Книга: Двое в декабре - Юрий Казаков

Идет мимо него жизнь! Что за звон стоит в его сердце и над всей землёй? Что так манит и будоражит его в глухой вечерний час? И почему так тоскует он и немилы ему росистые луга и тихий плёс, немила легкая, вольная, редкая работа? … Так почему же просыпается он, кто зовёт по ночам его, будто звёздный крик гудит по реке: «Его-о-ор!»? И смутно и знобко ему, какие-то дали зовут его, города, шум, свет.

Зрелая, выверенная, пронзительно точная и тонкая проза Юрия Казакова – отнюдь не развлекающее чтиво, скорее наоборот, она является предтечей для тяжелых размышлений (о смысле бытия, о непостижимой и таинственной власти снов, об утекании времени и любви, о невидимой духовной связи и преемственности поколений, об отчем доме, о том, что предчувствие и ожидание счастья гораздо больше его самого, о некоем тайном предчувствии и предопределении тяжкой судьбы и многом другом) и самокопания, поэтому противопоказана идейным, отчаянно правильным, а также незрелым умам, подверженным юношескому максимализму. Поскольку не обладаю одаренностью словом, то для полноты картины приведу несколько прекрасных цитат автора:

… главное в жизни – не сколько ты проживешь: тридцать, пятьдесят или восемьдесят лет, - потому что этого всё равно мало и умирать будет всё равно ужасно, - а главное, сколько в жизни у каждого будет ТАКИХ ночей.

Куда же это всё канет, по какому странному закону отсечётся, покроется мглой небытия, куда исчезнет это самое счастливое и ослепительное время начала жизни, время нежнейшего младенчества

Ничто не вечно в этом мире, даже горе. А жизнь не останавливается. Нет, никогда не останавливается жизнь, властно входит в твою душу, и все твои печали развеиваются, как дым, маленькие человеческие печали, совсем маленькие по сравнению с жизнью. Так прекрасно устроен мир.

Если вы всё ещё сомневаетесь, читать ли Юрия Казакова, то привожу воспоминания его выдающихся современников.

5 февраля 1958 года К.Г. Паустовский потрясенно пишет Ю. Казакову: «Я не могу без слёз читать ваши рассказы. И не по стариковской слезливости (её у меня нет совершенно), а потому, что счастлив за наш народ, за нашу литературу, за то, что есть люди, способные сохранить и умножить всё то, что досталось нам от предков наших – от Пушкина до Бунина. Велик Бог земли Русской!»

