Текст книги "Воспоминания и дневники. Дополнения к семейной хронике"

Американцы

Весной 1930 г. в заволжские совхозы, которые были организованы на месте целиком раскулаченных сел, стали поступать американские тракторы фирм Катерпиллер и Калитрак. Это были впервые увиденные мной гусеничные машины, прообразы более поздних наших тракторов ЧТЗ и СТЗ НАТИ.

Для обучения трактористов из Америки приехали инструктора. В совхозе «Средневолжская Коммуна» было двое. Один из них, мистер Джеймс Харрингтон, был определен на квартиру в наш дом. Сдавались обе комнаты окнами на улицу.

Вначале Харрингтон жил один. Летом приехала его жена Вильма – очень красивая, лет 20, не более.

Сам Харрингтон был здоровенный детина, похожий по типу на Джека Лондона (белобрысый, с боксерской челюстью, очень шумный, громогласный и подвижный).

К нему была прикреплена машина марки Ford типа пикап, которую он сам мастерски водил.

С появлением американца в нашем доме на Пролетарской улице был проведен электрический свет. Проводку сделали белым проводом на больших фарфоровых изоляторах, конечно, проводка была наружной. Электрические лампочки появились во всех комнатах и на кухне, но выключатели были не на стенах, а в патронах. Джеймсу очень понравилась большая керосиновая лампа «молния», которая висела в большой комнате как люстра. Он переделал эту лампу на электрическую, вставив вместо горелки – патрон.

К началу лета приехала Вильма. У американцев была масса невиданных вещей и принадлежностей. Например, радиоприемник от сети с динамиком внутри корпуса. В то время приемники были самодельные, с лампами на ящике, причем лампы горели как осветительные. Динамик типа «Рекорд» подключался отдельно, кроме того, были наушники (телефоны), т. к. динамик сплошь да рядом «не тянул». Питание было аккумуляторное, причем аккумуляторы носили (или возили) заряжать на почту.

По-русски американцы не говорили и не хотели учиться (разве что м-р Харрингтон быстро усвоил мат). На работе, где он обкатывал тракторы и вел курсы трактористов, у него был переводчик, а дома переводила мама.

Американцам часто слали посылки. Я тогда впервые попробовал консервированные сосиски, ветчину, ананасы и различные фруктовые и овощные соки.

Иногда наезжали американцы-инструкторы из других совхозов, и во дворе стояло одновременно по 4–6 автомашин.

Тогда же впервые я увидел газеты на нескольких листах и красочно оформленные журналы с экзотическими картинками и рекламой.

В середине зимы Вильма уехала, а вскоре укатил и мистер Харрингтон. В семье кроме воспоминаний остались и долго применялись некоторые инструменты и хозяйственные предметы (чистилка для картошки, терки, ножи и ножницы).

Отец с Харрингтоном был в приятельских отношениях, научился управлять автомашиной и трактором. Позже, уже в войну, отец писал мне, что эти навыки ему пригодились на фронте.

Кроме мата, Харрингтон освоил названия спиртного: «Спотыкач», «Ерофеич», «Зубровка» и др. Простую водку почему-то не покупали, крепкие настойки преобладали и пользовались популярностью (учитывая сухой закон, который свирепствовал в то время в Америке).

Лето в деревне

В начале 1931 г. отец уехал учиться в Ташкент, а мать устроилась на работу в управление совхоза Коминтерн. В начале лета управление перевели на базу совхоза в деревню, раскулаченную почти целиком. Дома стояли пустые. Я провел лето в деревне. Мы с мамой жили в доме, который занимал главный бухгалтер совхоза – сибиряк с большой семьей; детей было четверо, причем двое моего возраста. Недалеко было помещичье именье, дом с колоннадой и большим парком. Был сад, весьма доступный, мы часто туда наведывались по поводу скороспелых яблок, ранета и крыжовника с малиной. Сад был одичавший, но плодоносил.

