Текст книги "Россия и современный мир №2 / 2014"

Гласность радикально ускорила структурирование публичного пространства, она выступила в качестве катализатора процессов, которые впервые начали развертываться еще во времена хрущёвской «оттепели». В 1987–1990 гг. редакции газет и журналов представляли собой подобия политических партий, а дискурсы доперестроечной диссидентской среды мультиплицировались и наполнялись новыми смыслами благодаря появлению множества возможностей формальной и неформальной коммуникации.

Политическая поляризация охватила не только интеллигенцию и тот социальный слой, который с известной долей условности можно назвать советским городским средним классом, но и (с незначительным временны́м лагом) правящую номенклатурную корпорацию. Серьезные разногласия в высшем руководстве отчетливо проявились накануне июньского (1987) пленума ЦК КПСС [Горбачёв 1995, с. 348–359], но моментом начала полномасштабной поляризации стал демарш Б.Н. Ельцина в октябре 1987 г. Фактически Ельцин спровоцировал внутрипартийный кризис; его незапланированное выступление на Октябрьском пленуме стало первым случаем в правление Горбачёва, когда политическая повестка определялась не генсеком. Сам демарш был весьма симптоматичным: «посаженный» на Москву амбициозный провинциал за короткие два года сумел популистской риторикой и решительной кадровой перетряской привлечь к своей активности внимание не только столичных жителей; затем, однако, Ельцин отчетливо осознал невозможность добиться радикальных перемен в рамках существующей системы. Он мог пойти по пути укрепления коалиции с другими сторонниками радикальных реформ внутри партии (а они вплоть до запрета КПСС оставались недостаточно консолидированной группой), и таким образом усиливать давление на Горбачёва. Однако феноменальная политическая интуиция, которой обладал Ельцин, побудила его пойти по пути внутрисистемного бунта, сделать предельно рискованную ставку, которая, в конце концов, принесла ему баснословный выигрыш.

Политическая опала не стала для Ельцина политической смертью; довольно быстро он начал превращаться в центр притяжения как для наиболее радикальных сторонников реформ внутри партии, так и для формирующейся антикоммунистической оппозиции. Горбачёв с этого момента перестал быть фигурой, обеспечивающей консолидацию партии и общества. Он стал олицетворением центристской позиции, причем центристской не в смысле продуманной политической программы, а в смысле дистанцирования от политических крайностей. С конца 1987 г. его база поддержки и свобода политического маневра неуклонно сокращались. Однако на первых порах основные группировки внутри высшего руководства продолжали вести борьбу «за Горбачёва». Консервативная группировка ожидала, что после «казуса Ельцина» Горбачёв наконец-то «опомнится» и даст «задний ход». Когда выяснилось, что Горбачёв не решается окончательно отмежеваться от радикалов, консерваторы предприняли попытку подтолкнуть генсека к выбору ретроградного курса, организовав публикацию статьи Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами» («Советская Россия», 13 марта 1988 г.) и скоротечную кампанию поддержки сформулированной в этой статье программы. Горбачёв, осознавая, что для него уже слишком поздно возглавлять кампанию свертывания им же начатых преобразований, предпочел на сей раз отмежеваться от Е. Лигачёва и других консерваторов. Ослабление позиций консерваторов продолжилось на XIX партконференции (28 июня – 1 июля 1988 г.). Но теперь каждая такая победа Горбачёва обеспечивалась тактическим маневрированием, формированием неустойчивых коалиций с представителями то одной, то другой группировки.

