Текст книги "Избранное"

Два стихотворения

1

 
Решено – а что решено?
Сквозь холщовое решето
манна упругая сыплется вниз,
где сумрак, голь и ржав барбарис.
 
 
Ещё денёк ложится на дно.
Оконце к ночи зачернено.
Ни шагу вперёд, ни пяди вспять.
Папироску смять да ложиться спать.
 
 
…Через волок лет во сырой земле
ни за что не будет так хорошо,
как теперь на сухих простынях в тепле,
где на стёклах осенних дождей крюшон.
 
 
Красновата пена дождя в ночи.
Много днём кричишь, по ночам молчи.
 
 
Говорят, живём на земле в аду,
и, увы, правы: к сорока сгорим.
 
 
Выбирай во сне по душе звезду
и заранее назовись родным.
 

2

 
Первых подснежников сонный букет.
Завал на столе. Ни да, ни нет.
Земля ощутима не в ширь, а в глубь.
За каждый аршин – серебряный рупь.
 
 
Апрельских вьюг голубой металл.
И я одиночество тоже знал.
Я твердо помню черневший днём
дворец Кускова гнилым бревном.
 
 
Журился грач, и журчал ручей,
который вотще затихает тут,
где дни – в отличие от ночей —
проходят в спячке, к подушке льнут.
 
 
Судьбы цепочка – к звенцу звенцо —
ледяным огнём опалит лицо.
 
 
Рассвет придёт – укажу на дверь.
Ночь разложила костры Ковша,
как будто в знак, что ещё теперь
тебе открыта моя душа.
 

1976

Пробуждение

 
То ли прислушался
$$$$$$$$$$$$$$$$$$к дальнему возгласу, звуку,
иль примерещилось? – по деревянному стуку,
свету морозного парника…
То ли откинул во тьму незадачливо руку,
и затекла без уютной лощины щека;
 
 
вот и лишился
$$$$$русалочьих прелестей вьюги
на белоснежной раскидистой лапе лесной,
тихих теней за зелёным окошком Калуги,
чая с варением, рыбинских фиников скуки,
сна
$$$под коломенской густо-багряной луной.
 

1976

«Невидимый ветер ракиты испод серебрит…»

 
Невидимый ветер ракиты испод серебрит.
Кудлатая туча затмение солнцу сулит.
 
 
И падают капли на дранку, на ветви, в траву,
а ветер, играя, опять приоткрыл синеву.
 
 
Когда пацаном я в сенях полутёмных робел,
на солнце валялся, вокруг себя слепо глядел,
 
 
к нам бакенщик старый пришёл, громыхая ведром,
где пленная стерлядь дышала боками и ртом.
 
 
…Теперь я не тот; и вокруг себя зорко гляжу,
всё вижу, всё знаю, искусные речи вяжу.
 
 
Знать, скоро на веки положат тяжёлый медяк.
И бакенщик старый введёт меня в ивовый мрак.
 

1976

«Прошлое – явь, грядущее – явь…»

 
Прошлое – явь, грядущее – явь,
а настоящее – сон.
А если не так, попробуй поправь,
в прошлом влюблён, в грядущем влюблён,
а теперь уходи, оставь.
 
 
В прошлом – всплески воды, трава,
в грядущем – залежи звёзд.
 
 
А вот теперь больна голова,
и страх «качает свои права»,
и на сердце – мёртвый нарост.
 

1976

«Этого домика нет. Только сад поредевший…»

Памяти Л.С. Соколовой

 
Этого домика нет. Только сад поредевший напротив,
да розоватый булыжник в проплешинах виден асфальта,
да вороньё, как и прежде, обсело высокие кроны.
 
 
В бархатных вмятинах перекосились ступени.
Запах уборной и чёрного хода потёмки.
Слева скрипучая лестница – «к Нюре», а прямо —
дверь «к Рыкачёвым», стареющим девам недобрым.
 
 
И разноцветный витраж уцелевшего чудом окошка,
и с червоточиной пробы за завтраком чайная ложка.
 