В помещичьем доме жил управляющий отделением совхоза по фамилии Могильный. Он приехал с семьей из Америки и был сыном эмигранта, что-то, помнится, потемкинца. Конечно, был большевиком. Его два сына моего возраста имели имена Ленин и Маркс-Ленин (Ленчик и Марленчик), часто мы играли вместе. Их мать была американка и по-русски говорила неважно. Много позже я слышал, что Могильный был арестован и расстрелян, а семья сослана.

Часто мы играли в гараж, т. к. недалеко был совхозный гараж с тремя машинами, которые мы, конечно, знали «в лицо». Это были полуторка «форд» и две побольше – АМО и «мерседес-бенц».

Главным развлечением была речка, извивающаяся на окраине деревни. Речка была небольшая. Были перекаты и ямы, берега, поросшие ивняком и подлеском. Участки с небольшими обрывами и песчаными пляжами. Купались и жарились на солнышке целыми днями, а утром и по вечерам рыбачили. Рыбья мелочь (пескари, ерши, окуньки и красноперки) попадалась массой, так что мать моих соседских приятелей, сибирячка, систематически жарила нам на громадной сковороде нечто вроде шкары. Это было тем вкуснее и кстати потому, что с питанием становилось все хуже и хуже.

Готовила на всех жена бухгалтера, не помню, как ее звали. Помню, как она давала детям по чайной ложке сахара, высыпая его прямо на стол, а мы макали в сахар кусочек хлеба и с удовольствием ели, а потом и клеенку облизывали.

С первого сентября пошли мы в школу. Школа помещалась в избе с одной большой комнатой, где стояли столы и скамьи, на глухой стене висела классная доска. Четыре ученика было в 7 классе (они сидели за одним столом сбоку), три ученика было в 4-м классе, они тоже сидели за боковым столом с другого бока.

Первые столы (по-моему, три в ряд) занимали ученики 2-го класса, и остальные 2 или 3 ряда столов – первоклассники. Учительница была одна, звали ее Лариса, одновременно она была пионервожатая. В конце первой четверти к ноябрьским праздникам весь первый класс был принят в пионеры, так что октябренком я фактически не был. Занятия в школе проходили интересно.

С начала урока Лариса давала задание 7-му, 4-му и 2-му классам (по учебникам или книгам), а потом занималась с первоклассниками поочередно азбукой или письмом, но еще ежедневно было пение. Например – даст задание старшим, а с первоклассниками разучивает «Наш паровоз летит вперед, в Коммуне остановка» или «Интернационал». Несмотря на такую методику, к концу четверти я и читал, и писал.

В ноябрьские праздники мы с мамой уехали в город. Она перевелась счетоводом в контору «Совхозснаб» в Бузулуке.

По возвращении в город учебу я не продолжал. Вроде бы у мамы был такой мотив, – чтобы более взрослым кончил школу. Я в школу не рвался и с удовольствием проездил зиму на новых лыжах.

Этой зимой я начал ездить с крючком за автомашинами.

Сейчас этим не занимаются, а была целая эпоха «крючников». Я ездил зимами с крючком до четвертого класса включительно.

Промысел крючников заключался в катании за автомашинами на коньках.

Зимой на дорогах образовывалась наледь, и автомашины, особенно на поворотах, сбавляли скорость. Крючники караулили машины на перекрестках и на ходу цеплялись крючками из толстой проволоки (толщиной в карандаш и более) за борт машины. Ехали за машиной на крючке или держась за край заднего борта.

Иногда за одной машиной ехало по 4–6 крючников.

Шоферам это не очень нравилось, и если в кузове был грузчик или пассажир, он сгонял желающих прокатиться.

Применялся и такой маневр – шофер вилял с колеи на обочину, покрытую мягким снегом, от неожиданного резкого торможения крючники отрывались и катились кубарем.

Иногда шофер останавливался и отгонял ребят, что называется, вручную.

Нередко за машиной заезжали далеко за город, до моста через Самару или за вокзал, и когда становилось ясно, что машина обратно не поедет – отцепившись, ковыляли в город довольно далеко. Конечно, бывали и несчастные случаи. Крючничество не поощрялось ни родителями, ни в школе, однако почиталось занятием лихим и процветало в определенной среде подростков.

