Текст книги "Илья Муромец и Сила небесная"

Прошло ещё два года, и папу перевели работать в наш город, повысив в звании до майора. Хотя на этот раз надо было не строить, а ломать. Вернее, переделывать один военный объект под консервный завод. Но папа не расстроился.

Во-первых, наш город был в два раза больше, чем предыдущий, и мама наконец-то смогла найти работу по специальности, потому что на самом деле она была аптекарем, а не учителем танцев.

Во-вторых, в нашем городе было много хороших институтов, а два просто замечательных. Один медицинский, где работал академик Лютиков, а второй лесотехнический, куда собирался поступать Колька.

В-третьих, наш город стоял в двух шагах от Башмачки, на большой реке, куда впадала маленькая Самоткань, поэтому дед мог тратить на дорогу меньше времени и денег.

И хотя папа не верил в Бога, впервые в их новой трёхкомнатной квартире он встретил деда словами:

– Вашими молитвами, Никифор Иванович, чудеса делаются!

– И вы молитесь, Аркадий Матвеевич! – серьёзно ответил дед. – Тем паче есть о чём…

Чтобы перевести разговор в шутку, папа улыбнулся и сказал:

– Молиться не буду, потому что не хочу перекладывать ответственность на чужие плечи.

Но дед шутки не принял и тихо, но решительно проговорил:

– У Бога нет плеч. Бог суть любовь. А любовь все наши беды поглотит, как море слёзы, и солонее от этого не станет.

Папа согнал с лица улыбку и, кивнув на двери соседней комнаты, которую отдали Илье, спросил дрогнувшим голосом:

– А как же любовь может сочетаться с инвалидной коляской?

– Может. И с тюрьмой может, и с сумой. Иногда даже больше, чем с повышением по службе. Человекам не ведом Промысел. Почём нам знать, от какой беды Господь уберёг Илью, попустив прыгнуть с крана?… Нам надо принимать любые испытания с благодарностью. И тогда они станут не карой, а спасением…

Дед хотел ещё что-то добавить, но тут в комнату вошла мама и позвала всех пить чай со свежим вишнёвым вареньем от бабушки Вали.

* * *

Во время этого разговора и последовавшим за ним чаепитием Илья сидел в школе. Вообще-то, по субботам уроков не было, но Ножкин посещал факультативные занятия по истории. Вера тоже туда ходила, поэтому суббота стала единственным днём недели, когда они сидели в одном классе.

Дело в том, что старшеклассники занимались на втором и третьем этажах. И только 8-Б, когда в него пришёл Илья, перевели на первый. Теперь единственным препятствием для учёбы оставалось только высокое школьное крыльцо. Но вот что интересно: как три года назад Илья мог спуститься и подняться по каменным ступенькам на руках, так и сейчас он поднимался и спускался на руках, только руки были не его, а одноклассников…

Ну, а в остальном всё было нормально. Ножкин сидел в своей коляске спиной к окну, лицом – к дверям. Слева от него была доска, справа – парты. Получалось, что он был ближе всех к учителям, к тому же его никто не отвлекал разговорами, – вот Илья незаметно для себя и начал учится лучше всех, хотя, когда ходил, такого никогда не было, не считая физкультуры.

Конечно, не все люди любят отличников. Но на Ножкина это не распространялось: все ж всё понимали. К тому же через полгода после травмы к нему вернулась его прирождённая весёлость, пускай не такая, как раньше, но всё равно хватало, чтобы утешать и подбадривать других.

Более того, находились люди, которые Ножкину завидовали. Особенно из-за Веры. Больше всех завидовал Саша Золотов из 8– А, где Вера училась. Золотов был маленький и щупленький и ходил в очках, за что часто получал на переменках подзатыльники и тычки от разгильдяев со стопроцентным зрением. Зато маленький и щупленький Золотов в отличие от больших и толстых умел писать стихи. За свою жизнь он написал их штук сорок и все посвятил Вере. Одно начиналось так:

 
Надоела эта жизнь!
Ты опять с другим! ушла в кино!
Ну! хотя бы выгляни!
Под дождём! я мокну! под окном!
 

