Текст книги "Операция ''Форт''"

Яков дочитал письмо, и в мастерской воцарилось глубокое молчание. Казалось, неизвестный Зигмунд обращается к каждому из них.

– Вот парень, все на себя взял и дикого не выдал, – устремив невидящий взор куда-то мимо товарищей, сказал Хорошенко.

– А я ни за что б не сознался, – возразил Яков. – Все равно смерть. Признался, а его опять били.

– Читай дальше, – сказал Саша Чиков.

Гордиенко поднял газету.

«Письмо Доры Любарской.

Славные товарищи! Я умираю честно, как честно прожила свою маленькую жизнь. Через восемь дней мне будет двадцать два года, а вечером меня расстреляют. Мне не жаль, что погибну, жаль, что мало сделано в жизни для революции.

Как вела я себя при аресте, на суде, вам расскажут мои товарищи. Говорят, что держалась молодцом. Целую мою старенькую мамочку-товарища. Чувствую себя сознательной и не жалею о таком конце. Ведь я умираю, как честная коммунистка. Мы все – приговоренные – держим себя хорошо, бодро. Сегодня читаем в последний раз газеты. Уже на Берислав, Перекоп наступают. Скоро, скоро вздохнет вся Украина, и начнется живая, созидательная работа. Жаль, что не могу принять в ней участие.

Ну, прощайте. Будьте счастливы. Дора Любарская».

«Второе письмо Доры Любарской.

Мне осталось несколько часов жизни. Понимаю это так ясно, так четко, но не могу осознать, что скоро перестану чувствовать, слышать и понимать.

Но откуда в сердце живет какая-то надежда? Скверная человеческая натура! Ведь понимаю, что спасения нет и ждать его неоткуда… Чем дальше, чем тяжелее владеть собой, притворяться бодрой, разыгрывать молодца. Я еще не слаба духом, но слаба физически. Знаешь, Шура, милый, что я оставляю тебе на память о себе? Шапку! Носи ее. Это будет тебе память о Дорике. Вы все такие славные, но ты как-то ближе всех, мне кажется, что ты понимаешь меня. Знаешь, что я люблю больше всего на свете? Солнце, цветы и знания. Я на воле много читала, многим интересовалась…

Мне хочется много тебе сказать, я чувствую, что ты меня понимаешь. Хочется все рассказать о себе, о своей жизни, потому что она уже кончается. Тебе это интересно? Да, наверно – ты хорошо относился ко мне.

А время тянется… Отчего такой длинный день? Когда будешь на свободе, кланяйся солнцу, когда купишь первые весенние цветы – вспомни обо мне. Отчего ты, Шурик, мне так близок? Ведь я знаю тебя недолго. Я тебе не кажусь смешной? – Скажи.

Я хочу быть свободной, как ветер, как дым, как весенняя песня поэта.

Жму твою славную, товарищескую руку.

Дора. (Только на сегодня)».

Гриша отвернулся, чтобы ребята не заметили слезы на его глазах. Ему так хотелось, чтобы Дора вырвалась из тюрьмы, чтобы осуществилась ее надежда, дрожавшая в сердце… Но этого не случилось.

Яков думал иначе: Дора, вероятно, была похожей на связную Тамару. Тамара тоже, наверное, любит цветы и солнце. И Тамара вела бы себя так же, в случае… Нет, такого не может быть! Он сам готов пойти за нее на самые что ни на есть смертные муки… А потом их освободит Красная Армия… Яков придет и скажет: выходи, Тамара, мы опять свободны…

Потом, без видимого перехода, Яков сказал ребятам:

– Ух, гады, ну и дадим же мы этим туркам! – турками он почему-то называл оккупантов. – Слышал, сегодня приходила связная. Сказала, что для нас есть дело. Бадаев велел приготовиться… Гриша, ты где был?

– В Аркадии… На берегу пушки ставят.

– Где? Сколько?

Ребята начали разговор профессионалов разведчиков, возвратившихся с очередного задания.