Арест отца

Аресты в городе шли. Взрослые об этом узнавали. Незадолго был арестован врач, заведующий лабораторией, в которой работал отец. На улицах стали даже днем встречаться арестованные под конвоем 2–4-х «сотрудников» в гражданском с револьверами наголо.

Боялся ли отец ареста? Боялся, но вины не чувствовал, т. к. три месяца в белой армии Колчака в качестве рядового офицерского полка, не участвовавшего в зверствах и репрессиях, никого не убивавшего, казалось, не было поводом для ареста.

Слышал я кусок разговора между родителями много позже и далее. – Уже в тюрьме и тем более в лагере он понял, что поводов для ареста вообще могло не быть. Достаточно было косого взгляда лица из власть имущих или «сотрудников», или упоминания фамилии на чьем-то допросе. Например, на вопрос: «Кто присутствовал при разговоре (высказывании, анекдоте)?» Возможно, что подобный вопрос был задан и заведующему лабораторией. Возможно.

Арестовывать пришли ночью. Четверо «сотрудников» и двое понятых, соседей.

Я проснулся от громких разговоров, топанья и зажженного света. Однако тихо лежал в своей деревянной кроватке с загородками. Никто не обращал на меня внимания. Все столпились в большой комнате, где начался обыск. Я оделся, вошел тихо в открытую дверь и присел на корточки у стены. В комнате был полный разгром. На полу валялись книги и мелкие вещи. Со стен были сняты и выдраны из рамок картины. Автопортрет отца был сорван с подрамника и, свернутый в большую трубку, – лежал на столе. За столом сидел, видимо, старший, листал альбомы с фотографиями и время от времени обращался к отцу с вопросом: а это кто? Некоторые фотографии вынимал и откладывал. Остальные трое рылись в книгах и в ящиках комода, выбрасывая книги с полок, а вещи из ящиков на пол.

Так были перевернуты все комнаты и кухня. С вещами обращались, как и описываются обыски в литературе, не было вспарывания подушек и перин, остальное было в ассортименте.

Под конец этой процедуры я был согнан с места и устроился в проходной комнате на тахте, которая была уже исследована и сдвинута с места. В мою кроватку бабушка подбирала одежду с пола.

Как уводили отца, я не видел. Проснулся от того, что меня с плачем обнимала мама.

В последующие после ареста дни на меня никто не обращал внимания, было не до меня. Мама ушла с работы (или ее уволили, узнав об аресте ее мужа). Она проводила время у юристов и у тюрьмы, а через несколько дней уехала в Самару, т. к. отца отправили туда.

Когда я по моему запросу получил документы о реабилитации отца, то узнал, что следствия и суда фактически не было. Заседала «тройка», которая и вынесла приговор.

Бабушка, как я позже понял, хлопотала с продажей дома. Тут я пошел в школу, опять в первый класс, мне было ровно 8,5 лет.

Мама приехала из Самары в конце сентября или даже в октябре, и тут я впервые услышал зловещий номер статьи 58.10.

После заседания «тройки», на котором отцу дали срок в 3 года лагерей, мама бросилась к адвокату, который ее буквально выгнал, сказав, что она со своей апелляцией ненормальная, т. к. при пересмотре дела срок добавят. С тем она и вернулась в Бузулук.

Школа

В октябре или ноябре мы переехали в новый дом, т. е. дом был даже очень не новый, маленький и неудобный. Двор был совершенно голый, без единого деревца. В углу двора стоял сарай, разделенный переборкой пополам с отдельными входами. В ближней к дому части был погреб, выложенный красным кирпичом. В доме была фактически одна комната, печка и дощатые переборки без дверей создавали две выгородки. В кухне была русская печка, а к входной двери на кухню со двора был пристроен дощатый тамбур. Крыша была железная, но латанная множество раз. На моей памяти ее много раз чинили.

