Текст книги "Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго!"

Юрий Галинский
Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго!

Я слушаю рокоты сечи

И трубные крики татар.

Я вижу над Русью далече

Широкий и тихий пожар.

А. Блок

Пролог

Вечернюю тишину, царившую на глухой лесной поляне, затерянной среди приграничной лесостепи, нарушили необычные звуки. Заворчав, попятился в кусты малинника лакомившийся сладкой ягодой небольшой бурый медведь. Рысь, дремавшая в развилке старого дуба, встрепенулась и настороженно уставилась в глубину леса. Оттуда доносился пугающий шум: людской говор, собачий лай, скрип колес, мычание коров и ржание лошадей…

А вскоре на лесную поляну в сопровождении полдюжины мужиков выехали несколько телег; одни с перевязанным веревками скарбом, другие с бабами и детишками. Потом появилось небольшое стадо под присмотром могучих псов, шести южнорусских белых овчарок.

Шедший впереди рослый, худощавый старик в долгополом зипуне велел всем остановиться, спросил:

– Кажись, тут, Фролко?

– Место то самое, тятя, – ответил молодой мужик. – Тут в прошлом годе мы с тобой были.

– Верно, Фролко, оно и есть! – согласно кивнул старый крестьянин. И, обращаясь к остальным, добавил приказным голосом:

– Располагайся! Тут заночуем!

Люди принялись за дело. Распрягли лошадей, сняли с телег нехитрый крестьянский скарб, потом развели костры. По команде Фрола собаки быстро согнали вместе разбредшееся было стадо. Бабы приготовили поесть и, покормив, уложили спать ребятишек. Перекусив, мужики и бабы, постелив кто что горазд, улеглись и сами. И вскоре поляна огласилась храпом усталых людей.

Только старому Ивану Гону, главе большого семейства, не спалось. Он долго ходил вокруг стана, присматривался и прислушивался, словно опасаясь чего-то, таившегося в этих чужих местах. Но все было тихо и спокойно…

Наконец он тоже, сморенный дальней дорогой, хлопотами и волнением, улегся и заснул.

Ему пригрезился странный и страшный сон… Будто идет он проезжей дорогой, а вокруг поля да поля. Только подумал: «Чьи же они, поля эти? Почему людей на них не видать?..» – как перед ним вдруг оказались трое. Один в черное одет, другой в тканях заморских, серебром блестит, третий золотыми украшениями сверкает.

Обступили Ивана, кричат:

– Наша это земля, поля наши! Иди к нам, сирота! Царствие небесное, сладкую жизнь обещают.

– Не надо мне вашего, – говорит Гон. – Я туда пойду! – И на лес показывает.

– Да куда ж ты пойдешь? Куда?! – кричат те, за зипун его хватают, уговаривают: – У тебя, опричь топора, ничего нет. А там земля вековым древом поросла, ты ее под пашню не поднимешь!..

Но не слушает их старый крестьянин, отстранил с дороги, идет к лесу.

– Не пущать его! – вопит тот, что в черном.

– Воротить! – кричит в заморское одетый. А третий подбоченился, хохочет:

– Ха-ха! Пущай идет. Все одно от меня не уйдет. Моя земля всюду!

«Ба! Да сие ж знакомцы все! – мелькнуло вдруг в голове старика. – В злате князь Тарусский Константин Иваныч. В сребре Курной, боярин. В черном игумен Алексинской обители Никон». Старик оглянулся – получше присмотреться хотел… Но что это?! Исчезли знакомцы, а по дороге, размахивая саблями, трое татар за ним гонятся…

И тут Иван проснулся. Светало. Кряхтя, поднялся с земли, потер затекшую руку. Потом истово перекрестился… «К чему сон такой злой причудился? Тьфу, тьфу, тьфу!..»

В стане переселенцев все еще спали, коровы и козы полулежали на траве, кони дремали стоя. Только овчарки, завидев хозяина, подбежали к нему, виляя хвостами.