БУДНИ ПОДПОЛЬЯ

Быстрым взглядом Тамара окинула улицу. Как будто бы все в порядке. Конечно, в этом никогда нельзя быть уверенной, но связной показалось, что за ней никто не следит, «хвоста» нет. Все же, выйдя из мастерской, она сразу взяла вправо, неторопливо пошла по Нежинской, хотя идти ей нужно было в противоположную сторону. Казалось, она была поглощена разговором с Колей, который нес примус, завернутый в бумагу. В руках у Тамары была хозяйственная плетеная сумочка – с такими хозяйки выходят из дома. Нет, сейчас никто не мог бы подумать, что эта женщина – связная бадаевских катакомбистов, которые всполошили не только одесскую сигуранцу и местное гестапо. Будто круги по воде, тревога распространилась до Берлина, до Бухареста…

Женщина с мальчиком дошли до угла, свернули в проулок, свернули еще раз – и очутились на параллельной улице. Тамара не так уж хорошо знала город, выручал ее Коля, который с завязанными глазами мог бы вывести куда угодно. В Одессу Тамара приехала в войну, работала медсестрой на корабле, перевозившем раненых из окруженного города. О себе Тамара говорила скупо – только то, что жила долго на Дальнем Востоке, что там у нее есть мать – и все.

– Коля, не прижимай к себе примус, пальто испачкаешь, – говорила Тамара достаточно громко, чтобы слышал оглянувшийся на нее прохожий.

Они вышли на Красноармейскую, зашли в сквер, такой пустой и неприютный в осеннюю пору, посидели немного на сырой от недавнего дождя скамье и только после этого пошли на Подбельского к Васиным, где нужно было взять еще одно донесение.

На этот раз Тамара оставила спутника во дворе, а сама поднялась на второй этаж невысокого каменного домика, перед которым рос одинокий каштан, широко раскинувший свои обнаженные ветви.

Дверь отворила рослая девочка с красивым, немного кукольным личиком. На ней было простенькое розовое платьице, заколотое на груди блестящей брошкой, поверх платья на ее плечи была накинута вязаная, видно, чужая кофта. Девочка проводила Тамару в комнату и подошла к зеркалу на большом, старинном комоде.

Екатерина Васина, темноволосая, уже не молодая южанка с правильными чертами лица, сидела за шитьем, поставив на стол переносную лампу с низким бумажным абажуром. В комнате стоял густой полумрак. Женщина приветливо поднялась навстречу, предложила раздеться, но Тамара отказалась, сославшись на то, что нет времени.

Девочка крутилась у зеркала, примеривая какую-то ленту, так и эдак прикладывая ее к волосам.

– Зина, пошла бы ты в кухню, – сказала Васина, – нам поговорить нужно.

– Сейчас, мама, – продолжая крутиться у зеркала, ответила девочка, но мать решительно выпроводила ее из комнаты.

– Просто ума не приложу, что делать, – пожаловалась она Тамаре, – только и знает что вертится перед зеркалом. В мыслях брошки, ленточки… Откуда что берется. Не заметила, как она выросла… Вот мы другими росли… Ну ладно, – перебила она себя, – как у вас там? Мой здоров? Ничего не прислал? Беспокоюсь я за него – в холоде, в сырости сидеть день и ночь.

Тамара рассказала, что в катакомбах все в порядке. Яков Федорович чувствует себя хорошо, записку не написал, просил передать на словах, чтобы не беспокоились.

Екатерина приподняла отставшую половицу возле стола, засунула руку в подполье, для чего ей пришлось стать на колени, достала свернутую бумажку и отдала Тамаре.

– Это для Бадаева, – сказала она, – вчера принесли… А это моему передай, шерстяные носки здесь. Боюсь, что ноги застудит. Ты уж присмотри за ним, будь добра…

Женщины стояли рядом одинаково высокие, по-разному красивые, и удивительным было то, что будничное, повседневное – заботы о муже, огорчения поведением дочери, шитье, оставленное на столе, – сочеталось с другим, необычайно опасным, ради чего пришла Тамара на конспиративную квартиру, занятую Екатериной Васиной с дочерью Зиной.