Переселение в дом на Оренбургской улице (ранее она называлась Струнная, т. к. по ней проходила телефонно-телеграфная магистраль на столбах) совпало с переводом школы, куда я поступал, в помещение старой женской гимназии, в которой училась мама. Видимо, это было типовое здание из красного кирпича, подобные я позже неоднократно видел. Школа была просторнее прежней, с большим актовым залом со сценой и фисгармонией за бархатным занавесом. Пол был паркетный, окна большие, отопление – паровое (во дворе школы была котельная и стадион). Школа стояла на перекрестке двух улиц – Красноармейской (главная улица города) и Уфимской (она выходила на дамбу, ведущую к мосту через Самару, была целиком мощеная булыжником).

Учиться мне было неинтересно, хотя учительница в первых четырех классах была превосходная.

Александра Алексеевна Пояркова жила через 3 дома от нас. Было у нее двое детей – мальчик в 7-м классе и девочка в 4-м. Ее муж, как я узнал позже, сидел в лагере, да так и не вернулся.

Должен признаться, что я попортил нервы своей учительнице, особенно в первых двух классах, а она относилась ко мне удивительно хорошо и добилась своего. Четвертый класс я закончил круглым отличником, да так и удержался до окончания школы.

В первом классе появился у меня приятель по шалостям Вовка Землянский. Был он сыном секретаря райкома. Видимо, семья была интеллигентной, это чувствовалось. С Вовкой было интересно. Читать он умел, и книги мы читали одинаковые. Кстати, заведовала школьной библиотекой с массой книг, оставшихся еще от гимназии, мамина соученица, которая нам покровительствовала и давала отборные книги. Помню первую книгу из школьной библиотеки: «Американские народные сказки» (где фигурировали братец Кролик, братец Енот, братец Опоссум и т. д.).

Во время уроков мы с Вовкой мгновенно выполняли задание (а крючки мы писали не менее полугода) и развлекались по мере сил. Вертелись, разговаривали, стреляли из резинок или трубочек и очень часто вместе оказывались изгнанными из класса в коридор. Не помню, чтобы мы стояли с виноватым видом у двери. В пустых коридорах трехэтажного здания было много мест для развлечения. Например, широкие перила парадной лестницы, по которым мы с восторгом ездили, актовый зал, где на сцене стояла «фисгармошка», и ее можно было терзать «в 4 руки» (один качает меха, а другой жмет на клавиши!) Однажды мы пытались залезть по занавесу на верх сцены. Занавес оборвался, и мы были доставлены в кабинет директора школы замотанными в занавес. Дело обошлось вызовом родителей. Должен признаться, что за первые два класса я доставлял маме это «удовольствие» раз шесть.

У Вовки был велосипед. В самом начале первого класса, было еще сухо, как-то на школьном стадионе я научился ездить. Велосипед был «взрослый», и вместо седла была привязана подушка. Нечасто, но мне перепадало покататься. Я буквально заболел велосипедом. Изучил устройство, бесконечное число раз рисовал, однако понимал, что получить велосипед мне не светит.

С одной стороны, в свободной продаже их не было, продавали только по «хлебным квитанциям». Квитанции выдавали за сверхплановую сдачу хлеба (ржи или пшеницы);

С другой стороны, велосипед стоил 250 руб., а мама получала как счетовод 80, позже 100 руб. Жили мы в это время очень бедно. Втроем на материну получку, к тому же систематически посылались посылки отцу в Темлаг.

Должен признаться, что роль «сына врага народа» меня не слишком угнетала. Причина не в детском легкомыслии, а в том, что основная масса знакомых людей относилась ко мне скорее сочувственно, нежели озлобленно, хотя и в школе и на улице от сверстников я систематически получал разного рода напоминания. Кое-кто из знакомых, и взрослых, и детей, буквально прекратил общение, но таких было меньшинство.

По совету дяди Саши Бекетова (подарившего мне копилку в виде большой металлической сберкнижки) я начал собирать деньги на велосипед.

Все родные и близкие знакомые стали мне дарить деньги: то рубль, то три или даже 5 рублей. В начале четвертого класса, т. е. в 1936 г., у меня набралось 270 руб. Были куплены за 300 руб. хлебные квитанции, через знакомых сотрудников матери, и новый пензенский велосипед был куплен!

