Текст книги "Безбилетники"

Мужик молчал, тяжело глядя на собеседника.

– Да, вы правильно сказали: кровь – это крепкий цемент, – продолжал священник. – Но ваш крепкий дом не устоит, поскольку у него нет фундамента, нет Бога.

– Хорошая проповедь. Я ничего против Церкви не имею. Алэ я вважаю, що Церква, як маты, должна быть национальная.

– Вот именно. Это потому что у вас место Бога заменила родина, территория. А Христос следующих за Ним призывал отказаться даже от родителей. Вот, например, есть у нас праздник Покров. Почему мы, славяне, празднуем день, когда Богородица разбила корабли наших предков у православного Константинополя? Потому что мы в первую очередь христиане, и только потом – славяне, народ.

– Я, може, крови и не хочу, но жыття – воно такэ… А Покрова – це не тильки церковнэ свято. – Мужик опять перешел на мову. – Цэ ще й дэнь народжэння УПА.

Он хлопнул себя по коленям, давая понять, что разговор окончен, и, отвернувшись к окну, замолчал.

Поезд замедлил ход. За окном замелькали столбы станции, а затем появился небольшой, залитый солнцем перрон Мелитополя.

– Бувайте. – Мужик встал, слегка поклонился священнику, и вышел в коридор.

В вагоне стало совсем душно. Южное летнее солнце разогрело его как консервную банку.

– Новоалексеевка, – Монгол дернул Тома за рукав. Название станции он проговорил с таким благоговением, будто бы они ехали именно туда.

– И что? – не понял Том.

– Как что? Следующая – уже Крым. Пошли в тамбур, покурим.

– Пошли.

Они вышли, Монгол достал сигареты.

– Видел? – произнес Том. – Матерый бандера. Не то что наши местные интеллигенты. Совсем другое тесто.

– Я думал, ты ему начнешь баки забивать, – отозвался Монгол.

– Зачем? Каждый сходит с ума по-своему.

– Я бы укатал его.

– А не надорвался бы? У него руки – как мои ноги.

– Здоровый шкаф громко падает, – зевая, сказал Монгол. – Но я не стал рисковать, потому что у него пушка.

– Откуда знаешь?

– По глазам понял… Он вначале перед попом хотел хвастануть, а потом тебя стреманулся. Эх, моего бы дядьку сюда.

– Ты, кстати, обещал рассказать. Кто он у тебя?

– Дядька у меня героический.

– Это я уже слышал.

– Ну как… – Монгол собрался с мыслями. – Ветеран войны, воевал где-то на Белорусском фронте. Потом попал в плен к немцам, отправили в концлагерь. Три раза бежал, на третий раз – удачно. Каким-то образом оказался во Франции, попал к маки, французским партизанам. Воевал с ними до победы. Награжден орденом Почетного Легиона. После войны, не будь дурак, остался во Франции, поскольку в родной стране за плен можно было еще и сесть. Вернулся уже при Брежневе.

– А что государство? Не посадило?

– Не только не посадило, но еще и квартиру в Москве дало, и на работу устроило. Он до пенсии книги с французского переводил. А потом ему душно стало, – что-то с легкими. И вот, на Крым поменялся. Старенький он уже. Лет под восемьдесят, наверно.

– Героический дядька, да, – протянул Том. – Ты адрес-то хоть взял?

– Конечно. Мамка написала. И банку варенья ему передала. Чтобы уж совсем с пустыми руками не ехать.

Предвкушая скорый финиш, Том крутил в руках карту с расстояниями между станциями.

– Тут совсем немного. И тут… Теперь совсем другое дело. По логике, следующая Джанкой, а там уже и до Симферополя дэцл! Еще чуть-чуть…

Поезд летел вперед, как лошадь, почуявшая близкое стойло. Он был уже почти родной. Стыки рельсов стучали в унисон с сердцем, наполняя его радостью. Проводники все разом подобрели, радостно улыбались пассажирам. Том сам будто слился с длинной железной гусеницей состава в единое целое, и они вместе неслись к цели, жадно вглядываясь в раскаленное белое марево горизонта.

Природа за окном изменилась до неузнаваемости. Жухлые, высушенные солнцем тополя, колючки и серо-желтая земля уступили место соляным озерам Сиваша. Заискрились седыми берегами мертвые заливы, запахло йодом, соленым морским гнильем, еще чем-то горьким, незнакомым.

