Текст книги "Избранное"

Юрий Кублановский
Избранное

© ООО «Издательство «Эксмо», 2023

На этюдах

 
Дворы безлюдные. Замшелые дрова.
Лицо и руки вымочила морось.
Окрестный лес блестит, как конский волос,
болотная поломана трава.
 
 
Приятель мой в тяжёлых сапогах
с этюдником в руке по грязи скачет.
И церковь разорённая маячит,
чуть видимая в четырёх шагах.
 
 
Сельхозмашины остов голубой
навстречу людям выгибает шею.
Ты зябнешь, друг. Я тоже холодею.
И одиночеством насытился любой.
 
 
Лесной мираж напоминает быль.
Когда по ватману плывут, щетинясь, ели,
как утешают нас размывы акварели
плюс два стаканчика и красного бутыль!
 

1969

Ночь в Останкине

 
Клумб взошедшая маками пашня.
Ртутно блещет сырая листва.
Вдалеке огоньки телебашни,
словно маленький дом божества.
 
 
Где-то узник ложится на нары,
где-то птица уснула, а тут
сплошь и рядом влюблённые пары
не решили, где ночь проведут.
 
 
Перед ними судьба свои карты
не раскрыла ещё до конца.
Знайте, юные дамы и барды,
если в вас не остыли сердца,
 
 
не помогут вам куртки с кистями,
ливень вымочит ложе травы…
Прижимаясь друг к другу телами,
постепенно расстанетесь вы.
 
 
Знай, любитель гитарного звона,
от тебя в предыюньскую ночь,
испугавшись, в родимое лоно
убежит адмиральская дочь.
 

1970

В Абрамцеве

Helene Grosbois

 
Ты помнишь неба нежный хрящ
и леса чёрную корягу?
Я не забыл твой узкий плащ,
твоих волос ржаную тягу!
 
 
Как, торопясь в обратный путь
в осеннем сумраке лиловом,
решили мы передохнуть
на тёплом ворохе кленовом.
 
 
И соблазнял вороний крик
и терпкий аромат грибницы
тебя, читавшую в тот миг
эдемский стих самоубийцы.
 
 
Щедра у памяти казна:
скупой огонь последней спички,
затяжка первая вкусна,
свистки далёкой электрички,
 
 
открытый тамбур, тусклый свет,
фигуры пассажиров спящих…
Как много вырастает лет
из тех минут животворящих!
 

1971

«…Когда густой туман осел…»

 
…Когда густой туман осел
на разорённую обитель,
сноп лунный в озере истлел,
не хорошо, а как умел,
запел, подвыпив, здешний житель.
 
 
Бог любит каждый свой острог:
ещё вчера глазки, овчарки,
с прощаньем письма между строк,
а вот сегодня вдруг помог
товарищам наполнить чарки.
 
 
Весь день гребенчатой косой
косили водоросли в море,
а вот теперь ночной порой,
галдя, расходятся домой,
и матерок крепчает в споре.
 
 
Пора и мне – большую печь
набить дровами из сарая,
с трудами всё-таки разжечь
и дни считать до наших встреч,
клюкой по углям ударяя.
 

1972

«Осеннее солнце садится…»

 
Осеннее солнце садится
за тёмный с прожилками лес,
в котором кустарник дичится
и листьев осталось в обрез.
У берега выпрыгну с лодки,
гремучею цепью взмахну.
Устал я, и хочется водки
хорошую рюмку одну.
Закат зеленеющий ярок,
но вкруг него стало темней.
И шёлковый шарф – твой подарок
повязан на шее моей.
 

1972

Евфросин

 
Октябрь на дворе.
Холода в октябре
На Псковщине вдруг наступили.
Осыпалась крона убогих осин.
В нетопленной келье не спит Евфросин,
сомненья его помутили.
В лампаде сильнее коптит фитилёк,
просфора, черствея, пылится.
Рука уставала – был слишком далёк
замах, чтобы перекреститься.
 