Берег я его – пуще глаза. Быстро освоил до мелочей устройство, разбирал, чистил, смазывал и ездил очень осмотрительно. Достаточно сказать, что, даже уезжая «на лето» в Геленджик, в 1938 г., велосипед был с нами в багаже. В 1938–42 годы я буквально не слезал с велосипеда, ухаживая за ним по-прежнему. В 1942 г., когда я уже был в училище, велосипед был в отличном состоянии продан матерью за 1000 рублей!

В Бузулуке же велосипед сделал доступными все окрестности города и за два года, конечно, в сухую погоду, я (обычно в компании с другими сверстниками) многократно объездил все окрестные достопримечательности.

Голод

Зимой с 1932 на 33 год наступил настоящий голод. В магазинах в продаже не было ничего съедобного, цены на базаре, тоже оскудевшем, были непомерные. Одна служащая 3-й категории и две иждивенческие карточки давали 500 грамм хлеба в день, иногда хлеб заменялся отрубями, а нередко подсолнечным жмыхом.

Есть хотелось постоянно. В городе функционировал Торгсин, где за драгоценный металл можно было получить практически любые съедобные деликатесы. Драгоценности принимались как лом с выковыриванием не идущих в вес драгоценных камней.

Я уверен, что без Торгсина наша семья голода не перенесла бы.

Первыми ушли обручальные кольца, а позже дошло до риз с икон бабушкиного иконостаса, включая и серебряную лампаду, и все наличные серебряные ложки, и немногочисленные безделушки.

В Торгсине бабушка брала не деликатесы, а самую дешевую еду, как таковую. Помню, время от времени появлялась мука, пшено, чечевица, реже постное масло. Эти продукты растягивались на предельно длительный срок, но перерывы между походами в Торгсин были всё длиннее. Вскоре суп со следами картошки и пшена сменялся затирухой, тоже довольно жидкой.

Затируха – это кипяток, сдобренный перетертыми в ладонях шматками теста, в тесто, если есть, кладут ложку любого масла (подсолнечного, кукурузного, хлопкового или лампадного). С появлением зелени стало легче: затируха сдабривалась крапивой или лебедой. Посадили во дворе лук и картошку. Я частенько бегал на рыбалку, и кошке доставались только хвосты и головки пескарей и ершей.

Трупов на улицах я не видел, но по слухам, были, особенно на вокзале. Изможденных нищих, особенно башкир, татар и цыган, было видимо-невидимо.

В школе на большой перемене давали завтраки по списку. Это была или жидкая каша на воде, или еще более жидкий суп со следами крупы и картошки.

За завтраки платили наличными, т. е. даже у малышей были деньги. Мне тоже давали, однако мечта о велосипеде зачастую толкала меня опустить мелочь в копилку.

Позже участились случаи ограбления младших старшими учениками, и «завтраки» стали оплачиваться вперед, от чего качество и количество пищи не увеличилось.

За углом нашей улицы размещалось городское ГПУ, где был свой, конечно закрытый, распределитель. Постоянно ребята с улицы наблюдали, как «сотрудники» выносили оттуда набитые сумки.

В школе тоже некоторые соученики (и соученицы) приносили с собой такие вкусные вещи, о которых большинство детей забыло думать. Редко кто делился, но просители и услужливые подхалимы были.

Голод продолжался весь 1933 и половину 1934 года. Позже стало полегче. Стали выдавать съестное на базе совхозснаба, где работала мама. Я рисовал для конторы лозунги к праздникам и универсальные, вроде КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЁ! и ТЕХНИКА РЕШАЕТ ВСЁ! Оплачивали лозунги мне тоже продуктами, не щедро, но тем не менее.

Темлаг. Лазаретный лагпункт

Темниковский лагерь расположен на территории Мордовии. В конце 1989 г. в одной из телепередач показали иностранцев-преступников, осужденных у нас в стране. Они содержатся в лагере на ж.-д. станции Потьма, значит, жив Темлаг.

В 1934 весной мама получила документ-разрешение на свидание с отбывающим заключение отцом.

В лагере он оказался осенью 1932 года на 9-м лагпункте, в качестве лесоруба.