По количеству восклицательных знаков Золотов сумел превзойти всех поэтов, включая Пушкина и Маяковского. Восклицательные знаки должны были подчёркивать силу поэтических чувств, но Вера только смеялась и на чувства не отвечала. Поэт страдал, а один раз даже воскликнул:

– Вот прыгну с крыши и сломаю ноги, тогда посмотрим!

Но, к счастью, это была пустая угроза, потому что Золотов панически боялся высоты…

* * *

…Закончился март, пролетел апрель. В мае под окнами уже каждый день без выходных раздавалось привычное: «Да кто ж так бьёт!.. Бокопор!.. Мазила!.. Го-о-ол!..»

Когда окончательно потеплело, к этим крикам стали примешиваться громкие охи бабушки Бабарыкиной с первого этажа, которая имела привычку сушить свои пододеяльники рядом с футбольной площадкой. Пока шёл матч, она стояла возле пододеяльников и отбивала мячи. Но иногда пропускала, и тогда за её спиной на белоснежных парусах расцветало грязное пятно.

– А ты перевесь ближе к гаражам, там, где все сушат, – советовала дворничиха тётя Маша.

– Возле гаражей солнца мало. А ну, отойди: у меня сейчас второй тайм начнётся!

Тётя Маша обиженно поджимала губы и шла подметать большую лужу посреди двора, которая не просыхала ни зимой, ни летом…

Илья тоже играл в футбол. Правда, судьёй. Когда лифт не работал, а такое случалось частенько, папа выходил на балкон и кричал по-военному:

– Подъёмная команда, подъём!

На лестничной площадке сразу же раздавался дружный топот: это спешила на помощь подъёмная команда, чтобы спустить Ножкина во двор. Впереди всегда бежали мелкоклашки, чтобы успеть первыми. Но их старания были напрасными. Коляску выносили Гусь и толстый Стас, а Илью – сантехник Ерёмушкин и папа. Чтобы мелкоклашки не путались под ногами, их посылали вниз держать двери!

Ножкин старался судить честно, хотя это не всегда удавалось. Он сидел далеко от ворот и, если там случалась свалка, не видел, кто сыграл рукой или подставил ножку нападающему. Но ему это прощали, тем более, что Вовка Семякин был под домашним арестом за вырванную из дневника страницу, поэтому играли мячом Ильи.

* * *

А потом закончился май… Наступило лето… А с ним и самые длинные школьные каникулы… И вот как-то, в начале июня, папа вернулся домой раньше обычного: часов в восемь вечера. Лицо у него было озабоченным.

– Аркадий, ты что так рано? – с тревогой спросила мама.

Вместо ответа, папа взял маму за руку и повёл на кухню. Они закрыли дверь и начали громко шептаться. Примерно через полчаса папа с мамой вошли в комнату Ильи и стали на него смотреть, не решаясь сказать, наверное, что-то очень важное.

Ножкин сразу понял: папу снова переводят! И хотя такое случалось не впервые, на этот раз ему стало так тоскливо, что не передать. Конечно, и из других городов и посёлков переезжать было тяжело, но он тогда был маленьким и не так привязывался к друзьям. И потом там не было Веры!

Ножкин почувствовал, что сейчас заплачет. И он бы заплакал, если бы папа наконец не сказал:

– Академик Лютиков согласен на операцию! Он мне сам позвонил… Говорит, шансов мало, но надежда есть…

– Ура! – заорал Ножкин и всё равно заплакал.

Доводилось ли вам встречать людей, которые перед сложной и опасной операцией могут закричать «ура!»? А перед пломбированием зуба?… Ну, ладно – перед экзаменом по химии?…

Значит, Ножкин – первый! Хотя, если честно, половина его «ура!» относилось к Вере. Потому что, как все нормальные люди, Илья операции боялся, и стал бояться ещё больше, когда ночью ему приснился Лютиков. Академик зачем-то прыгал через зелёную девчоночью скакалку и всё время повторял: «Шансов мало! Шансов мало!». И хотя в конце он всё-таки добавил: «Но надежда есть…» – Илью это не здорово утешило.