 
С вопросом спешит он к церковным мужам,
а те пожимают плечами.
Тогда Евфросин обращается к нам
с такими, примерно, речами:
– Я, детки, иду к патриарху в Царьград,
где вера сияет Христова.
…Зима на носу, отгорел листопад.
Но что православному холод и глад!
Он ищет последнего слова.
 
 
Вот нет его триста, четыреста дней;
как вдруг по наитию ночью
мы все повскакали с тесовых скамей
и пастыря видим воочью.
 
 
– Не зря, правдолюбцы, я выдержал путь,
в Царьграде победствовал славном.
Об этом ещё расскажу как-нибудь,
теперь повествую о главном.
В Софии, сравнимой с началом начал,
одетый в парчу золотую,
Иосиф воскресную службу кончал.
Я, голос теряя:
– Отец! – вопрошал, —
двоить иль троить аллилую?
 
 
Небесный отлив патриарших седин
мешался с дымком фимиама.
Он пристально глянул:
– Двои, Евфросин.
И вышел из Божьего храма.
 

1972

«Старый зубчатый храм…»

В.Б.

1

 
Старый зубчатый храм
с трещиной пополам.
 
 
Целые дни сюда
льётся с небес вода.
 
 
Сад наш пошёл ко дну.
Красную ветвь одну
 
 
ветер раздул во мгле,
словно огонь в золе.
 

2

 
За оградою дол и лес.
И блеснувший реки надрез
 
 
перетянут жгутом моста,
где заклёпка середь креста.
 

3

 
Гул окраины. По пятам
растекается по домам
 
 
вязкий дёготь людских лавин.
И задевших кювет машин
 
 
тормоза переходят в альт.
И бутылочно-жёлт асфальт.
 

4

 
От подземки квартал всего.
Там товарища моего
 
 
обложили со всех сторон.
Слушают телефон.
 
 
По ночам в окошки глядят
и пространство окрест когтят.
 

1974

Белой ночью

С сей Клеопатрою Невы…

Пушкин

 
Всё львы, да конюхи, да конные дворы,
укрытые в лазурную личину.
Вот-вот покатятся гранитные шары
и рухнут – в невскую пучину.
 
 
С листвы накапало в одну из тёмных ниш,
где ёжится сатир женоподобно…
Но раб надеется, что ты его казнишь,
но перед смертью наградишь
всем тем, чем госпожа способна.
 
 
И потому бегу по лестницам в галоп,
беру рукой трамвай за жестяные жабры
и слушаюсь, когда – жидковолосый сноб
заводит в конуру, конечно, полугроб,
чтоб за полночь читать абракадабру.
 
 
Но ночь-то белая! Но на Литейном тишь!
Мост на попа стоит, подобно башне Трои.
Но раб надеется, что ты его казнишь
и, пусть на цыпочках, введёшь в свои покои.
 

1974

Тени

Ты, как библейская Эсфирь,

пропахла миррой ароматной.

И, разрумянившись, снегирь

сидит на ветке бородатой.

 
…Сбрасываешь шубку торопливо,
варежку, похожую на мышь.
Отчуждённа и самолюбива,
вся-то ты сухим огнём горишь.
 
 
В доме всё запущено, что в хлеве.
Разобьётся чашка на краю.
Ты сегодня в молодости, в гневе,
узнаю, родная, узнаю.
 
 
Но глаза разжалоблены плачем!
Но заколка съехала к челу!
Погоди, налью, пока горячий,
брошу сахар в золотую мглу.
 
 
Наши тени долго колебались,
но, пока мы ссоримся сейчас,
вдруг взметнулись и перемешались…
 
 
Наши тени выбрали за нас!
 

1974

Коньки

 
Борисоглебск Ростову брат,
там тоже снежные излишки.
Имбирно-розовый закат
бросает блики в аккурат
в тетрадь хозяйского сынишки.
Пацан готов считать деньки,
когда мытарствам окончанье:
ему отец купил коньки,
но держит их покамест в тайне.
 