В январе 1983 «Юрий Нагибин. Дневник» : «Сегодня мне сказали, что в каком‑то захолустном (?) военном госпитале, в полной заброшенности, умер Юра Казаков. Он давно болел, лежал в больнице, откуда был выписан досрочно «за нарушение лечебного режима», так это называется. Вернулся он на больничную койку, чтобы умереть. Вот и кончилось то, что начиналось рассказом «Некрасивая», который он прислал мне почтой. Я прочел, обалдел и дал ему срочную телеграмму с предложением встречи. В тот же вечер он появился в моей крохотной квартире на улице Фурманова, в доме, где некогда жила чуть не вся советская литература. Сейчас этот дом (исторический в своем роде) снесен, а на месте его пустота. Помню, он никак не мог успокоиться, что в нашем подъезде жил недолгое время Осип Мандельштам, а в соседнем — жил и умер Михаил Булгаков. С напечатанием «Некрасивой» ничего не вышло (рассказ появился, когда Юра уже стал известным писателем), а с другими рассказами Казакова мне повезло больше. Я был не только разносчиком его рассказов, но и первым «внутренним» рецензентом в «Советском писателе», и первым «наружным» (раз есть внутренний, должен быть и наружный) рецензентом на страницах «Дружбы народов». И не только первым, но и на долгое время единственным, кто его книгу похвалил. Критика с присущей ей «проницательностью» встретила Ю. Казакова в штыки. Мы подружились, вместе ездили на охоту, где Юра всегда занимал лучшие места. Он даже пустил про меня шутку, что я люблю сидеть спиной к току. Впрочем, так однажды и было. В Оршанских Мхах разгильдяй егерь оборудовал только один шалаш. «С-старичок, — мило заикаясь, сказал Юра. — Ты ведь не охотился на тетеревов, а я мастак. Дай-кась, я сяду поудобней». Через день на утиной охоте нам опять пришлось довольствоваться одним скраднем. Юра сказал: «С-старичок, ты утей наколошматил будь здоров. А я — впервые. Дай-кась мне шанс», — и сел «поудобнее», так что я опять оказался спиной к охоте. Литературная судьба Юры, несмотря на критические разносы, а может, благодаря им, сложилась счастливо: его сразу признали читатели — и у нас, и за рубежом. В ту пору критическая брань гарантировала признание. Мой друг не ведал периода ученичества, созревания, он пришел в литературу сложившимся писателем, с прекрасным языком, отточенным стилем и внятным привкусом Бунина. Влияние Бунина он изжил в своем блистательном «Северном дневнике» и поздних рассказах. Он никогда не приспосабливался к «требованиям», моде, господствующим вкусам и даже не знал, что это такое. Правда, одно время вдруг принялся сочинять для «Мурзилки» правоверные детские рассказики, но чаще всего делал это так наивно неумело, что в редакции радостно смеялись, и он — следом за другими. Слово было дано ему от Бога. И я не встречал в литературе более чистого человека. Как и Андрей Платонов, он знал лишь творчество, но понятия не имел, что такое «литературная жизнь». И она мстила за себя — издавали Ю. Казакова очень мало. Чтобы просуществовать, пришлось сесть за переводы, которые он делал легко и артистично. Появились деньги — он сам называл их «шальными» ибо они не были нажиты черным потом настоящего литературного труда. Он купил дачу в Абрамцево, женился, родил сына. Но Казаков не был создан для тихих семейных радостей. Всё, что составляет счастье бытового человека: семья, дом, машина, материальный достаток, — для Казакова было сублимацией какой‑то иной, настоящей жизни. Он почти перестал «сочинять» и насмешливо называл свои рассказы «обветшавшими». Эти рассказы будут жить, пока жива литература. Мы почти не виделись, но порой меня настигала душевность его нежданных грустных писем. Однажды мы случайно встретились в ЦДЛ. Ему попались мои рассказы о прошлом и, что случалось не часто, понравились. Он сказал мне удивленно и нежно: «Ты здорово придумал, старичок!.. Это выход. Ты молодец!» — и улыбался беззубым старушечьим ртом. Значит, он искал тему, искал