Утешало другое. Когда весть о том, что Ножкина будут ставить на ноги облетела двор, в их квартиру косяком потянулись люди. И тут оказалось, что у него совсем не миллион друзей, а миллион с хвостиком. Илья был очень этому рад, хотя и не догадывался, что этим хвостиком была Вера.

Вера не только обошла все квартиры их дома, а потом соседнего, и ещё одного, и ещё… но ухитрилась незаметно стащить конверты с адресами давних друзей Ильи из тех посёлков и городов, где он жил раньше, и написать им. После этого, кроме хороших людей, к Ножкину стали пачками приходить хорошие письма.

Письма были короткими, но деловыми: типа «держись!» и «что прислать?».

Люди говорили то же самое, но вместо «что прислать?» сразу приносили разные полезные вещи.

Жорик принёс пластмассовую муху, которую ему подарили в день рождения, чтобы незаметно подбрасывать в компот.

Капа с Нюрой принесли хомяка Шушу, чтобы Илья не скучал. Правда, на второй день Шуша заскучал сам, потому что Ножкин в отличие от Кольки Цопикова не разбирался в фауне и не знал, чем его кормить. Пришлось извиниться и отдать хомяка назад.

Гусь принёс ключ, набитый серой, который папа Ножкина конфисковал прямо в прихожей.

Короче, несли самое дорогое! Как говорится, кто чем горазд.

Но самую полезную вещь принёс колючий сантехник Ерёмушкин. Нет, даже не вещь, а как бы вам сказать…

Дело в том, что он в прошлом году впервые в жизни попал на море, хотя всю жизнь имел дело с водой. На море его взял папа Жорика, Поликарп Николаевич, потому что боялся оставить неугомонного сантехника во дворе без присмотра…

Назад Ерёмушкин приехал неузнаваемым. Но не из-за загара, который к нему совершенно не пристал, а из-за характера. С моря сантехник вернулся мягким и покладистым, как будто волны смыли с него все колючки. Он перестал грозить гаечным ключом пенсионеру государственного значения Кошкису, пугать старушек с липовой скамейки разными научными словами и плеваться в лужу, которую он раньше обзывал не иначе как сантехническим парадоксом.

И знаете, что сказал сантехник Ерёмушкин, когда внезапно появился на пороге Ножкинской квартиры? Ни за что не угадаете!

– Берите кровь! – сказал сантехник Ерёмушкин, вытирая пот со лба промасленной паклей.

– Какую кровь? – побледнела мама.

– Мою! Для переливания! – тоже побледнев, объяснил Ерёмушкин. – Всё равно её жильцы даром пьют, а толку – ноль… Хоть все десять литров забирайте! Для хорошего человека не жалко…

С большим трудом родители успокоили сантехника, а вместо крови разрешили починить исправный кран в ванной, после чего Ерёмушкин ушёл, слегка пошатываясь от героических чувств.

* * *

Операцию назначили на первое июля. Из-за этого летние каникулы у Ножкина сократились. Потому что когда полдвора разъехалось по лагерям и санаториям, а вторая половина по бабушкам и дедушкам, Илью отвезли в больницу, вернее, в спецклинику при институте, которым заведовал академик Сергей Адамович Лютиков.

Ножкина определили в маленькую палату на двоих, но вторая койка была пуста. Сильно его не мучили: так, чепуха – обходы, рентген и разные анализы. Этого он не боялся, так как за три года уже привык.

Вера приходила каждый день и приносила яблоки. Ей выдавали белый халат, в котором она была похожа на красивую медсестру. Говорили они о чём угодно, чтобы не говорить о предстоящей операции. Но это не помогало, потому что они о ней всё время думали.