«Господи! Милости твоей прошу, дабы высказал ты ее нам в новом месте!» – подумал старик, направляясь к журчащему неподалеку ручью, чтобы напиться…

Раньше Гоны жили неподалеку от Тарусы, в деревне о три двора. С каждым годом становилась беднее удельная Тарусская земля. Платить надо было всем: Орде – дань, князю, боярам, монастырям – оброк. Свободные крестьяне нищали и разорялись, теряли имущество и землю, превращались в холопов. С южных рубежей набегали степняки, кочевавшие в Крыму и Диком поле. Пограбят, сожгут все, полонят тех, кто не успел укрыться в лесных дебрях и болотных топях, и тогда прощай, родная сторона. С соседних Верхне-Окских княжеств, захваченных литовцами Ольгерда, приходили одетые в звериные шкуры воины, бесчинствовали своим чередом…

До Гоновой деревни, правда, враги пока не добирались. Стояла она в лесу среди болот, попасть туда можно было лишь по тропкам. Зато тиуны хорошо знали дорогу. Князь требовал своего, и, если нечего было взять у соседей Гонов, не смотрели: урожайный год или нет, часто отбирали последнее. Невмоготу становилось от поборов. Скудная земля родила плохо. Жили впроголодь, но терпели. Старый Гон не хотел уходить с насиженного места, где были похоронены деды и прадеды, где прожито много лет с женой, родившей ему четырех парней и трех девок. Старший сын, бобыль, погиб с тарусским князем Иваном Константиновичем на поле Куликовом, остальные были женаты, а дочери, кроме меньшей, Любаши, замужем. Так уж сложилось, что все остались жить с отцом. Построили избы и завели свое хозяйство. Не довелось подруге Ивана Гона, Марфе, увидеть внуков: умерла за месяц до рождения первого. Овдовев, Гон, и так не больно разговорчивый, замолчал вовсе. Редко появлялась на его морщинистом лице улыбка, только когда брал на руки малыша.

Однажды сын Гона Вавила принес из Тарусы недобрые вести. Встретил он на торжище знакомого княжьего человека, который поведал ему, что слышал-де ненароком, будто их деревню новый князь Константин пожаловал боярину Курному. Опечалила эта новость Гонов. Боярская вотчина примыкала к княжеским землям. Гоны знали, как тяжело живется крестьянам Курного. Боярин был жаден, со стариной не считался, заставлял отдавать половину урожая. На беду Гонов, слух подтвердился, и они оказались под Курным. Волость-община, в которую входило еще несколько соседних деревень, распалась. Теперь за крестьян стало некому заступиться. Когда боярские сборщики в третий раз за год пришли брать оброк, старый Гон не выдержал: решил искать счастья на новом месте. Взял с собой младшего сына Фролку и направился на полдень разведать, куда бы перебраться. Они дошли до рубежей Тарусского княжества, где им приглянулась большая лесная поляна неподалеку от ручья. Место было глухое, со всех сторон его окружали леса и болота. Дальше начинались земли Тульского, Рязанского и Елецкого княжеств. Они исподволь разорялись мелкими кочевыми ордами степняков, но до тарусских пределов татары в последнее время обычно не добирались.

Старый Гон рассказал родне об этом месте. После долгих раздумий, колебаний и споров Гоны решили переселяться.

Тяжелая работа предстояла крестьянам. Надо было построить новую деревню, расчистить поляну от густых зарослей кустарника, расширить ее под пашню и огороды, выжечь и выкорчевать десятки вековых дубов и елей. Но мысль о том, что они избавились от лихих боярских поборов и, как новоселы, могут шесть лет не платить оброк тарусским князьям, поднимала их дух и силы. Только вот рабочих рук не хватало. Мужиков, вместе с Сенькой, семеро, да баб шестеро. Сыновья Гона – тощий, долговязый, весь в отца, Вавила и такой же рослый, но поплотнее, с широким добродушным лицом Любим – принялись за постройку амбара. Срубили два десятка елей, вырыли неглубокие канавы и стали класть сруб, соединяя бревна в замок. Остальные Гоны, наметив рубежи поля, вырубили вдоль них деревья, чтобы ненароком не случился пожар, когда жечь лес начнут. Надрываясь вместе со своими низкорослыми лошаденками, стали оттаскивать дубовые и еловые колоды в лес. Бабы расчищали от кустарника поляну, засыпали ямы, ровняли бугры. Ребятишкам постарше доверено было присматривать за малышами и пасти скот.