Сделав выбор в пользу первичности политических преобразований, Горбачёв не просто отодвинул на второй план экономическую реформу. Начиная с 1987 г. каждый новый шаг в сторону рыночной экономики оказывался осложнен необходимостью «вписываться» в быстро меняющийся политический контекст, а ожидаемый политический эффект от намечаемых экономических мероприятий поначалу побуждал Горбачёва и его окружение выбирать из возможных решений те, которые казались наименее рискованными и наиболее «проходимыми» через Политбюро и партийные пленумы. В результате экономические мероприятия даже после июньского (1987) пленума ЦК КПСС, посвященного экономической реформе, представляли собой набор паллиативных мер, осуществляемых избирательно и вне четкой последовательности. В таком виде эти меры приводили к дальнейшему усилению экономических и социальных диспропорций, к углублению общего кризиса системы. Замена директивного планирования на индикативное, расширение экономической самостоятельности союзных республик, перевод предприятий на хозрасчет и самофинансирование, выборность их директоров, снятие ограничений на рост заработной платы представляли собой набор действий, подрывающих основы функционирования командно-административной экономики, но не приводящих к запуску новой хозяйственной модели и – тем более – к достижению макроэкономической стабильности. В частности, заимствованная из опыта титовской Югославии практика выборности руководителей предприятий обернулась тем, что к руководству предприятиями стали приходить некомпетентные люди или авантюристы, сумевшие заручиться поддержкой трудового коллектива благодаря демагогии и мало-реалистичным обещаниям. Эти производственные руководители новой генерации, как правило, начинали свою деятельность с безудержного раздувания фонда заработной платы, под которое не было никакого дополнительного товарного обеспечения. В условиях кадровой чехарды расшатывалась и без того невысокая производственная дисциплина. Происходившее одновременно расширение финансово-хозяйственной самостоятельности предприятий создавало условия для серьезных злоупотреблений, а в первые годы после краха СССР – для перевода активов под полный контроль директоров или стоящих за ними групп (зачастую, криминальных).

В числе экономических мероприятий периода перестройки наиболее «рыночным» принято считать Закон «О кооперации», принятый 26 мая 1988 г. [см., например: Ясин 2002, с. 208]. Однако рамочные условия для развития этой формы предпринимательства определялись не только и даже не столько данным законом, сколько ранее принятым решением о прогрессивном налогообложении кооперативов. Статистические данные о росте кооперативного движения в последние годы перестройки, безусловно, впечатляют: на 1 января 1988 г. в СССР действовало 13,9 тыс. кооперативов, а на 1 января 1990 г. – 193 тыс.; численность работников выросла со 156 тыс. человек в 1988 г. до 4,9 млн человек – в 1990 г.; объем продукции в годовом исчислении в ценах тех лет вырос с 350 млн до 40,4 млрд руб.; в объеме ВНП доля кооперативов в 1988 г. составляла менее 1%, а в 1989 г. – уже 4,4% [Трудный поворот к рынку, 1990, с. 184]. Но необходимо учитывать, что 80% кооперативов были созданы при государственных предприятиях и фактически служили легальным каналом вывода ресурсов этих предприятий.

Экспансия кооперативов как никакая другая экономическая мера горбачёвского руководства способствовала разложению госсектора. В этом смысле данные о росте объема продукции кооперативов коррелируются с показателями спада производства в госсекторе, разумеется с поправкой на схемы «оптимизации» налоговой нагрузки за счет сокрытия прибыли кооперативов. Уход от налогов, доступ к дефицитным фондам снабжения, проводка через кооперативы сбыта продукции госпредприятий становились возможными благодаря формированию коррупционного симбиоза между кооператорами, менеджментом госпредприятий, местной партийно-государственной номенклатурой, чиновниками отраслевых министерств, представителями правоохранительных органов и криминальными структурами. По сути, в нерыночной системе появилось множество квазирыночных акторов, которые начали использовать множественные ее прорехи и законодательные лакуны для достижения максимальной прибыли. Эти акторы процветали на разложении старой, иерархически организованной командно-административной системы, но для становления новой, рыночной системы давали минимум – в лучшем случае стартовый капитал, специфический опыт и связи, необходимые для достижения прибыли в условиях распада советского государственного сектора и получения доступа к его самым лакомым кускам. Зато благодаря такого рода связям можно было обеспечить воспроизводство в качественно новых условиях связки «власть / собственность», освободив ее от политико-идеологических ограничений советской эпохи. Именно это и произошло впоследствии в результате осуществления гайдаровских реформ.

1987–1988 гг. можно считать решающими для судьбы СССР в том смысле, что в этот период были одновременно активированы несколько мощных механизмов ее разрушения – ликвидация идеологической монополии и цензуры, ослабление внутреннего единства КПСС и появление возможностей прихода в структуры власти людей, позиционирующих себя в качестве оппонентов режима, эрозия плановой экономики, подъем сепаратизма в ряде союзных республик и использование его активистами легальных способов борьбы за национальное самоопределение и независимость. Происходило взаимное усилие этих разрушительных процессов, нагрузки на систему возрастали с каждым месяцем. В то же время количество людей, социальных слоев и элитарных групп, продолжающих связывать свою судьбу со старым режимом, начало быстро сокращаться. И, напротив, множились ряды тех, кто в силу различных мотиваций – нравственных, идеологических, карьерных, националистических или материальных, – был заинтересован в крахе системы. Абсолютным же было большинство людей дезориентированных, смутно осознающих угрозу гибели коммунистического государства и связанного с ним привычного образа жизни, но уже не способных встать на их защиту.