В тамбуре их обнаружила проводница.

– А, вы ще тут? Сейчас станция будет, вы выходите, – она сделала ударение на букву «о». – Выходим, выходим отсюда.

Она стала выпихивать их в рабочий тамбур.

– Милая, дорогая! Что же вы делаете? Где же ваше милосердие?

– Вещи забирайте! – отрезала та.

Они забрали сумки, вышли в тамбур. Наконец поезд остановился. Проводница распахнула дверь, подняла подножку, и жестом предложила проследовать наружу.

Том осторожно выглянул из вагона.

За дверью, насколько хватал глаз, стелилась бескрайняя, будто занесенная снегом, слепящая глаза равнина. Напротив тамбура торчал ржавый, покосившийся остов будки, больше похожей на заброшенную автобусную остановку. Апокалиптическую картину завершала вздыбленная колесами грузовика колея жирной грязи, которая исчезала в белом мареве горизонта. Какой-то неведомый шоферюга проехал навстречу солнцу прямо через безбрежную соленую долину.

– Вы что, смерти нашей хотите? Это же Луна. Там нет ничего живого. – Том спрятался назад в вагон, развел руками. – Куда выходить?

– Ну шо з вас визьмэш! Йидьтэ вжэ. – Вздохнула проводница, и махнула рукой.

– От вы людына, не то шо те белорусы. Та може вам налить? – спросил Монгол. – У нас спирт есть.

– Та жарко, мальчики, – проводница, подобрела. – Йидьтэ вжэ, ладно.

– Вот спасибо вам! А можно у вас кипяточку? – спросил Том.

– Ох, хлопчики, вам як мэд, – так и ложкой. Он, у титани визьмить.

Том достал кружку, Монгол насыпал туда бабкиной травы.

– Может зелье приворотное? – вдруг спросил он.

– Ты и без зелья того… – Том повернулся, обратился к проводнице. – Не хотите чайку? Травы Кавказа. Бабушка собирала.

Через минуту они сидели в купе проводников и пили втроем ароматный травяной чай.

– Та шо ж мы, не люди?! Мы ж люди тоже ж, мы понимаем, – охала проводница.

– Добро всегда возвращается. Закон вселенной, – говорил Монгол, угощаясь печеньем.

– Дай-то Бог, дай Бог, – вздыхала женщина. – Симферополь скоро. Пиду билеты раздам.

Они сели в конце вагона. Рядом, в последней плацкарте, ехала компания волосатых. С третьей полки, из-за рюкзаков, торчала гитара. Разморенные южной духотой, они спали. Напротив, на боковухе, сидели две цыганки с младенцем. Том кивнул на цыган, шепнул Монголу.

– Вон, видишь. Это вечные трайперы. Целый народ, который тысячелетия ищет что-то, ищет. Народ в движении, народ без дома. Наверное, они сыграли когда-то в игру, где на семь стульев шесть человек. И, когда музыка прекратилась, им не хватило своего стула. И теперь они едут, едут. Профессиональные путешественники. Вот у кого опыт!

– Может, ты с ними в таборе хочешь пожить?

– Они меня не поймут. Я для них конкурент.

Симферополь начался внезапно. Когда за окном показалась белая колоннада вокзала с башенкой часов, пассажиры радостно засуетились.

– И все, что ли? – поскучнел Монгол. – Я бы дальше ехал.

Город встретил их теплым воздухом раннего вечера, запахом кипарисов и цветастой суетой приезжих. Проводники тепло прощались с пассажирами.

Часть 2

Крым

Они сели на скамейке у вокзального фонтана, раскрыли карту.

– Что-то тут Фрунзенского не видно.

– Мелковатая. Пошли, вон рынок. Там и узнаем.

Симферополь оказался грязным суетливым городом с разбитыми тротуарами и пыльными суетливыми дорогами. Тому он почему-то напоминал телеграфный столб, сплошь заклеенный старыми и новыми объявлениями.

Через четверть часа они уже знали, что Фрунзенское переименовали в Партенит, что это на побережье где-то за Алуштой, и дешевле всего туда добраться на троллейбусе.

Монгол долго ковырялся в карманах в поисках денег, пока на асфальт не выпал изрядно помятый Леликов конверт.

