачи его из осколков склеили, сложили.

Челюсть к лицу приставили, руку – к плечу, мелкие осколки ребер выбросили, замазали глиной. Так восстанавливают горшок, вазу или амфору из глубины веков.

Глечик был растянут на постели, вывешен, собран из частей, и строго по инструкциям одни части находились под давлением, другие – под растяжением. Так, словно мелкий кран подъемный: с противовесами, шарнирами, крюками жил наш Глечик.

Ничего, поправился.

***

Какие подвиги уготованы еще ему? Будет ли продолжать попытки расстаться с жизнью? Намыливая все более опытной рукой веревку, вбивая в стену прочный крюк… Или ему милее валяться, корчиться под самосвалом?

После школы он женился на однокласснице, потом она с ним развелась.

Истории из его жизни заслуживают восхищения. Представим сценки, выписанные на крутых боках кувшина.

Первая – рвутся брюки, вторая – виснет на веревке, третья – несется на мотоцикле, четвертая – корчится под самосвалом, пятая – дерется с женой…

Может, вы видели такого непоседу – его легко узнать: голова кувшин напоминает, из которого растут руки, ноги – все, как у человека. Такой горшок странствует между нами, и все его толкают, шпыняют; когда же он раскалывается на части, его снова собирают, и опять начинается игра такая: он тоже стучится о других, толкает…

В чем-то все мы похожи на него.