Текст книги "Календаристы"

* * *

Сегодня опять под дверью записка. Я прошел ту стадию, когда решимость только укрепляется, теперь воля моя слабеет и решение не идти к этим календаристам уже не кажется мне правильным и единственным. Сегодня ночью я долго не мог заснуть, все задавал себе вопросы и представлял этих несчастных, ну, кроме Июля, этот, должно быть, даже счастливый. Вот гад. Зачем я им и зачем они мне? А если они все – просто выдумка, кто-то решил меня так разыграть, придумал каких-то календаристов и теперь заманивает. Я в последнее время часто был на людях из-за собаки, вполне мог намозолить глаза каким-нибудь недалеким шутникам или даже мошенникам. Хотя зачем я сдался мошенникам, у меня ничего нет, даже жизнь моя принадлежит мне только наполовину, но они об этом могут и не догадываться.

В общем, есть два варианта. Первый: календаристы не существуют, кто-то надо мной так потешается, нужно отдать должное его или их упорству и фантазии. Человек, начисто лишенный сочувствия, не смог бы придумать такое. Если я пойду на их собрание, которое и не собрание вовсе, чем я рискую? Мне не привыкать быть объектом тихих насмешек. Это неприятно и обидно, но стерпеть можно, хотя привыкнуть нельзя. Но я никогда не был целью смеха направленного, громкого, только мной вызванного, специальной, для меня повышенной громкости. Когда я только думаю о таком, мне становится еще холоднее. Холод этот ощущается не руками и ногами, носом, ушами, а внутри, непонятным, трудно определяемым органом. И ведь я еще себя жалею, хотя терпеть не могу жалость, а этот или эти молодчик/молодчики жалеть наверняка не будут. Но цель их – шутка, пусть злая, но шутка, если бы они хотели навредить мне физически, то давно бы так и поступили. Я одинок и физически жалок, даже слишком легкая добыча.

Второй вариант: эти календаристы, которых мне все время хочется назвать почему-то калеками, есть общность у этих слов – календаристы и калеки, действительно существуют и хотят видеть меня всерьез и по-настоящему. К чему тогда такая таинственность? Почему бы просто не прийти и не пригласить на встречу? Сказать, мол, мы что-то вроде анонимных алкоголиков, собираемся вместе и обсуждаем свои проблемы, вы тоже приходите, мы же видим – вы один из нас. У нас есть специальная программа «10 шагов» (12, 30, 365/366, не важно), благодаря которой вы выберетесь из того месяца, в котором застряли. Впрочем, если бы программа работала, они назывались бы своими человеческими именами, а не месяцами. Надеюсь, эти невзрослые секреты просто от застенчивости. Я люблю застенчивых людей, мне с ними легко.

* * *

Вчера я убедил себя не ходить и даже заснул хорошо, крепко. А сегодня нас проснулось двое. Большой я, ленивый, трусливый, вмерзший в жизнь, и внутри меня – маленький я, почти дитя, еще надеющийся, капельку даже деятельный, которому очень хочется пойти, повидаться с этими незнакомыми, но по стечению обстоятельств такими близкими, ближе невозможно, людьми. И весь день маленький я рос непонятно почему, все окрашивал своей надеждой, своей наивной честной дерзостью. Как, почему? Я не знаю. Может, пока я спал, что-то внутри меня сломалось или, наоборот, встало на место, и проснулся этот второй я. К концу дня второй я дорос до размеров первого я. Они разместились во мне поровну, один – с охапкой сомнений и хмурых мыслей, другой – с легкими мыслями и легкими ногами, готовыми сорваться и бежать к этим календаристам когда угодно. Я в борьбу я вмешиваться не стал. За ночь разберутся. Пойду спать, а завтра поступлю, как наутро решит победитель.

* * *

Думал сегодня вообще ничего не записывать. Уже два часа ночи, а я все не сплю, не могу, как это говорится, найти себя места – в буквальном смысле. В кресле неудобно, на подоконнике тоже, лежать тело не хочет, сразу затекает то в шее, то в боку, от стояния начинает болеть поясница, все никак не пристроюсь в пространстве собственной квартирки, каждый угол которой знаю до самой мелкой отвратительной детали. Сидеть не могу, стоять не могу, когда хожу – только завожусь еще больше, то ли бегаю наперегонки с собственными мыслями, то ли пытаюсь убежать от них; а это все же разные вещи, хотя и то и другое объединяет некая соревновательность. Ну вот! Даже записать ничего не могу, все путается, начинаю с одного и заканчиваю другим.

