Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Ранние стихи. С этого началось"

– Как красиво! Ровно, чисто…

– Да, косёнка чисто бреет… Ну как, Юрка, Митрич тебе ещё пятки на студень не обрезал?

– Висит на хвосте. Спасибо, ты косу мне отбил классно. Становится тяжело – остановлюсь и по косе: «Дзинь! Дзинь!» Направил лезвие и вперёд, бегом, бегом от Митрича, который косу медленно точит, по-стариковски.

– При косьбе не следует частить. Собьёшь дыхание, скапустишься – бабы засмеют.

Последующие ряды дались легче – пришло второе дыхание, как в беге на длинные дистанции или лыжных гонках.

К десяти часам утра роса испарилась со стеблей и листьев травы; косы по команде бригадира были подняты вверх и тут же уложены на полок прибывшей из колхоза с подкреплением телеги. Вооружившись привезёнными новенькими, свежеструганными граблями, принялись разбивать ряды. Посланные нам на подмогу бабы в ярких кофтах и длинных ситцевых юбках, раздувавшихся от ветра (они их поминутно гасили, как парашюты), ворошили, перетряхивали разбитые ряды, а мы зубоскалили, обмениваясь с ними солёными шутками, и не выпускали из рук новеньких граблей. С ними, полюбившимися граблями, разошлись по домам. Сиеста – полуденный отдых наступил? Для кого как…

Ещё не поднявшись на второй этаж, сидя на лавке у летнего рабочего стола, перочинным отцовским ножичком я вырезал на колодке граблей: «6 июля 1943 года». Эти грабли стали реликвией. Шестое июля – день начала исторической Орловско-Курской битвы.

Поднявшись наверх, застал бабушку в зале, слушающей радио. Особенно важный, значительный, подчёркнуто весомый голос диктора Юрия Левитана сообщал о танковых и воздушных сражениях небывалого масштаба. Впервые прозвучало – Орловско-Курская дуга. По названному в сообщении Совинформбюро, в течение одного дня, количеству подбитых танков и сбитых самолётов противника (это сотни единиц боевой техники) можно было понять, почувствовать, что там, на Орловско-Курской дуге, происходит решающая схватка двух противоборствующих армий. Как завершится сражение, можно только гадать? Нет! Тон сообщения Совинформбюро обнадёживал; видимо, исход сражения в Кремле был известен.

Бабушка, как только Левитан умолк, напомнила мне о нашей с ней ежедневной обязанности:

– На полдни пора идти.

Выйдя во двор, вылил на себя ведро воды, насухо вытерся махровым полотенцем и бодрым голосом прокричал:

– Ба, я готов!

Удивляюсь, как это бабушка и мама не научили меня доить корову. Тогда бы у насквозь больной, ветхой бабушки не было бы необходимости тащиться на полдни. Но вот не научили, поскольку такого и вообразить не могли. Мужчины в Лопасне отродясь коров не доили! Так-то вот. Предрассудок, да и только…

Мы шагаем вдвоём с отощавшей, изболевшей, в чём душа держится, Анной Игнатьевной вверх по Почтовой, идущей параллельно прямой как стрела Московской улице. В верхней своей части наша Почтовая, немощёная, вполне деревенская улица, поворачивает вправо и упирается в асфальтированное шоссе, центральную улицу райцентра Лопасня – Московскую улицу. Последние дома Почтовой стоят редко, отчего и справа и слева образовались лужайки с травой-муравой, на одну из которых мы присаживаемся отдохнуть. Бабушка заглядывает в подойник – не забыли ли чего. Вот угощение для Мурки – завёрнутый в чистую тряпку ломоть подового хлеба, посоленного крупной солью; там, в подойнике, ещё и ватрушка.

– Ватрушку съешь на полднях, пока я корову буду доить. Рассиживаться нам не следует. Смотри, Кирилловна уже за шоссейкой пылит, и Марья Тимофевна за ней ухлёстывает.

