Текст книги "Операция ''Форт''"

КАТАКОМБИСТЫ

Первое донесение из оккупированной Одессы пришло в Москву на третий день после того, как румынские войска заняли город. Кир сообщал:

«Выход на связь затруднен. На время сеанса приходится выходить на поверхность. Имеется опасность потерять людей, технику. Партизанский патруль завязал перестрелку с румынскими передовыми частями в районе главного входа в катакомбы на подступах к селу Нерубайское. Участники перестрелки утверждают, что убито до пятидесяти румынских солдат и офицеров. Сообщение нуждается в проверке. С нашей стороны потерь нет, но перестрелка привлекла к нам внимание. Отмечены жандармские наблюдательные посты в районе Усатово – Нерубайское.

Сегодня наша связная первый раз выходила на связь в город. Частично связь установлена. Оккупанты терроризируют город, на улицах трупы повешенных, идут облавы, аресты евреев.

В районе кладбища села Нерубайское вчера прошел бой неизвестного отряда с румынскими карателями. Есть предположение, что это отряд днепропетровских партизан, пробивавшийся в катакомбы. Весь отряд уничтожен. Оккупанты для нашего устрашения бросили раздетые трупы на поляне перед входом в катакомбы. Всего 42 человека, среди них четыре женщины.

На связь будем выходить в условленное время».

Двадцать шестого октября Кир передавал в центр первые сведения о боевых действиях одесских подпольщиков:

«Оба задания выполнены. Дамба близ Хаджибейского лимана взорвана своевременно. Среди исполнителей потерь нет. Низменная часть города затоплена, что затруднило вступление войск противника. Донесение задержано доставкой.

Здание управления НКВД по улице Энгельса взорвано в ночь на 23 октября. Здесь помещалась румынская комендатура. Взрыв произошел во время совещания старших румынских и германских офицеров. Правое крыло разрушено полностью, развалено с первого до последнего этажа. По нашим данным, уничтожено 147 человек, среди них два генерала. Их фамилии уточняются».

На прочитанном донесении запись: «Поздравить с первым успехом. Объявить благодарность участникам. Григорий».

Здесь же другая пометка – «Выполнено».

Следующее донесение говорит о более ранних событиях в оккупированном городе. Вероятно, Кир получил эти данные от своих людей несколько позже:

«Кир передал 23.10.41 г. в 23 час. 10 мин.

Сразу же после оккупации города начались грабежи и аресты. 19 октября фашисты выгнали из домов всех евреев и всех подозреваемых участников обороны Одессы. Арестованных загнали в бывшие артиллерийские склады, помещение облили нефтью и зажгли. В огне погибло более двадцати тысяч людей, много женщин, детей, стариков.

Рядом с нефтеперерабатывающим заводом лежат неубранные трупы расстрелянных за отказ назвать коммунистов, комсомольцев завода – участников обороны города.

В селе Нерубайском рядом с катакомбами расстреляно сорок заложников.

Группа Брунина минировала шоссейную дорогу Одесса – Николаев. Подорвана одна, машина с живой силой противника. Там же нарушена связь – спилены телеграфные столбы, срезаны провода на протяжении пятисот метров.

Одесса объявлена на осадном положении. Город и окрестные села затемнены. Немецкие и румынские войска большими колоннами движутся по направлению к фронту по шоссейной дороге на Николаев. Машинами перевозят только немцев. Румынские войска движутся пешком. Предположительно, это части четвертой румынской армии».

К радиограмме подколота записка: «Передать Киру быть осторожнее, реже выходить на связь в эфир, быть может, сократить сеансы до одного раза в неделю. Не рисковать напрасно техникой и людьми».

Здесь же пометка радиста: «Передано, прием подтвержден».

А следующий документ, подшитый в деле, – вырезка из сообщения Совинформбюро. На полях жирный восклицательный знак синим карандашом и резолюция: «Передать Киру». В сообщении Советского Информбюро всего несколько строк:

«В течение ночи на 30 октября наши войска продолжали вести бои с противником на Волоколамском, Можайском и Малоярославецком направлениях.