Прошли недели. Ночи становились длиннее, по утрам мерцал под лучами осеннего солнца иней. В опустевшем лесу не стало слышно птиц…

«Уже до осеннего Юрия недолго, а не срубили ни одной избы», – беспокоились люди. Особенно тревожились бабы: как жить с детишками в шалашах, когда настанут морозы?!. Они наседали на мужиков, а те отмалчивались – не хотели идти наперекор старому Гону, да и сами понимали: пока сухо и не приморозило землю, за день можно сделать больше, чем потом за три. Так изо дня на день и откладывали…

Холода наступили внезапно. Утро выдалось тихое, солнечное, но к полудню небо затянуло тяжелыми тучами. Задул резкий, порывистый ветер. Раскачивал деревья, срывал с дубов и лип последние листья. А ночью случилась беда: на деревню напали волки…

Сторожить с вечера довелось Антипке, мужу старшей дочери Гона Степаниды, угрюмому, желчному мужику. Его заросшее черной бородой скуластое лицо, хмурый взгляд исподлобья вызывали у Гонов отчуждение. Антипка: не любил тестя и не скрывал этого. Переселился на новое место против своей воли по настоянию Степаниды. До женитьбы Антипка со старшим братом Егоркой жили в дворцовом селе тарусских князей. Но, когда брат, спасаясь от лютой казни, бежал невесть куда, не уберегся oт княжьей мести и Антипка: потерял хозяйство, едва не попал в холопы. Пришлось ему идти к Гонам примаком. И хоть прошло уже много лет, его гордая натура не могла смириться с тем, что он должен во всем повиноваться тестю…

Закутавшись в овчину, Антипка смотрел на огонь в костре, который под порывами ветра мечется из стороны в сторону, рассыпая вокруг искры. От усталости глаза у него слипались. Чтобы не заснуть, он тер их кулаками, заставлял себя вставать и обходить лагерь. Но стоило мужику присесть, как его опять начинало клонить ко сну…

Его разбудил яростный лай собак и тревожный рев скотины. Схватив рогатину, мужик бросился на шум. По земле катались двухцветные клубки: светлые собаки, темные волки. Хищников было больше, и они одолевали. Антипка не стал звать Гонов.

«Попрекать станут, заснул, мол, лучше самолично управлюсь!..»

Ему удалось прибить рогатиной несколько хищников. Увлеченный схваткой, он не чувствовал опасности. А тем временем матерый вожак, задушив собаку, прижался к земле и не спускал горящих желтых глаз с метавшегося по поляне человека. Когда тот оказался рядом, прыгнул на него, навалился со спины всем своим немалым весом, сбил мужика с ног…

Разбуженные шумом Гоны отбили Антипку. Он был без сознания…

Волчье нашествие дорого обошлось Гонам. Антипку спасли, но он надолго выбыл из строя. Из пятерых собак осталась в живых одна, остальных загрызли хищники. Сорвавшись с привязи, убежали и сгинули в лесу лошадь Вавилы, несколько коров и коз. Это еще больше усугубило тяжелую жизнь переселенцев.

Но все же спустя несколько дней Гоны наконец заложили первый сруб под жилье. На месте порога будущей избы старый Гон зарыл кусок железа от сломанной сохи. Утоптав над ним землю, прошептал: «Дай, Господи, нам здоровья на многие годы, чтобы ничто нам не вредило, как не вредит сему железу, чтобы крепки были, как сие железо, люди, кои через него переступать будут!»