 
…Однажды, лишнего хватив,
тот потащил меня в кладовку
и даже стал велеречив:
– Гляди, купил мальцу обновку! —
Ножи прикручены винтом
к свиной блестящей чёрной коже.
– Но я их дам ему потом,
когда исправит неуд, рожа!
 
 
Сквозь иней смотрят звёзд глазки
на двор, где голубятни пика,
на ветках лёд пустил ростки.
Тропа скрипела, как мостки,
и полулаял пёс заика.
 

1974

Сквозь вьюгу
Отрывки

 
Полнолунье и страшный мороз.
 
 
А твою приоткрытую шею,
локон вьющийся, маленький нос,
как всё это мне жалко до слёз,
чужеродным дыханьем согреют.
 
 
Как подбитая, бьётся свеча.
Так и жизнь пролетит сгоряча.
И в гробу отдохнуть не успею.
 
 
. . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Чу, сверчок замогильный печной
перестал бушевать сквозь извёстку.
Сад за окнами в маске мучной.
Шум в ушах уподобился воску.
 
 
. . . . . . . . . . . . . . .
 
 
О, ещё ты попомнишь, придёшь,
распахнутся бесшумные двери.
Вот тогда-то ты только поймёшь,
как мне сытно от хлеба на грош,
 
 
как любви твоей мертвенно верен.
 

1974

Мастер и Маргарита
Триптих

И смерть пришла: наступило

за гробом свиданье…

Но в мире новом друг друга

они не узнали.

Л.

I

 
Два слабых снопика невидимого света.
Он – занят изучением предмета.
Она – на веки навела сурьму.
В запасе сахар, хлеб, подчас бутылка зелья.
 
 
Так жили эти дети подземелья,
совсем забыл – когда и почему.
 

II

 
Он возвратил значенье слову.
Её душа легла в основу
вещей, классических теперь.
 
 
Ночного неба воздух сжатый.
Родной земли пустырь богатый…
 
 
И в мирной жизни – вкус потерь.
 

III

 
В её зрачке сверкнула рысья риска,
и сердце билось слишком горячо.
Он над своим столом склонился низко,
свёл пальцы в горсть, потом размял плечо.
 
 
И лишь когда окончилась работа,
когда совсем глаза закрылись те,
свои земные оборвав тенёта,
они соединились для полёта…
 
 
Так пустота летела в пустоте.
 

1974

«Голубая косилка при входе…»

 
Голубая косилка при входе.
Не разбейте о притолку лбы.
Солея в голубином помёте;
золотые осколки резьбы.
Полустёрта сусальная фреска.
На апостоле копоть и гарь.
Заржавела на петлях нарезка.
Некрещёные входят в алтарь.
Сквозь проломы небесное тесто
вяжет отблеск огня своего.
Это Богом забытое место
было некогда храмом Его.
 
 
А теперь мы сквозь ветхие мрежи
наобум отпускаем судьбу…
 
 
Но зачем, Иисусе, и где же
хочешь слышать Ты нашу мольбу?
 

1975

Рыбак

 
Рыбак, надеясь на улов,
силки сетей забил в колодки
и до утра сидеть готов
в ребристо-влажном чреве лодки.
 
 
Его замшелая фелонь,
как видно, не имеет сносу,
когда под красную ладонь
он подставляет папиросу.
 
 
…Но вот качается гамак
с большим и белым телом щуки.
И счастлив сумрачный рыбак,
сжимая ей на жабрах руки!
 
 
Не думаю, что я добрей,
когда тебя ищу и кличу,
а отзовёшься – поскорей
спешу вернуть свою добычу.
 
 
Голодных чаек хищный гам
и огоньки-сороконожки.
И в темноте по берегам
всё реже светятся окошки.
 

1975

Диптих

1

 
По настилу таёжного мха
скорым шагом я вышел – к поморью.
Сталь морская не знает греха.
Сеет дождь по лесному подворью.
За осокой на чёрном бревне
папироской сырою балуюсь.
От черники все пальцы вчерне.
Чайка вскрикнула на валуне.
Я ещё и люблю, и волнуюсь…
 

2

 
Осока по пояс. Болотная хлябь.
Осеннего неба холщовая рябь
распорота острым лучом до конца
и сразу зашита иглой из свинца.
Ещё с полминуты мы видим стежки,
чуть розовы их бахрома, гребешки,
но так молода, верно, ткань в небесах,
что шрам заживает у нас на глазах.
 