Дед Никифор приехал за день до срока, но всё равно успел повидаться с академиком Лютиковым, хотя на приём к нему надо было записываться за полгода.

– Что он сказал? – допытывались мама и папа, которые ждали у кабинета.

– А что он мог сказать? Сказал, что волнуется, как в первый раз… Обещал хорошо вымыть руки перед операцией… Я ему верю.

– Дедушка! – всхлипнула мама. – Ну, можно хоть раз поговорить серьёзно!

– Давно пора, – спокойно ответил дед и отправился в палату.

* * *

– Здравствуй, Илья, – сказал он, выставляя на тумбочку гостинцы. – Бабушка Валя не смогла приехать: стареет – поясницу прихватило. Велела передать поклон на словах.

– Здравствуй, дедушка, и спасибо!

– Готов?

– Не знаю.

– Надо быть готовым. Ни с кем, случаем, не поссорился? Совесть чиста?

Илья задумался. Потом, запинаясь, проговорил:

– Есть у нас Сашка Золотов… Поэт… Стихи пишет и Вере посвящает… Она мне показывала. По-моему, чепуха на постном масле. И рифмы хромают… Хотя говорить Сашке про это не стоило… Он страшно обиделся и начал кричать, что если бы я был ходячим, он бы вызвал меня на дуэль. Я говорю, давай прямо сейчас, а раз пистолетов нет, будем на руках, кто кого пережмёт. Я – левой, а ты можешь сразу двумя… На наши крики полкласса сбежалось. Сашке деваться некуда. Начал он мою руку давить, весь покраснел, пыхтит. Да куда ему! Короче, положил я его одной левой и, главное, Вера всё видела. Мне потом рассказывали, что он под лестницу забился и ревел, как девчонка. Еле-еле его успокоили… Не надо было мне с ним бороться, нечестно это… Ведь я сильней, да ещё руки коляской накачал…

– Как найти Александра?

– Зачем?

– Как найти Александра? – повторил дед.

– Он через дом от нас живёт. Вера может показать.

– Сейчас поговорим, а потом я его приведу. Попросишь прощения.

– Деда, он не придёт…

– Попросишь прощения, – словно не слыша Илью, твёрдо сказал дед. – Завтра дело у нас тяжёлое, и камень на душе тебе ни к чему.

Дед прошёлся по палате, встал у окна и, не оборачиваясь, тихо заговорил:

– Боишься? А ты не бойся. Бояться надо было раньше, когда прыгал. Страх Божий человека бережёт и от искушений спасает. Не дал Господь человеку крыльев, а он не смирился. Вместо того, чтоб землю возделывать в поте лица своего, в небо рвётся. Ладно б, со страхом, так нет – с гордыней… как мой Антон, то есть дед твой настоящий…

Старик помолчал, побарабанил пальцами по подоконнику, потом повернулся к Илье и продолжил:

– А если уж выпало испытание, пройди до конца. Не плачь, не скули, как щенок несмышлёный, а уразумей, что Господь всё творит во благо… А не получится уразуметь, просто поверь, как ты веришь, что без воздуха прожить не сможешь.

Илья посмотрел на деда, и на мгновение ему показалось, что на его лицо упал солнечный луч, хотя солнце давно перебралось на другую сторону.

– А теперь наберись терпения и не перебивай. Я хочу рассказать тебе одну историю. Возможно, рановато тебе её слушать, но, кто знает, будет ли ещё случай поговорить…

Дед присел на край кровати и повёл свой рассказ.

– Перед Великой Отечественной войной, то бишь почти шестьдесят пять лет назад, меня назначили директором оружейного завода. И надо признаться, я к этому всеми силами стремился. Сначала с отличием закончил институт, потом женился, уйму времени посвящал общественной работе, таскал транспаранты на демонстрациях, выступал на собраниях, клеймил врагов народа – так в то время называли тех, кто шагал не в ногу с вождями… Попав на завод простым мастером, лез вон из кожи, чтобы занять должность получше. Если кто-то становился на моём пути, шёл на всё, чтобы убрать помеху. Совесть иногда покалывала, но я говорил себе: успокойся, все так делают.