Наверное, лучше всего будет записать все в хронологическом порядке, как было. Буду писать неспешно, буду сопротивляться бурному потоку мыслечувств; потому что за каждой мыслью – чувство, а за каждым чувством – мысль. Опять я сбиваюсь, черт побери! Итак.

Итак. Я проснулся как обычно. Все было на месте: руки на месте, голова на месте, нос, шапка, носки, пальцы, интересующееся солнце за окном. Кофейная чашка была на столе, хотя мне помнилось, что вечером я убирал ее в шкаф, но уверен быть не могу. В любом случае все остальное было на своих привычных местах, поток жизни, прерванный моим сном, возобновился с того же места, день покорно не обещал ничего из того, что я сам не определю, день ждал моей воли. Я прислушался к себе. За ночь маленький и решительный я вырос и окреп, стал внутри меня главным и ровным тоном как бы говорил мне: иди, иди. Я решил его проверить, стал затягивать время, проверяя его настойчивость. Выпил кофе – иди, иди. Постоял у окна, злясь на солнце, – иди, иди. Солнце отогревало во мне знакомые, надоевшие злые мысли, но тон не менялся – иди, иди. Я чистил зубы, задумчиво, пальцами далеко отодвигая губы, проверяя, оценивая, очень долго – иди, иди. Устроил внеплановую инспекцию обогревателей – иди, иди. Тон не слабел, в нем даже появилась новая сила, почти гипнотизирующая. Стал одеваться теплее обычного… В общем, я тянул время, уже зная, что мне не отвертеться и я заставлю себя пойти на встречу календаристов.

Я проверил адрес. Далеко. В той части города, где я редко бывал еще до того, как наступил февраль. Пришлось ехать на метро. Это было, как ни странно, первое приятное событие дня. Оказывается, метро я люблю. Оказывается, в нем нет разницы между февралем и летом, всегда жарко и душно. Я даже снял шапку и расстегнул куртку, чего со мной уже давно, даже давным-давно не случалось. Я наслаждался тем, что стал хоть немного ближе к людям в кричаще летней одежде. Закончилось все, впрочем, довольно быстро. Как было наивно думать, что могло быть иначе. Несколько раз меня пытались сфотографировать, кто украдкой, кто не таясь – смотрите, человек в метро, летом, в жару, в зимней одежде!

Я думал выйти, надеть шапку, натянуть ее на самые глаза, застегнуть куртку и бежать домой, никакого метро, только по самым безлюдным улицам – подальше от этого бесцеремонного внимания, от смеха и шушуканья, от настойчивых календаристов и их дурацких собраний, оставить где-нибудь под кустом пустую надежду, пусть погибает, не жалко, лишь бы отвязалась от меня. Это во мне бунтовал вчерашний я, трусливый и безнадежный, пытался снова занять меня целиком и вернуть власть. Но не вышло. Не знаю как, но не вышло. Сегодняшний я был все еще больше и сильней. И я доехал до самого места: глаза в пол, перебегая из вагона в вагон при малейшем подозрении, что кто-то хочет меня сфотографировать. Пару раз я не успевал: двери захлопывались у меня перед носом. Тогда старый я дико радовался: это знак, знак, поворачивай назад! Но новый я отмахивался: иди, иди. На станции пересадки просидел на скамейке несколько минут, пока на каждый знак было свое «иди». Перешел на нужную линию, но сел на поезд в другую сторону, проехал три лишние станции. Вернулся, поехал куда надо, совсем уже издерганный, даже шарф ослабил. Доехал, наконец.

Я вышел из метро в давно забытом районе. Посмотрел на часы: я ехал дольше, чем рассчитывал, до собрания оставалось меньше получаса. Не успею – знак. Тут недалеко – иди. Постоял, потратил еще две-три минуты. Знак. Стало холодно, я совсем забыл, что куртка расстегнута, а шапка в кармане. Иди. Хочешь мерзнуть так всегда? Иди!