 
Не то наше сердце и наша душа:
не пользуя нить и иголку,
они выздоравливают не спеша,
их раны открыты подолгу.
 

1975

«Дольним стараниям наперерез…»

 
Дольним стараниям наперерез
души усопших манят с небес:
– Эй, поднимайтесь сюда по холмам,
блудные, что вы замешкались там?
По миру, по миру, по миру – к нам.
 
 
И на игольчатой белой заре
очи в слезах обращая горе́,
наши ответствуют во плоти:
– Мы в пути.
 

1975

Окраина

1

 
Этот свет фонарей в молоке
освещает ни много ни мало:
неживые часы на руке,
на снегу воробья налегке
у дымящихся свалок.
 
 
Во – живём, ни туда ни сюда,
замурованы в общем.
Вынимаем с трудом невода,
а когда и совсем без труда,
на удачу не ропщем.
 
 
Перекрёсток. Плакат на щите
с бородатыми только.
Даже рады своей нищете.
Даже сладко, что горько.
 
 
Сыроватый табак да винцо
в подворотни темнице.
Но подмена – она налицо,
посмотрите на лица!
 
 
Потому и смеёмся вот так:
«с потрохами запродан»,
что последний решающий знак
с неба наземь не подан.
 

2

 
Поверх неопрятной побелки
графлённые дёгтем дома.
 
 
Там прыгают тени, как белки,
там падает в венчик горелки
сухих папирос бахрома.
 
 
Сквозь комнату движется Лета,
дверь выдранным дразнит крючком,
и зеркало, спутник поэта,
стекает продольным сучком.
 
 
Так страшно, как будто остался
до смерти какой-нибудь час,
а ты ещё не причащался,
для мира ещё не погас.
 
 
Сегодня пенаты родные,
тепло человеческих гнёзд…
Но выше – уже не чужие,
зазывные россыпи звёзд.
 

3

 
Сухие метёлки – ковыль позапрошлого лета
в кувшине, готовом рассыпаться или —
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$похоже на это,
на подоконнике с блеском огня ледяного…
Настольная лампа до половины второго.
 
 
Чего ж,
$$$$$$$оставайся, живи, отмыкай эти ящики,
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$пробуй
к тусклой бумаге примерить перо,
$$$$$$$$$$$$$$$$$словно гвоздик ко гробу,
в этой каморке, в которой хотел умереть я
в то доземное допервое тысячелетье!
 

1976

«О бедность! – затвердил я наконец…»

О бедность!..

Пушкин

 
О бедность! – затвердил я наконец…
С отросшими до шеи волосами,
с подрезанною криво бородой
шатаюсь часто у Москвы-реки,
то заберусь на Воробьевы горы —
на место доморощенных присяг,
то в щель воткну пожухшую медяшку
и окажусь глубоко под землёй,
где в драповых пальто провинциалы
кочуют с сумками, нагруженными впрок.
 
 
А в нишах статуи: угрюмые матросы,
спортсменки в облипающих трико
и партизаны в бронзовых опорках.
 
 
…То заберусь поутру в электричку
и вот качу на завтрак во дворец,
чтоб в парке с голубиными тенями
себя с Еленой встретить невзначай.
 
 
На берегу в воротничок пальто
уткнулась.
– Холодно?
– Не очень.
И я целую в щёку наугад…
 
 
А встретимся теперь – как мёртвые бормочем.
 

1976

Башмачок

1

 
Тени прошлого, словно скитальцы,
забредают сюда по ночам.
 
 
Я запомнил холёные пальцы,
грешный ливень волос по плечам!
 
 
…Подносила к концу сигареты
зажигалку – с прищуром зрачка,
 
 
осветив на мгновенье предметы,
воды Стикса, течение Леты,
воронёный зажим башмачка.
 