К зиме несколько изб были построены. По обычаю, на веревке подвесили мертвую сороку, чтобы нечистая сила уцепилась за нее, а не навредила животным, кое-как разместили скотинку по избам. Топилось по-черному, и дым стелился низко, ел глаза, но это для крестьян было делом привычным: любишь тепло – терпи дым. Стали выздоравливать простуженные ребятишки. Двух, правда, не уберегли. И вырыли в дальнем конце поляны первые могилки с белыми стругаными крестами. Погоревали родители и старый Гон, прослезились тетки, заугрюмились дядья, да что делать, дай волю боли – сам помрешь раньше смерти… И снова рубили, жгли деревья, корчевали пни. Торопились, пока не ударили морозы, когда и прутика не вырвешь из скованной холодом земли.

Короткие зимние дни быстро сменяли друг друга. Вставали задолго до рассвета. Над спящим лесом не успевал еще заняться день, а на поляне уже стучали топоры, стлался дым, ржали лошади, раздавались громкие голоса людей. Кончали работу при свете костров, разгонявших темень, когда от усталости деревенели ноги, а топоры начинали дрожать в руках. Но лес отступал все дальше и дальше.

За трудами и заботами незаметно пришла весна. Отжурчала ручьями от талого снега, отшумела буйными грозами, осыпалась белыми лепестками диких яблонь и груш, одела в темно-зеленый убор дубы и липы. А когда возвратились в родные края птицы и, отстроив гнезда, вывели птенцов, на месте тихой, затерянной среди глухих лесов и непроходимых болот поляны раскинулась новая деревня с огородами и пашней.

Часть первая
НАБЕГ

Глава 1

Уже стемнело, когда в хоромы сына боярского Сидора Валуева, воровато оглянувшись перед дверью, торопливо вошел худющий, сутулый человек в темном, видавшем виды кафтане и колпаке, надвинутом на самые глаза; его сопровождал дворовой холоп.

Сидор Валуев, крупный, большеголовый, с широченными, квадратными плечами, плотно обтянутыми розовой рубахой китайского шелка, сидел в полутемной горнице один. Беспрестанно зевая, он дремал над наполовину опустошенной серебряной братиной с белым медом, рядом стояли деревянные, с позолоченными ободками тарелки с квашеной капустой с клюквой, с крупно нарезанными ломтями окорока, солеными грибами.

Холоп, которому передалось нетерпеливое волнение незнакомца, спрашивать дозволения у сына боярского не стал, сразу завел его в горницу. Валуев, открыв глаза, удивленно уставился на обоих.

– Епишка?! – узнав незваного гостя, он даже привстал невольно; едва кивнул в ответ на низкий поклон пришельца.

– Он самый, господине, – твердым голосом ответил тот; волнение его, казалось, куда и делось.

– Да как же ты, беглый холоп, тать, душегубец, насмелился?! – выскочив из-за стола, рыкнул Валуев. – Бориско, зови дворню, хватай его!.. – И, угрожающе выставив руки с огромными кулаками, он стал надвигаться на пришельца.

Но тот даже не пошевелился; кривая ухмылка перекосила его рябое лицо с чахоточными пятнами на впалых щеках.

– Не торопись хватать меня, Сидор Тимофеевич, выслушай поначалу! – насмешливо произнес Епишка. – Нет у меня часу тары-бары с тобой разводить…

От такой дерзости сын боярский побагровел, с миг не мог произнести и слова. Тяжело дыша, лишь таращил глаза на своего бывшего холопа, сбежавшего несколько лет назад.

Бориско, который уже готов был исполнить наказ хозяина, истуканом застыл в углу горницы, потрясенный происходящим.

– С повинной пришел, что ль? – наконец выдавил из себя сын боярский.

– Еще чего не хватало! – едко бросил Епишка, с нагловатой усмешкой поигрывая рукояткой ножа, который висел у него за поясом. – Так бы уж и явился я к тебе с повинной… Ин ладно, не о том речь, слушай, Сидор Тимофеевич, пока еще час есть… Только поперво дай глоток меду испить, в горле пересохло. – И, не ожидая разрешения, потянулся к братине.