Группа самолетов одного нашего авиационного соединения, действующего на Южном фронте, успешно атаковала крупную мотоколонну противника. Бомбами и пулеметным огнем уничтожено 120 немецких автомашин и до двух батальонов вражеской пехоты».

Это были войска четвертой румынской армии, о которой сообщал Кир.

Молодцов чуть ли не каждый день передает в Москву свои разведсводки. Этого требует дело. В Центр направляется самая разнообразная информация. Кир получает указания, советы, запросы, передает оперативные донесения, сообщает о боевых действиях партизанских отрядов и разведывательно-диверсионных групп. Даже из этих коротких сообщений вырисовывается картина напряженной борьбы советских людей, очутившихся в непроглядном мраке одесских катакомб. Так продолжается в ноябре, декабре, январе…

В канун Октябрьской годовщины партизаны-катакомбисты разрушили телефонную и телеграфную связь от села Нерубайское до Кривой Балки. Это в пригороде Одессы. В тот же день здесь подорвалась немецкая грузовая машина на мине, заложенной прямо посреди улицы.

На железнодорожной линии Одесса – Киев потерпел крушение товарный поезд – он на полком ходу врезался в другой вражеский эшелон, стоявший на запасном пути. Крушение на разъезде осуществила группа Железняка. Стрелочнику и паровозной бригаде, направившим эшелон в тупик, удалось скрыться.

Военно-разведывательная информация в донесениях Кира перемежается с его сообщениями о положении в городе.

«По обе стороны одесского порта румынские саперные части возводят береговые укрепления. Жители прибрежных улиц выселены из домов».

«Массовые аресты в городе продолжаются. Трупы расстрелянных и повешенных не убирают по нескольку дней. Ночами происходит беспорядочная стрельба. Переходить из одного района города в другой разрешается только по пропускам комендатуры».

«Все трудоспособное население мобилизовано на работы».

«Советские денежные знаки запрещены. Румынские деньги берут неохотно. Население Одессы голодает. На базарах происходит только товарообмен».

Затем еще донесение:

«Двенадцатого ноября близ села Нерубайское произошло крушение двух военных товарных составов. Движение на участке Одесса – Киев приостановлено на двое суток».

Кир перечисляет участников этой операции. На задание ходили: парторг отряда Константин Зелинский, связная Тамара Шестакова, Анатолий Белозеров – бывший пограничник, примкнувший к отряду, и командир партизанского взвода – моряк торгового флота Иван Иванов.

Мы еще не знаем этих людей – в деле упоминаются только их фамилии, мы познакомимся с ними позже, но их поступки, их поведение привлекают внимание любого, кто знакомится с архивным делом «Операция „Форт“. В них угадываются герои-патриоты, верные помощники чекиста Владимира Молодцова, составлявшие его актив, его опору в большом и опасном деле.

Проходит несколько дней, и в палку ложится новое сообщение. Разведчик приводит выдержки из первого номера «Одесской газеты», которая стала выходить на русском языке в оккупированном городе. В газете опубликован приказ военного коменданта расстреливать на месте каждого, кто будет уличен в действиях, направленных против оккупационных войск.

Это не пугает подпольщиков. Они сообщают о новой и смелой диверсии – на этот раз взорван пассажирский поезд с прицепленным к нему вагоном боеприпасов. Крушение потерпел поезд-люкс. В классных вагонах ехали старшие и высшие германские и румынские офицеры. Диверсия осуществлена 17 ноября 1941 года. Участвовала та же группа: парторг Зелинский, моряк Иванов, пограничник Белозеров и Тамара Шестакова.

Румынские власти встревожены. За несколько дней три тяжелые диверсии на железной дороге! Оккупанты принимают меры, село Нерубайское объявлено на осадном положении.

Здесь же одно из первых сообщений о группе Самсона:

«Румынская контрразведка принимает меры по ликвидации чекистов в катакомбах района Дальник. Возможно речь идет о Самсоне. Агенты гестапо обнаружили в городе склад оружия, раскрыт вход в катакомбы со стороны фабрики „Коммунист“. Жандармы намерены взорвать все обнаруженные ими входы».