Синергия дестабилизирующих процессов, в конце концов, достигла той стадии, когда негативные последствия любой попытки спасения системы с использованием насильственных методов начали перевешивать последствия самой системной катастрофы. «Откровением» в этом смысле для очень многих в Советском Союзе и за его пределами стал I съезд народных депутатов СССР (25 мая – 9 июня 1989 г.).

Чрезвычайно усложненный дизайн новых представительных органов власти СССР, формировавшихся по смешанному принципу (территориальные округа, национально-территориальные округа и квотированное представительство общественных организаций), очевидно, был задуман для того, чтобы гарантировать контроль со стороны партийного руководства. Такой контроль, в самом деле, был обеспечен, но с течением времени стало понятно, что двухуровневая модель «Съезд народных депутатов / Верховный Совет СССР» не столько гарантирует в быстро изменяющихся политических условиях всевластие КПСС, сколько способствует дисперсии властного ресурса. Ни съезд, ни Верховный Совет не становились самостоятельными центрами политического влияния, но при этом они вносили вклад в ослабление КПСС как монопольного центра принятия ключевых политических решений. Двухуровневая модель законодательной власти придавала съезду как политическому институту своеобразный ореол экстраординарности, а практика прямой теле– и радиотрансляции заседаний превращала это событие (по крайней мере, I съезд народных депутатов СССР) в идеальный информационный шторм. Медийный эффект прямых трансляций I съезда многократно превзошел те ожидания, которые связывали с реформой законодательной власти ее авторы. На потрясенную аудиторию советских массмедиа прямые трансляции обрушили целый вал тем, каждая из которых по отдельности была способна спровоцировать если не политический кризис, то острейшие дебаты. Американский журналист М. Доббс метко сравнил I съезд с вавилонским столпотворением [Доббс, 2011, с. 96], имея в виду известное предвидение маркиза де Кюстина: «…народы немотствуют лишь до поры до времени. Рано или поздно они обретают язык, и начинаются яростные споры. Тогда подвергаются обсуждению все политические и религиозные вопросы. Настанет день, когда печать молчания будет сорвана с уст этого народа, и изумленному миру покажется, что наступило второе вавилонское столпотворение» [Кюстин 1990, с. 167].

Именно на I съезде народных депутатов СССР по-настоящему «встретились» поднимающиеся националистические и сепаратистские движения союзных республик и народившаяся оппозиция коммунистическому режиму. По сути дела, между ними на съезде был заключен тактический союз, хотя народные депутаты от балтийских республик – наиболее сплоченная и организованная фракция противников единого союзного государства – подчеркнуто воздерживались от формального объединения с оппонентами режима, представлявшими «метрополию» (исключение было сделано только на индивидуальном уровне: эстонский депутат В.А. Пальм стал одним из пяти сопредседателей Межрегиональной депутатской группы наряду с Ю.Н. Афанасьевым, Б.Н. Ельциным, Г.Х. Поповым и А.Д. Сахаровым). Этот союз, влияние которого на распад СССР еще остается недооцененным, сохранялся вплоть до признания Москвой независимости Латвии, Литвы и Эстонии в сентябре 1991 г. Ясно также, что балтийская тактика борьбы за суверенитет, реализация которой предшествовала принятию Актов о восстановлении независимости балтийских государств, была с известными коррективами использована «Демократической Россией» для установления контроля над Верховным Советом РСФСР и избрания Б. Ельцина его председателем в мае 1990 г. А с принятием 12 июня 1990 г. Декларации о государственном суверенитете РСФСР была активирована последняя мина под единство союзного государства.