Тут уж Валуев не выдержал, бросился на него, но рябой оказался проворнее, отскочил в сторону, выхватил нож, замахнулся…

– Не торопись, коза, в лес, все волки твои будут! – зло выкрикнул незваный гость. – Аль и вовсе ополоумел? Тут, может, жизни твоей всего ничего осталось, а ты дурью маешься, – продолжал он уже потише. – Как хошь, я и уйти могу! – Рябой направился к двери.

– Чего уж там, говори… – нехотя протянул сын боярский.

– Накажи выйти Бориске, тогда скажу. Да побыстрее! – чуть не приказным голосом бросил тот.

Хозяин, оторопело мигая, весь настороженно напрягся, но велел холопу выйти – понял наконец, что беглый тать неспроста явился. Самолично наполнил чару медом, терпеливо ждал, пока рябой осушит ее.

– Только не задаром, Сидор Тимофеевич, скажу за мзду добрую, – вытирая тыльной стороной ладони жиденькую бородку и усы, сказал гость.

– Сколько? – прохрипел Валуев и, услышав ответ, ахнул.

– Не скупись, Сидор Тимофеич. А то не только добро, а и жизнь свою потерять недолго… Аль не веришь? Истомку Брысина и Гридю Шляева, холопов твоих, небось знаешь. Тех самых, что прошлый год ты охолопил, когда деревеньки их к митрополичьим землям прибрал.

– Сие ж владыке Киприану от князя великого Дмитрия Ивановича было пожаловано.

– Один бес знает чейное то пожалование. Разорил да охолопил сирот ты. Да ныне не о том речь… Скажи, ведомо ль тебе, что Истомка и Гридя сбежали в разбойную ватажку, коя бродит в окрестных лесах? Неведомо?.. Ну, так будешь платить, а?! – повысил тать голос.

Валуев тяжело плюхнулся на лавку, плечи его опустились, крупная голова с длинными темно-русыми волосами и разлапистой бородой поникла. Недаром в Коломне и в окрестных селах ходили были-небылицы о скупости сына боярского.

«Отдать казну, да еще кому? Беглому холопу смердючему!» – думал он в гневе, не зная, на что решиться.

А у Епишки, ненавидевшего своего бывшего хозяина, жадного и трусливого, пробудилось даже что-то похожее на угрызения совести; в голове мелькнуло: «Грех, должно, спасая подлого пса, разбойную ватагу предать!.. Да, никогда б не пришел к нему, хоть знаю, что получу мзду немалую, но нет более силушки терпеть атаманом лютого ворога Гордейку. А ныне, может, и убьют его, чай, всегда первый в сечу кидается!..»

– Так что, будешь платить, Сидор Тимофеич? – нетерпеливо бросил он. – Иль, может, мне уйти?

– Да чего уж там… – хмуро пробормотал Валуев, встал, подойдя к двери, крикнул: – Бориско, покличь дворского! Пусть мошну прихватит! – И, сверля рябого недобрым взглядом, буркнул: – Сказывай!

– Не верь выезду, верь приезду. Поначалу расчет!

Положив на стол нож, Епишка налил себе полную чарку меда и осушил ее, потянулся грязными пальцами к тарелке с капустой, потом к окороку.

Сын боярский поморщился, но смолчал. Увидев на пороге дворского, небольшого роста седобородого мужичка с настороженными глазами, подошел к нему, тихо приказал что-то. Старик неодобрительно покачал головой, но достал из кожаной сумки-калиты зашитые в холстинный мешочек деньги и бросил на стол.

Епишка торопливо схватил его и, прикинув на вес, спрятал за пазуху.

– Маловато, Сидор Тимофеич!

– Остальное отдам, когда скажешь. – И, взяв из рук дворского еще мешочек, положил возле себя на стол.