* * *

Идти было неуютно, все время было чувство, что кто-то сидит у меня на плечах, маленький, вертлявый, и не дает разогнуться. Заболела спина, загорелись под шапкой уши. Хотелось сбросить эту невидимую мартышку или черта вместе с пуховиком, со всем весом одежды прямо тут, на улице, расправиться и как птица улететь подальше от всего этого. Чего этого? Куда улететь? Это я спрашивал сам себя. Но вот что странно, вопросы есть, а ответов на них нет, хотя подразумевается (опять вопрос – кем?), что если я сам себя экзаменую, то к вопросам должны прилагаться ответы, но их нет. И я все шел, и улицы, город стали как бы приснившиеся, укрытые невидимой, но ощущаемой вуалью, существующие отдельно друг от друга. Как во сне: предмет существует, только пока на него смотришь. Я шел не оборачиваясь, что было сложно в незнакомом районе, потому что боялся, что за мной ничего уже нет, и уговаривал себя, что нельзя посмотреть на то, что уже было видено.

В общем, я дошел до места. Вспомнил, что район-то знакомый и не такой уж далекий от дома, просто я всегда заходил в него с другой стороны, другими улицами, другими путями. Сердце немного разжалось, солнце немного выдохнуло. Мартышка на плечах стала легче и спокойнее. Маленький двор, тихий, тенистый, видно, что люди живут здесь немного сами по себе. Вон – город, а вот – двор. Во дворе, окруженный зданиями побольше, стоит по-быстренькому отреставрированный домик, построенный, наверное, в 50-х или 60-х, но по замыслу архитектора выдаваемый за более старый и благородный. Три этажа, а может, два. Запомню в следующий раз. Вот так сам себя открываю: «в следующий раз» – оказывается, я уже решил, что пойду на следующее заседание календаристов.

Оказалось, что это маленькая гостиница с конференц-залом на полуподвальном этаже. На входе меня встретила вся какая-то неопределенная девушка, то ли худенькая, то ли пухлая, вежливая и раздражительная сразу, в свеженькой, только-только из стирки, белой сорочке с двумя неприятными пятнами на воротничке, с благородными губами и по-деревенски тяжеловатым носом. Спросила, что мне нужно. Не удивилась, когда я ответил (а объяснение у меня было путаное, замямленное, стыдно было признаться, кого и зачем ищу). Сказала, как пройти, но не проводила и никого не вызвала проводить. Я уже опаздывал на три минуты. Стало страшно: что, если я заплутаю и опоздаю еще больше? Это, разумеется, было невозможно в таком небольшом здании, но старый я, в последней попытке вернуть себе былой размер, цеплялся за все подряд, понимал, что уже проиграл. Вот лестница вниз, на удивление светлая и чистая, вот коридор, слегка больничный, все двери закрыты, кроме одной в конце. За дверью в конце зал, в нем люди, вполне обычные, кажется, они даже не говорили ни о чем, когда я пришел. Все посмотрели на меня со спокойным интересом, все были не такими, как я их себе представлял.

* * *

Мысли путаются, потому что сказано было очень много. Я привык писать, вслух молчать и говорить про себя, писать вслух, так сказать, я отвык находиться в центре разговора. Во время моего бегства я разговаривал с людьми, но очень кратко и по-деловому, больше слушал и подслушивал, не специально, но не без интереса, чужие разговоры. А тут говорили со мной, обо мне. Это так тяжело – находить, что ответить! Спрошено у меня было много, отвечено не все: многое по незнанию, что-то из-за забвения. Но появилась необходимость вспомнить, не ради себя, а чтобы ответить этим людям.

Не знаю, то ли из-за появления нового человека, то ли это у них всегда так, но говорили они очень много. Весь мир состоял из шума их слов. Стены были цвета их слов, стулья были формы их слов, в свете из низких широких окон под потолком вместо пылинок плавали слова. Я боялся, что неопределенная девушка спустится к нам и попросит меньше болтать, не тише, а именно меньше, потому что слова уже переполнили зал, как сказочная каша из горшочка, и заполняют всю гостиницу, душат гостей, выдавливают окна, галдящей массой распирают стены и захватывают тихий, тенистый дворик, срывают с неба птиц, выплескивают моря, вскрывают могилы, обрушивают небоскребы, останавливают ветер. Везде слова, слова, слова, и я растворен ими. Я в каждом слове, каждое слово во мне, это я тоже срываю, обрушиваю и выплескиваю, и сам срываюсь, рушусь и выплескиваюсь. Я – мир, а мир – слова.