 
На огороде смородина, запах садовой малины
с белым кинжальчиком в сердце и кислые сливы.
 
 
Топится печь обливная, напротив – портрет Магдалины,
а перед нею свеча и подшивка разбухшая «Нивы».
 
 
Или лото в перехваченном туго кисете,
ставим бочонки на цифры, закрытые в клети.
 
 
А за окном в темноте уподобились раю
заиндевелые ветви и звёзд ледяная рассада.
 
 
Этого домика нету. Но верую и понимаю:
он достоянье не волжского – Божьего Града.
 
 
…Божьего Града – затем и улыбки на лицах,
что во вселенной гуляют сомы и плотвицы.
 
 
Словно у лунки на льду огнедышащей Леты
спит рыболов – и подошвы его разогреты.
 

1976

Татарник

 
Татарник розов и лилов
у соловецких валунов,
покрытых пышной ржавью,
где морок спутан с явью.
 
 
Татарник, плоть мою возьми,
расстанемся друзьями.
О море Белое, греми
о валуны волнами!
 
 
Поведай, как пристал челнок,
как сделал шаг Савватий,
когда татарник, как щенок,
цеплялся за гиматий.
 
 
…Но в солодящий солнцем день
молчи про радость смерти
– когда встаёт за тенью тень
из соловецкой тверди.
 

1976

«Соловки от крови заржавели…»

 
Соловки от крови заржавели,
и маяк на Анзере погас.
Что бы ветры белые ни пели,
страшен будет их рассказ.
 
 
Но не то – в обители Кирилла:
серебрится каждая стена,
чудотворца зиждущая сила
тут не так осквернена.
 
 
Потому надвратная икона
оживает в утреннем луче,
и берёз ветшающая крона
на небесной выткана парче.
 
 
Что остановило комсомольца
сделать склад для красных овощей,
из свиных ноздрей пуская кольца,
у святоотеческих мощей?
 

1976

«В том краю, где моря Белого…»

 
В том краю, где моря Белого
заповедный слышен вздох,
зажилась морошка спелая,
запылал багрянцем мох,
 
 
где потом Петра Баранова
у Секирного холма,
возвращая Богу заново,
бич зарезал задарма,
 
 
где водил я в осень лодочку,
запирал покрепче дверь
и в холодной келье водочку
пил, заросший, точно зверь,
 
 
– что теперь в том мире деется?
Верно, всё как было встарь!
Водка-дрянь в порту имеется,
часто ленится почтарь.
 
 
И душа моя – в то белое
искромётное кольцо
опускает задубелое
постаревшее лицо.
 

1977

Посвящается китсу

I

 
Голубенек вереск лесной – весной.
На ветру у Китса шумит такой.
Наподобье ягод темна капель.
На холмах у Китса теперь апрель.
 
 
С колокольни Китса видны зараз
и хоромы лета, и зимний лаз,
черепица осени, сад весны,
и в любое время плоды вкусны.
 
 
Да ему не снилось как нам говеть!
Есть когда подумать, где грог согреть.
Да у нас потолще, поди, армяк,
похитрей, поди, полевой хомяк.
 
 
Китс бы с наших дровен слетел в сугроб,
размозжил о притолоку нежный лоб:
потому что если у нас – зима,
ничего другого уже нема.
 

II

 
У Китса на чердаке
треуголка ветхая на крюке
и эолова арфа в густой паутине.
 
 
…А у нас давно плывёт по реке
гора старья на пречистой льдине.
 
 
Наступила оттепель, наконец,
мальцы по площади плот гоняют.
Зачем ты жил на земле, певец?
Здесь о тебе ничего не знают.
 
 
Продмаг, знакомая полумгла,
на голой полке блестит сивуха.
Но отравила, не помогла —
в сетчатке влажно, а в горле сухо.
 
 
По склону с горки ползёт погост.
Над ним бескрестный зубец руины.
Земля дана человеку в рост:
за ширью родины – даль чужбины.
 