Coup d'état в несколько дублей

В сущности, уже в 1989 г. историческая развилка состояла в следующем: катастрофа всей системы или «редукция сложности» за счет сокращения сферы контроля. Первым шагом по пути сокращения сферы влияния СССР, получившим почти полную поддержку во всех слоях советского общества, стал вывод войск из Афганистана в 1988–1989 гг. По сути, это означало признание провала афганской авантюры брежневского Политбюро, хотя просоветский режим Наджибуллы сумел после вывода войск продержаться у власти в Кабуле еще три года. В конце 1980-х годов были сделаны решающие шаги к урегулированию региональных конфликтов в Кампучии (Камбодже) и Никарагуа; значительно сблизились позиции сверхдержав в отношении урегулирования конфликтов в Анголе и Мозамбике. Фактический отказ от советской сферы влияния в странах третьего мира создавал возможность сокращения нагрузки на систему, которое, впрочем, уже было не способно перекрыть совокупное действие внутренних факторов дестабилизации.

Падение берлинской стены и «бархатные революции» в странах Восточной Европы стали для горбачёвского руководства серьезнейшим испытанием, поскольку в этом случае речь шла об утрате основных геополитических результатов победы СССР во Второй мировой войне. Попытка силового подавления «бархатных революций» за пределами СССР автоматически привела бы к запуску сценария внутреннего переворота. Даже если бы Горбачёв решился возглавить этот переворот, он, в конце концов, неизбежно стал его жертвой. Однако и оппоненты Горбачёва в высшем руководстве, очевидно, осознавали, что у Советского Союза уже не хватит возможностей и ресурсов для удержания контроля над Восточной Европой. Они предпочли, чтобы вся ответственность за геополитическое отступление легла на незадачливого реформатора. Развитие событий в Восточной Европе продемонстрировало многообразие вариантов крушения коммунистических режимов – от польской модели «круглого стола» до кровавого антикоммунистического восстания в Румынии. Пугающая перспектива краха режима способствовала консолидации консервативных сил внутри КПСС, причем именно Горбачёв превратился в основной объект их атак (на последнем в истории пленуме ЦК КПСС в апреле 1991 г. эти атаки едва не завершились смещением Горбачёва с поста Генерального секретаря).

Геополитическое отступление СССР из Восточной Европы послужило вдохновляющим примером для сепаратистских движений и антикоммунистической оппозиции. Поэтому выдвижение новых идей «редукции сложности» системы имело большой резонанс. Во всяком случае, едва ли было случайностью, что эссе А.И. Солженицына «Как нам обустроить Россию» было опубликовано 18 сентября 1990 г. тиражом 28 млн экз. Программа Солженицына была радикальной: спасать не систему, а единство исторической России (в составе тогдашней РСФСР, Белоруссии, Украины и Казахстана), причем спасать за счет ампутации остальных 11 союзных республик:

«Да уже во многих окраинных республиках центробежные силы так разогнаны, что не остановить их без насилия и крови – да и не надо удерживать такой ценой! Как у нас все теперь поколесилось – так все равно “Советский Социалистический” развалится, всё равно! – и выбора настоящего у нас нет, и размышлять-то не над чем, а только – поворачиваться проворней, чтоб упредить беды, чтобы раскол прошел без лишних страданий людских, и только тот, который уже действительно неизбежен.

И так я вижу: надо безотложно, громко, четко объявить: три прибалтийских республики, три закавказских республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если ее к Румынии больше тянет, эти одиннадцать – да! – непременно и бесповоротно будут отделены» [Солженицын 1990, с. 2].

Несмотря на активное обсуждение, программа Солженицына не обрела поддержки влиятельных политических акторов, способных противопоставить ее цепной реакции распада советского национально-государственного устройства. Для реализации программы в предложенном Солженицыным варианте не оказалось ни правовых механизмов, ни – главное – политической воли. Однако начало в апреле 1991 г. переговоров между Центром и руководством большинства союзных республик о подготовке нового союзного договора фактически могло привести к той же самой ампутации нескольких республик, лидеры и большинство избирателей которых настаивали на достижении полной независимости от Москвы. По всей видимости, такой результат мог позволить затормозить или даже остановить процесс распада основного территориального массива СССР хотя бы в силу устранения балтийского сепаратизма, который стал играть дестабилизирующую роль в масштабе, далеко выходящем за пределы Литвы, Латвии и Эстонии.