Лагерь представлял собой ж.-д. ветку обычной колеи от станции Потьма на северо-восток. Кругом были сосновые леса и болота. Вдоль ж.-д. ветки расположились лагпункты (в разное время – разное число, в 1934 году их было 20).

Каждый лагпункт представлял собой охраняемую зону. Определенная небольшая территория, примерно 500x300, огороженная забором из колючей проволоки в 2–3 ряда, перед забором внутри зоны – запретная полоса, как на границе. Вокруг зоны – вышки с вохровцами (охраной) и столбы с освещением.

Внутри зоны – бараки для заключенных, охраны, администрации и другие постройки.

Один из лагпунктов был административный, помнится, шестой, и один – госпитальный или лазарет – 17-й. Километрах в 4-х было мордовское село Барашево. Железнодорожная станция у лагпункта тоже называлась Барашево.

Отец проработал лесорубом с осени 1932 г. до марта 1933. Заболел пеллагрой, это была обычная для ГУЛАГа болезнь – тяжелый авитаминоз. Смертность была большая. Сейчас пишут об этом много, а я сам видел.

Попав в лазарет, отец фактически был обречен, т. к. был лежачий пеллагрик, такие обычно не поднимались.

Дальше сработал «его благородие СЛУЧАЙ». Начальником лазарета оказался соученик отца по медицинскому факультету Казанского университета доктор Варшавский Абрам Соломонович.

Конечно, он мог не узнать и не вспомнить знакомого двадцатилетней давности. Даже узнав, мог не признать. Но доктор Варшавский и узнал, и признал, и помог.

Прежде всего отец был поставлен на ноги, в воле начальника лазарета было обеспечить элементарное лечение и питание. Главное же было в том, что отец был оставлен санитаром в инфекционном отделении лазарета.

Летом 1934 г. подвернулся случай. Заболела дочь начальника лагеря, чем-то серьезным. Потребовались срочные анализы, которые сделать в лазаретной лаборатории не смогли, а отец взялся и сделал. После этого заключенного же заведующего лабораторией и отца поменяли местами. Люди были подневольные, еще не то делалось.

Став завлабом, отец получил право писать чаще, а не раз в месяц при условии выполнения плана, как было установлено для рядовых заключенных; более того, «ударно» проработав около года – получил разрешение на свидание с родными на пять суток.

Так я попал в Темлаг в первый раз. Второй раз, летом следующего 1935 года мы с мамой приехали уже без разрешения на свидание, т. к. у отца закончился срок заключения, и он был оставлен на той же должности в вольнонаемном качестве. Это в лагерях практиковалось, причем зачастую таким «вольнонаемным» по какому-нибудь поводу, а чаще без повода давали новый срок, и он в очередной раз становился зеком.

На свидание мы приехали в каникулы после окончания мной второго класса, было мне 10 лет.

До ст. Потьма доехали в обычном пассажирском поезде Андижан-Москва. От Потьмы ехали товарным порожняком на обыкновенной платформе. Барашево было на 57 километре от Потьмы.

Поселились мы в пристройке к женскому бараку. Одно окно и дверь были в сторону конюшни, вдоль которой стояли сани и повозка. В конюшне было 6 лошадей, конюхами и возчиками были пожилые кубанские казаки. По вечерам они часто пели свои песни очень складно.

В пределах ограды было довольно много бараков. Три или четыре корпуса собственно лазарета, лаборатория и аптека в одном бараке, три или четыре барака для заключенных, отдельно барак ВОХР с вольером для собак, клуб с библиотекой, столовая с кухней и несколько двухквартирных коттеджей, в которых жили вольнонаемные врачи и другой персонал. Отдельно был склад и контора.

В зону вело два КПП, основной и хозяйственный, с караулками и воротами. На КПП дежурили вохровцы. Кроме того, была мастерская (столярная и слесарная), морг и большой ледник.

Вдоль бараков были приподнятые деревянные тротуары. В центре территории был плац с трибуной, рядом спортплощадка с брусьями, турником, «гигантскими шагами» и волейбольной сеткой.