* * *

А все-таки надо собраться и из этих слов, которые еще остались во мне, булькают и шипят – те, что поглупее, попроще, шепчутся или совсем молчат – те, что поумнее, надо из этих слов собрать новый мир взамен снесенного старого. Надо где-то жить, как-то оправдывать свою никчемность.

С чего же начать.

В комнате было несколько человек, они сидели в круг на складных пластмассовых стульях нерешительного коричневого оттенка, лицом друг к другу, будто на собрании анонимных алкоголиков. Как я и предполагал. Это меня обрадовало. Первое впечатление? Они мне не понравились, не потому что я сразу был захвачен их слаженной, отрепетированной по ролям многими собраниями речью, а потому было в них что-то общее со мной. Это я тоже предполагал, но радости не почувствовал. Не в шапке дело, никто из них не носил шапок, не во внешности, они все были разные, а все же в них самих, даже вокруг них было такое, чего нельзя увидеть, а можно только почувствовать. Если вам не дано, если вы не такой, как они, проще говоря, если вы обычный человек, вы тоже почувствуете эту странность, но не почувствуете общность с ними. А вместо нее отголосок поэтической тревоги: вы стоите на берегу океана, и море перед вами – такого хмурого серого цвета, по которому не угадаешь, будет ли шторм или ничего страшного не случится и через полчаса снова покажется солнце. Вот такую тревогу вызывал бы взгляд на календаристов у обычных людей. А я чувствовал, что я с ними – одно. И это меня раздражало. Моя исключительность, которую я так берег, которой врал, что они не будут, как я, что я – не они, немножко скисла. Тут я тоже не обманулся. Счет 1:2 в пользу обидок. Захотелось уйти, выкинуть их из головы, уговорить себя, что я никого не видел, даже не ходил никуда, а просто начитался в газете перед сном дурацкой рекламы, вот и привиделась такая глупость. Но я выбрал остаться. Стоило выяснить, зачем им я, раз они потратили на меня столько усилий. О чем тут будут говорить, в чем будут убеждать меня?

Кто будет убеждать и допрашивать яростнее всех? Я вгляделся в каждого: я знаю, как я выгляжу в такие моменты, когда пытаюсь сделаться невидимкой с неощутимым взглядом – как комический шпион, который вот-вот провалит задание. Они мой взгляд, конечно, заметили, потому что тоже вглядывались, не скрываясь, но не обиделись. У всех были добрые, приглашающие глаза. Одного я узнал сразу. Тот модник из парка, с шарфиком. Все время на меня смотрел, надо было догадаться, кто он – шарфик! в июле! и теперь вспоминается – полупальто! У него взгляд был тоже приглашающий, но надменный, как у начальника, который ждал, чтобы устроить унизительную выволочку, без крика и стучащих по столу кулаков, но даже более обидную. Но другие были незнакомы, взгляды их искренни, и главное – среди них была женщина. Судя по одежде, и выяснилось позже, что я был прав – я, может, и комический шпион, но вовсе не идиот, – она была Июль. Она смотрела на меня добрее всех, сразу захотелось остаться, хотя я и корил себя за такую бесхребетность. Один взгляд – и растаял, обмальчишился, отупел. Но ведь не зря же шел!

И вот что еще. Пока я это все писал, пришла ко мне мысль. Я слишком много пишу, раньше, когда писали на бумаге, я бы написал, что дневник мой толстеет с каждым днем, и я чуть было так и не написал. Но теперь-то, когда пишут не на бумаге, записи не толстеют, а удлиняются. А смысла не особенно прибавляется, да и утомительно писать просто так, хотя и помогает – в терапевтических, так сказать целях. Попробую я поиграть сам с собой и со своими записями. Думаю, моя первая встреча с календаристами заслуживает не просто еще одной, пусть подробной, прочувствованной записи в удлиняющемся дневнике, она заслуживает мини-пьесы.

Когда я оказался в комнате, где проходила встреча, я почувствовал себя зрителем, выволоченным на сцену в середине пьесы и превращенным в актера другими участниками спектакля. Объяснение, конечно же, было проще. Так всегда себя чувствует не очень уверенный в своих общественных навыках человек, когда оказывается в эпицентре хорошо знакомых, но не потерявших друг к другу интерес людей. Они приглашают его, втягивают, дают шансы, подкидывают вопросы, очень простые, словно спрашивают ребенка, а он неловко, невпопад, с растерянной улыбкой («Знаете, я, наверное, по этому вопросу ничего нового не скажу, но если вы настаиваете, то я считаю…») отвечает, не замечая, как разговор, который раньше делился, скажем, на четыре, теперь делится на пять.