Следует подчеркнуть, что именно такое развитие событий представлялось наиболее вероятным в период между 23 апреля, когда в Ново-Огарево было принято совместное заявление М.С. Горбачёва и глав девяти союзных республик о подготовке нового союзного договора, и 19 августа 1991 г., ознаменованным отстранением Горбачёва и провозглашением ГКЧП. Неудачная попытка государственного переворота перечеркнула всякую возможность трансформационного варианта сохранения государственного единства большинства союзных республик. Однако само выступление ГКЧП можно рассматривать как последнюю из нескольких попыток переворота, призванного остановить насильственным путем процессы катастрофического распада советской системы.

Начиная с алма-атинских событий в декабре 1986 г. горбачёвскому руководству все чаще приходилось использовать силу для подавления массовых беспорядков, вызванных подъемом национализма и межэтнической рознью. Насильственный разгон митинга в Тбилиси 9 апреля 1989 г. сопровождался человеческими жертвами; изучение причин и обстоятельств этой трагедии комиссией Съезда народных депутатов СССР во главе с А.А. Собчаком стало первым случаем гражданского расследования действий армии и силовых структур. Одновременно это расследование стало прецедентом ухода от ответственности Горбачёва и других союзных руководителей, переложивших всю вину за гибель людей на армию и местные власти. С этого момента появился и начал быстро увеличиваться зазор между силовыми структурами и высшим политическим руководством.

Карабахский конфликт был ознаменован не только наиболее длительными и кровопролитными межэтническими столкновениями, но и осуществлением войсковых операций, введением различных форм особого управления территориями и чрезвычайного положения. Трагической кульминацией межэтнического конфликта в Закавказье стал бакинский «черный январь» 1990 г., когда при помощи армейских войсковых соединений, спецподразделений МВД и КГБ было осуществлено восстановление советской власти в азербайджанской столице. Несмотря на общую дестабилизирующую роль межэтнических конфликтов, союзные силовые структуры накапливали в их ходе опыт «наведения порядка», который в дальнейшем мог быть использован и для силового подавления протестов в Москве и крупных городах России. В апреле 1990 г., с принятием закона СССР «О правовом режиме чрезвычайного положения», под этот опыт была подведена юридическая база.

Согласно имеющимся свидетельствам [см., например: Альбац 1992, с. 247–248; Бобков 2006, с. 46–47], осенью 1990 г. центральным руководством было принято политическое решение о «наведении порядка» в вышедших из-под контроля Центра балтийских республик. Но в отличие от Алма-Аты, Тбилиси, Баку и других зон этнополитических конфликтов, ликвидация основного очага сепаратизма уже не могла ограничиться локальной силовой акцией. Начало силового подавления движений за независимость в Балтии запускало цепную реакцию, результатом которой неизбежно становился политический переворот в общесоюзном масштабе. Однако в тот момент все замыкалось на Горбачёве.

Действия Горбачёва периода 1990–1991 гг. весьма часто приравнивают к политической агонии, соотнося его политическое поведение с итоговым результатом – отставкой с поста президента переставшей существовать сверхдержавы. Но такой взгляд представляется излишне упрощенным. Следуя инстинкту политического выживания, Горбачёв демонстрировал виртуозное политическое маневрирование в условиях катастрофического падения личной популярности и превращения недавней опоры его власти в основную угрозу его политическому будущему.

Избрание Горбачёва президентом СССР 15 марта 1990 г. на III съезде народных депутатов СССР имело своим следствием значительный переток властного ресурса от высших партийных структур к новым структурам, связанным с институтом президентства. Вместе с тем создать президентский аналог партийной иерархии Горбачёв не успел. По отношению к КПСС генеральный секретарь ее ЦК стал осуществлять программу, позднее охарактеризованную А.Н. Яковлевым следующим образом: «У нас был единственный путь – подорвать тоталитарный режим изнутри при помощи дисциплины тоталитарной партии. Мы свое дело сделали» [Яковлев 1998, с. 5].