Я подаю бабушке руку. Она встаёт, благодарно целует меня в макушку:

– Юраша, подай мне палку, наклониться мочи нет.

Мы переходим пустынное шоссе; машины зелёного окраса, военные, теперь редкость, фронт далеко.

До полдней в Дубровке мы с бабушкой добираемся за полчаса. Пастухи облюбовали на окраине берёзовой рощи удобное для всех место. Хозяйка норовит на полднях поговорить с пастухом о своей коровёнке-кормилице. Ищут возможности завести такой разговор прежде всего те, у кого корова беспокойная, упрямая. Такой что кнут, что окрик, что ласка – знай себе прёт в чащобу и не выудить её оттуда. Наша Мурка – умная, послушная животинка. Её не приходится выискивать на полднях: стоит вблизи излюбленной ею большой берёзы и призывно мычит. Посоленную краюху в награду подаю ей я. Она заглатывает вкуснятину в мгновение ока и тёплым шершавым языком в благодарность лижет мою руку, заодно подбирает с ладони прилипшие хлебные крошки. Бабушка моет, протирает сухой, чистой тряпкой вымя коровы и, сев на раскладной стульчик, подвигает к себе подойник. Струи молока громко, гулко ударяют в жестяное дно, и вскоре под ловкими, привычными к дойке пальцами вскипает белая пенящаяся масса, молочная кипень.

Пока не у дел, обхожу по краю леса известные мне грибные места и вручаю закончившей дойку бабушке десяток отменных белых – столько смог донести в двух руках. Она нахваливает внука:

– Добытчик ты наш, Юраша! На жарево в пять минут собрал, – приговаривает и складывает грибы в ситцевый головной платок, связывает четыре конца крест-накрест.

Пускаемся в обратный путь. Каждый думает свою думу. О чём думает бабушка, можно догадаться: о прожитых годах, о детях и внуках, о тяготах войны, о своём, как она говорит, никудышнем здоровье. Лёгкие на ткацком производстве Анна Игнатьевна сгубила. Чуть что, малейшая простуда, и как следствие – воспаление лёгких. Единственное лекарство, дефицитное, конечно, это сульфадимезин, если правильно я выговариваю мудрёное латинское название.

У меня же в голове после полдней одно – грибы пошли! Надо как-то выгадать кусочек времени и сбегать в Дубровку за белыми. Где ещё такой лес встретишь! Чистый, прозрачный березняк в поре наступающей спелости одаривает лопасненцев несметным количеством белых грибов. Сущий грибной рай. Если удавалось выбраться в Дубровку на второй или третий день после тёплого июльского грибного дождя, то без полной, как у нас говорят, с краями, корзины белых я домой не возвращался. В мою, средней величины, корзину вмещалось 180–200 грибов. Это были классные белые грибы. Судят о качестве белых не по окрасу шляпок – многообразие оттенков коричневого тона не в счёт. Это радость для глаз, и только. С исподни, с изнанки шляпки белого гриба и нужно судить о его ценности. Из Дубровки (видимо, в стародавние времена здесь шумела широколистая дубрава – отсюда и название) в моей корзине прибывали на бабушкин кухонный стол белые грибы высшего качества. Выставишь их все разом на столе вверх ножками и любуйся: изнанки шляпок белые, с лёгким, едва различимым кремовым оттенком, а ножки – это другое дело, они обычно успевают слегка загореть на солнце. Грибы в Дубровке редко достигали перезрелого возраста, когда шляпка большущая, в пядь, а испод её уже начинает зеленеть или позеленел вовсе.

Бабушка и семья вместе с ней постились. В дни рождественского и пасхального постов лакомились желанными, вкусными, ароматными грибами. В русской печи упревал, распространяя лесной дух, грибной картофельный суп, и по дому гуляли запахи жаркого июльского дня. Какая это прелесть – лесной дух в православном доме!