Теперь все задания были выполнены, и Тамара заторопилась, чтобы до наступления комендантского часа выбраться из Одессы.

Попетляв по городу, она зашла к Евгении Михайловне Гуль, переоделась в крестьянскую одежду и вместе с Колей, стараясь идти глухими безлюдными улицами, выбралась на окраины города. Они миновали берег Хаджибейского лимана, проселком вышли к Усатову и здесь, предварительно осмотревшись в наступившей темноте, нырнули в балку, мимо которой бежала проселочная дорога.

Спустившись по косогору к Шевчишину выезду, никем не замеченные женщина и мальчик исчезли в катакомбах. Теперь они были в безопасности. Нащупав припрятанный фонарь, Тамара зажгла его и, миновав передовой пост, перекинувшись шуткой с ребятами, пошла дальше на базу. Коля едва передвигал ноги, Тамара тоже устала – на ногах они провели почти сутки. Особенно тяжелыми показались последние полтора часа, когда они подземными, причудливо изломанными коридорами брели последние километры к партизанскому лагерю в глубине катакомб. Пришли – и сразу к Бадаеву. Он встретил их радостно.

По виду Бадаеву нельзя было дать и тридцати лет – подтянутый, бритый, с открытым лицом, высоким слегка выпуклым лбом и живыми, умными глазами, он выглядел очень молодо. Недаром партизаны часто звали его просто Павел. Мало кто знал, что фамилия его Молодцов, что зовут его Владимир Александрович. Молодцов строго придерживался конспиративных правил и требовал называть себя Бадаевым Павлом Владимировичем. Был он без шапки, в ватнике, затянутым офицерским ремнем, в суконных галифе, заправленных в хромовые сапоги, и это придавало ему особый, легкий и спортивный вид.

– Ну, какие гостинцы из города принесли? – спрашивал он, разглядывая Тамару и Николку. – Мы уж заждались вас. Хорошо, что с поста позвонили. Хотел посылать в розыск. Думаю, может, в катакомбах где заблудились.

– В городе скорее заблудишься, – возразила Тамара. – Коля меня выручал все время… Павел Владимирович, отвернитесь на минуточку.

Бадаев стоял лицом к стене, пока Тамара доставала напрятанные донесения, принесенные из города.

– Николка, – сказал он, – иди отдыхать. Скажи на кухне, чтобы покормили – и спать. Скажи, что Тамара придет следом, пусть что-нибудь подогреют.

Тамара передала бумаги, Владимир Александрович посерьезнел, улыбка сошла с его лица, и он, присев к дощатому столу, принялся читать донесения своих разведчиков. Тамара сидела напротив, ощущая во всем теле свинцовую усталость.

– А это что? – спросил Бадаев, разворачивая печатный листок, измазанный застывшим клеем.

– Из мастерской принесла. Приказ военного коменданта.

– Смотри-ка что про нас пишут, – Бадаев сначала молча пробежал текст глазами, потом, подперев рукой подбородок, начал читать вслух:

«ПРИКАЗ № 1

Командующего войсками г. Одессы.

Я, генерал Николай Гинерару, командующий войсками г. Одессы, на основании высочайшего декрета № 1798 от 21 июня 1941 г. и § 486 кодекса военно-полевой юстиции, имея в виду обеспечение интересов румынских и союзных войск и в целях защиты страны, а также соблюдения порядка и государственной безопасности, ПРИКАЗЫВАЮ…»

– Смотри-ка ты, – иронически протянул Бадаев, – воевать пошли к нам с «высочайшим декретом» в кармане. Обрати внимание на дату – в самый канун войны… Так… так… Это нам не важно… Это тоже… А это интересно – на оккупированной территории создали Транснистрию. Название-то какое!

Пропуская менее существенные места, Бадаев читал приказ:

– «Все жители этой территории отвечают своей жизнью и жизнью своих семейств за всякий ущерб, нанесенный вредителями военному имуществу и материалам, принадлежавшим румынским и союзным войскам».

«Будут казнены все жители тех мест, где повреждены или похищены провода телеграфа, телефона и освещения.