– Э, аккуратнее с почтой. Дай мне, у меня карманы поглубже. – Том расправил письмо, бережно положил его себе в задний карман, и они отправились на троллейбусную остановку.

Троллейбусы подъезжали один за другим, быстро всасывая в себя очередную толпу отдыхающих.

– Может, так пролезем? – сказал Монгол.

– Не пролезем. Тут кондуктор. Бери до ближайшей остановки, а выйдем во Фрунзенском. Или как там его, – сказал Том.

– Сумку оставлю, – Монгол ушел к окошку кассы.

Том развалился у бетонной колонны. Его глаз лениво скользил по цветастым юбкам и летним шляпам, пока не наткнулся на длинноволосого блондина. Тот сидел неподалеку от него на куче рюкзаков и ел из пакета персики. Он поймал взгляд Тома, и между ними установилась та неуловимая связь, которая так легко появляется среди неформалов по принципу «свой – чужой». Том подошел поздороваться.

– Персик хочешь? – незнакомец опередил его и протянул пакет.

– Спасибо. Я два возьму, для товарища. Меня Том зовут.

– А меня Свен. Из Риги.

– А вы куда сейчас?

– Сейчас в Ялту. Там сейшн, много команд будет.

– А кто именно?

– Не знаю. Всякие. Местные, приезжие.

– Клево! Ладно, может еще увидимся. – Том пошел было к сумкам, но тут его осенило. Он бросился к Монголу.

– Слышь, едем до Ялты. Там сейшн, а Лелик говорил, что Индеец ни одного концерта не пропускает. Значит, сто пудов, он в Ялте! Может, даже играет.

– Во, масть пошла! – обрадовался Монгол.

Наконец к остановке, звеня и воя, подкатил их троллейбус, и они вместе с веселой толпой отдыхающих влетели внутрь. Троллейбус был древний и неповоротливый, как динозавр. Натужно взвыв, он покатил на пределе своих пенсионных сил, обдувая пассажиров из распахнутых окон. Степной ландшафт быстро сменили сопки, а за ними пошли кутающиеся в дымке облаков, покрытые сизыми лесами, горы. Троллейбус, утробно завывая, карабкался наверх.

По соседству с ними сидела компания хиппарей, которые ехали в их вагоне.

– Чего, пацаны, невеселые такие? Не выспались? – спросил Монгол.

– Цыгане с нами были и гитару мою увели! – Кисло улыбнулся темноволосый скуластый парень.

– Во как. – Монгол повернулся к Тому. – Видал, романтик?

– Столкновение цивилизаций кочевников. В большом вагоне кто первый встал – того и гитара, – изрек Том.

Троллейбус с трудом взял перевал и, весело звеня, покатился вниз.

– Море! Море! – встрепенулись дремавшие взрослые, а уставшие сидеть дети радостно полезли в окна.

За перевалом вдруг, – будто кто-то могучей рукой раздвинул горы и распахнул зеленый занавес, – открылся новый, неведомый мир. Внизу тяжелой стальной плитой лежало необъятное море. Справа оно упиралось в косматые, покрытые лесом утесы, над которыми высился угол похожей на шатер горы. Слева, за широкой солнечной долиной, топорщилось гигантскими каменными изваяниями длинное плоскогорье. Далекий морской горизонт клубился в туманной дымке. Его линия была размыта и нечетка. Там, где-то очень далеко, сливались воедино две одинаково чуждые человеку, непокорные стихии моря и неба. Они будто дразнили, необъятные, непостижимые, легко сосуществуя вместе, и при этом совершенно не нуждаясь в человеке. Тому на миг подумалось, что море напоминает время. Вот оно, рядом, – ритмично бьет прибоем о берег, а другой его край, невидимый, непостижимый, теряется в вечности.

С пассажирами автобуса произошла неуловимая перемена. Все загомонили разом, повеселели. Так ребенок, предвкушая вожделенный миг счастья, с азартом и нетерпением ищет подарок под елкой.

«А ведь счастье – это когда нет невозможного», – подумал Том.

Солнце пробежало по его лицу, и в душе будто кто-то включил свет. Он вспомнил тот тонкий брюзжащий голосок, который глупо ныл в его голове этой ночью на неведомом полустанке, и усмехнулся.