Но это тогда и там я был зрителем, ставшим актером. А в сереньком уюте своей квартирки я могу позволить себе взобраться на ступеньку выше, вылупиться из актеров в режиссеры. Вот моя пьеса.

* * *

Но сначала я все же опишу ее участников, просто и привычно, потому что очень не люблю то, как это делается в пьесах, со множеством ненужных, подразумевающихся в характере персонажа, но не отыгрываемых на сцене деталей. Мне же будет проще описать календаристов так, как я их увидел в первый раз, и пусть во мне говорит напряженный, и если честно, даже немного испуганный человек, а не фантазер и прозорливец-драматург.

Тот, из парка, с шарфиком, был Октябрь, как выяснилось до конца встречи, писатель. Все время улыбался бледной, водянистой улыбкой, смотрел на всех – как бы! – свысока, но когда губы уставали держать улыбку, за ними тут же сдавались и глаза, и проявлялась в Октябре неуверенность, нервная ранимость. По большей части он вещал затасканную заумь, старательно держал себя в образе довольного жизнью человека, но игра это была только для него и меня, потому что остальные календаристы его, я догадался, давно уже раскусили. Чем-то я ему сразу не понравился, и я, не став разбираться, решил, что в ответ тоже его невзлюблю.

Был Май, высокий мужчина средних лет, немного армейского склада, стрижен бобриком. Мне он показался похожим на забор, ровный, крепкий, честный деревянный деревенский забор, за которым, если перелезть ночью и не без спросу, тебя встретят крепкие честные деревенские люди с кулаками и двустволкой. Остальные календаристы относились к нему с очевидным уважением, как к человеку, которого все хотят видеть приятелем (но не другом) и опасаются иметь во врагах.

Был Чёртверг. Просил называть его именно так – Чёртверг, сразу, как поздоровался, уточнил по слогам: Чёрт-верг. Похоже, считает себя не просто застрявшим, как и остальные, но и адским созданием. Выглядит и правда как водевильный черт: худой, даже иссушенный, бородка, усики и длинные баки. И лицо хоть и немного даже аристократическое, но красное, понятное дело, от алкоголя. А если чертовский цвет лица и был бы непонятен, то запах сильно и постоянно пьющего человека, который ни с чем не спутать, окончательно бы прояснил вопрос.

И вот – Июль. Она. Очень красивая. Вечный загар, математически равномерный; глаза словно море, взъерошенное ураганом; волосы – песок и солнце. Я мог бы, наверное, еще что-нибудь написать о ней. Мог бы, но не могу. То есть хотел бы, но не хочу. Могу, но не хочу. Мог бы, но не хотел бы. Хочу, но не могу. Или – вот она, почти истина, все ближе – не хочу. Или – а тут уже можно к краешку истины прикоснуться кончиками пальцев и тут же отдернуть руку – не могу. Я и сам не разберу: не хочу или не могу. И еще не разберу – зачем, отчего я так пишу о ней? Что это за вульгарщина про море глаз и солнце волос? Кабак какой-то, а не слова. Но других-то нет. Ну и пусть. Пусть на условной бумаге (кто же сейчас пользуется бумагой) будут эти – от чужого мне неглубокого подростка, другие, по-настоящему мои, останутся ненаписанными. Но пора уже закругляться с Июль, пока мысль еще не совсем погибла под мокрым песком.

И так, со второй попытки, начинается моя мини-пьеса.

КАЛЕНДАРИСТЫ

Одноактная пьеса

Действующие лица:

ОКТЯБРЬ: писатель в шарфике и полупальто.

МАЙ: предположительно, военный или полицейский, одет в просторный макинтош.

ЧЁРТВЕРГ: алкоголик, который считает себя чертом, одежда самая простая, немного, совсем чуть-чуть, несвежая.

ИЮЛЬ: единственная женщина, одета по-летнему, очень по-июльски, вот и все, детали будут лишними. Достаточно кабака.

ФЕВРАЛЬ: это я, в пуховике и шапке с вислыми ушами. Подробнее описывать самого себя мне как-то неловко.