точку приложения своей вовсе не иссякающей художнической силе. Я стал шпынять его за молчание. Кротко улыбаясь, Юра сослался на статью в «Нашем современнике», где его отечески хвалили за то, что он не пишет уже семь лет. Убежден, что за Казакова можно было бороться, но его будто нарочно выдерживали в абрамцевской запойной тьме. Даже делегатом писательских съездов не избирали, делали вид, что его вовсе не существует. Мне врезалось в сердце рассуждение одного хорошего писателя, искренне любившего Казакова: «Какое право мы имеем вмешиваться в его жизнь? Разве мало знать, что где-то в Абрамцеве, в полусгнившей даче сидит лысый очкарик, смотрит телевизор, потягивает бормотуху из компотной банки и вдруг возьмет, да и затеплит «Свечечку»». Какая деликатность! Какая уютная картина! Да только свечечка вскоре погасла… Казалось, он сознательно шел к скорому концу. Он выгнал жену, без сожаления отдал ей сына, о котором так дивно писал, похоронил отца, ездившего по его поручениям на самодельном мопеде. С ним оставалась лишь слепая, полуневменяемая мать. Он еще успел напечатать пронзительный рассказ «Во сне ты горько плакал», его художественная сила не только не иссякла, но драгоценно налилась… Ходил прощаться с Юрой. Он лежал в малом, непарадном зале. Желтые, не виданные мной на его лице усы хорошо гармонировали с песочным новым сертификатным костюмом, надетым, наверное, впервые. Он никогда так нарядно не выглядел. Народу было мало. Очень сердечно говорил о Юре как‑то случившийся в Москве Федор Абрамов. Назвал его классиком русской литературы, которому равнодушно дали погибнуть. Знал ли Абрамов, что ему самому жить осталось чуть более полугода? Не уходит из памяти Юрино спокойное, довольное лицо. Как же ему всё надоело. Как устал он от самого себя. ПОЗДНЯЯ ЗАПИСЬ (в виде исключения сделал перенос) Мы упустили Юру дважды: раз — при жизни, другой раз — при смерти. Через несколько месяцев после его кончины я получил письмо от неизвестной женщины. Она не захотела назваться. Сказала лишь, что была другом Ю. Казакова в последние годы его жизни. Она написала, что заброшенная дача Казакова подвергается разграблению. Являются неизвестные люди и уносят рукописи. Я немедленно сообщил об этом в «большой» Союз писателей. Ответ — теплейший — за подписью орг. секретаря Ю. Верченко не заставил себя ждать. Меня сердечно поблагодарили за дружескую заботу о наследстве ушедшего писателя и заверили, что с дачей и рукописями всё в порядке. Бдительная абрамцевская милиция их бережет — совсем по Маяковскому. И я, дурак, поверил. Недавно «Смена» опубликовала ряд интересных материалов, посвященных Юрию Казакову, и среди них удивительный, с элементами гофманианы или, вернее, кафканианы незаконченный рассказ «Пропасть». А в конце имеется такая приписка: «В этом месте рассказ, к сожалению, обрывается. Злоумышленники, забравшиеся в заколоченную на зиму дачу писателя, уничтожили бумаги в кабинете. Так были безвозвратно утрачены и последние страницы этого рассказа». Что это за странные злоумышленники, которые уничтожают рукописи? И как забрались они в «заколоченную на зиму дачу», которую так бдительно охраняла местная милиция, а сверху доглядывал Союз писателей? Что за темная — из дурного детектива — история? И почему, наконец, никто не понес ответственности за этот акт вандализма и гнусную безответственность? Много вопросов и ни одного ответа. Летом 1986 года мы с женой поехали в Абрамцево, где с трудом разыскали все так же заколоченную, теперь уже не на зиму, а на все сезоны, дачу посреди зеленого заросшего участка. В конторе поселка пусто, немногочисленные встречные старушки, истаивающие над детскими колясками, не знали, где находится милиция, а в соседнем абрамцевском музее Казакова едва могли вспомнить. Какое равнодушие к писателю по меньшей мере аксаковского толка! Мрачная, заброшенная дача произвела гнетущее впечатление каких‑то нераскрытых тайн».