 
…Там у Китса варится крепкий грог.
В знак его участия и приязни
голубенек вереск и колок дрок
на переплетеньях Оки и Клязьмы.
 

1977

Диптих

И.

1

 
Схизма нашей любви и нежна и сурова:
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$изумрудный огонь,
с каждой новой зимой обжигающий снова
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$и глаза и ладонь.
Как на чайную зелень похожи метели!
$$$$$$$$$$$$$$$$$$Чуден скрип мостовых.
И прогулки по чёрному саду в апреле,
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$и ночлег у чужих.
 
 
Так идёт круговерть високосного года:
$$$$$$$$$$$$$$$счастье, бедность, печаль…
Где в гранитных метро преизбыток народа,
московиты не видят следов недорода,
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$никого им не жаль.
 

10 февраля 1978

2

 
…Где призывно зовут, поднимаясь в дорогу,
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$журавли-вожаки,
где партийцы воруют у всех понемногу
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$– мы с тобой чужаки.
 
 
Кто-то нас сюда вызвал и властно направил
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$твою руку в мою.
Схизму нашей любови октябрь окровавил
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$в заозёрном краю.
 
 
Не сказал бы тебе я ответного слова,
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$да сама помогла
– а не жалобный вопль журавлиного зова.
Нет смелее души, обретаемой снова.
$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$И крестильня светла.
 

12 февраля 1978

Посвящается волге

 
Прибрежные долы в сангине заката,
в мерцающей зыби река…
Послушай, как просится сердце куда-то
во плавкое – под облака!
 
 
Схватил бы я в цепкие руки гитару,
напенил цимлянским бадью
и гнал бы и гнал из Симбирска в Самару
под парусом крепким ладью.
 
 
Так много призыва в заутреннем звоне,
что хочется прямо сейчас,
прощаясь, прижать к задубелой ладони
холодный персидский атлас
 
 
и видеть песок, засинённый зарёю,
где чаек разносится крик
и пахнет смолистой лиловой корою
медвежьих углов патерик.
 
 
О Волга, всегда твоему благолепью
сродни атаманская стать.
Убей меня, Волга, мазутною цепью
и выброси на берег спать.
 

1978

В мае

 
Цвета ракушки склоны лесные
над Пахрою с вихром ветерка.
Наплывают одни на другие
растревоженные облака.
 
 
Стало тесно им на небе, видно,
раз к плащам прилипают листы,
раз пахучую почку бесстыдно
разминаешь меж пальцами ты.
 
 
…В полуплаче твоём, полуречи
вся душа твоя как во плоти.
И под майским дождём к полувстрече
наши губы на полупути.
 
 
Раскрываясь, черёмуха знает —
отчего её купы горчат.
И кукушка тебе обещает
календарь, что ещё не почат.
 

1978

Мартемьяново

 
Ветра зелёный шквал
ринулся и – пропал.
Майская ветка вьюжит,
словно опять зима.
И облаков кайма
осеребрилась вчуже.
 
 
Точно из погребца,
тёмный, в отлив свинца,
голубь в алтарной нише
крыльями зашуршит,
в сумраке зарябит,
вылетит в брешь на крыше.
 
 
Пёстрый сухой помёт.
Змеем сюда ползёт
ладан с колхозной сотки.
Местная ребятня
спрашивает огня
и предлагает водки.
 
 
Как от гнилья в пруду
или огня в аду,
идет мороз по коже…
Сколько уже годин
Ты здесь совсем один,
Нерукотворный Боже!
 

1978

«В густоморской листве…»

 
В густоморской листве
густо красна рябина
самых простых кровей.
Просека и трясина.
 
 
В хвойных, не обессудь,
мы оказались лапах.
Весь комариный путь
по большаку на запад,
 
 
за ворот пришлецу
ссыпав сухую хвою,
вот и пришёл к концу,
если не к аналою.
 
 
«Первый… один… родной…»
Высь с реактивным гулом.
И – провела рукой
по волосам и скулам.
 