НЕОПРЕДЕЛЕННАЯ ДЕВУШКА

Место действия: сцена оформлена как полуподвальное, но с довольно высокими потолками помещение. Пол комнаты лакированный, блестящий, немного скрипучий. Стены цвета ведьмовского шабаша. В центре стоят пять стульев, на них сидят слева направо: Чёртверг, Октябрь, Май, Июль. Стул в самом центре, между Октябрем и Маем, не занят. Еще несколько стульев сложены у стены за их спинами и, похоже, никогда не раскладывались, выглядят так, будто вросли в декорации. Передать словами это их качество затруднительно, тут много зависит от художника. Слева от центра стоит дачный сборный столик с чашками, чайником и кофемашиной. Вообще, вся обстановка сцены выглядит немного размытой, размазанной, будто по ней провели огромной рукой, но не стерли до конца. На ее фоне персонажи выглядят особенно отчетливо.

Февраль появляется на сцене, но не до конца – он наполовину скрыт занавесом, виден зрителям, но незаметен для календаристов. Он не слышит, что они говорят, и всем видом показывает залу смятение, неуверенность; актер, играющий Февраля, должен обладать определенным опытом, если ему вдруг не хватит таланта, чтобы не утомить публику однообразием своих ужимок – они должны вызывать не только смех, который подразумевается в сценических уловках подобного рода по умолчанию, но и сочувствие; актер должен пройти по тонкой грани между драмой и комедией, не сфальшивив ни там, ни там.

МАЙ: Ну, какая у всех сегодня погода?

ОКТЯБРЬ: Чуть прохладнее обычного, но я не жалуюсь.

ЧЁРТВЕРГ: Если бы не жаловался, то не сказал бы «я не жалуюсь», а просто – прохладнее обычного.

ОКТЯБРЬ: Это ничего не меняет. Я же не жалуюсь.

ЧЁРТВЕРГ: Но намекаешь, что мог бы. Будто делаешь нам одолжение. Мол, смотрите. Мне холодно…

ОКТЯБРЬ (перебивает): Чуть прохладнее обычного…

ЧЁРТВЕРГ: «…но я не жалуюсь». Ради нас, что ли? Не стесняйся! Жалуйся, ради бога! Тоже мне герой. Или страдалец? Обвиняешь нас, что ли, что мы не замечаем, как ты страдаешь?

МАЙ (примирительно): Мы говорили о погоде.

ОКТЯБРЬ (раздраженно): Мы всегда говорим о погоде.

ЧЁРТВЕРГ: А теперь мы говорим об Октябре. Давайте все время говорить об Октябре, ему ведь так этого хочется!

ОКТЯБРЬ (резко): Но ведь не о тебе же нам говорить. Ну вот, допустим, мы будем говорить о тебе – это же как говорить о погоде, так же скучно. Что ты нам расскажешь, дружище?

ЧЁРТВЕРГ (при слове «дружище» пытается резко встать, Май по-дружески, незаметным жестом, успокаивает его, Чёртверг слушается): Пошёл ты.

ОКТЯБРЬ: Сегодня я пил, вчера, впрочем, тоже, завтра, наверное, тоже буду, а вот к послезавтра, скорее всего, уже точно совсем напьюсь и пить не буду весь день, буду спать в своих четырех стенах, мечтая об ангеле из дома напротив.

ЧЁРТВЕРГ (все же вскакивает со стула и бросается на Октября, его удерживает и легко, почти без усилий усаживает на место Мая): Подонок! Тварь! Подонок!

Все садятся и некоторое время молчат. Май, перегнувшись через пустой стул, что-то неслышно шепчет Чёртвергу, тот понемногу успокаивается. Июль, никак не участвовавшая в сцене, смотрит на календаристов с дружеской насмешкой. По ней явно читается, что ругань была привычной и безобидной, ничем плохим она бы не закончилась.

ИЮЛЬ (после паузы): У меня сегодня хорошая погода.

ЧЁРТВЕРГ: У тебя всегда хорошая погода, ты же Июль!

ОКТБЯРЬ (обиженно и возмущенно): Заткнись!

Чёртверг затыкается с виноватым видом.

ИЮЛЬ (совсем не обидевшись, спокойно): Нам тут всем с погодой, в общем-то, повезло. Даже для тебя, Октябрь, есть свои плюсы, правда ведь?

ОКТЯБРЬ хочет что-то ответить, но передумывает и делает жест рукой, мол, все пустое.