Каждый гражданин, проживающий в городе, который знает о каких-либо входах в катакомбы или подземные каменоломни, обязан в течение 24 часов от момента опубликования настоящего приказа сообщить о них в письменной форме в соответствующий полицейский участок. Лица, проживающие в деревне, обязаны сообщить в тот же срок в соответствующие примарии.

Караются смертной казнью жители тех домов, где по истечении указанного срока будут обнаружены входы и выходы катакомб, о которых не было сообщено властям.

Также будут казнены жители, знающие тех, кто пользуется катакомбами, но не сообщает о том в указанный срок.

Несовершеннолетние нарушители сего приказа караются наравне со взрослыми.

Приказ ввести в силу с 3 часов утра 5 ноября 1941 года.

Подписал командующий войсками г. Одессы генерал Н. Гинерару.

Военный прокурор лейтенант-полковник Солтан Кирилл».

Так… Военный прокурор лейтенант-полковник Солтан, – повторил Бадаев, – подполковник, значит, по-нашему… «Он пугает, а мне не страшно» – так, кажется, Лев Толстой про Леонида Андреева говорил? Не страшно!.. Это они сами со страху такие приказы пишут… Скажи-ка, Тамара, а от самого Бойко ничего не было?

– Нет, Павел Владимирович, не застала его… А вот Яша Гордиенко, ну просто прелесть! Иду на связь, робею даже, а он вот какой. – Тамара подняла руку на уровень своего плеча. – Шустрый, глаза горят – огонь парень. Донесение на словах передал.

Связная рассказала все, что Гордиенко просил передать Бадаеву. Владимир Александрович сосредоточенно слушал, все так же подперев подбородок ладонью, и механически повторял:

– Так… так… так… Все это очень важно… Пожалуй, еще успеем на вечернюю связь. – Бадаев, взглянув на часы, заторопился, позвал радистов: – Глушков, Неизвестный, на связь! – Бадаев снова посмотрел на часы, на листки донесений, лежавшие перед ним на столе, что-то прикинул. – Выход через двадцать минут… Предупредите дежурного, пусть выделит охрану.

Отдав распоряжение радистам, Бадаев стал срочно готовить радиограмму в Москву. Закончив эту работу, он приказал выходить на поверхность. Распределив между собой громоздкую ношу – рацию, питание, антенны, палатку, – группа, вооруженная автоматами и фонарями, вышла на связь с Москвой. К Бадаеву подошла Тамара Межигурская, Тамара Маленькая, как звали ее в отряде. Она тоже была одета по-походному – в ватных штанах, в телогрейке и солдатской шапке-треухе. На ногах кирзовые сапоги. Ростом она была значительно ниже Тамары Шестаковой, потому и прозвали ее Тамарой Маленькой.

– А мне можно с вами, Павел Владимирович? – спросила она. – Хоть немного подышать там.

Женщины из отряда иногда ходили с группой обеспечения на связь с Москвой. Они выпрашивали у Бадаева разрешение хоть часок провести в ночной степи, поглядеть на звезды, полною грудью вдохнуть свежий воздух. Каждой хотелось хоть ненадолго избавиться от разъедающей сырости катакомб, где детонаторы и запалы приходилось держать за пазухой, чтобы сохранить их от коррозии. О детонаторах партизаны заботились больше, чем о своем здоровье. Когда выдавалась возможность подняться на поверхность, женщины, как рядовые бойцы, лежали на стылой земле, прислушиваясь к степным шорохам, к недалеким голосам румынских патрулей, несли охрану рации до тех пор, пока Бадаев не давал сигнала отбоя. Порой завязывалась перестрелка с жандармами, но зато можно было дышать, дышать живительным воздухом, которого так не хватало в катакомбах.

На этот раз Бадаев отказал Межигурской в ее просьбе.

– Знаешь что, – возразил он, – пусть лучше Галина пойдет. Ей это нужно. Не возражаешь?

Конечно, Межигурская не возражала. Как это она сама не догадалась.

Разговор шел о Галине Марцишек, о партизанке, ушедшей в катакомбы и потерявшей здесь своего Ивана. Это была первая потеря в отряде Бадаева.