* * *

…В марте сорок первого поползли слухи, что может начаться война. Я испугался, потому что хотел есть бутерброды с колбасой, а не кормить вшей в окопах. Чтобы меня не призвали, я стал сотрудничать с органами безопасности, догадываясь, что за это должны быть льготы. Я запоминал анекдоты, неосторожные слова и даже неуместные ухмылки своих друзей и знакомых, а потом подавал рапортички за подписью «Источник» прикреплённому ко мне чекисту. Однажды чекист намекнул, что наш директор, Николай Александрович, ведёт неправильную политику: надо закручивать гайки, а он нянчится с рабочими.

Это было правдой. Директор хорошо относился к людям, многим помогал, и я не был исключением. Как специалист, получивший ещё до октябрьского переворота блестящую подготовку в знаменитом на всю Россию Инженерном училище, он устраивал всех, но как человек, не скрывающий устаревших взглядов, вызывал раздражение у своих новых начальников.

* * *

Итак, мне намекнули, и я намёк понял. Дело было пустяковым, тем паче совесть уже молчала…

Мой план был прост, но он сработал. Я пришёл к директору домой, якобы по очень важному делу. Сначала долго рассказывал о себе, о своих родителях, о друзьях, о летних каникулах, проведённых на безымянном Днепровском острове, о ночных звёздах и о прочих милых пустяках, которые всегда вызывают симпатию у душевных людей, каковым несомненно был наш директор.

Почувствовав заинтересованность и сочувствие, я перешёл к главному и пожаловался, что в последнее время у меня болит душа. Ведь я как-никак крещёный, поэтому душа тянется к Богу, но если пойти в единственную незакрытую церковь на окраине города, тут же вылетишь из партии, потом с работы, а после вообще неизвестно куда залетишь. Вот если бы где-то достать иконку, чтобы молиться дома… Только где её достать…

Наверное, я врал очень убедительно, потому что директор бросил на меня один-единственный испытующий взгляд, вышел из комнаты и вскоре вернулся с небольшой, размером с открытку, иконой Божьей Матери Скоропослушницы. Я бережно взял её в руки, поцеловал и даже неумело перекрестился, а потом попросил, чтобы директор написал мне пару слов на добрую память. Николай Александрович сказал, что не может подписать икону: ведь икона не фотография. Но я продолжал просить, и тогда он снова вышел и принёс маленькую брошюрку под названием «Чин исповеди». Потом макнул ручку в чернила и написал на обратной стороне потрёпанной бумажной обложки: «Никифор, помни о Боге».

Дело было сделано, и я заторопился домой. Наверное, на радостях я как следует не доиграл свою роль, потому что на пороге директор пристально и как-то печально посмотрел на меня и проговорил:

– Жаль, что всё так кончилось… Прощай…

* * *

На какое-то время Никифор Иванович замолчал. У Ильи гулко билось сердце. Он не мог поверить, что дед рассказывает о себе. Ведь до этого разговора Ножкин знал совсем другого человека – сильного, честного, доброго, и ничуть не похожего на того жалкого предателя… Но Илья не успел разобраться в своих чувствах, потому что дед снова заговорил.

– Дальше было просто. Директору дали срок за религиозную пропаганду, а меня назначили на его место. В итоге я оказался, самым молодым директором в стране. Про меня писали газеты, а когда мне дали Звезду Героя социалистического труда за изобретение одного нашего инженера, которому пришлось взять меня в соавторы, журнал «Огонёк» даже напечатал мою фотографию.

Всё складывалось замечательно! В июне 41-го мои сверстники ушли на фронт, а я как руководитель оборонного предприятия остался в глубоком тылу, куда не долетали ни пули, ни осколки.