МАЙ: Вот и поговорили о погоде. Давайте сменим тему.

ИЮЛЬ: Да можем и о погоде поговорить еще. Как думаете, этот, из парка, про которого говорил Октябрь, придет?

ЧЁРТВЕРГ: Рано или поздно.

МАЙ: Придет.

ОКТЯБРЬ: Этот-то, с ушами? Не придет.

ИЮЛЬ: А мне тоже кажется, что придет. С чего ты взял, что не придет?

ЧЁРТВЕРГ: Да ему просто не хочется, чтобы был месяц холоднее его, он же не сможет тогда жаловаться, что погода чуть прохладнее обычной!

ОКТЯБРЬ: Да я и не жалуюсь!

ЧЁРТВЕРГ: Говоришь, что не жалуешься, а намекаешь, что жалуешься. Мы же не идиоты!

МАЙ (громко, властно): Так, друзья! Заткнитесь!

ИЮЛЬ: Так почему ты думаешь, что новенький не придет?

ОКТЯБРЬ: Он никакой не новенький, он будет новенький, когда придет хоть раз. А пока не пришел – он для нас никакой. Никакойненький! И все время такой будет, потому что не придет.

ИЮЛЬ (все так же мягко, спокойно): Так почему не придет, Октябрь?

То, что Июль назвала его по имени-месяцу, успокоило Октября.

ОКТЯБРЬ: Да он боится. Не боялся бы, давно пришел. Он из тех, которые постоянно боятся, даже когда боятся нечего – они находят какую-нибудь глупость, придумывают о ней всякую чушь и начинают бояться ее. Изо дня в день в страхе.

ЧЁРТВЕРГ: Уж кто бы говорил про страх! Слова у тебя как пыль. Много, грязно, а провел тряпочкой – и все, нету ничего. Писатель еще, ха! Сейчас, наверное, про пыль-то запомнишь, потом перепишешь и за свое выдавать будешь.

ОКТЯБРЬ: А то! Конечно, перепишу и выдам!

ЧЁРТВЕРГ: Да я не сомневался, что перепишешь и выдашь!

ИЮЛЬ (перебивая обоих): Я уверена, что он придет. Может, не сегодня, но точно придет.

МАЙ: Почему?

ИЮЛЬ: Ему холодно, даже очень, если Октябрь ничего не нагустил, конечно.

ОКТЯБРЬ (едва слышно): Я все честно, все по-честному.

ИЮЛЬ: Он один. Собака вон была, но куда-то пропала. После собаки точно придет. Никто не хочет быть один, когда холодно. Когда была собака, он почувствовал, каково это – быть не одному. Такое не скоро истирается. Так что придет.

Скрипит пол. Продолжает скрипеть. Входит Февраль. Все смотрят на него.

Февраль входит долго, но все молчат. Он переминается с ноги на ногу, делает шаг то вперед, то назад. Он весь – нерешительность, причем нерешительность очень трагичная, он сам осознает это, по его лицу, жестам видно, как он сам себя ненавидит за то, что не может принять такое решение. Так Февраль мнется у занавеса, так скрипит пол, пока зрители в зале не начинают хмыкать, фыркать или смеяться. Актеры на сцене возобновляют разговор, только когда зал оживает. Только тогда – и не раньше!

ОКТЯБРЬ: А вот и он – шапочка из парка. Пришел. А мы думали, что не придешь.

ЧЁРТВЕРГ (Октябрю – с вызовом): Никто, кроме тебя, так не думал, это ты все придумал – про всех.

МАЙ: Мы думали разное, но больше склонялись к тому, что придете.

ИЮЛЬ: Я думала, что придете.

ОКТЯБРЬ (в сторону, но громко, чтобы слышали все, включая Февраля): Какие все милые.

ФЕВРАЛЬ: Здравствуйте.

МАЙ: Здравствуйте.

ОКТЯБРЬ: Ага.

ЧЁРТВЕРГ: Привет.

ИЮЛЬ: Здравствуй.

ФЕВРАЛЬ: Это тут собираются календаристы?

МАЙ: Тут-тут. Видно же вроде.

ИЮЛЬ: Вы нас не бойтесь. Мы тут все свои…

ОКТЯБРЬ: …так сказать.

ФЕВРАЛЬ: Я не боюсь. Я к вам. К вам. Это же вы, наверное, мне рекламки под дверь подкладывали.