В ноябре румынские каратели с помощью регулярных войск предприняли решительную попытку уничтожить партизан в катакомбах. Против одесских подпольщиков они развернули широкие боевые действия. Весь район села Нерубайское на протяжении многих километров оцепили полевые войска интервентов. Для этого военные оккупационные власти бросили против партизан целую дивизию, предназначенную для отправки на фронт. Катакомбисты вызывали огонь на себя, отвлекали большие силы врага, чтобы облегчить положение своих товарищей, сражавшихся на южных участках фронта.

Операция началась с внезапной атаки главного входа в катакомбы, но атака не увенчалась успехом: часть карателей подорвалась на минах, остальные, встреченные огнем партизанской заставы, отошли назад и укрылись в глубокой балке. Партизаны, поднятые по тревоге, бросились к главному входу. На базе остались только женщины и несколько партизан, составлявших резерв отряда. Женщины развернули подземный госпиталь, готовясь оказать первую неотложную помощь раненым. Впрочем, иной помощи, кроме первой и неотложной, в катакомбах и не могло быть.

Бой длился свыше трех суток. Раздраженные неудачей, каратели выкатили орудие, установили его на противоположной стороне оврага и прямой наводкой стали бить по главному входу. Но и это не помогло. Все их попытки ворваться в катакомбы отражались огнем партизан. На третий день к вечеру оккупанты отказались от бесплодных атак. Победа осталась за партизанами.

В этом тяжелом бою и погиб Иван Иванович Иванов – моряк торгового флота, штурман дальнего плавания, ушедший в катакомбы прямо с корабля «Красный профинтерн». С гранатой бросился он вперед, отражая атаку карателей, и упал перед входом, сраженный пулей. За минувший месяц штурман дальнего плавания впервые вышел на солнечный свет, чтобы больше его никогда не увидеть…

Моряк не раз выходил из катакомб, ходил на задания, рвал вражеские поезда на железной дороге, но это бывало ночью, и он еще до рассвета возвращался с товарищами в катакомбы. Последний бой моряк принял при солнечном свете.

Его, уже мертвого, долго несли на носилках в глубину катакомб, и никто не решился позвонить на базу, предупредить Галину Марцишек, что случилось несчастье. Каждый думал – пусть хоть немного позже узнает о гибели мужа.

Штурмана Иванова внесли в пещеру-госпиталь, и Марцишек первой склонилась над ним, еще не зная, кто это. Она готовилась перевязать раны. Откинула с лица плащ-палатку и узнала убитого…

Это была единственная потеря в отряде в результате трехдневного боя.

Галина Марцишек как ни пыталась скрыть свое горе, все же ничего не могла с собой сделать. Она уединялась, куда-то исчезала, вероятно, ходила к дорогой ей могиле, в глубину катакомб, а потом появлялась на людях с заплаканными глазами, и товарищи боялись при ней проронить хотя бы слово, которое могло напомнить ей тяжелую утрату.

Бадаев сказал Тамаре Маленькой:

– Ты скажи Галине, если хочет, пусть собирается. Пойдем за пятую шахту, по дороге нагонит.

Он подал команду выходить на задание. Один за другим партизаны исчезали, словно проваливались во мраке катакомб. Только огневые точки мерцающих фонарей указывали их путь. Но вот группа вышла к штольне, свернула вправо, и гирлянда фонарей, похожая на светящуюся телеграфную ленту Морзе, начала сокращаться. Мелькнул последний фонарь, и в провале штольни, куда ушли партизаны, снова воцарился мрак.

Техника связи с Москвой была совсем не проста. Коротковолновую радиостанцию приходилось развертывать каждый раз на новом месте. Из донесений своих разведчиков Молодцов хорошо знал, как судорожно и зло охотилась румынская сигуранца за его передатчиком. Обе стороны – и Молодцов и румыно-германские контрразведчики – яснее ясного представляли себе, что значило лишить катакомбистов связи с Москвой. Технические отряды румынских и немецких радиопеленгаторов, вместе с агентами гестапо и сигуранцы, несли круглосуточные дежурства, особенно усиливая их ночью. То там, то здесь они засекали таинственную коротковолновую станцию русских, немедленно выезжали на место, но, прибыв в район Нерубайского, Усатова, Куяльника или в открытую степь, контрразведчики никого и ничего не находили. Советская рация исчезала бесследно, чтобы через ночь, через несколько дней снова послать в эфир свои позывные.