Вокруг лазарета метров на 150–200 был сохранен сосновый лес, а дальше шли вырубки, зарастающие кустарником, и болота.

Вдоль ограды стояли столбы со светильниками. Эти светильники – керосино-калильные лампы Аида – я ни ранее, ни позже никогда не видел.

Светильник был почти моего роста. Заправлялся керосином. Горелка особой формы работала по принципу примуса, т. е. требовала накачки, предварительного разогрева, а будучи подготовленной, накрывалась калильной сеткой, которая разогревалась горелкой добела и являлась собственно источником света. После поджога горелка с сеткой закрывалась цилиндрическим стеклом. Были устройства для вентиляции и колпак от воды.

Лампа по двум направляющим тросам опускалась до земли на тросике с помощью небольшой лебедки.

К освещению, а столбов было 8 или 10, был приставлен фонарщик, который заправлял и чинил лампы, зажигал их по вечерам и тушил с рассветом.

С фонарщиком я быстро познакомился. Это был пожилой священник-зек. Он часто читал мне какие-то стихи и постоянно тихонько пел что-то духовное тоненьким голосом.

Когда мы приехали в лазаретный лагпункт на следующий год, лампы Аида были заменены электрическими прожекторами.

В первый же вечер и ночь меня поразило невиданное количество комаров и клопов. От комаров люди спасались накомарниками и кадилами – консервные банки с пробитыми гвоздем отверстиями на веревочках или проволоках с тлеющим навозом или древесным мхом или трухой. Я быстро освоил режим поддержания в «кадиле» наиболее дымового состояния. Комаров была такая масса, что по вечерам со стороны леса в десятке шагов был слышен гул. С голыми руками и ногами по вечерам лучше было не появляться. А будучи в накомарнике, следовало иметь еще ветку дерева с листьями, чтобы непрерывно обмахиваться.

Клопы буквально не давали спать до слёз. Как только гасился свет, клопы толпами бросались из всех щелей. Пытались после выжигания клопов из кровати ставить ее ножками в банки с водой, но клопы падали с потолка. Для того, чтобы заснуть, нужно было сделать эллипс на простыне из бутылки со скипидаром. Пока скипидар не выдыхался, можно было заснуть.

В первый наш приезд мы прожили не 5 дней, а до средины августа, т. е. два месяца.

Дело в том, что на 3-й или 4-й день около лазаретного кипятильника-титана, где все брали кипяток, мне обварили ноги ниже колен.

Санитар, набрав ведро кипятка, – уронил его, а я стоял с чайником в очереди. Я, конечно, заорал и помчался к своему бараку, громыхая привязанной крышкой чайника.

Я был в носках, тапочках и коротких штанах. Носки снялись вместе с кожей, выше почти до колен были пузыри, а ступни были закрыты тапочками и уцелели. Конечно, было больно. Бинтовать ожоги было нельзя, приходилось прикладывать намоченные в марганцовке тряпки. Тряпки высыхали и нагревались. Следовало их часто освежать. Накрываться, даже простыней, тоже было невозможно. Пришлось делать из провода каркас, а уж его накрывать простыней. Лежал я недели 2–3, после чего начал понемногу ходить. К этому времени к нам, видимо, привыкли, и уехали мы только к началу школьных занятий.

Когда я стал вставать и передвигаться, мы с мамой ежедневно ходили в лес. Для выхода из зоны у начальника ВОХР лазарета брали «бирку» (картонный талон, который отбирался при возвращении на КПП). Бирку мы получали без разговоров, т. к. начальник ВОХР частенько заходил к отцу в лабораторию и выходил с красной мордой. Он выпивал почти весь получаемый для анализов спирт. У этого начальника была огромная свирепая овчарка по имени Гитлер. Этого пса боялись все, т. к. ходил он без намордника и поводка, был явно натаскан на зеков и хватал за ноги по своему собственному разумению, хозяин при этом не проявлял недовольства.