2

 
Скрипит за окнами морозная дорога,
как будто это тоже месть,
 
 
а не болтливая январская сорока
мне принесла чужую весть.
 
 
Как будто неспроста упали с небосвода
на тёмное стекло колючие цветы.
 
 
И узкий башмачок с улыбочкой юрода,
откинув волосы, застёгиваешь ты.
 

1976

«Когда на ролике античном…»

 
Когда на ролике античном
сидит нахохлившись снегирь
с крутым крылом, брюшком клубничным,
перетекающим в имбирь,
 
 
когда лимонные синицы
клюют в снегу с ветвей нагар,
в тулупах вышитых девицы
похожи чем-то на татар.
 
 
Их оторочки той же масти,
заместо шляпок – лисий ком.
 
 
И бычья кровь советской власти
стекает за высотный дом.
 

1976

Признание

 
С улыбочкой жалкой – и жалок и свят,
он вдруг говорит, что его вызывали.
А рядом другие за водкой стоят,
железные двери опять зарыдали.
 
 
Мы вышли на воздух. Снежок моросил,
синели на небе прогалины света.
Ну нет, я ещё башмаков не сносил,
и весело задрана пулька берета.
 
 
Его? Обо мне? Но какой в том резон?
И чем так моя интересна персона?
Ну да, уповаю на чудо, на сон,
ну, строю рога за спиной у закона,
 
 
конечно, и дерзкий побег в лесостепь,
и кража своих же монет из кармана…
И всё же в мордовскую яму на цепь
сажать мою душу бессмертную – рано.
 

1976

Архангельское

В.А.

 
Плашки листьев вморожены в лёд,
чей разлив бесприданницы-ивы
перейти собираются вброд,
наклоняя покорные гривы.
 
 
Пробивается свет из окон
к бледногубым голубкам Ротари:
куртизанки ли видели сон
или фрейлины в жмурки играли —
 
 
но пугала своей белизной
манекенная грудь у корсажа,
чей атлас отливал голубой
чернотой, что холодная сажа.
 
 
И косынок щекочущий газ
обегал обнажённые плечи…
Ничего не осталось у нас,
кроме щиплющей влаги у глаз,
кроме отзвуков собственной речи.
 
 
Знать, само провидение, рок
в перекошенных тапках с тесьмою
предназначили этот чертог
для прощальной размолвки с тобою.
 

1976

Встреча

Б. Михайлову

 
Когда в мильонной гидре дня
узнаю по биенью сердца
в ответ узнавшего меня
молчальника-единоверца,
 
 
ничем ему не покажу,
что рад и верен нашей встрече,
губами только задрожу
да поскорей ссутулю плечи…
 
 
Не потому что я боюсь:
вдруг этим что-нибудь нарушу?
А потому что я – вернусь
и обрету родную душу.
 
 
Не зря Всевышнего рука
кладёт клеймо на нас убогих:
есть нити, тайные пока,
уже связующие многих.
 

1976

Элегия

 
Мерещится, я не один брожу
по этим сумеркам – с тобою.
То что-нибудь тебе скажу,
то утаю, солгу, сокрою.
Столь ясно помнятся и стать твоя, и прыть,
любая ипостась и складка,
что лгать не совестно и правду говорить
тебе, единственная, сладко.
Кривую улицу, покрытый снегом храм,
где вороньё обсело крышу,
я не один, а пополам
с тобою чувствую и вижу.
И что мне до того, что там, где ты – июль,
а тут воротники да шубы?
Запью ли горькую, умру ли, оживу ль —
всё так же радуют глаза твои и губы.
Всё так же радуют… Но нет, ещё сильней,
зане не гаснут, не твердеют.
И волосы твои ещё рыжей
на полотне подушки тлеют.
Чего ж… Благодарю, что ласкова с чужим,
ты лучшие часы крадёшь для нас, воровка.
Да мне и так легко! Да я смеюсь над ним!
И не скучна моя зимовка.
 