 
Осени тёплый прах,
преображённый в слово,
вновь на твоих губах.
 

Груздево и Дюдьково,

1978

Осень 1978 года

I

…ближе к милому пределу

П.

1. Вера, Надежда, Любовь

 
Бабьего лета отеческий лик.
Штрифель в холщовом кармане.
Красно-зелёный кленовый плавник
поутру выплыл в тумане.
 
 
Нищий сидит у церковных ворот
к мелу спиной, подбородком вперёд.
 
 
Видят насквозь ледяные глаза.
Вылинял ворот рубашки.
К сальной подкладке его картуза
весело липнут медяшки.
 
 
С шишечкой чёрной резины костыль.
Псевдоплодовой отравы бутыль.
 
 
…Это, должно быть, сама благодать —
луч на надвратной иконе!
Бабки к ограде пришли торговать
астры и сливы в бидоне.
 
 
Тает холодная слива во рту.
Крепнет малиновый звон на лету.
 

30 сентября

2

 
На Никольском погосте в ограде
вязью значится «Регент Машков».
В глянцевитом земля листопаде
от кленовых красна гребешков.
 
 
Точно в махом разбитой копилке,
перед нищим с грошами картуз.
– Парень, парень, сходи за бутылкой! —
Побегу и скорее вернусь.
 
 
…Хорошо нам на родине, дома,
в сальных ватниках с толщей стежков!
Верно, чувствуем – близится дрёма
та, в которой и регент Машков.
 
 
На ветру отсыревшие спички
инвалид прикрывает рукой.
 
 
По округе стучат электрички:
упокой, упокой, упокой.
 

3

 
Безнадёжно в осенние дни
пахнет яблочной гнилью вино.
Алый панцирь кленовой клешни,
как холстину, топорщит окно.
 
 
Краснопёрая севера темь!
Кто из русских не хочет того,
чтобы не было больше совсем
ничего, ничего, ничего.
 
 
Подстригает стога под горшок
ветер, литшку хватив по пути.
В Емишёво дорога, дружок,
стала жижей, и нам не пройти.
 
 
Только сразу заплывший чертёж
сапогом на раскисшем песке…
Только тянущий жилы галдёж
журавлей в предотлётной тоске!
 
 
…Всё отдать за понюх табаку —
землю, волю, судьбу и фиту,
и лежать на печи на боку
с кочерыжкою зайчьей во рту.
 

4

С. Стратановскому

 
В край киреевских серых зарниц,
под шатёр карамазовских сосен,
где Алёша, поверженный ниц,
возмужал, когда умер Амвросий,
 
 
исцелявший сердца на крыльце,
ибо каждое чем-то блазнится,
куда Лев Николаич в конце
то раздумает, то постучится,
 
 
– я приехал в октябрьскую мгу
посидеть наподобье калеки
у руин и никак не могу
приподнять задубевшие веки.
 
 
…Надо встать, да пойти, да купить
настоящей отравы бутылку,
карамельки какой закусить,
чтобы стало лицу и затылку
 
 
сразу весело, жарко. А то
в шарф упрятать простывшую выю.
Всё я думаю: братья! За что
изувечили нашу Россию?
 

5

 
Небо рыхлое тёмное,
точно ямы во льду.
Даль земная огромная,
вся она на виду.
 
 
От рябины с оскоминой
лает рыжий трезор.
Путник в ризе заплёванной
входит в оптинский бор.
 
 
Страстотерпцу мерещится
вразумлённая Русь.
В старке ивовой плещется
подмерзающий гусь.
 
 
Птица глупая серая,
в Палестину лети,
где кончаются, веруя,
человечьи пути.
 
 
Там, где самая строгая
служба ночью и днём,
– Ждите нашего Гоголя! —
крикни с лёта в проём.
 

6

 
В лжеучении Толстого
есть над чем всплакнуть,
от Козельска до Белёва
коротая путь
 
 
с тенью оптинского бора,
где одно в одно:
ребятни патлатой свора,
ругань да вино.
 