А грибы солёные, не переводившиеся у нас всю зиму! Они хранились в погребе, в дубовой бочке. У любителей выпить и закусить как следует они ставились «выше всех сокровищ мира». А грибная икра – распаренные в чугунке сушёные белые и черные шляпки, пропущенные через мясорубку, пропитанные подсолнечным маслом, смешанные с мелкорубленым репчатым луком, это же просто-напросто кулинарное чудо!

Мастерицей экстра-класса в деле приготовления грибной икры была мама Татьяна Ивановна. Гости высоко ставили сей продукт. Праздничное блюдо, изготовленное Татьяной Ивановной, котировалось на уровне осетрины, чёрной и красной икры.

…По дороге на полдни бабушка несла на согнутой в локте руке подойник с призами для Мурки и меня, я – складной стульчик, присев на который, она доила корову. В обратный путь пускались с таким распределением ответственности: за мной закреплён подойник, на две трети наполненный парным молоком, бабушка в одной руке несла походный брезентовый стульчик, в другой – свой ситцевый головной платок с собранными мною на полднях грибами. Палку-подпорку пришлось оставить. «Не до потакания старческим хворостям», – обронила бабушка, так много испытавшая на своём веку, обычно обходясь без подпорок и посторонней помощи.

Защищала в дороге молоко от пыли, всяческого сора, назойливых насекомых марлевая нахлобучка, стянутая узлом за концы. Двойное марлевое полотно сохраняло молоко идеально. Бывшая ткачиха, Анна Игнатьевна создавала этот непроницаемый покров с профессиональной сноровкой – стремительными, как полёт стрижа, движениями рук. Жалея меня (она видела, как часто перекидывал я с руки на руку тяжёлый подойник), пускалась на невинную хитрость.

– Ой, Юрик, устала. Не могу идти. Шибко ты бежишь. Остановись, родимый.

Вижу, ей и в самом деле идти по жаре тяжело. Побледнела, дышит трудно. Я опускаю подойник на землю, бодрюсь, задираю нос кверху:

– Ба! Ну нисколечко не тяжело, немножко неловко только – подойник по ногам бьёт.

Дойдя до крыльца родного дома, садимся на верхнюю ступеньку и млеем, приходя в себя. Поднявшись наверх, чаёвничаем. Самовар она ставила на протяжении долгого летнего дня раз пять-шесть. Чай в самом деле ей силы давал. Каким-то образом доставала она настоящий индийский чай и сахар кусковой. Допотопные, тупые, но ухватистые щипцы отгрызали от большого сине-белого куска мелкие, экономные пластинки. Сыпались сверху на холщёвое полотенце сладкие крошки, которые бабушка собирала в горсть и пересыпала в ладонь любимого внука.

Чаепитие нельзя было затягивать. Прихлёбывая из блюдца горячий, насколько возможно терпеть, вкусный чай, я всё время помнил, что надо бежать на молокозавод. Пили чай вприкуску. Встал из-за стола, как только положенные передо мной пластиночки рафинада я все подобрал. Оставлять драгоценный сахар? Никогда!

Сгонять на молокозавод не составляло труда – он в гончаровском парке, рядом со знаменитым родником, питающим семь барских прудов и пол-Лопасни, не меньше. А какая вкусная, холодная (зубы ломит) вода в роднике! Его не назовёшь ключиком – мощный, рвущийся из недр родник завораживает!

Вернулся домой в половине четвёртого пополудни. У нас в колхозе с одиннадцати до четырех – сиеста. В жару не работают. Но вряд ли хотя бы на минуту-другую стихала разгорающаяся на Орловско-Курской дуге битва. Не думать об этом было невозможно.

«Вьюга»

Лето сорок второго года. Предстояло перевозить с лесопилки доски. Бригадир Лёшка Ларичев распорядился запрягать в грабарку Вьюгу.

– Прежде чем запрягать, сними боковины, дровяной приклад, и вместо грабарки будут у тебя стопроцентные дроги.