1976

«Кто пробовал силу и волю…»

 
Кто пробовал силу и волю,
да вдруг надорвался в пути,
за кем через вьюжное поле
нам трудно и страшно идти,
кто в землю холодную ляжет,
отпетый худым вороньём,
тот Господу правду расскажет
про то, как на свете живём.
 

1976

Переделкино

 
На луковицах петухи – или кресты?
Овраг и долы.
Бориса вещие стихи.
Трёх сосен слитные верхи,
соцветья, чешуя и смолы.
 
 
(Подумать, десять лет тому:
все было кончено, однако
ещё не знали, что к чему,
и шли, болтая про сурьму
грозы и мыслящих инако.)
 
 
Кусок земли, где Сетунь с нить
где наши старые шакалы
умеют мёртвых хоронить.
Где мужикам нельзя не пить,
а бабам не ворочать шпалы.
 

1976

«Второй Зачатьевский… Тумана пелена…»

 
Второй Зачатьевский… Тумана пелена,
родные трещины асфальта.
Там церковь белая видна,
в которой золотая смальта.
 
 
Второй Зачатьевский… Лазейка, желобок,
калиточки из пластилина.
Стреляя зонтиком, выходят на порог
Иван Тургенев и Полина.
 
 
Значки страховщика на всех особняках
о чём-то повествуют глухо.
Зелёная вода трепещет на кустах,
и шелковисты комья пуха.
 
 
Когда-нибудь, вот так – и я седой как лунь
со скрипом бережно возьму тебя под ручку.
Ты скажешь: «Благодать. Проспали весь июнь».
И перепутаешь – приняв Муму за Жучку.
 

1976

Разговор

И.П.

1

 
Две снежинки – залётные поздние гостьи
засыпают в зелёной траве.
До краёв пустотою наполнены горсти.
И темны облака в синеве.
 
 
Что приснится и что тебе снилось намедни,
расскажи заодно.
Разглядим эти вешние вещие бредни:
где там соль, где зерно.
 
 
Или, может быть, бодрствовать лучше ночами,
а дремать на заре,
и скорей просыпаться с листвою, с грачами,
с тишиной на дворе.
 
 
Потому что душа занята разговором
с тем, кому не видна,
кто вслепую её донимает укором
и слезой прожигает до дна.
 

2

 
Городские деревья в туманце зелёном
за воздушною ямой окна.
Но не видит душа, занята разговором
с тем, кому не видна.
 
 
Для чего теребить её снова и снова —
непостижно уму.
Всё равно с твоих губ отлетевшее слово
возвращается в хаос и тьму.
 
 
И навеки уходит от нас молодое,
начинает морщинить висок…
И колечко на правой руке золотое
в золотой возвратится песок.
 
 
И опять в темноту – к запредельным просторам
устремится душа не одна,
а с другой – донимавшей вслепую укором,
прожигавшей слезою до дна.
 

1976

Поэт

А. Найману

 
Говорит о испуге своём
перед силою постной молитвы.
Прячет в шторах окна окоём
и острит наподобие бритвы.
 
 
И хотя уж давно позабыт
гром пальбы над холодной волною
и даёт ему друг-московит
хлебосольно трунить над собою,
 
 
он – подобно Петру за станком,
обращая на праздных угрозу,
вырезает цветок за цветком
золочёную едкую прозу.
 
 
Словно копоть не застит зенит,
не лежат штабеля у обочин,
словно впрямь ещё дело решит
эта гвардия слёз и пощёчин.
 
 
То искусно молчит о былом,
то презрительно тянется к нови…
И высок иудейский излом
тёмной тенью подправленной брови.
 

1976

«…Не Новгород купец, не древний воин Псков…»

 
…Не Новгород купец, не древний воин Псков
был выбран для паломничества нами,
пусть новодел кремля возрос до облаков,
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$зане упитан костяками,
не глинобитный путь, не башенный Изборск
с хмельным и кряжистым народом,
– а утро лунное, похожее на воск
$$$$$$$$$$$$$$$$$$и растопившееся мёдом.
 