В лесу, на полянах, на порубках и на кочках болот было видимо-невидимо ягод (земляники, малины и черники. Клюква вызревала позже). Ягод мы собирали помногу, но сохранять было трудно. Сахару не было. Мама делала пастилу (сваренная без сахара масса из ягод намазывалась на доску и сушилась) и сушила ягоды малины и черники на солнце. Основную массу собранного съедали, да и собирали «через одну» (одну в рот, другую в кузовок). Кузова были из бересты, сделаны художественно, кроме того, и туземцы в деревне, и умельцы в лагере плели из лыка лапти и разные поделки. В 3– й класс я пошел с ранцем из лыка, но вскоре ребята задразнили, и ранец оставался дома, как вместилище книг.

Нам с мамой сплели лапти по заказу мелким стежком лыка, причем лапти имели форму глубоких галош. В лаптях было очень удобно ходить, особенно по воде болот. На болотных кочках росла и малина, и черника. Заблудиться на мокром болоте было очень просто, т. к. кочки тянулись рядами, одна переходила в другую, и масса их создавала форменный лабиринт, залитый водой. Дно было не топкое. Вода мелкая, редко выше колен. Однажды, собирая малину с очередной кочки, я услышал, что с противоположной стороны кто-то чавкает и шевелится. Подумал – мама, но меня насторожило довольно громкое чавканье, однако я увлекся малиной и дошел до конца кочки, где носом к носу столкнулся с медвежонком средней величины, стоящим дыбом. Я и зверюга бросились бежать в разные стороны. Мама, которая уже искала меня, сказала, что видела медведицу с маленьким медвежонком, которые выбежали из болота и скрылись в лесу.

Разговоров было до конца лета.

С обеих сторон лазаретного лагпункта по линии железной дороги были покинутые лагпункты 16-й и 19-й (18-й был в стороне, еще действовал, к нему, по-моему, шла отдельная ветка).

Из любопытства мы заходили в эти лагпункты. Они отличались от лазаретного меньшими размерами зон, вышек было по четыре, только по углам огороженного квадрата. Ограда была усилена рвом с водой. Построек было тоже меньше, и были они какие-то очень мрачные, с маленькими окнами и нарами внутри.

Меня поразил тошнотворный постоянный запах во всех бараках и, казалось, даже на территории. Помещения были необитаемы с прошлого года, а запах устойчиво сохранялся. В лазарете преобладал запах креозота и карболки. Как-то я оказался около КПП, когда ввели колонну больных (были и женщины, некоторые заметно беременные). Колонна прошла близко от меня, и я почувствовал тот же запах, что и в бараках покинутых лагпунктов.

Вообще больных доставляли почти ежедневно, бывали и на носилках, которые тащили ходячие больные, но всегда под конвоем, нередко с собаками.

Умирали в лазарете многие. Постоянно видел, как несут накрытые носилки в морг. Хоронили в братских могилах, на которые ставился столбик с номером. Вокруг лагпункта было несколько кладбищ.

О людях в лагере.

Мое общение с окружающими людьми было случайным и односторонним. Могу достоверно сказать, что в подавляющем большинстве к 10-летнему мальчишке относились очень приветливо, заботливо, а иногда даже с какой-то нежностью. Это понятно, у многих на воле остались дети. Были единичные злобные типы, которых я сторонился.

Засилья уголовников в лазаретном лагпункте не было, преобладала 58-я статья, судя по компаниям подбиравшихся по интересам. Был драмкружок, в котором участвовал отец. Я дважды был на спектаклях, ставили Островского «Не в свои сани не садись» и модного в те годы «Платона Кречета». Режиссером был аптекарь, бывший заслуженный артист республики из Харькова (фамилии не помню). Постановки выглядели бедно по костюмам и реквизиту, но вполне профессионально по игре. Была компания, собиравшаяся в библиотеке. Библиотекарем была очень симпатичная женщина средних лет. Я слышал, что она кандидат наук, бактериолог, работала в НИИ в Киеве, срок получила 15 лет в составе группы сотрудников по ст. 58.10 и 58.13 за «подготовку бактериологического отравления Днепра». Фамилии я не помню, звали Аня. Отличалась тем, что ходила в вольной одежде, тогда как преобладала кругом казенная спецовка и для мужчин, и для женщин.