 
Ужас вместо русской чести
побелил кулак —
только вспомнил шелест жести,
храмин сбитый праг
 
 
и ломоть, подобный глине,
из которой плоть…
Сколько зла в своей святыне
попустил Господь!
 

7

 
Наметало кленовых стожков
с веток, свищущих, как кнутовища.
Коля Воронов. Регент Машков.
По соседству кресты и жилища.
 
 
С благовестом милеет лицо
за оградой юродки счастливой.
В стороне заросло озерцо
камышами с каурою гривой.
 
 
…Перелётная утка крылом
расплескала осеннюю старку.
Но когда б я сидел за столом,
мне хватило б на целую чарку,
 
 
что наполнена по ободок
на расшитом крестом полотенце…
Я бы, выпив её за глоток,
помянул старика и младенца!
 

8. Покров день

 
Каурым перелеском сшитое,
жнивьём ершащееся поле.
Знать, Подмосковье самовитое
печётся о своём престоле.
 
 
Покров с надвратными иконами
зарю встречает властным звоном,
плывущим над погостом с клёнами,
и мне б хотелось на котором
 
 
однажды лечь под свежей пахотой,
пока её не смёрзлась проба,
чтобы у паперти распахнутой
стояла твёрдо крышка гроба.
 
 
…Но идущим путями скользкими
невместно и мечтать об этом.
Не стоит кладбища Никольского
не брезгающий белым светом.
 
 
За верную измену родине
взамен широких листьев с веток
ему махровых черносотенных
на крест навешают виньеток.
 

14 октября

II

…Удушает прах летучий

Б.

1

 
Это – когда опять без угла,
а дело вовсю к зиме.
Электричка клацнула и ушла,
нас утонив во тьме.
 
 
Ещё в пути человек простой
всё угостить хотел,
да я в ответ мотнул головой:
не буду, дескать, – говел.
 
 
На полустанке ледок и слизь.
Пришлось его довести:
– А ну, браток, на скамью садись,
а я побежал, прости.
 
 
…По чёрным путям к любимой своей,
где её отец-инвалид
из суток в сутки на койке спит,
где венчик газа всю ночь горит,
но стоек сквозняк с полей.
 

28 октября

2

 
Первый снежок завсегда служил
ссыльному для охот.
Наливки няниной заложил,
вскочил в седло и – вперёд.
 
 
Под небом дымчатым с бирюзой
лицейский аллюр… А тут
скорее сам бежишь от борзой,
слыша спиной: ату!
 
 
Не разбирая, где топь, где мрежь,
где лес, а где городская муть,
и сорок вёрст пробежишь, допрежь
найдёшь – у кого стрельнуть.
 
 
…И всё угадывая в пути
не просто смерти грядущий час,
а миг, когда пригласят пройти
иль дотянут блатную козу – до глаз.
 

29 октября

3

 
Забудь, чего я тебе скажу.
А не забудешь – что ж.
Я сам, что тать, по ночам дрожу
и выкрикну первым: ложь!
 
 
Заворожённо с дубовых крон
рушится ржавый лист.
Пустого храма щербат пилон.
Ветра холодный свист
 
 
по-уркаганьи прилип к лицу.
Ухватчив сухой репей…
Здесь бы повёл я тебя к венцу
мимо живых ветвей
 
 
во дни – как ладан катил слои
к оперенью свеч, за которым Спас.
Чтоб отец, и мама, и все твои…
Далека дорога обратно; и —
на заре ободок у глаз.
 

30 октября

4

 
В чужом дому. Книгу возьму
(а дело к зиме – беда!)
– или слово не по уму,
или белиберда.
 
 
Посеребрён вдалеке лесок,
и обесчещен храм.
Как ржав кирпичный его песок,
когда долетает к нам!
 
 
…Скоро за раму сала кусок
повесит добряк-отец.
И будет синица его – цок, цок,
пока не склюёт вконец.
 