Троллейбус повернул вправо и покатил вдоль моря по залитой солнцем дороге. Открытые окна дышали свежестью.

«До счастья теперь только рукой подать. Оно дорого победой, а они победили», – Том глядел в окно, жадно вдыхая смолистый запах таявших на солнце кипарисов. Монгол дернул его за рукав.

– В Ялту ехать не стоит.

– Почему?

– Народ говорит, что там нормального пляжа нет. Самые козырные – под Массандрой. Это пригород. Выйдем раньше, искупнемся и пойдем себе по берегу. Говорят, что недолго. Времени еще часа три.

Они вышли в Массандре, и тут же увидели афишу.

– «В программе выступят около двух десятков рок-коллективов из Крыма, Украины, России и стран ближайшего зарубежья, – прочитал Монгол. – Вход 100 000 рублей.

Начало концерта в 21–00. Адрес: г. Ялта, городской курзал».

– Слышь, заломили цену, гады! – сказал Том.

– Как-нибудь залезем. Может, Индеец и пустит.

– Сильно мы ему нужны! – скептически заметил Том. Ему казалось, что чем меньше он будет надеяться на теплый прием, тем вероятнее он случится.

Массандра оказалась высоко. Они долго спускались к морю большим и густым парком, перепрыгивая через скамейки и срезая длинные тенистые аллеи. Впереди, за густыми кронами деревьев то и дело мелькал синий океан моря. И они неслись к нему, не разбирая дороги, предчувствуя, как уже совсем скоро окунут в воду свои потные, грязные, пропахшие железнодорожной копотью тела.

Внезапно лес кончился, и они с разбегу вылетели на небольшую открытую площадку. До моря было еще метров сто. Оно было совсем рядом, неестественно синее, безбрежное, какое-то чересчур выпуклое, и шевелилось, будто живое. В самом его центре, прямо под слепящим южным солнцем, мерцало небольшое серебряное озерцо. В нем неподвижно стояли белые точки парусников.

Море! Том на миг подумал, что они никогда не доберутся до него… Оно тянуло к себе неведомой магией, обещая исполнение всех желаний, придуманных или еще нет. Оно так и будет маячить вечно, где-то чуть впереди, недостижимое в своей святой красоте. Как полузабытая сказка из детства.

С тихим остервенением они ринулись дальше. До долгожданной кромки прибоя оставалось метров двадцать, но тут перед ними встал двухметровый решетчатый забор.

– На штурм! – заорал кто-то рядом. Недалеко от них уже карабкалась через решетку компания каких-то хиппарей.

Еще минута, и, побросав сумки на галечный пляж, они спешно расшнуровывали кеды, распутывали нахватавшиеся репейника шнурки, стаскивали одежду, подспудно соревнуясь друг с другом, будто от того, кто первый залезет в море, зависело что-то очень важное.

Монгол на миг опередил Тома. Он сходу разбежался, прыгнул, исчез под водой, вынырнул, сплюнул, улыбаясь во все тридцать два.

– Соленая.

Том нырнул следом в ласковую, переливающуюся солнечными бликами, воду. Она закурлыкала под грудью, тонкими струйками пузырьков покатилась вдоль тела.

– Я – прилетел! Вот оно, море! – громко пропел он.

– Вот оно, счастье, я прилетел! – подхватили неподалеку знакомую песню в незнакомой компании.

«Все свои! – подумал он. – Так и должно быть в сказке».

Через полчаса блаженства они, как земноводные, устало выползли на берег и вытянулись на обжигающей гальке.

Монгол был в восторге. Не прошло и пяти минут, как он снова ринулся в море, глубоко нырнул, размашисто поплыл кролем, вновь нырнул.

Том следил за ним из-под прикрытых ресниц, и даже немного завидовал. Море, желанное, далекое, теплое, показалось ему простым соленым водоемом. В нем больше не было тайны, которая так манила его. Что это была за тайна? Тайна человека, который когда-то на заре своей юности вышел из воды? Тайна его детства? Неосознанная тоска по тем временам, когда у него дома все было в порядке?

– В одно и то же море нельзя войти дважды, – вздохнул он, и отвернулся, вдруг потеряв к морю всякий интерес.