Дорого заплатила бы контрразведка за то, чтобы обнаружить ящик, такой безобидный с виду, обтянутый брезентом, и такой неожиданно тяжелый, будто бы налитый свинцом…

Большинство выходов из катакомб находилось теперь под неусыпным наблюдением румынских жандармов и полевых частей, выставленных для борьбы с партизанами. Люди Бадаева все чаще обнаруживали плотные завалы, залитые бетоном либо загороженные минами, готовыми взорваться от малейшего прикосновения.

А неуловимая рация продолжала работать…

Через день, через два, иногда чуточку реже, то там, то здесь звучали позывные радиостанции катакомбистов, и следом в эфир летели группы цифр, непонятные противнику, но грозные и тревожные в своей таинственности. Владимир Молодцов подробно и постоянно информировал Центр обо всем, что происходит в оккупированной Одессе, в глубоком тылу врага. Уже сама по себе работа подпольной станции была событием героическим. Но еще больший героизм, еще большее напряжение воли, сил, находчивости требовались от людей, добывавших нужные сведения либо совершавших боевые дела, о которых сообщалось в Москву.

Незримые помощники чекиста Молодцова опирались в своей опасной работе на многочисленные группы непокоренных советских людей, которые продолжали борьбу с врагом. Невидимая, но действенная борьба эта сливалась с военными усилиями всего советского народа, с борьбой на фронте, простиравшемся на тысячи километров.

Вслед за сообщением о взрыве многоэтажного здания НКВД на улице Энгельса Кир передал в центр донесение о взрыве плотины Хаджибейского лимана, который доставил «серьезные неудобства войскам», как сообщалось в секретном донесении гестапо, адресованном из Одессы а Берлин.

Двумя этими взрывами непокоренная Одесса заявила о своем существовании, объявила войну оккупантам, сказала в полный голос, что борьба продолжается, борьба не на жизнь, а на смерть.

Кир распространил свою деятельность далеко за пределы Одессы. Его люди организуют крушения поездов за сотню километров от города, сообщают о действиях противника в отдаленных от города районах.

«В городе Первомайске, – передает Кир, – установлен склад горючего на три тысячи тонн в бочках. Здесь же стоят две тысячи новых грузовых автомобилей, ожидают обкатки».

Три дня спустя он снова доносит:

«Склад горючего в Первомайске разбит нашими самолетами. Отмечены прямые попадания. Парк грузовых автомашин уничтожен на сорок-пятьдесят процентов».

В деле на сообщении Кира запись рукой Григория:

«Передать благодарность Киру за оперативную информацию. Это его работа!»

А информация продолжает поступать непрестанно. Неведомыми каналами помощники Кира сообщают с берегов Буга, Днестра о военном строительстве, и разведчик Кир немедленно передает эту информацию в Центр. Радиограммы короткие, всего в несколько строк:

«Через Буг установлен второй понтонный мост в пятистах метрах выше ранее указанного объекта. Строится мост через Днестр в селе Маяки».

Затем Кир снова возвращается к тому же сообщению:

«В селе Маяки понтонный мост частично разрушен. Мост через Буг продолжает действовать. Прямых попаданий не отмечено».

Все это будни разведчика и его людей. Но будни грозят стать кровавыми.

Во время ноябрьских трехдневных боев Кир, естественно, не имел возможности связаться с Москвой. Но едва кончилось сражение, снова заговорила подпольная станция. Разведчик информировал о последних событиях.

«Связь с городом нарушена, – писал он, – разведданные получаем от наших людей, оставшихся на поверхности в районе Нерубайского. По их сведениям, на Большом Фонтане, рядом с дачей Ковальского, установлены двенадцать тяжелых орудий. На берегу между Ланжероном и водной станцией установлена батарея в четыре орудия».