Но это мне только казалось…

Через полгода на заводе случился пожар. Я помогал его тушить, потому что знал, чем это грозит лично мне. Я даже немного обгорел, но цех спасти не удалось. На следующий день я бродил по пепелищу, подсчитывая ущерб и прокручивая сценарии своего спасения, и вдруг наткнулся на это…

Дед вынул из кармана маленькую, изрядно потрёпанную брошюрку и протянул Илье. «Епископ Игнатий (Брянчанинов), «Чин исповеди», – прочитал Илья и сразу догадался, что он увидит на обратной стороне обложки.

Он не ошибся. На пожелтевшей от времени бумаге красивыми завитушками было выведено: «Никифор, помни о Боге»…

* * *

– Как она попала в цех и почему даже не обгорела, было для меня тогда большой загадкой. Хотя её вполне мог обронить наш чекист уже после пожара. Объяснение нелепое, но лучшего не придумывалось…

Только своему чекисту я почему-то её не вернул. Спрятал дома и напрочь забыл, так как из-за пожара началась такая круговерть – только держись! Стали искать виновных. Я от страха ночей не спал. Но всё обошлось, как нельзя лучше: я отделался строгим выговором и лишением премии, а в камеру предварительного заключения посадили начальника цеха Костю Васильева и старшего мастера Адама Лютикова. Да, да, отца нашего академика, которому в ту пору было пятнадцать лет…

* * *

Дед замолк, потому что скрипнула дверь, и в палату заглянул папа.

– Извините, Никифор Иванович, вы ещё долго? А то нам домой пора…

– Сколько пробуду, не знаю. У нас тут мужской разговор идёт, так что езжайте без меня. Дорогу найду.

– Ну, как знаете… Илюша, пока! Завтра приеду пораньше. Что тебе привезти вкусненького?

– Яблок… Ой, пап, мне ж перед операцией есть нельзя.

– Яблоки не портятся: съешь после! – папа по-военному отдал честь, сам себе скомандовал «кру-гом!», подмигнул Илье и скрылся за дверьми.

Дед подождал, пока стихнут шаги в коридоре и спросил:

– Тебе, наверное, кажется, что я рассказываю не про себя, а про другого человека? Если так, то ты совершенно прав. Это действительно был другой человек, и всё-таки это был я… Поняв, что меня не посадят, я успокоился и с головой окунулся в восстановление цеха. Про Лютикова и Васильева не думал. Да и зачем про них думать, если они уже были вычеркнуты из нашей героической жизни.

Но однажды у проходной ко мне подошла бедно одетая женщина с грудным ребёнком. За ней шёл подросток, в руку которого вцепился замызганный мальчуган лет пяти. Женщина оказалась женой старшего мастера Адама Лютикова. Она просила меня помочь освободить мужа, который, по её твёрдому убеждению, ни в чём не виноват. По лицу женщины текли слёзы, на руках истошно орал младенец, а тут ещё мальчуган заголосил хоть уши затыкай. Мне на помощь бросился водитель и начал оттеснять эту семейку. Но вместо того, чтобы сесть в персональное авто и уехать, я вдруг принялся успокаивать Марию – так, оказалось, звали мать будущего академика. Я даже сказал ей, что и сам прекрасно знаю, что Лютиков не виноват, поскольку причиной пожара была старая электропроводка. Я даже обещал подумать, как смягчить участь её мужа, хотя понимал, что для чекистов электропроводка – не аргумент: их питают человеческие жертвы.

* * *

Ночью я долго крутился в кровати, безуспешно пытаясь уснуть, а потом встал, вынул из тайника спрятанную книжку и начал читать. До утра я проглотил её целиком, а потом наскоро хлебнул чая и поехал на завод.

Весь день у меня всё валилось из рук. «Никифор Иванович, вы не заболели?» – спрашивали у меня все, кто попадал в кабинет. Я отшучивался, но на душе скребли кошки. Душа кричала от боли, хотя сам я был здоров как бык. А в памяти всплывали те, которым я не помог, и те, которых я предал…

Это были адские мучения. Порой мне казалось, что я слышу треск собственной кожи, которая разбухает, силясь сбросить струпья и коросту.