Повсюду, куда ни кинь взгляд, возлежал различный неформальный люд. Это были нескладные, в рваной джинсе, бледные и загорелые, незнакомые, но такие родные люди. Они так же презрели обывательский быт тесных клеток панельных домов и ринулись куда-то далеко, в теплые края, в далекую Ялту. Лишь в дальнем углу пляжа, испуганно поглядывая в их сторону, жались друг к другу цивилизованные обыватели. Это они были формальными хозяевами пляжа, это их заботливо отделили от остального мира решеткой высокого забора и платным входом.

– Хороша водичка, – Монгол вылез на берег.

– Посмотри. Рядом – все свои. Настоящие.

– Свои дома сидят, – захохотал Монгол, с размаху шлепнув его по спине медузой.

Том лениво мигнул глазами, поднял голову. Около них остановилась миловидная девушка. Она явно шла мимо, но вдруг нерешительно сделала шаг в их сторону.

– Простите, молодой человек! – обратилась она к Тому. – Я увидела у вас на сумке надпись «Не проп’ємо Україну». Вы были на этом фестивале?

– Был, – сказал Том, удивленно разглядывая гостью. Она была явно не из их теста.

– А я там выступала! – радостно сказала та.

Том всмотрелся в ее смутно знакомое лицо. Это была одна из известных украинских поп-певиц, которых частенько крутили по телевизору. Том никак не мог вспомнить, как ее звали.

– Да, помню! Замечательный концерт был, – нехотя ответил он, почесывая грудь. – Но вас там не очень приняли. Я вообще не понял, зачем вы там выступали. Это же был рок-концерт.

– Разве не все равно, какой концерт объединяет людей? – пожала плечами девушка.

– Конечно нет! Вы же продаетесь. А мы считаем, что песни, на которых зарабатывают, – это не песни, а… Как бы помягче… Птицы в клетках.

– Это не так…

– Вы же всегда думаете о земном, поете о земном. А рок поет о свободе от денег, от мира. О победе над собой.

Он смотрел на ее юную красоту, но она не побеждала его. Ему хотелось, чтобы с нее слез весь этот фальшивый лоск, этот пафос сытой и безболезненной жизни. Чтобы ей стало неуютно в своей искусственной золотой коже.

– Мы поем о любви. Чего же здесь земного? – сухо ответила певица.

– И почем у вас любовь? Вы ведь даже за этот пляж заплатили, правда?

– Извините! – деревянным голосом проговорила певица, и пошла, будто пьяная, к железным воротам пляжа.

– Что есть ты без того, что у тебя есть?! – сказал он вслед.

– Фу ты гад! – выдохнул Монгол, провожая взглядом ее дорогие бедра и стройную фигуру.

– Если цивилизованные люди вынуждены улыбаться тем, кого ненавидят, то панки любят только тех, кто им нравится, без лишнего лицемерия.

– Сам сочинил?

– Не-а. Это анархист Кропоткин. Правда, в моей обработке.

– Дурак твой Кропоткин. Плюнул звезде в душу.

– Если только у нее еще осталась душа. Принципы…

– Дурь какая-то эти твои принципы. – Монгол накрыл футболкой небольшой камень, положил на него голову, и закрыл глаза.

– Человек без принципов – что дерьмо в проруби.

– Согласен, но принципы принципам рознь. Жизнь – она штука длинная. Смотри, чтобы принципы твои не обломала.

– Если обломает, то грош мне цена. Превращусь в серую безмозглую единицу. В собаку Павлова. Буду ходить на работу, думать только о бабле и слушать таких, как она. Только если такое случится, – ты скажи мне, чтобы я пошел и с балкона спрыгнул.

– Ты хитрый. У тебя невысоко. Только ноги переломаешь, – усмехнулся Монгол.

Том закрыл глаза. Солнце разморило его. Идти никуда не хотелось. Бессонная ночь давала о себе знать, и накопленная усталость навалилась на приятелей.

Звон голосов и веселый плеск прибоя утихли, море превратилось в быструю горную реку. Он стоял по колено в ее прозрачной ледяной воде, разглядывая на дне стайки юрких, похожих на аквариумных, рыбок.

– Эй! – услышал он, поднял голову, и вдруг увидел Светку. Она сидела на другом берегу, и что-то говорила ему оттуда, – настороженно, будто предупреждая… Но что? Ее слова терялись в шуме речки. Наверное, ничего хорошего. Ее брови были сдвинуты, руки сложены на груди. Ее слова, будто жухлые осенние листья, падали в воду и неслись вниз, крутясь в быстрых темных водоворотах.