Значит, ни блокада подпольщиков, когда вражеские солдаты над катакомбами стояли один к одному, как на смотру, ни атаки карателей не смогли нарушить труда разведчиков.

Но главная опасность была еще впереди. В той же радиограмме Кир сообщал:

«Имеются данные, что оккупанты намерены применить против нас газы. Наши наблюдательные посты докладывают – около шахт фашисты сгружают с машин какие-то баллоны. Принимаем меры к ликвидации газовой угрозы».

Это была не простая угроза. Противник изменял тактику. Румынские, германские саперы сначала пытались замуровывать входы, чтобы герметически закупорить катакомбы и заставить людей задохнуться. Но воздух проникал в подземелья сквозь неприметные щели, через входы, еще не обнаруженные карателями, и эта бесчеловечная затея оккупантам не удалась.

Вот тогда и совершили они одно из самых страшных своих преступлений: в Нерубайское вызвали германскую химическую роту, приказав загазовать катакомбы. Солдаты в защитных комбинезонах, в резиновых масках стали компрессорами нагнетать под землю ядовитые газы.

В катакомбах объявили тревогу. Работали до изнеможения много часов подряд, работали до тех пор, пока не отвели в сторону поток воздуха, насыщенный газом. Сквозняк, направленный в отдаленные безлюдные штольни, очистил, обезвредил воздух. Газовая атака была отбита.

И снова Кир вышел на связь с Москвой. Среди ночи снова заговорил советский радиопередатчик. Снова в действие включилась румынская техническая разведка. Радиотехники опять запеленговали подпольную советскую радиостанцию и тотчас же донесли в сигуранцу. Контрразведчики метнулись по следу пеленга и ничего не нашли. Было ясно только одно – газовая атака не дала результатов. Катакомбисты продолжали работать. Было отчего прийти в бешенство.

В деле «Операция „Форт“ есть запись прямого разговора Григория с разведчиком Киром, происходившим в ту самую ночь:

«У аппарата Григорий. Откуда ведете сеанс?

Кир: Нашли глухой выход, о котором еще не знают румыны.

Григорий: Можете вести передачу?

Кир: Пока здесь тихо.

Григорий: Что у вас нового?

Кир: Гитлеровцы применили газ. По всей вероятности хлор. Мы поставили непроницаемые перегородки, воздушный поток направили в противоположную сторону. Работами руководил старый шахтер Гаркуша. Опасность пока миновала. Противник продолжает замуровывать входы.

Григорий: Мы консультировались здесь с опытными специалистами по камнеразработкам. Газ можно нагнетать только под давлением. Вы правильно поступили, создав сквозняки. Заранее готовьте новые входы для доступа воздуха. В случае нужды переходите в другой район катакомб. Так советуют знатоки ваших катакомб.

Кир: Надеюсь, что менять расположения не придется.

Григорий: Сообщаю только для вас: параллельный источник передает – против партизан, скрытых в одесских катакомбах, действует десятитысячное войско. Блокировано до четырехсот входов и выходов в катакомбы. Рекомендуем на время прекратить связь с подпольем в городе.

Кир: Благодарю за информацию.

Григорий: Что слышно о Самсоне?

Кир: Связи с ним нет.

Григорий: Желаем вам успеха.

Кир: Спасибо. Будем стоять на боевом посту».

Как только оккупанты сняли блокаду, около станции Дачное, совсем рядом с Одессой, потерпел крушение пассажирский поезд-люкс, шедший под усиленной охраной. Погибло более двухсот пятидесяти оккупантов. Среди них были и высшие чины румынской администрации, которых Антонеску послал управлять захваченной территорией. Им так и не суждено было добраться до нового места службы. Были и старшие гитлеровские офицеры, они тоже погибли, не доехав до фронта.

Диверсии на железной дороге гестаповцы, естественно, связывали с деятельностью партизан, укрывшихся в катакомбах.