В эти тяжелые дни на радиограмме, принятой из Одессы, появляется распоряжение: «Киру принять меры предосторожности. За Дальником вести наблюдение. Григорий».

После короткого перерыва с подпольщиками снова налаживается устойчивая радиосвязь. Из катакомб в Центр идет подробная информация.

«Кир сообщает: румынские войска, расположенные в Одессе, якобы направляются на фронт. Для охраны города остаются германские авиационные части и жандармерия. Настроение у румынских солдат плохое. Принимаем меры к срыву отправки солдат гарнизона на фронт.

На территории, оккупированной румынскими войсками, во главе колхозов поставлены начальники – румынские надзиратели. Приказали готовиться к весеннему севу. В Нерубайском румынский представитель проводил собрание крестьян. Приказал бригадирам применять палки.

Зенитные батареи стоят на пустырях рядом с еврейским кладбищем».

И снова: «Кир передает: ночью над городом патрулируют самолеты.

Пленные красноармейцы умирают от голода. Населению запрещено передавать им продукты.

На Новом базаре произошла вооруженная драка между румынскими и немецкими солдатами. Есть убитые и раненые. Случаи взаимной вражды учащаются».

Следующее донесение посвящено политической обстановке в оккупированных районах. Кир сообщил, что по приказанию Гитлера на Украине и в Белоруссии создается гражданское управление под руководством нацистских генерал-губернаторов. Для общего руководства оккупированными областями создано восточное министерство во главе с Розенбергом. Кир приводит данные о Розенберге: Альфред Розенберг – балтийский немец, эмигрант-белогвардеец. Учился в Москве, в годы революции бежал из России.

Генерал-губернатором Украины назначен Эрих Кох. Родился в Эльсберфельде в 1896 году. Первоначально Розенберг рекомендовал его на пост рейхскомиссара Москвы.

Масштабы деятельности Кира все расширяются. Теперь он уже не ограничивается одной Одессой. Кир сообщает:

«Украинские националисты начали агитацию за избрание Степана Бандеры президентом Украины. В кругах немецких офицеров, близких к гестапо, утверждают, что Бандера является платным агентом германской разведки».

Потом опять донесение военного характера:

«На товарной станции Одесса разгружается эшелон с дальнобойными орудиями.

Отправка солдат одесского гарнизона на фронт приостановлена. Румынские войска направляются для борьбы с партизанами, укрывшимися в катакомбах».

Подполье, созданное Молодцовым, начинает работать в полную силу. Со всех концов города и области в катакомбы стекается самая различная информация, главным образом военного характера. Судя по донесениям, люди Владимира Молодцова проникают в самые различные круги оккупантов. Сообщения Кира пестрят фразами: «Среди высших офицеров германской армии…», «По данным, поступившим из штаба румынской дивизии…», «В кругах румынского генерал-губернатора Транснистрии…» Значит, людям Молодцова удается проникать в эти круги!..

В начале января 1942 года Кир передал:

«Отмечается большое передвижение войск противника в направлениях Казатин, Киев, Фастов, Знаменка, Тирасполь, Николаев. Зафиксировано передвижение немецких, румынских и венгерских войск».

Несколько раз Кир возвращается в своих передачах к пропавшей без вести группе Самсона. После оккупации города Самсон не проявляет признаков жизни. Радиосвязь с ним не установлена. Москва неоднократно запрашивает Кира о судьбе Самсона. Кир не может сообщить ничего определенного. Только в одной из радиограмм Кир информирует Центр:

«Румынские полицейские получили приказ спать одетыми. По непроверенным данным, отдел контрразведки усиливается работниками из Бухареста. Самсон укрылся в Дальницких шахтах. Его сотрудники, действовавшие на поверхности, будто бы арестованы. Данные проверяю».

В феврале Кир передает из Одессы последние радиограммы.