Ноги онемели от холода. Не переплыть, не перенырнуть, – река унесет его, как щепку, туда, вниз, в бездну, в вечные сумерки, из которых никто не возвращался.

– Как же ее услышать? – будто повинуясь чему-то свыше, он опустился на колени и стал пить воду. Река отдавала железом.

– Ты не любишь меня, – сказала вода Светкиным голосом.

– Это не так! – закричал он, отрываясь от реки, но Светки уже не было. Вместо нее из красных кругов возникло хмурое лицо Монгола.

– Вставай! Надо концерт искать, а то стемнеет скоро, – сказал он.

Том моргнул, неохотно расставаясь со сном.

– Дай воды, – наконец прохрипел пересохшим горлом. Глянул невидяще в переливающуюся сине-зеленую пучину моря, вздохнул. Вычеркнуть. Забыть. Забыть, чтобы освободиться.

Огненный апельсин солнца уже сдавили покатые, укрытые лесом горы. Не удержали его в своих косматых объятиях, и он лопнул, брызнув оранжевым соком по небу. Многолюдная набережная празднично гудела, пестрела футболками, шляпами, купальниками, текла куда-то вперед, текла обратно. Том крутил головой, с восхищением разглядывая лопоухие магнолии, розовые платаны, какие-то другие невиданные деревья, цветущие розовым, белым, красным…

– Это не школьная пальма в кадке, да, – с восхищением трогал он волокнистый ствол тощей ялтинской пальмы.

– Во ты ботан, – хохотал Монгол.

Курзал все не находился. Редкие знатоки Ялты махали им руками куда-то дальше, вдоль берега. Зато слева и справа появлялось все больше неформально одетого люду, в цепях, с выбритыми висками, с ирокезами и длинноволосые. Маленькие компании легко находили общий язык, сливались в большие и, как старые друзья, двигались вместе.

– Верной дорогой идем, товарищи панки, – кричал кто-то.

Том ощутил прилив радости, какой бывает перед праздником, когда вокруг много людей, и все заряжены весельем.

Толпа, превратившись в сплошной человеческий поток, весело и бодро текла вперед по набережной. В разные стороны от нее летели бутылки и банки. На пути оказалась небольшая площадь с ларьком «Пирожки». Какой-то юркий парень в черной косухе схватил с прилавка коржик и дал деру. Продавщица, полная румяная деваха с выбивающимися из-под косынки кудрявыми волосами, взвизгнув, выскочила из-за прилавка, и, придерживая рукой большую колышущуюся грудь, отчаянно бросилась следом. Бесхозный ларек тут же облепили волосатые, без разбору хватая пирожки, коржики и прочие хлебобулочные, – все, что попадалось под руку. В минуту прилавок оказался пуст.

Девушка вернулась злая, всклокоченная. Непонимающим, не верящим взглядом она глядела на пустой прилавок.

– Я купил! – сказал кто-то, бросив на блюдце пару мелких купюр.

– Ваш киоск будет вписан золотыми буквами в историю рок-н-ролла! – заржал другой.

Бурлящий человеческий поток катился все дальше, пока не уперся в какой-то концертный зал.

– Это тот? – нерешительно остановились первые.

– Да не. Тут тихо.

– Смотри. Это что за лажа? – возмутился кто-то, показывая себе под ноги.

Некоторые из плит были сделаны в виде звезд. На них тусклым мрамором поблескивали имена: «София Ротару», «Алла Пугачева», «Филипп Киркоров».

– А ну, пипл, станьте вокруг меня, – сказал кто-то. Его прикрыли.

– Вот теперь законченная композиция! – радостно заорал кто-то.

Они оба уже давно хотели по нужде, и, заприметив неподалеку небольшой парк, отошли в сторону от этого задорного балагана. Выйдя, наконец, из кустов боковой аллеи, они увидели идущих навстречу им двух молодых, аккуратно одетых людей. В их походке, в откинутых назад плечах, в смехе, в нарочитой жестикуляции было что-то вызывающее. Так ведут себя новые хозяева, которые оценивают дом, не обращая внимания на собирающих вещи бывших жильцов.