Дроги – длинная телега без кузова, передок и задок которой соединены продольными брусьями. На такой телеге можно без особых затруднений перевозить шестиметровые доски.

«Возчик хренов, – подумал нелестно о себе. – И не один я такой! Дети неразумные, пацаны, мелюзга; мне ведь одиннадцати ещё не исполнилось, и другие ездовые в тех же годах. Опрометью побежал в конюшню, прихватив часть сбруи Вьюги, отнёс седёлку, шлею, подпругу, вожжи в назначенную к переделке грабарку. Бегом, бегом снова помчался в прохладу конюшни – теперь с горбушкой хлеба – едва не забыл про лакомство для Вьюги, в которой души не чаял. Вороная кавалерийская кобыла приняла угощение с достоинством и признательностью: еле слышно фыркнув, скосила свой большущий фиолетовый глаз на меня и мягкими, теплыми губами взяла хлеб. Любо-дорого было видеть, как у неё от удовольствия потекли слюни. Горбушка для рослой кобылы, вроде шоколадной конфетки для взрослой барышни. Мне показалось, будто Вьюга улыбнулась. Разжевав и проглотив хлеб она встала, как паинька, в ожидании моих хозяйских действий.

Перво-наперво снял с крюка на стене, противоположной от стойла Вьюги, хомут и, развернув его клещами вверх, стал пробираться к голове Вьюги. Умное животное потянулось навстречу, наклонило голову. Хомут без затруднений оказался на длинной, породистой шее. Одно движение – и клещи хомута оказываются внизу, там, где им быть положено. Взяв Вьюгу под уздцы, заставил её пятиться. Так вывел кобылу из стойла. Стороннему наблюдателю, если бы таковой оказался в этот момент в конюшне, было на что подивиться. Одиннадцатилетний мальчуган, русый вихор его, когда он ведёт лошадь под уздцы, мелькает на уровне супони, сыромятного ремешка, которым стягивают деревянные клещи хомута. Как при такой малости роста мы, мальчишки, умудрялись затянуть супонь, одному лошадиному богу известно. Встав на цыпочки, я каким-то чудом дотянулся до холки рослой кобылы, набросил ей на спину шлею, завёл Вьюгу в оглобли.

Вьюга в зимних боях сорок первого была ранена, комиссована и отдана на поправку в наш колхоз. До весенних полевых работ сорок второго года она выздоровела, набралась сил и при полном отсутствии мужчин-возчиков была закреплена за мной, мальчишкой. Наряд на весь трудовой день и наставления возчики получали от бригадира Алексея Ивановича Ларичева. Вьюгу доверил мне он. Конечно, я страсть как гордился таким доверием.

Алексей Иванович – фронтовик, тяжело раненный боевой командир, помкомвзвода, лейтенант. Он такой доступный, душевный, всё умеющий, всё знающий, добрый; нам, ребятишкам-возчикам, как родной отец. Когда в первый раз Алексей Иванович подвёл ко мне Вьюгу, кобылу-трёхлетку, вороную с белой звёздочкой на лбу и белыми носочками сверху копыт, у меня от радости в горле защекотало.

– Хороша, Вьюга, едрёна вошь! – простецки, хулиганисто аттестовал лошадь, восхищавшую его самого, бригадир Ларичев. Поглядел на меня испытующе, поглаживая шею своей любимицы, и сделал прочувствованное наставление: – Юрка, владей, люби кобылку. Вьюга – лошадь строевая, с заслугами, участница битвы за Москву. Лошадь умная. Она тебя всему научит! Ты к ней с хомутом, а она тебе сама шею протянет. Так ведь?

– Так и есть, – с горячностью отозвался я.

– Запомни, лошадь человеку, что крылья птице. Вьюга будет возить и лес, и воду, а понадобится – и воеводу на парад доставит.