Первого февраля он писал: «Три тысячи румынских солдат прошли пешим строем на Николаев. Мороз 22 градуса. Много отставших и замерзших. Проходящие немецкие части румынам помощи не оказывали.

Все еврейское население изгнано из квартир, люди живут под открытым небом. Погода суровая. Морозы перемежаются снежными бурями. Многие гибнут.

Городской голова Пынтя заподозрен в сотрудничестве с большевиками. Взят под наблюдение румынской военной разведки».

Пятого февраля Кир сообщил:

«Берег моря в районе Дофиновки обносят проволочными заграждениями. Близ села Сычавка установлено тридцать дальнобойных орудий. Здесь расквартировано двести германских артиллеристов.

Вдоль берега от Лузановки до Люсдорфа насчитывается сто двадцать тяжелых орудий, 320 минометов и станковых пулеметов. Строят блиндажи и земляные валы».

В деле «Операция „Форт“ сохранилась последняя радиограмма за подписью Кира, датированная 7 февраля 1942 года. После этого связь с подпольной Одессой гадолго прервалась.

Оказалось, что изучение одних только материалов «Операции „Форт“ было еще далеко недостаточно, чтобы написать документальную повесть, и я поехал на места минувших событий.

Города, как и люди, долго хранят память о прошлом…

Через много лет после войны я приехал в Одессу и вновь, как в далекие годы, сразу поддался обаянию этого южного приморского города.

Одесса выглядела такой же, как прежде, – оживленной, жизнерадостной, немного лиричной и очень зеленой! Платаны с фисташково-желтой корой, на которой будто застыли, окаменели зеленые солнечные блики, и малахитовые акации с темной листвой и кривыми шипами-шпорами стали еще мощнее, тенистей, раскидистей. Ведь прошло двадцать с лишним лет, деревья тоже стали взрослые.

Я часами бродил по улицам и не находил внешних следов войны. И все же в облике города чувствовалась какая-то грустинка. Я пытался представить себе Одессу такой, какой она была лет двадцать назад, в дни оккупации, – затаившейся и неприютной, с поднявшейся на поверхность человеческой мутью, с чужим говором, чужими порядками, с повешенными на балконах и старых акациях, с ночной стрельбой и трупами публично расстрелянных на Стрельбищном поле.

Я встречался с участниками и свидетелями давних событий, бродил в холодном мраке одесских катакомб, читал трофейные документы, захваченные в гестапо и сигуранце, посещал дома, где находились подпольные квартиры.

Вот здесь, на улице Бебеля, в массивном сером доме была румынская сигуранца, а за углом, на Пушкинской – находилось гестапо. На улице Ярославского, против чайной или трактира какого-то Георгиу Несмеяну, застрелили двух арестованных «при попытке к бегству». Я даже знаю их фамилии.

От всего этого в сердце поднимается, глухая, тоскливая боль. А каково же было людям, пережившим все это?!

Вот улица Энгельса, бывшая Маразлиевская, громадное многоэтажное здание, утопающее в зелени соседнего парка. Широкий красивый подъезд, сияющие на солнце просторные окна… Но я видел фотографию того же здания, взорванного советскими людьми через несколько дней после того, как фашисты пришли в Одессу. Это тот самый дом, под развалинами которого погибло полтораста гитлеровских солдат и офицеров, два генерала, о чем мы уже знаем по донесениям Владимира Молодцова.

Воспоминания о минувшем, поиски участников событий привели меня на Пересыпь, в городской промышленный район, расположенный близ дамбы Хаджибейского лимана. Перед приходом врага патриоты взорвали дамбу, и воды лимана хлынули в низменную часть города навстречу фашистам… И об этом мы тоже знаем от Молодцова.

А дальше – одесские катакомбы, лабиринт подземных галерей, переходов, раскинувшихся на десятки, сотни километров под городом и его окрестностями. И конечно, поиски документов, документов и документов… Старые фотографии, старые газеты, уже пожелтевшие от времени, выходившие в оккупированной Одессе, воспоминания свидетелей, рассказы участников, их записки, дневники, найденные в катакомбах, показания арестованных румынских контрразведчиков и многое, многое другое, что помогло восстановить ход событий в оккупированной Одессе.