– It’s wonderful! – Том отчетливо услышал жующий гласные, будто надтреснутый говор.

– Иностранцы! – прошептал Монгол. – Смотри! Живые иностранцы!

– Похоже, что американцы, – со знанием дела сказал Том. Давай их стреманем.

– Зачем?

– А чего они… За девками нашими ездят! – нашелся Том.

– Точно! У, гады! – согласился Монгол.

Английским Том почти не владел, органически не переваривая этот предмет еще в школе, зато с удовольствием переводил тексты любимых групп. Когда они поравнялись с американцами, он сделал страшное лицо и прошипел.

– Мужики, а где тут курзал?

– I don’t know! – парень поближе развел руками, и слегка отклонился от собеседника, дабы обозначить дистанцию.

– Шо, не вкурил, бродяга? Whеre is kurzal? – наседал Монгол сбоку. – Rock music?

– А, рок, джи-джи-джи! – радостно закивал второй, вроде бы понимая, о чем речь, но в то же время слегка бледнея. – We don’t know!

– I tell you, you must die![6]6
  Я говорю тебе, ты должен умереть! (англ.) – Искаженная цитата из песни группы The Doors «Alabama song». В оригинале: I tell you, we must die!


[Закрыть] – прошипел Том, ткнув пальцем в ближайшего субъекта.

Парочка шарахнулась в сторону, попятилась.

– I don’t know! – закричали оба, и изо всех сил припустили по темной аллее. У угла один из них повернулся и закричал:

– Нэ стрэлюай! Нэ стрэлюай!

– Иди давай, а то отрихтуем по самый суверенитет! – крикнул Монгол.

Но те уже скрылись за углом.

– Вставили пистон! – хохоча, они вновь вышли на набережную, вдыхая пьянящую южную смесь смолы и моря. Наконец до них донеслось тяжелое тумканье бас-барабана, а вскоре показался и долгожданный музыкальный павильон. Ломиться сквозь кордоны не пришлось: большую открытую сцену курзала обрамляли закрытые трибуны. На их нешироких, слегка наклоненных крышах возлежали все те, кто решил посмотреть концерт бесплатно.

– Лежачие места! Это лучшие места на моей памяти, – воскликнул Том.

Они влезли на крышу, растянулись рядом с русоволосым парнем в тертой кожаной безрукавке.

– Ты Индейца не знаешь? – на всякий случай спросил Монгол.

– Не, не знаю такого, – ответил сосед. – Я не местный, из Кривого Рога.

– О, панковское место. Говорят, у вас гопов много?

– Да, город стремный… Длинный, как кишка. Самый длинный в Европе. А гопов везде много. Ну ничего, живы покуда.

– Давно здесь?

– Уже месяц. Хорошо тут, в Ялте. Гопоты почти нет. Ништяков много. Только скучновато. Слишком все уютно. Ни коробок бетонных тебе, ни заводов. Летов тут вообще не звучит. Вот поешь его, а вокруг все эти пальмы, бабы полуголые ходят. Какая-то подделка во всем чувствуется. Не достоевское тут место. Зато хиппарям и растаманам – раздолье.

– Гопников не видно, – засмеялся Том. – Денег на Крым, что ли, нет?

– Э, не… – криворожец хитро прищурился, покачав пальцем, – здесь гастролеров много. Еще познакомишься.

– А где здесь вообще вписываются?

– А везде. Где лег, – там и вписка. Тепло.

Том перевернулся на живот и растянулся на не успевшей остыть от дневного зноя крыше, посмотрел на сцену. По ней из стороны в сторону носился кудрявый вокалист, время от времени бросая свое легкое тело прямо в ревущую под сценой публику. Толпа не давала ему упасть и торжественно водружала обратно. Повсюду царил живой, стихийный, никем не объявленный праздник. Хиппи и панки всех расцветок съехались сюда с просторов необъятного бывшего СССР. Кто-то сидел на трибунах, кто-то лежал вокруг, кто-то неподалеку бродил у моря. То тут, то там сизыми облачками клубился тяжелый дым с запахом поздней осени. Кто-то пил, кто-то спал, кто-то целовался. Кто-то, подперев руками голову, наслаждался концертом, мотыляя головой в такт музыке. Все эти люди были такими же, как он.