– Ну, слушай тогда. С месяц тому прибились в нашу ватажку разбойную холопы твои беглые Истомка и Гридя, поведали они Гордейке, атаману лесному, как ты, Сидор Тимофеич, обманом да кривдою деревеньки их разорил и охолопил их, сирот черносошных. Вот и замыслил Гордейко в ночь сию напасть на двор твой, купчие грамоты украсть, тебя до смерти убить, а хоромы твои спалить. Уразумел, Сидор Тимофеич? Потому пришел я к тебе. А ты уж самолично гляди, как повстречать гостей незваных. То ли своих холопов вооружи, то ли в Коломенский острог пошли за помощью. Да и сам небось знаешь, что делать. И еще б добре было, ежели б вожака, Гордейку того, убить или поймать. До всего ему дело! Купцов на дорогах, вишь, мало ему, заступником за убогих сделался! – зло выкрикнул Епишка; лицо его перекосилось, чахоточные пятна на скулах потемнели.

Спустя четверть часа, когда на дворе уже совсем стемнело, рябой, крадучись, покинул хоромы сына боярского и, провожаемый злобным лаем дворовых собак, которых сдерживал Бориско, быстро скрылся в глухом ночном лесу, что подступал к самой окраине Коломны.

Глава 2

Уже совсем рассвело, когда Федор выехал к берегу Оки. Под утренним ветерком шумел лес, в лучах солнца серебрились на листьях капли дождя. Барабанил по мокрой коре дятел, заливалась иволга. Река неслышно плескалась о пустынный берег, поросший ивами. Крутой склон не позволял спуститься к воде, а брод, которым дозорные вчера переправились через Оку, лежал ниже по течению.

Конь устал, не слушался поводьев. Всадник нехотя спешился, отпустил подпругу, засыпал из переметной сумы в торбу овес. Лишь после этого снял шлем и мокрый после ночного ливня кафтан, насухо вытер меч и кинжал. Неспешно развесил сушить на кусте орешника одежду, покусывая травинку, присел на поваленную буреломом сосну. Но на душе у Федора было неспокойно…

Накануне под вечер они с напарником Антоном Лукиничем видели ордынский отряд с проводником – боярином рязанским. Встревоженные порубежники решили разделиться – старший по дозору направился в разведку на юг, Федор должен был возвратиться в Коломну, чтобы предупредить воеводу о татарах. Дозорные были из сторожевой станицы, которая несколько дней назад отправилась из острога в дозор.

Минуло два года после Куликовой битвы, в которой русские рати под началом великого князя Московского Дмитрия Ивановича разгромили полчища Золотой Орды, возглавляемые Мамаем. По всем южным рубежам Московского княжества стали воздвигаться сторожевые укрепления – заслоны от набегов врагов. В острогах за частоколами и рвами располагалась дозорная стража. Два раза в месяц, не глядя на зной, мороз, распутицу, открывались ворота острогов, выпуская сторожевой отряд в тридцать-сорок конных воинов. Разбившись по двое, они направлялись нести порубежную службу. Иногда скрытно переправлялись через Оку – на правом берегу реки уже начинались земли великого княжества Рязанского, соперника Москвы. Это было связано с риском и доверялось только храбрым, надежным людям. Таким считался и Федор. Где только не приходилось ему сражаться с ордынцами! Под Булгарами, на Пьяне и Воже, с Мамаем на Куликовом поле. В Коломне, через которую лежал путь Федора, когда возвращался после Куликовской битвы, oн услышал, что в острог набирают охочих людей служить на порубежье, и там остался…

Отдохнувший конь зарысил вдоль берега, который становился более пологим. Пепельно-серые лишайники соснового бора сменились зеленым травяным ковром в ельниках. За ними, в крутой излучине Оки, брод. Однако Федор не торопился спускаться к воде – ордынцы могли выйти к той же переправе. Только когда убедился, что берег безлюден, направил коня в реку.

Жеребец зашлепал по мелководью и остановился – почуял глубину.

«Малость проплыть надо», – Федор ободряюще похлопал коня по холке, но тот лишь настороженно косился на всадника и переминался с ноги на ногу.

– Эгеп! Пошел! – Порубежник хлестнул жеребца плетью. Вздрогнув, тот запрядал ушами и рванулся вперед.

На другой стороне Оки Федор почувствовал себя увереннее – здесь начиналась московская земля.