Р.S: Это бывает редко даже у гениев – эта внезапная божественность слова. Юрий Казаков

В наши дни люди все реже находят времени для близких. Для походов и совместных идей, для прогулок и полезных интересов, для правильных действий и Слов. Не забывайте разговаривать со своими родными, делиться с ними впечатлениями, спрашивать о победах и разочарованиях. Ведь в руках человека главное оружие – Слово. Тем более когда вы стоите на солнечном снежном перроне и ждете свою необъятную музу.

Каждый из рассказов овеян одиночеством: одинока Соня из рассказа "Некрасивая", одинок в своих мечтах и мыслях Никишка "Из Никишкиных тайн", одинок Егор и топит свое одиночество, тоску в вине из "Трали-вали", и даже герои - молодая пара из "Двое в декабре" одиноки, хоть и вместе. И в "Свечечке" сквозит одиночество. Каждый борется с одиночеством по-своему, а кто-то находит в своем одиночестве радость и надежду как героиня рассказа "Оленьи рога". И каждый счастлив по-своему, и тем острее каждый ощущает свой кусочек счастья...

Я эмоционально к этому рассказу отношусь, потому что полюбила героев, прониклась к ним за несколько страниц. Меня волнует их история и судьба, даже спустя время я сопереживаю им!

Дело еще в том, что у Казакова в рассказах выразилось то время оттепели и ее настроение – ожидание больших перемен, новой, настоящей жизни. Это очень чувствуется, этим действительно для эпохи характерным ощущением всё здесь пропитано. Многие делают свой первый шаг на новом неведомом пути: кто-то надеется на лучшее (Илья Снегирев), кто-то уже чувствует будущее счастье (лирический герой «Осени в дубовых лесах»), кто-то не решится (Егор), кто-то маленький еще ждет, что мир сам откроет все свои тайны (Никишка), кто-то вдруг нашёл в себе нужное, главное (Соня). А некоторые попробовали уже эту новую, настоящую обещанную им оттепелью жизнь – и с чем остались, кем остались. И, в отличие от многих других авторов того времени, Казаков опрокидывает эту оттепельную человеческую радость: ничего не получается, ничего не получится; ничего на самом деле не изменилось и не изменится, – глупо ждать. (Но, когда прочитаешь все рассказы, почему-то не остается безысходности.)

*** Казаков много пишет о севере. О прекрасном, великолепном севере.

– Это тебе! – сказала она сзади. Я обернулся и увидел на столе семгу – великолепную, тускло-серебряную, с широкой темной спиной, с загнутой кверху нижней челюстью. В доме запахло рыбой, и тоска по странствиям опять охватила меня. Она была поморкой, она даже родилась в море на мотоботе летом в золотую ночь. Но к ночам она была равнодушна. Ведь только приезжий видит их и сходит с ума от тишины и одиночества. Только когда ты там гость, оторван от всех и как бы всеми забыт, только тогда ты не спишь ночью и все думаешь, думаешь и говоришь себе: "Ну-ну! Это ничего, это просто ночь, а ты здесь не навсегда, и что тебе до ночи, пусть солнце крадется краем моря. Спи, спи..." А она? Она крепко спала ночами на тонях за ситцевой занавеской, потому что на рассвете ей надо было вставать и вместе с дюжими рыбаками грести, доставать из ловушек рыбу, а потом варить уху, мыть посуду... И это было всегда, каждое лето, пока не приехал я.

Я чувствую запах этой великолепной, блестящей семги, лежащей на столе в ворохе промасленной сырой черно-белой газеты, и как хочется, чтобы почувствовали вы, потянули носом, жмурясь от удовольствия. Я слышу эту тишину совершенно белой ночи, какая и не снилась петербуржцам. Повожу плечами от воспоминаний об утреннем влажном тумане сразу за порогом дома. И много, много почувствует, читая Казакова, тот, кто сам хоть раз шёл ночью темным лесом. Кто видел хоть раз перед собой бесконечное море, кто слышал прилив. Кто с неуютным чувством вспоминал, как далеко сейчас люди, музыка, привычные громкие разговоры. Кто сладко радовался январскому ослепительному снегу где-нибудь загородом, кому снилась хоть раз в жизни первая любовь.

*** И счастливая, пропитанная далеким морем и близким домом «Осень в дубовых лесах». И совершенно сказочные «Никишкины тайны». И больной, страшный человеческой тоской рассказ «Трали-вали». И с чеховской, по-моему, ноткой рассказ «На острове». И зимние, хрусткие, по-человечески глупые и немые «Двое в декабре». И тяжелый «Запах хлеба». И «Голубое и зеленое» – рассказ о первой любви. И обидный, но внезапно жизнеутверждающий рассказ «Некрасивая».

И трогательный «Арктур – гончий пёс», над которым я всё-таки плакала.