– Хорошо, – с чувством проговорил Монгол.

– Ага, – откликнулся Том.

Он вдруг ясно вспомнил тот промозглый осенний день три года назад, когда он купил на вокзале кассету с какими-то неизвестными ему группами. Купил наудачу, принес домой, включил, и… Его полностью, до кончиков ногтей, накрыл сибирский андерграунд. Прежний мир рухнул, осыпался старой немощной штукатуркой. Да и был ли это его мир? Мир трескучих лозунгов, скрывавших обшарпанный фасад пропитанного лицемерием общества. Страна будто запуталась сама в себе, заблудилась в своих необъятных просторах. И вдруг он узнал, что где-то невероятно далеко, в Сибири, живут люди, которые чувствуют то же самое, что и он, и тоже устали от бесконечного вранья, от официоза. Он слушал их песни, будто пил чистую воду, и никак не мог напиться.

Продавец кассет, длинноволосый парень с серьгой в ухе, бывал в их городе наездами. Том жадно всматривался в незнакомые, неслыханные названия, выбирая группы наугад. Каждый раз он боялся разочароваться, но этого не случалось, потому что каждая песня, каждая строка была – про него. В один миг вырвалось наружу все его нутро, задавленное условностями, затаенное, замученное, будто бы он сам это пел, пел про себя.

Музыка изменила его. Он просто не имел права оставаться прежним. Том отпустил волосы, поменял одежду, а стены своей комнаты заклеил близкими по духу группами и певцами, фотографии которых непостижимым образом добирались до их захолустья. Но, конечно, главные перемены случились у него внутри. Он будто выпал из системы, отправился в свободное плавание.

Немного позже узнав, что музыка, которая ему нравится, называется панком, Том испытал некоторый шок. Тупые, наглые дебилы с ирокезами на башке – все, что он знал об этом странном движении из советской прессы. В магазине «Мелодия» винил с панк-роком отсутствовал как класс. Скудную информацию приходилось добывать по крупицам. Ему удалось узнать, что панки презирали смерть и моральные устои, плевали на общественное мнение, пили воду из луж, носили булавки, а свои ирокезы ставили непременно на блевотине. Что из этого было правдой, а что нелепым нагромождением слухов, выяснить было невозможно. К тому же вся эта атрибутика западного панка не очень вязалась с теми смыслами, которые открывались ему в новой, не слышанной доселе музыке.

…Инструменты бывают разные. Есть, например, столярные: их используют для починки дома. А музыкальные, – казалось ему, – сделаны для починки душ. Он стал музыкантом будто поневоле, в один миг своей жизни осязав нечто невыразимое, но ясно висевшее в воздухе. Это было живое, искреннее чувство необходимости в честном слове. Он хотел петь о том, о чем молчали. И он купил гитару. А ему показалось, что – крылья.

Однажды к нему зашла соседка, Антонина Петровна.

– Егор! Еще раз услышу матерную песню про Ленина, пеняй на себя, – погрозила она кулаком.

– Всегда готов! – сказал он, и закрыл дверь.

– Засажу, контра! – гулко донеслось из подъезда.

Баба Тоня была не только человеком старой закалки, но еще и управдомом, поэтому слов на ветер не бросала. Вскоре к нему действительно пришла милиция, с обыском. Длинноносый участковый Онищенко, побродив по комнатам и порывшись в книжном шкафу, ничего запрещенного не нашел, и уже собирался было уйти, но вдруг обнаружил на столе флаг УССР.

– Скатерть? – печально спросил он.

– Флаг, – ответил Том.

– Я так и думал, – грустно ответил участковый, составил протокол и ушел. Вскоре Том узнал, что на него заведено уголовное дело по статье «надругательство над флагом». Следователь допрашивал его тяжело, пряча глаза, будто стыдясь своей работы. Егор, чувствуя себя как герой на допросе, смеялся ему в лицо. Страх ушел из страны. Все старое таяло, как весенний лед, все прошлое стало смешным, все страшное – понарошку. Вокруг посмеивались все, без сожаления пиная впавшую в маразм державу, будто надоевшую мачеху. Казалось, что достаточно взять пару точных аккордов, и страна, как стены древнего Иерихона, осыпется от резонанса новых песен. Так и случилось. Его дело закрыли в связи с преждевременной смертью государства.