«Ежели ничего не случится, за полдень буду в Коломне…» – подумал он, въезжая в лесную чащу.

По мере того как порубежник удалялся от реки, лес вокруг становился все мрачнее и глуше. Дубы и ели, росшие вперемежку, тесно переплетались в вышине ветвями, и на земле царил полумрак. Лишь местами болотистые низины с чахлыми березками и черной ольхой разрывали дебри, и солнце, которое уже высоко взобралось на небо, отражалось в стоячей воде. Здесь одно неосмотрительное движение в сторону – и быть беде!

Настороженно прислушиваясь, порубежник думал о встрече с татарами. Что, если те готовятся к набегу, а передовой отряд направлялся к Оке разведать броды? Тогда от Федора и его напарника будет зависеть судьба многих людей…

Впереди, саженях в двадцати от Федора, качнулись и выпрямились кусты ивняка, но он так задумался, что ничего не заметил. Вдруг жеребец всхрапнул и взвился на дыбы. Порубежник не успел остановить напуганного коня, тот рванулся в сторону и провалился вместе с всадником в болото.

Из кустов выскочил бурый медведь, с грозным ворчанием пронесся по тропе и скрылся в лесной чаще.

Конь завяз по брюхо и не мог сдвинуться с места. Федор сразу понял: преодолеть расстояние, которое отделяло его от тропы, без посторонней помощи не удастся. Сел и деревень вблизи не было, ждать случайного путника неоткуда.

«Неужто такой лютой смертью погибну – в болоте утону?.. – в отчаянии думал порубежник, утирая рукавом кафтана пот с лица. – А ежели с Лукиничем тоже что-то случится?.. Хоть бы деревья росли поблизости, – окинул он унылым взглядом болото, – можно было б закинуть аркан… Одни кусты. И все же надо попробовать!»

Федор вынул из сумы веревку, свернул ее и несколько раз бросил, пытаясь зацепиться за ивовый куст. Но веревка, обрывая тонкие ветки и листья, скользила и падала в топь. Порубежник, однако, не сдавался: только ухал после очередной неудачи да, утирая пот, который застилал глаза, еще пуще размазывал болотную грязь на широкоскулом лице.

Аркан, обрывая листву, обнажал толстую ветку куста пепельной ивы. За нее-то и рассчитывал зацепиться Федор. Наконец это ему удалось. Затянул петлю, попробовал: держится крепко. Облегченно выпрямил согнутую спину, стащил с себя кольчугу и отцепил меч. Укрепил их на седле – надеялся и коня вытащить, когда окажется на тропке. Перекрестился. Слез с жеребца. Мокрая, холодная жижа плотно окутала его по пояс. Сердце Федора учащенно забилось, когда натянул веревку и сделал первый шаг. Волнуясь, стал медленно выбираться из трясины. Расстояние до кроны сокращалось, но теперь каждое движение давалось с большим трудом. Ива трещала, гнулась, но не ломалась – ствол был гибок… И вдруг! Порубежник едва не по плечи погрузился в болото – выдернутый с корнями куст соскользнул в топь.

Поначалу Федор не осознал того, что случилось. Судорожно рванул веревку к себе, резко забросил ее снова и только тогда понял, что тонет. Некоторое время он еще делал отчаянные усилия, пытаясь выбраться из трясины, но лишь погружался все глубже. Вот вода покрыла его плечи, и он затих…

«Должно, доля такая – погибнуть тута!..»

За спиной Федора истошно, с храпом заржал конь. Смертельная мука в голосе животного болью отозвалась в сердце порубежника. Когда он повернул голову, конь уже скрылся под водой. Перед Федором простиралось пустынное болото, заросшее топяным хвощом и сабельником. Лишь ветер шелестел в стеблях ситняга и осоки, слегка покачивая их, да безучастно кричали невидимые лягушки.

«Конец всему, прости меня, Господи!..» – мелькнуло у Федора с горечью, когда почувствовал, как что-то холодное, липкое охватило его шею и поползло вверх.