МАСТЕРСКАЯ НА НЕЖИНСКОЙ УЛИЦЕ

По неровным каменным ступеням в слесарную мастерскую спустилась женщина с мальчиком. Она вошла неожиданно, и Яков едва успел сунуть за верстак газету, которую только что читал вслух. Брат зло посмотрел на него, мысленно обругал – такая неосторожность когда-нибудь доведет до беды – и обернулся к вошедшим.

Женщина была высокая, молодая, низко повязанная платком, из-под которого смотрели большие глаза, казавшиеся в сумерках совершенно черными. В резиновых высоких ботиках и стареньком пальто она ничем не отличалась от обычных, довольно многочисленных посетительниц слесарной мастерской Петра Бойко. После того как румыны оккупировали город, в посетителях мастерской не было недостатка. Местные жители несли сюда ремонтировать всякую хозяйственную рухлядь, годами лежавшую на полках и чердаках. Новых вещей купить было негде, разве только в комиссионных, где просили за них втридорога.

– Чем могу служить? – предупредительно спросил Алексей. Сейчас, когда хозяина не было в мастерской, Алексей Гордиенко оставался за старшего.

Женщина взяла из рук мальчика старый закопченный расплющенный примус, завернутый в обрывок бумаги, развернула и протянула его Алексею.

– Может быть, можно еще отремонтировать?

Алексей повертел в руках примус, покачал головой.

– Нет… Такой заказ не берем. Может, зайдете куда еще?

– Скажите, а у вас примус нельзя купить?

Алексей метнул быстрый взгляд на женщину. Яков, пиливший какой-то стержень, тоже насторожился: так начинался пароль.

– Да есть один, только с одесской горелкой, – ответил Алексей.

– Покажите.

– Пожалуйста… – Алексей подал женщине примус, стоявший на верстаке.

– А гарантию вы даете?

– На примус даем, на горелку нет.

Молодая женщина облегченно вздохнула.

– Ой, слава богу, наконец-то нашли вас! – воскликнула она, оглядываясь вокруг. Братья Гордиенко и Саша Чиков, который сидел на низенькой скамейке в углу мастерской, тоже расплылись в улыбке. Все правильно – пароль и отзывы. Значит, своя! К ним давно уже не приходили из катакомб, говорили даже, будто румыны замуровали все входы.

Это была Тамара Шестакова, связная Бадаева – Кира.

– А Петра Ивановича я могу видеть? – совершенно другим, свободным голосом спросила она.

– Нет, Петра Ивановича нет.

– А Якова?

– Яков здесь, – выступил вперед Гордиенко-младший.

Тамара удивленно посмотрела на подростка в кубанке, в легком распахнутом пиджачке, под которым виднелась морская тельняшка. По виду он был чуть старше Коли, с которым Тамара пришла из катакомб. Николаю шел четырнадцатый год.

– Где можно поговорить! – спросила Тамара.

– Идемте сюда! – Яков повел связную в каморку позади мастерской. Проходя мимо брата, он метнул на него торжествующий взгляд и, не удержавшись, вдруг выкинул какое-то замысловатое коленце. Знай, мол, наших!

Яков радовался гордой мальчишеской радостью – его спрашивают, к нему приходят. Тамара посмотрела на него и засмеялась.

– Так вот ты какой… – она не сразу нашла подходящее слово, – какой чудной… подпольщик. А меня Тамарой зовут. Тамара Большая. Вот и познакомились…

Потом она вдруг озорно обхватила его мальчишеские плечи и привлекла к себе. Виском, щекой Яков ощутил упругость груди ее и вдруг задохнулся, смутился, вспыхнул. Ему стало неловко, почти совестно. Это продолжалось мгновенье. Тамара отпустила его и пошла следом, продолжая счастливо смеяться, – высокая, стройная с загоревшимися сияющими глазами…

Для нее это была разрядка того нервного напряжения, с которым она шла на незнакомую явку, по незнакомому, захваченному врагом городу. Все обошлось хорошо. Евгения Михайловна Гуль – сначала Тамара зашла к ней переодеться – рассказала, как пройти с улицы Льва Толстого на Нежинскую, рассказала так подробно, что Тамара ни разу не спросила прохожих. А подпольщик Яков, к которому она шла, полагая встретить солидного, опытного конспиратора, оказался забавным мальчишкой. Она готова была расцеловать его!..