Принялся лошадь запрягать, не переделав грабарку в дроги, как наказывал Алексей Иванович. Вдел дугу в кожаную петлю хомута, гужом называется это устройство. Ухмыльнулся, гордясь тем, что справился с важной операцией. Не зря ведь говорится: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Заложил дугу и супонь затянул, попотев изрядно. Чего мне это стоило, не буду говрить – вспотел аж! Мужик – и всё тут. Но вот незадача – шлея под хвост не попала, путанкой из узких сыромятных ремней лежит на крупе лошадки. Вскочил резво на поваленные дощатые борта, двинулся вперёд к лошадиному хвосту, а борта заскользили один по другому, и я, балансируя на играющих деревянных грядках, оступился – с размаху моя правая нога втиснулась в кованый поворотный круг доставшейся колхозу от военных повозки. Попала нога в стальной капкан.

О конструкции поворотного механизма повозки, попавшей в колхоз с войны, у меня жутковатое воспоминание. Однако факт то, что ступня моей правой ноги застряла в поворотном механизме телеги, и единственной надеждой, что я не потеряю ногу, было исключительно смиренное поведение лошади. Стоило Вьюге, переступая с ноги на ногу, повернуться немного влево или вправо, двинуться самую малость вперед-назад – ступни моей как не бывало. Вьюга, низкий поклон ей, стояла не шевелясь, а мне всё никак не удавалось выдернуть ногу из капкана. Собрав волю в кулак, стал раскачивать зажатую в тиски ступню и, превозмогая боль, не обращая внимания на выступившую сукровицу, вытягивать её из стального плена. Вообразив вполне возможные страшные последствия бездействия, осмелел и, со всей силой и решимостью, потянул на себя ногу. Сдирая клоки кожи, всё же выдернул ободранную ступню из гибельного плена.

Я сидел на траве-мураве в пяти метрах от грабарки, пребывая в нервной прострации. От пережитого на меня нашло оцепенение. В нелепой позе – поднятая правая нога, как зенитка, уставилась ввысь, содранная кожа ступни висела клоками, сочилась бело-жёлтая сукровица. Мне было жаль себя. Ждал сочувствия и неотложной помощи.

Только эдак рассиропился, возник возле меня бригадир Лёшка Ларичев. Алексеем Ивановичем его величала лишь председатель колхоза Александра Алексеевна Аксёнова, чтобы в глазах сложносочинённой трудовой рати (довоенные домохозяйки, ребятня, вроде меня, коренные колхозники разных возрастов) высоко держать его престиж, но он не придавал значения тому, как его величали, оставался вездесущим, всем доступным, готовым помочь, услужить, удружить, поделиться последним куском хлеба и щепотью махорки Лёшкой Ларчевым. В фамилии, чтобы была покороче, дружки-приятели сховали «и» – в паспорте он Ларичев, а в житейском обиходе Ларчев. Двадцатидвухлетний умный, расторопный, рукастый, легкий в общении, веселый парень. Перед самой войной – стремительный, неудержимый на левом фланге футбольного поля хавбек. Теперь вновь – орёл, пусть и подраненный, стоит во главе полеводческой бригады и, в сущности, всех других колхозных дел. На сочувствие шептунов-доброхотов: «Что же ты позволяешь всем и каждому простецки называть тебя Лёшкой?» – он так, бывало, матерком отзовётся, другой раз не сунешься с сочувствием. Незаменимый, неутомимый, всё умеющий, всем необходимый Алексей Иванович Ларичев – мой первый учитель в колхозной науке и практике. Стряхнув с губы вечную цигарку, помню, выпалил скороговоркой и моей матушке, когда она туда же – попыталась защищать его достоинство:

– Хоть горшком назови, Тань, только в печь не станови. А чем плохо – Лёшка? Алёха не подвоха; сдуру прям.

Бригадир намётанным командирским взглядом оценил обстановку: раненый ждёт медицинской помощи, лошадь застыла, как монумент, стало быть, пострадавшему возчику требуется найти замену и всё же направить дроги на лесопилку. Это потом – первое дело перевязка.