В таких условиях продолжалась борьба с врагом. В город сквозь невидимые щели снова и снова пробирались связные катакомбистов, снова несли свои донесения, и вот теперь Владимир Молодцов, руководитель советской разведки в оккупированной Одессе, сам выходил на радиосвязь с Москвой, чтобы срочно передать в Центр данные, с таким трудом добытые его людьми.

Правда, радисты Бадаева пытались связаться с Центром прямо из катакомб, но радиоволны не проникали сквозь земную толщу, и Москва не слышала катакомбистов.

Остановились в сотне метров от выхода на поверхность за каменным столбом, подпиравшим низкие своды штрека.

Бадаев приказал подвернуть фитили и выслать на поверхность разведку. Ушли Иван Петренко и Анатолий Белозеров. Молча стояли в почти непроглядной тьме. Пламени на фитилях «летучих мышей» хватало только для того, чтобы осветить горелки да металлический обод, придерживающий стекло. Бадаев запретил даже курить – движением воздуха табачный дым могло вынести на поверхность.

Вскоре вернулся Белозеров. Шепотом доложил, что наверху тихо. Петренко остался там и ведет наблюдение. Можно идти.

Анатолий Белозеров присоединился к отряду уже в катакомбах. Недавний пограничник, он первый бой принял на заставе утром первого дня войны. Потом был плен. С незажившими ранами Анатолий бежал из лагеря, больше месяца пробивался к своим, а фронт все отходил и отходил на восток. Так и дошел до Фоминой Балки, где у него жили родные. И в ту же ночь, узнав про партизан в катакомбах, ушел к ним, не успев толком переговорить ни с матерью, ни с отцом. Времени хватило только на то, чтобы помыться да переодеться в штатское – старое все истлело. Под утро Белозеров был в катакомбах, он пришел туда с партизанской разведкой, заходившей в Фомину Балку.

Молодцов все внимательнее присматривался к бывшему пограничнику, и тот все больше нравился ему. Белозеров как-то очень легко ладил с людьми и в то же время, когда было нужно, умел настоять на своем. В катакомбах не исчезла его военная выправка. Всегда ровный, спокойный, всегда веселый, исполнительный, он будто не замечал тягот подземной жизни. В схватках с врагом показывал себя в меру осторожным, смелым, но совсем не безрассудным человеком. Когда моряк Иванов, сраженный румынской пулей, упал у главного входа, Анатолий, пренебрегая опасностью, ринулся спасать товарища. Он и вынес его из боя, но вынес мертвого.

Белозеров оставался рядовым бойцом, однако Молодцов, намечая некоторые перестановки в отряде, подумывал – не сделать ли его командиром взвода. Надо пристальней присмотреться к Анатолию. Без этого осторожный Бадаев никогда не принимал окончательных решений. Поэтому и сейчас он не случайно послал в разведку именно Белозерова.

– Выходи! – едва слышным шепотом скомандовал Молодцов.

Порядок выхода был установлен заранее. Сначала вышла группа обеспечения – шесть бойцов вместе с Галиной Марцишек. Трое поднялись по косогору наверх, один спустился на дно неглубокой балки, а двое залегли по сторонам. Потом раскинули плащ-палатку и втащили в нее тяжелый ящик радиостанции. Последнее, что сделали – подняли над землей антенну, как флаг на боевом корабле. Радисты сняли шапки, надели наушники, снова натянули шапки-треухи и принялись «колдовать» над передатчиком. В эфир ушли позывные. Ключ морзянки выстукивал бесконечные тире и точки. Если бы это было летом, издали могло бы показаться, что в степи тихо стрекочут цикады.

Кругом было темно, почти как в катакомбах. И очень холодно – к ночи ударил сырой мороз, и земля покрылась ледяной коркой.

Связь с Центром установили сравнительно быстро. Сквозь шумы и разряды из Москвы донеслись условные сигналы – их слышат, просят передавать. Но связь была неустойчивой. Москва то исчезала, то появлялась вновь. Радисты начали нервничать. На холоде деревенели пальцы, и ключ становился непослушным, словно в руках новичка. На передатчике стали работать по очереди – один передавал, другой отогревал пальцы, засунув руки в карманы.