 
Луна и озеро. Сосна и мотылёк
в глубинной синеве эфира,
где сладострастный Вульф под крест покорно лёг…
 
 
И Святогорский холм покоит ямбы мира.
 

1976

Шатура-72

1

 
Сама преисподняя Третьего Рима:
Шатура, горящая неудержимо,
заплывшие в торф караси;
Заволжье и Тверь, словно хворост, трещали,
а мы – как последние римляне, спали
на шкурах медвежьей Руси.
 
 
Нам снилась реки ледяная излука,
заоблачных барок кули,
серебряный след реактивного звука,
всё марево нашей земли.
 
 
…Когда ты на кухню за хлебом бежала,
голодною смертью грозя,
когда на плече со слезами лежала,
я думал, что ближе нельзя.
 
 
Но там, где фонтан омывает натуру
струями из бронзовых глаз,
 
 
моя парижанка забыла Шатуру,
в то лето душившую нас.
 

2

 
Червонной головнёй дымилась
под стенами Москвы Шатура.
Лесов потрескивала шкура,
земля в извёстку превратилась.
 
 
…Когда в измайловском квартале
стоял горячий смог клубами,
мы пересохшими губами
несбывшееся предсказали.
 
 
Ведь вглядываться в то – что будет,
нам и тогда мешали слеёзы.
Так зной земную влагу нудит
скопиться в зоревые грозы.
 
 
Какими тайными путями
была заброшена однажды
сюда, где торф горел пластами
и дохли караси от жажды?
 
 
Так пусть шатурская Помпея
объятий наших оттиск прячет
в золе, подобием трофея,
как будто это что-то значит.
 

1976

«Подумать, сколько было вложено…»

 
Подумать, сколько было вложено
сердечной силы, скорби впрок!
 
 
Погребено и обезбожено,
и не пускаем на порог.
 
 
А сколько слов в слезах повторено,
и в каждом взгляде, и черте!
 
 
Всё позабыто, проворонено,
осталось неизвестно где.
 
 
…А для чего сугробы таяли,
в пшенице сохли васильки,
цепные псы на даче лаяли,
о стёкла бились мотыльки?
 
 
Тогда среди сияний выспренних
ещё не открывалось нам,
что много званых, мало избранных
и приуроченных к мирам.
 
 
И растекаясь вместе с реками,
и забираясь на холмы,
и с солью радужной под веками
да разве думали, кумекали,
что всех недолговечней – мы?
 

1976

Перекрёсток

1

 
…И мокрый снежок, и песочная каша;
отдельный закут для торговли вином.
Так вот она жизнь драгоценная наша
в заботе о главном и самом родном.
Рабочий в халате. Угрюмые полки.
Скатавшийся драп вперемежку с джерси.
Деревья. Сугробы.
$$$$$$$$$$$$$$$$$И в стаю, как волки,
ненужные пьяницам сбились такси.
 

2

 
…Третий день метёт, метёт и тает,
тает и метёт.
Чёрный ветер бреши пробивает
в кронах у ворот.
Есть в далёком абрисе высотки
очертанья скал.
 
 
Всё стучат, стучат трамвайные колодки,
вьются искры возле шпал.
Пьяных стычки. Полупьяных стачки.
Но пора, пора.
Заржавел язык дверной собачки.
Где мой дом родной?
Ну что за номера!
 

1976

У никитских…

 
Бронзовый Толстой заплыл жирком,
развалился в кресле, правоверный.
И пугает радужным стеклом
горьковский особнячок модерный.
Капая слезами на сукно,
там читал стихи волгарь вампиру.
В лилиеобразное окно
беспробудно окал миру.
 
 
Но поют дубовые часы.
И, смирив позыв к зевоте,
встал вампир, сказав в усы:
– Пасыльней, чем Фауст Гёте!
Алэксей Максимыч, вы поэт.
И поднёс ему в награду
театральную коробочку конфет,
в чьей помадке много яду.
 
 
…И сломалась сормовская жердь.
Багровея, приподняли
и в стены кремлёвской твердь
навсегда замуровали.
 

1976