Что касается Яши, то он воспринял все по-своему и не мог сразу прийти в себя. Хорошо, что ни брат, ни Сашка ничего не заметили.

– Идемте сюда, – повторил он, лишь бы только что-то сказать.

Тамара коротко бросила мальчику:

– Коля, подожди здесь, – и исчезла за покосившейся фанерной дверью.

Яков провел Тамару в кладовку, заваленную металлической рухлядью. Отсюда черный ход вел куда-то во двор.

– Что нового? – понизив голос, спросила Тамара.

– Нового!.. Румыны злющие ходят, после того как наши под откос эшелон пустили. Опять заложников стали брать. Комендант приказал все выходы из катакомб на учет взять. Кто не донесет о выходах – расстрел. Я этот приказ в первый же день достал, крахмал застыть не успел… Передайте его Бадаеву.

Яков порылся в углу, вытащил из старого кофейника листок, свернутый в трубочку, и отдал Тамаре.

– Я его уж сколько держу, мы думали, всех вас румыны в катакомбах замуровали. А вы…

– Что есть еще? – перебила Тамара.

– Еще у еврейского кладбища зенитки поставили. Шесть штук, среднего калибра… Точно не знаю, нельзя подойти… Потом на Садовой в доме номер один штаб какой-то военный. Все время легковые машины стоят… Потом еще у спирто-водочного завода в начале сквера румыны большой склад горючего сделали. Не меньше тысячи тонн будет, и все возят в железных бочках… Запомнишь или записать?

– Запомню, запомню… Все? – Тамара снова заулыбалась. Подросток, стоявший перед ней, который даже в кубанке был на голову ниже ее, говорил как заправский разведчик и еще чуточку снисходительно, сомневаясь – запомнит ли она все как надо.

– Пока все. Главное, насчет склада. Его знаешь как можно шарахнуть!

– Хорошо, все передам. Теперь слушай, – Тамара совсем понизила голос. – Бадаев приказал связаться с Крымовым, есть задание для вашей группы. Найдешь его через сапожника на Военном спуске, дом три. Запомни пароль…

Тамара заставила Якова дважды повторить пароль. Он даже немного обиделся.

– Тоже мне тригонометрия, нечего тут зубрить, и так запомнил… Ты не задерживайся, скоро комендантский час начинается, – предупредил он связную.

Простились они как старые друзья. Тамара с Колей ушли из мастерской, а Яков, взволнованный встречей, сначала заговорил с друзьями о посторонних делах – надо бы до закрытия утюг починить, надо, наконец, дверь поправить… Но ему не терпелось поделиться своей радостью.

– Все передал, – возбужденно воскликнул он. – Павлу Владимировичу Бадаеву в собственные руки велел отдать… Не забыла б чего… А Тамара, видно, опытная. Гляди как придумала – сперва свой примус принесла, потом про новый спросила…

Яков снова слышал озорной смех Тамары, ощущал мимолетное прикосновение, бросившее его в жар. Сейчас ему просто хотелось думать, что с этого дня его с Тамарой связывает глубокая, только что родившаяся тайна. От сознания этого становилось хорошо и тревожно.

В слесарной мастерской стало совсем темно – темнело рано, особенно в пасмурную погоду.

– Ладно, кончай базар, – сказал Алексей, – на сегодня хватит. Закрывай лавочку…

Саша Чиков запер наружную дверь, закрыл оконце фанерными щитами, включил электричество. Яков достал газету, которую второпях сунул за верстак.

– Ты вот что, – наставительно сказал Алексей брату, – такие вещи сюда не таскай, завалишь и себя и других.