– Ну, что, братец кролик, попал в капкан?

Оглядел со всем вниманием мои раны, с серьёзной миной на лице пошутил:

– До свадьбы заживет.

Ещё раз взглянул на задранную кверху ногу.

– К-хе! Шутки в сторону – будем лечить.

Шагая вдоль тропки, он выискивал листья подорожника покрупнее, полопушистие: со старанием собирал народное средство для оказания скорой помощи. По-отечески, но не без мата, который в его бригадирских руководящих замечаниях и указаниях присутствовал постоянно, дал немногословную, верную оценку происшествия с едким комментарием:

– Телелюй ты, Юрка… Рохля, разиня… Надо же, куда ногу засунул! Нет чтобы Вьюге в ж… или в п… – там теплей и мягче.

Бригадир, закрывая раны и ссадины листами подорожника, успевал следить за обстановкой:

– Возчик хренов, готовься к порке. Татьяна Ивановна от конторы бежит…

– Она меня ещё ни разу в жизни не порола.

– Ну, что ж, в первый раз выпорет, интересу ради, – со смехом заключил добрый бригадир.

Бледная от переживаний и неведения, мама, ещё не дойдя до нашего полевого госпиталя, молящим голосом вопрошала лекаря-бригадира:

– Лёша, нога-то цела?

– В отруб не пошла… Кости целехоньки, а мясо, Тань, нарастёт. В рубашке твой Юрка родился. А то, что кожу на ступне сорвал, – пустяки. До свадьбы заживёт.

Бригадирское лицо осветила озорная улыбка.

– Жених, что сидишь понурый? Встряхнись!

Видимо, мальчишеская, сжавшаяся от боли в комок, фигурка выглядела жалостливо, убого. Мне действительно скверно было; не оставляла мысль, что после такого приключения Вьюгу отберут и пошлют меня с бабами на прополку моркови и свёклы. Залепленные подорожником раны давали о себе знать – изнутри трясло, знобило. Как не предаться унынию? Чтобы ободрить меня, Алексей Иванович выбрался из насмешливого тона и подарил пострадавшему, едва не оставшемуся без ноги подростку, философское умозаключение:

– Кроме смерти, от всего вылечишься. Не боись, Юрка!

Помолчал в задумчивости несколько секунд. Энергичный, взрывной холерик Лёшка Ларичев на бóльшую паузу был просто неспособен:

– Даю тебе на лечение неделю. Не больше. Придёшь – поручу пару коней, Зорьку и Дона. И вперёд на загонку под Борис-Лопасней. На жнейке будешь ячмень косить.

Всю мою жалостливость к себе как рукой сняло. Аж дух захватило! Как мужик настоящий на паре буду ячмень косить. На жнейке бригадир поставил работать. Такое только во сне могло присниться.

– В какой день выходить?

– После дождичка в четверг! – добродушно ухмыльнулся бригадир. – Пока что полежи в своём чулане, силёнок наберись. Когда тебе приходить, передам через мать.

– Пусть всё так и будет, как Лёша говорит, – ещё не совсем пришедшая в себя, утирая слезы, небывало тихим, отстранённым голосом с трудом вымолвила мама.

«И про чулан, где я сплю, он знает. Видно, она рассказала. Колхозный счетовод с бригадиром дружат. Волос долог, а язык ещё длинней. Про женщин не зря так сказано. Поговорить по душам с хорошим человеком для неё – большое дело. У мамы волосы густые, длинные. Она их бережёт изо всех сил. По моде коротко остричься? Ни-ни-ни! А вообще она модница. Землю страсть как любит – из огорода её не выманишь, а на улицу вышла – фасонистая, ей некоторые лопасненские модницы подражают», – мысль моя прихотливо скользила по поверхности реальной действительности. Боль затихала. Клонило в сон.