 
Но в эти дни уже тут с тобой
не просыпаться мне.
А где-нибудь с больной головой,
с монеткой (а на пивко) сырой,
с зимним бельмом в окне.
 

2 ноября 1978

На закате…

Г.О.

 
Наша рана будет долго жить,
осень вянуть и метель кружить.
 
 
Всё трудней встречаться стало нам,
прятать сердце по чужим углам.
 
 
…Точно издыхающий дракон,
дерево чернеет. Вороньё
 
 
налетает и со всех сторон
(как любил я слабое… твоё…)
– плоть его терзает и клюет.
 
 
И напрасно в ветви небосклон
заливает тёмно-карий йод!
 

1978

«Заворожённый денёк погож…»

 
Заворожённый денёк погож.
Первый снежок в горсти
мгновенно тает.
Родная, что ж,
я первым скажу – прости.
 
 
От дней, как падал румяный прах
в коричневатое озерцо,
как много правды в твоих словах
и как знакомо твоё лицо!
 
 
Достало б силы у братских ям
припомнить всё до последних крох.
Как будет мне драгоценен там
твой каждый выдох и каждый вдох.
 
 
…Прости, что в тридцать в рванье ходил
и ел с юродами на одной
кухне под сводом прихода. Был
(чем чаще лгал, тем тесней любил)
– не из тех, про кого похвалялись: «свой».
 

1978

Охота

 
Новосильцева потный рысак.
Оторочена туча мерлушкой.
На бегу легконогий русак
становился коснеющей тушкой,
 
 
замеряющей наискосок
десятины родного простора.
И, влетев в оголённый лесок,
заливалась легавая Дора.
 
 
…Уж давно по окрестным лесам
не сыскать длинноухих кормильцев.
Проливая коньяк по усам,
не трубит егерям Новосильцев,
 
 
но ещё под глазами мешки
у меня… Бубенцы-колокольцы…
Вот таким выпускали кишки
на туманной заре комсомольцы!
 

1978

Памяти Николая Клюева

1

 
Олонецких изб громадины
заколочены, глухи.
На резные перекладины
не садятся петухи.
 
 
Пролетая над амбарами,
ветер спрашивал, дивясь:
– Сладко ль вам под комиссарами?
А они проснулись:
– Ась?
 
 
Не найти тебе ни корочки,
ну да ты и так щекаст.
Словно мел на медной створочке,
золотится снежный наст.
 
 
Надо б этих комиссариков,
шедших с грамотой к крыльцу,
растереть бы, как комариков
по усталому лицу.
 

2

 
Древо с фениксами красными.
Строк личное полотно,
густо затканное гласными.
То всё ясно, то темно…
 
 
Десять лет по норам прятался,
бородой зарос до глаз,
к новой власти худо сватался.
Но пробил последний час:
 
 
оспяною лапой Сталина
взята в гиблые места
и зарыта персть крестьянина
без отпева и креста.
 
 
Где лежишь, Никола-мученик,
богоизбранный помор?
Я прожгу слезой горючею
твой заснеженный бугор.
 

1978

«Россия ты моя…»

 
Россия ты моя!
$$$$$$$$$$$$И дождь сродни потопу,
и ветер, в октябре сжигающий листы…
В завшивленный барак, в распутную Европу
мы унесём мечту о том, какая ты.
 
 
Чужим не понята. Оболгана своими
$$$$$$$$$$$$$$в чреде глухих годин.
Как солнце плавкое в закатном смуглом
$$$$$$$$$$$$$$$$$$дыме бурьяна и руин,
 
 
вот-вот погаснешь ты.
$$$$$$$$$$$$$И кто тогда поверит
слезам твоих кликуш?
Слепые, как кроты, на ощупь выйдут
$$$$$$$$$$$$в двери останки наших душ.
 
 
…Россия, это ты
$$$$$$$$$$$$на папертях кричала,
когда из алтарей сынов везли в Кресты.
В края, куда звезда лучом не доставала,
они ушли с мечтой о том, какая ты.
 