– А ты уж испугался! – задиристо возразил Яков.

– Испугался не испугался, делай как сказано. Я отвечаю за мастерскую. Иначе Петру Ивановичу расскажу.

– Ладно фискалить, уберу, – примирительно ответил Яков. – Вы только послушайте, вот были ребята!..

Несколько дней назад Яков шел по Халтуринской. Румынские солдаты очищали какое-то помещение и вытаскивали прямо на тротуар кипы старых газет, книг, журналов, какие-то папки, завязанные тесемками. Все это сваливали на грузовик и увозили. Яков постоял, поглядел, подтолкнул носком раскрытую папку, из нее выпала газета, отпечатанная на серой грубой оберточной бумаге. Яков поднял ее. «Коммунист», – прочитал он, – орган подпольного одесского губкома Российской Коммунистической партии большевиков. Январь 1920 года».

Сначала Яков даже не сообразил – первое, что пришло в голову: «Когда это наши успели выпустить подпольную газету?» Он торопливо сунул ее в карман и медленно пошел вниз к спуску. Потом дошло – так ведь это газета того подполья, с гражданской еще войны…

В мастерскую ворвался бомбой.

– Ребята, подпольная газета, глядите!.. Орган подпольного обкома партии.

Алексей, Саша Чиков, Алеша Хорошенко, сидевший с ними, обступили Якова, тянулись к газете, а Яков торжествующе глядел на ребят, довольный, что они попались на его розыгрыш.

– Слушай, Гордиенко, – сказал Алеша, когда обман раскрылся, – за такой розыгрыш можно и по мордам схлопотать… Чего врешь!

– Вот и не вру. Все равно газета подпольная – читай, что здесь написано. Про комсомольцев, которых судили. Семнадцать ребят. Они, как мы, в подполье работали.

Вспыхнувший спор оборвался. Заперев мастерскую, ребята ушли в кладовую и принялись читать газету двадцатилетней давности. Читали, пока кто-то не постучал в дверь. Газету спрятали. Пришел Бойко.

– Что, орлы, заперлись? Румын боитесь?

Он был немного под хмельком. Яков не утерпел и рассказал о своей находке. Бойко насупился.

– Вы мне такую литературу сюда не таскайте. По глупости и провалиться можно. Прочитайте и выкиньте.

Но Яков не выкинул газету, уж слишком полюбились ему комсомольцы, которые жили и умерли за пять лет до того, как родился он и его товарищи. Каждый раз в свободные минуты Яков доставал запрятанную газету, перечитывал вновь, пытаясь найти между строк больше, чем написано.

Так было и в тот сумрачный вечер, когда ребята, заперев мастерскую, остались одни. Яков сел на верстак, зябко застегнул пиджак и начал читать сообщение, обведенное траурной рамкой:

«СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ЗАМУЧЕННЫХ ТОВАРИЩЕЙ.

ПРОЦЕСС СЕМНАДЦАТИ.

Мы привыкли ко многому. В истории революционного движения было много чудовищных процессов, но такого кошмарного и нелепого суда еще не было. Все осужденные на смерть или каторгу относились к революционно настроенной или примыкавшей к ней молодежи.

Эти молодые люди, полные революционного энтузиазма, оставили нам свои письма, написанные в застенках после страшных мучений и пыток. Письма сами говорят за себя.

Они умерли как молодые герои. Накануне казни охранявшая их стража принесла им вина. Они выпили за победу революции. Караул, который должен был вести их на расстрел, отказался расстреливать, но и тюрьма отказалась принять их. Казнь в ту ночь не состоялась. Ночь они провели в полицейском участке, поддерживая и ободряя друг друга, твердо уверенные, что смерть их не останется не отомщенной.

Дорогие товарищи! Вы умерли с честью. Мы, оставшиеся в живых, знаем об этом. Дело, за которое вы погибли, не умрет. На смену вам идут многие, многие десятки и сотни неустрашимых революционных борцов.

Белые совершили свое злое дело. Мы встаем для отмщения. Мы покроем ваши могилы красным знаменем победившей социалистической революции!»