После избрания Б.Н. Ельцина председателем Верховного Совета РСФСР и провозглашения 12 июня 1990 г. «Декларации о государственном суверенитете РСФСР» Горбачёв оказался между двух огней – возглавляемой руководством России группой союзных республик, все более решительно настаивавших на перераспределении властных полномочий в свою пользу, и номенклатурно-силовым конгломератом, усиливавшим давление на Горбачёва ради предотвращения распада СССР и сохранения в нем господства КПСС даже после отмены 6-й статьи советской Конституции. С конца июля 1990 г. (достижение недолговечного соглашения между Горбачёвым и Ельциным о подготовке и запуске программы «500 дней») по конец апреля 1991 г. (новоогаревский компромисс) Горбачёв неоднократно совершал крутые политические виражи, маневрируя между двумя лагерями, но не делая окончательного выбора в пользу одного из них. С одной стороны, эта тактика еще более усиливала политическую турбулентность, с другой – она сокращала шансы на успех попытки реакционного переворота. Подобная попытка в любом случае уже не могла восстановить догорбачёвский status-quo, а ее гуманитарная, экономическая и политическая цена оказалась бы в тот момент выше цены коллапса союзного государства. Фирменный политический стиль Горбачёва – стремление «заболтать» проблему, уйти от окончательного решения – нельзя считать заведомо провальным, поскольку в ряде случаев много значил сам по себе выигрыш времени, позволяющий «переждать» момент синергии наиболее опасных дестабилизирующих процессов.

Тем не менее события января 1991 г. в Вильнюсе и Риге, по сути, представляли собой увертюру переворота, который, однако, оказался застопоренным все из-за того же страха президента СССР принять на себя полноту политической ответственности. Сценарий переворота начинал осуществляться, но его естественный руководитель тут же нажимал на стоп-кран. Испытывая мощное давление со стороны сил реванша, Горбачёв к моменту принятия окончательного решения сталкивался с еще более сильным давлением московской улицы (самые массовые антикоммунистические демонстрации стали откликом на трагические события в Литве и Латвии) и Запада.

О роли внешнего влияния стоит сказать особо. Для множественных интерпретаций событий перестройки в духе теории заговора внешнее воздействие на ход распада советской системы является центральным. Несомненно, что к началу правления Горбачёва США сумели до предела поднять ставки в гонке вооружений; администрация Р. Рейгана также делала ставку на системную дестабилизацию Советского Союза и Восточного блока. Ситуация радикально изменилась к 1988 г., когда в западном подходе к событиям в СССР возобладала мотивация «помочь Горбачёву». Эта помощь, помимо сдержанности в отношении радикальных оппонентов советского лидера, имела и весомое материальное выражение: внешняя задолженность СССР с 1985 по 1991 г. увеличилась более чем в 2 раза. Политические условия получения западных кредитов стимулировали Москву смириться с геополитическими итогами «бархатных революций» в Восточной Европе и с перспективой расставания с частью союзных республик, решительно настроенных на выход из состава СССР [см.: Мэтлок 2003; c. 291, Добрынин 1996, с. 671]. Зависимость от западной помощи к концу эпохи перестройки достигла стадии, когда не только западные лидеры, но даже американский посол Дж. Мэтлок всерьез примеряли на себя роль арбитров в спорах между Москвой и союзными республиками [см.: Черняев 2008, с. 889]. Вполне естественно, что решительные действия по ликвидации сепаратизма и демократического движения привели бы к блокировке западной помощи Советскому Союзу.

Вторая попытка переворота с высокой степенью вероятности должна была последовать после референдума 17 марта о сохранении союзного государства, результаты которого обеспечивали формальную легитимность подавления очагов сепаратизма. Скорее всего, решающие события на сей раз могли развернуться в Москве, где на 28 марта была намечена очередная массовая демонстрация в поддержку Ельцина и «Демократической России»4444
  Сама демонстрация явилась реакцией на попытку противников Б.Н. Ельцина сместить его с поста Председателя Верховного Совета РСФСР на III съезде народных депутатов РСФСР.


[Закрыть]. Однако и в этот раз Горбачёв в последний момент нажал на тормоз, а через несколько недель он, как казалось, решился на окончательный выбор в пользу компромисса с Ельциным и другими лидерами большинства союзных республик. Во всяком случае, с момента достижения новоогаревских договоренностей Горбачёв перестал рассматриваться в качестве лидера, способного возглавить акцию по «наведению порядка».