МАЙ: Мы, мы. Я сам лично и подкладывал. Я тут самый терпеливый, люблю почаще выходить из гостиницы. Я тут живу, но об этом потом. Вы проходите пока, вон стул свободный.

ОКТЯБРЬ: Прямо по центру. В центре прямо. На главном месте, в центре внимания, только софитов не хватает.

Февраль смотрит на Октября нерешительно. Молчит. Засовывает руки в карманы и решительно, но спотыкаясь уже на втором шаге, проходит из-за занавеса в центр сцены. Там останавливается, не вынимая рук из карманов пуховика, оглядывает всех даже с легким вызовом. На Июль его взгляд, как походка, спотыкается, и Февраль резко, почти раздраженно садится на стул и начинает на нем устраиваться. Все смотрят на него и молчат.

ФЕВРАЛЬ: Меня зовут…

МАЙ: Так-так-так. Мы тут не называем имена. Только месяц или, как в случае с Чёртвергом, день, в котором у нас остановился календарь.

ОКТЯБРЬ: Оборвался календарь, я бы сказал.

ЧЁРТВЕРГ: Вот же ты дурак, а? А еще писатель. Если календарь оборвался, то всё. Дальше уже ничего нет – всё, обрыв, пропасть, ни мостика, ни веревки. А если остановился, то еще, значит, может пойти, и будут дальше и месяцы, и дни…

ИЮЛЬ (перебивает с отсутствующим видом): …и смерть.

Все на мгновение замолкают.

ЧЁРТВЕРГ (Октябрю): А ты запиши, запиши. Дарю. Вкрутишь потом в рассказик какой-нибудь, если напишешь, конечно.

ОКТЯБРЬ (закутываясь в шарф по самые глаза): Какая некомпетентная бездарность. Про что записать-то? Про обрыв или про смерть?

ЧЁРТВЕРГ: Да ничего не пиши, поздно уже, дурак.

МАЙ: Мы не называем имена. Только месяц или день (кивает на Чёртверга). Я Май.

ИЮЛЬ: Я Июль.

ОКТЯБРЬ: Октябрь.

ЧЁРТВЕРГ: А я Чёртверг.

ФЕВРАЛЬ: Я тогда, наверное, Февраль.

ИЮЛЬ: Наверное?

ФЕВРАЛЬ: Нет, не наверное. Точно. Я Февраль. Я застрял в феврале.

ОКТЯБРЬ: Прямо-таки вмерз.

ФЕВРАЛЬ: Точно.

ОКТЯБРЬ: Покладистый.

ЧЁРТВЕРГ: Нам про тебя – давай уже на «ты»? – нам про тебя Октябрь рассказал. Заметил в парке и рассказал. Я думал, что ты Январь. Было бы символично. Январь – начало года, первый месяц, новое начало. Мы бы тоже начали, как бы, как бы сначала, заново всё.

ИЮЛЬ: Февраль не виноват в том, что мы нафантазировали. Никто из нас ни в чем не виноват.

ФЕВРАЛЬ: Я не знаю.

МАЙ: Чего не знаешь?

ФЕВРАЛЬ: Не виноват ли я. Откуда тогда взялся этот чертов вечный февраль?

ЧЁРТВЕРГ: О, дружище! На этот вопрос никто из нас не знает ответа.

МАЙ: Но, может, еще узнаем.

ИЮЛЬ: Февраль, значит. Самый холодный месяц из нас. Не повезло тебе.

ЧЁРТВЕРГ: Да уж похолоднее октября, да, Октябрь?

ОКТЯБРЬ: Иди к черту!

ЧЁРТВЕРГ: Какая свежая шутка! Какая смешная шутка!

ИЮЛЬ: И как там, в феврале? Я не издеваюсь, просто не знаю. Нам тут всем еще более-менее повезло с месяцами, но февраль… Холодно, должно быть?

ФЕВРАЛЬ: Холодно, очень холодно.

ЧЁРТВЕРГ: Вот сегодня как?

ФЕВРАЛЬ: Сегодня? Сегодня с перепадами. Несколько раз было жарко очень, но не от погоды, а от нервов.

ОКТЯБРЬ: А чего пришел, если так боялся?

ФЕВРАЛЬ: Я не боялся, я волновался.

МАЙ: Можешь не волноваться. И нападки Октября на свой счет не принимай. Он не всерьез.