Кто-то негромко постучал в дверь со двора: тук-тук… тук… Два коротких удара, потом еще один.

Алексей ответил так же тихо: один короткий, два дробных удара. Прислушались: снова короткие удары.

Чиков пошел отворять дверь. Пришли Любарский и Хорошенко – подпольщики из комсомольской группы. Первым шагнул через порожек Алеша Хорошенко, плотный, белобрысый, широколицый парень с удивительно черными, широкими бровями. Алеша выглядел старше своих товарищей, но и ему не хватало много месяцев до семнадцати лет. Второй – Гриша Любарский – был худощав, из-под кепки выбивались смоляные кудри, а мягкие, девичьи очертания губ и задумчивые карие глаза придавали его лицу выражение застенчивой скромности.

– Давай, заходи, – встретил их Яков. – Чтобы тихо! – он продолжал читать газету, которую все уже давно знали и все же слушали в глубоком и благоговейном молчании.

Яков прочитал письмо осужденных. Оно было коротким и почему-то особенно волновало ребят. Впрочем, у каждого в этой газете были свои любимые строки.

«Девять юных коммунистов, – читал Гордиенко, – осужденных на смертную казнь 4 января 1920 года военно-полевым судом при штабе белогвардейской обороны Одессы, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам.

Желаем вам успешно продолжать наше общее дело.

Умираем, но торжествуем и приветствуем победоносное наступление Красной Армии. Надеемся и верим в конечное торжество идеалов коммунизма.

Да здравствует Красная Армия!»

Дальше шли фамилии осужденных – Дора Любарская, Ида Краснощекина, Яша Ройфман, Лев Спивак, Борис Туровский, Зигмунд Дуниковский, Василий Петренко, Миша, Пельцман, Поля Барг. После фамилий комсомольцев-подпольщиков печатались их посмертные письма.

– Прочитай письмо Зигмунда, – попросил Хорошенко.

– И еще Доры Любарской, – поддержал Чиков. – Она не твоя родственница? – спросил он Гришу Любарского.

– Не знаю, вроде нет, – смутившись, ответил Гриша.

– Ладно, – сказал Яков, – давайте два этих письма прочтем напоследок – и все. Газету, и правда, надо подальше спрятать.

«Письмо первое Зигмунда Дуниковского.

Дорогие товарищи! Я был арестован во вторник, то есть неделю тому назад. При мне ничего не нашли. При аресте били, не веря, что я поляк.

До полудня я был спокоен, думал, что меня скоро отпустят. Потом меня позвали на допрос. Там меня били около часа, били резиной, ногами, крутили руки, поднимали за волосы, бросали на пол… Били по лицу, в зубы, но так, чтобы не оставалось повреждений. Наконец, взбешенный моим молчанием, Иваньковский, первая сволочь в мире, ударил меня револьвером по голове. Я упал, обливаясь кровью. Несколько раз терял сознание. И вот тогда под влиянием нахлынувшей апатии я сознался, что работал в подполье.

Мне грозит смертная казнь, если до того не случится чего-то исключительного. Ночью я два раза пытался выброситься из окна четвертого этажа, но меня хватали и снова били.

На рассвете меня опять повели на допрос, требовали, чтобы я назвал фамилии товарищей, работавших со мной. Снова долго били и ничего не добились.

Фактически я уже распрощался с жизнью, и все же хочется, так хочется жить! Без борьбы я не сдамся, без борьбы не умру. Если все же придется умереть, то встречу смерть с высоко поднятой головой.

Прощайте! Ваш Зигмунд».

«Второе письмо Зигмунда Дуниковского.

Дорогие товарищи! Я уже писал вам, что пал жертвой провокаций. Я сознался под пыткой. Сегодня предстоит суд скорый, но неправый. Меня, возможно, расстреляют. Ухожу из жизни со спокойной совестью, никого не выдав.

Будьте счастливы и доведите дело до конца, чего мне, к сожалению, не удалось.

Прощайте. Ваш Зигмунд».