Тогда я взял чистый лист и начал писать. Писал быстро, словно под диктовку. С каждой строчкой на душе становилось спокойней. Это было тем удивительнее, что каждая строчка была моим смертным приговором. Я писал, что подделал почерк бывшего директора на обложке книжки, а иконка вообще досталась мне в наследство от покойной бабушки. Я признавался в том, что знал о неисправности электропроводки, но по своей халатности ничего не предпринял. Я соврал, что в день пожара лично выгнал с территории завода Васильева и Лютикова, так как мне показалось, что от них разит вином.

Затем я взял эту бумагу и отнёс следователю. Тот вначале не поверил, а потом вдруг понял, что это его шанс одолеть ещё одну ступеньку служебной лестницы. Ведь директор-герой, оказавшийся скрытым врагом, куда лучше чем, какие-то Васильев и Лютиков. Как говорится: чем крупнее рыба, тем богаче улов…

* * *

– А дальше Господь дал мне другую судьбу, – неспешно продолжал дед. – Меня не расстреляли, но срок пришлось отсидеть от звонка до звонка.

Казалось, ну что может быть горше такой судьбы: упасть с высоты на самое дно и свернуть себе шею! Однако ищущим Бога всё идёт во благо. А я уже искал, хотя ещё не понимал этого.

…В лагере, где, казалось бы, не продохнуть от смрада смерти, я увидел, какую силу имеет Жизнь! Среди тех, кого я считал отбросами общества, Господь сподобил меня встретить святого человека – православного священника отца Сергия, который успел уже отсидеть три года из десяти.

В обращении он был кроток, но в вере твёрд, как камень. Поначалу уголовные издевались над ним, как могли. Им словно хотелось проверить меру терпения этого тщедушного попика. Но на издёвки он не отвечал, а только беззвучно молился и осенял себя крестным знамением. Тогда по неуёмной злобе своей они сломали ему правую руку. Отец Сергий начал креститься левой. И бесы в человеческом обличье отступили. Более того, несколько заблудших душ ему удалось спасти…

Спас он и меня. Как только выпадал случай, он рассказывал мне о Боге, а я исповедовал ему свою жизнь…

Отец Сергий вышел на свободу досрочно. В мирное время такого бы не случилось. Но шла война, фашисты наступали, и вдруг оказалось, что лозунги тогдашней власти – всего лишь пустые барабаны, хотя и громкие. Вот и начали выпускать батюшек из тюрем и лагерей, чтобы они призвали на помощь Ангельское воинство…

* * *

Мне довелось выйти на волю через шесть лет после Победы… Даже не пытаясь найти работу, я забрал семью и уехал в Башмачку, где уже несколько лет стоял заколоченным домик моих родителей. Конечно, врагу народа и такого не полагалось, но мне повезло – на нашу развалюшку других претендентов не нашлось.

Дед встал и снова подошёл к окну.

– А знаешь, если бы я тогда не написал на себя донос, тебя бы не было.

– Почему? – спросил Илья и, то ли от долгого молчания, то ли от волнения, не узнал своего голоса.

– Потому что в Башмачке мой сын, твой дед Антон, познакомился с бабушкой Валей, хотя на бабушку она тогда мало походила… Потом у них появилась твоя мама. А у мамы – ты.

– Деда, а зачем ты мне это рассказал? Ну, в смысле, зачем сегодня?

– Затем, что завтра у тебя будет нелёгкое сражение. Его исход во многом будет зависеть не только от врачей, но и от тебя. Я рассказал тебе свою жизнь, чтобы ты понял, что самые тяжкие испытания Господь всегда обращает нам на пользу… Ну, ладно, ты пока отдохни, а я скоро вернусь.

– Ты куда?

– Как куда? Неужто забыл, что перед поэтом извиниться нужно…