1978

Утром, вечером, ночью…

I

 
От хвойных игл с золотой пыльцой
глаза устали.
Как изменилось твоё лицо,
пока мы спали!
Как будто ты разучилась жить,
сроднясь со снами.
И вот не знаешь о чём просить
Того, кто с нами.
 

II

 
Лесной игольчатый окоём
под лепкой снега.
Под поцелуем моим – твоё
трепещет веко,
ещё прощаясь с последним сном.
Как было ярко
от малым машущего крылом
свечи огарка!
 

III

 
…И снится в инее блёстком храм,
верней, руина,
чьи бреши смертно открыты нам.
 
 
Горька, что хина,
слеза, бежавшая по щеке
сегодня ночью
и прикипающая к строке
уже воочью.
 

IV

 
Закрыто инеем, как плющом,
окно берлоги.
Я твёрдо верую, что ещё
в земном прилоге,
когда падём за свои грехи,
то станем зрячей
на Божьи праздники и стихи —
предтечи плачей.
 

25 января 1979

В морозный день

1

 
Медовым морозцем любимой роток обметало.
От лисьей папахи ещё золотистее стало.
 
 
Соцветья сосновые, инея тонкие стружки
и дымные тучки, подобные выстрелам пушки.
 
 
Лыжня увлажнилась в преддверии блёсткого марта,
поди, погорелый проехал возок Бонапарта,
 
 
таща восвояси его горбоносую тушу.
И снег засыпает его корсиканскую душу.
 

2

 
В тулупчиках старых с руном вологодским бараньим
в лесах подмосковных мы лихо с тобой партизаним:
 
 
вспугнём ли сороку, что тощие лисы наседку…
просыплем снежок ли, схватясь за сосновую ветку…
 
 
Пред Богом мороз завсегда за Россию предстатель,
когда подступает к её деревням неприятель.
 
 
Рассол огуречный бочонками хлещут при этом.
И каторжный Федька палит во француза дуплетом.
 

1979

Колыбельная

 
Снег поскрипывает нарами.
На ветру лицо горит.
Русь под новыми татарами
крепко, крепко, крепко спит.
 
 
Под татарами, под пытками
говорливей немота.
За скрипучими калитками
золотая мерзлота.
 
 
Пахнет углями угарными
топка честного труда.
Русь под новыми татарами
спит до Страшного Суда.
 
 
…Я тогда пред Богом выступлю,
попрошусь к Нему на дно,
красный путь слезами выстелю,
чтобы с нею заодно.
 

1979

Лявля-73

 
Хорошо любовникам архангелогородцам
по снежку скрипучему в Лявлю поспешать.
Густо-перламутровым вяжущим морозцем
наши губы склеило, сразу не разжать.
 
 
Руки обожжённые в задубелых варежках
не пора ли было нам тогда соединить,
постучать в оконце приходского батюшки,
стёкла в колком инее дыханьем затемнить?
 
 
Крикнуть: «Здравствуй, батюшка, убиенный красными,
покади погуще по пустым углам».
Гласами духовными, смирными, неясными
своды обветшалые отвечали б нам.
 
 
Под обрывом ширилась Двина румяным глянцем.
Льдины, словно в сумерки, уходили вспять.
…Архангелогородочка теперь с американцем.
Да и мне уж грешному давно пора бежать.
 

1979

Зимняя сказка

 
Прозрачная яма со стенами тверди топаза
в мерлушковых тучах открылась теперь до отказа.
 
 
Там солнышко наше, которое малость поярче
земли заснежённой, которая малость пожарче.
 
 
В кудели мороза запутались ветви опушки,
её веретёна, станки, челноки и коклюшки.
 
 
Всё слаще и тише воркует сосна-голубица,
на свежем ветру задубела её власяница.
 
 
…Вот здесь бы лежал я под цоканье злого отряда,
тачанкой отличного лишь от панургова стада,
 
 
лицом костенея и снег собирая в охапку
бессильной рукою, как гнусную красную тряпку.
 

1979