Авантюра ГКЧП в отсутствие единственной легитимной фигуры, имеющей широкие полномочия в вопросах введения режима чрезвычайного положения, в ситуации, когда исполнители среднего звена по прошлому опыту знали, что в случае неудачи или чрезмерно рьяного исполнения приказов именно на них будет возложена вся ответственность, изначально имела низкие шансы на успех. Наряду с сопротивлением Ельцина и его сторонников, именно позиция Горбачёва, блокировавшего более ранние попытки запуска механизма переворота, существенно подорвала способность путчистов эффективно использовать силовые структуры для достижения поставленных целей. Провал ГКЧП стал последним толчком к необратимой катастрофе советской системы и окончательной дезинтеграции Советского Союза.

Заключение

Была ли обречена советская система? Несомненно, да, если принять во внимание наличие целого ряда «встроенных» в нее механизмов саморазрушения, ее ригидную иерархическую организацию, насилие и устрашение как основные методы ее создания и функционирования. Была ли эта система и вместе с ней Советский Союз обречена на гибель в 1991 г.? Очевидно, нет, если бы действия политического руководства не вызвали системные сбои и запуск механизмов саморазрушения. Преодоление исторических развилок периода горбачёвской перестройки прошло таким образом, что и «китайский вариант» трансформации системы, и возможность сохранения Союза в усеченном виде оказались упущенными. Фактически реализованный сценарий крушения советской системы нельзя считать предопределенным и даже наиболее вероятным сценарием. Вплоть до выступления ГКЧП наиболее высокой оставалась вероятность сохранения на договорной основе государственного единства большей части советских республик. Разумеется, это уже не был бы Советский Союз. В известном смысле такой результат можно было бы назвать катастрофой-light, или недокатастрофой. Ясно также, что готовившийся к подписанию 20 августа 1991 г. новый союзный договор не давал гарантий прекращения противостояния между союзным центром и республиками, но он, по крайней мере, мог уменьшить скорость деструктивных процессов, обеспечить некоторый выигрыш во времени, который позволил бы «переждать» период резонанса сил саморазрушения.

Катастрофа советской системы вовсе не завершилась в Беловежской пуще или морозным вечером 25 декабря 1991 г., когда с кремлевского флагштока был спущен красный флаг. Гайдаровские реформы также нельзя рассматривать как преобразования, начатые с чистого листа. В них, помимо явных и скрытых намерений реформаторов, необходимо видеть и динамику финальных этапов схлопывания советизма, и даже попытку институционализации субпродуктов системного распада [см.: Kotkin 2008, c. 113–169]. Для России и большинства постсоветских стран исторический смысл эпохи 1990-х годов по преимуществу заключался не в строительстве новой государственности, рыночно-демократическом транзите, становлении гражданского общества, а в исчерпании динамики распада и «обживании» руин советской системы. Богато насыщенный событиями, первый этап постсоветской истории оказался довольно беден в смысле оригинального внутреннего содержания. Стратегический замысел преобразований 1990-х годов, который сами реформаторы характеризовали как «обмен власти на собственность» и «выкуп России у номенклатуры»4545
  «Россию у номенклатуры нельзя, да и не нужно отнимать силой, ее можно “выкупить”. Если собственность отделяется от власти, если возникает свободный рынок, где собственность все равно будет постоянно перемещаться, подчиняясь закону конкуренции, это и есть оптимальное решение. Пусть изначально на этом рынке номенклатура занимает самые сильные позиции, это является лишь залогом преемственности прав собственности. Дальше свои позиции каждому владельцу придется подтверждать делом. В любом случае такой обмен власти на собственность означал бы шаг вперед от “империализма” к свободному, открытому рынку, от “азиатского способа производства” к европейскому, означал бы конец самой номенклатуры как стабильной, пожизненной, наследственной, не подвластной законам рынка политико-экономической элиты» [Гайдар 1995, с. 103].


[Закрыть], трудно считать чем-то принципиально новым по сравнению с объективной направленностью экономической политики горбачёвского руководства периода 1988–1991 гг. На деле состоялся не обмен, а модификация в рыночных условиях дуалистического единства «власти / собственности» и производного от него социального порядка. Даже изменения в составе элиты дают основания говорить, скорее, о континууме или эволюционной трансформации, но никак о революционной смене правящего слоя: «системообразующий элемент пожертвовал Системой ради спасения себя самого» [Пивоваров 2009, с. 54]. Однако катастрофа советской системы – нормальное событие с точки зрения динамики социотехнических систем – несомненно, относится к числу экстраординарных исторических событий, эхо которых будет слышимо и на протяжении XXI в.