Текст книги "Мои московские улицы"

Военные годы

Хотя родители получили две комнаты в коммунальной квартире на Пушкинской улице в 1935 году, мои воспоминания о жизни здесь связаны больше всего с военным временем и послевоенным периодом, когда я стал постарше.

Война застала нас с бабушкой в Серебряном бору, который тогда считался отдаленным от Москвы дачным местом. У нас там была комната в одной из дач, полученная от работы моих родителей. Помню, как, проснувшись утром, увидел бабушку, стоящую на коленях. «Что ты делаешь, бабушка?» – спросил я. «Война, сыночек! Началась война», – крестясь, ответила бабушка. Нас с бабушкой вскоре вывезли в Москву, которую тогда начала бомбить немецкая авиация.

Сохранились отрывочные воспоминания, как меня, сонного, таскали в бомбоубежище в подвале дома, либо в ближайшее метро, когда по радио объявлялась воздушная тревога.

Смутно, как отрывки сновидений, всплывают у меня разрозненные картинки нашего отъезда из Москвы в эвакуацию в Барнаул в октябре 1941 года. Длительная дорога в набитом людьми железнодорожном вагоне медленно двигавшегося поезда, с частыми остановками на незнакомых станциях и полустанках, где главной задачей пассажиров была наполнить чайники или бидоны кипятком. Во время каждой остановки поезда взрослые обязательно бросались с пустой посудой к станционным постройкам, где находился титан с кипятком, которым можно было наполнить нужную емкость бесплатно, отстояв длинную очередь. Кипяток служил своеобразным суррогатом горячей пищи во время длительной железнодорожной поездки. Запомнился вокзал Новосибирска, где нам предстояла пересадка на поезд, идущий в Барнаул. На перрон вокзала выгрузили наши вещи – три или четыре чемодана и бабушкину швейную машинку. На эту кучу вещей посадили меня и велели сидеть смирно, никуда не отлучаться. Мама с бабушкой ушли оформлять билеты. Весь перрон был полностью завален чемоданами, тюками, кругом были незнакомые, куда-то спешащие люди. Одним словом, вокруг было незнакомое и пугающее окружение. Стало страшно, я заревел в голос и отправился искать маму. Хорошо, что далеко уйти не успел. Меня перехватила во время вернувшаяся мама. Как доехали до Барнаула – не помню. Но Барнаул меня поразил деревянными тротуарами вдоль городских улиц и белыми булками-сайками, которые продавались свободно, без карточек. Правда, через несколько дней они из продажи исчезли, и хлеб, как и в Москве, стал продаваться только по карточкам.

Поселили нас в комнате на первом этаже двухэтажного деревянного дома. В этом доме в каждой комнате по семье разместили эвакуированных из Москвы служащих Государственного комитета стандартов, где работала мать.

Из Барнаульских воспоминаний лучше всего сохранились те, что были связаны с дядей Никифором и его лошадьми. Служебный «гараж» Комитета стандартов в эвакуации в Барнауле состоял из двух лошадей, которых конюх, дядя Никифор, летом запрягал в колесную телегу, а зимой в сани-розвальни. Мать иногда оставляла меня в конюшни с дядей Никифором, который давал мне вместо игрушек деревянные чурбачки, из которых я пытался строить различные сооружения. Однажды зимой он взял меня с собой в поездку. Стоял морозный солнечный день. Мы ехали на санях по узкой санной колее через белоснежную, широченную Обь, скованную льдом. Поскрипывал снег, лошадка, покрытая инеем, резво бежала по проторенной дорожке. Дядя Никифор сидел в тулупе, держа в руке кнут. Он, кстати, подарил мне маленький кнут, который я привез с собой в Москву, и он до сих пор валяется где-то на даче.

В Барнауле наша семья, я имею в виду маму и бабушку, жила, как все эвакуированные, в постоянных заботах по поводу наиболее эффективного решения «продовольственной проблемы». Нам полагалось две продовольственные карточки – одна материнская для «служащих», другая «иждивенческая» для бабушки. Эти продовольственные карточки бабушка, как тогда говорили, регулярно отоваривала – брала то, что в магазине на них выдавали. «Рабочих карточек», на которые выдавали продуктов немного больше и лучшего качества, у нас не было. То, что мы получали в магазине по карточкам, на пропитание не хватало. Выручала бабушкина смекалка и житейский опыт. Она недаром тащила тяжеленную швейную машинку марки «Зингер» через всю Россию. В Барнауле Анна Васильевна стала местным модельером. Из маминых фильдеперсовых и крепдешиновых платьев она создавала «модели», которые пользовались большим спросом на местной барахолке. Оплата за «модельную» одежду производилась натурой. Поэтому у нас почти всегда была картошка, а капусту мы сами солили на зиму в большой деревянной кадке, которую где-то достала бабушка.

Хотя в Барнауле мне исполнилось 7 лет, мать меня в школу отдавать не стала в ожидании возвращения в Москву, что вскоре и произошло. Летом 1943 года мы вернулись в Москву – домой на Пушкинскую улицу, где в сентябре меня определили в 1 класс «А» 170 школы Свердловского района г. Москвы, находившейся в 10 минутах ходьбы от нашего дома.

Москва тогда еще полностью не сняла защитную окраску прифронтового города. Стекла в окнах многих зданий еще были заклеены крест-накрест бумажными лентами, что по идее должно было как-то сохранять их от разрушительного воздействия воздушных волн при бомбежках. Вдоль Садового кольца, на Советской площади и в Охотном ряду и некоторых переулках еще попадались «припаркованные» аэростаты, которые поднимали в воздух во время налетов немецкой авиации на Москву. В Парке культуры имени Горького были выставлены напоказ образцы военной немецкой техники, захваченной наступающей Красной армией. Этим же летом – 5 августа 1943 года – в Москве прогремел первый салют по случаю взятия советскими войсками городов Орла и Белгорода. Подобного салюта больше уже никогда не было. Залпы производились трассирующими очередями из боевого оружия. У мальчишек нашего двора в то время появилось новое развлечение – собирать на крышах наших домов осколки немецких зажигалок, гильз от патронов и прочие «железяки», накопившиеся на крышах и чердаках за два последних года.

Осталось от тех лет и воспоминания несколько другого характера. Пока жив, буду помнить, как с бабушкой и мамой ходили к дяде Ване, когда только что вернулись в Москву из эвакуации. После тяжелого ранения на фронте И. А. Парусова привезли в госпиталь, который размещался в здание средней школы в районе площади Маяковского. Немецкая разрывная пуля угодила ему в пятку правой ступни и вышла наружу чуть выше пальцев этой стопы. Естественно, все кости внутри были раздроблены. Как мы узнали, Ивану Александровичу лишь по счастливой случайности не ампутировали ногу. Спас от намеченной операции его друг В. Яковлев, который был в то время секретарем городского комитета партии Сталинского района Москвы. В этом районе в те годы на выборах в Верховный Совет СССР всегда голосовал сам И. В. Сталин. Авторитет Яковлева, в этой связи, сыграл свою роль. Он уговорил врачей не спешить с ампутацией. Дополнительным аргументом стал ящик с электрическими лампочками, который Яковлев тогда подарил госпиталю. Ногу Ивану Александровичу удалось сохранить, хотя она у него постоянно до конца жизни болела.

До сих пор помню специфический запах палат военного госпиталя тех лет. В общей палате, где находился Парусов, было еще десяток тяжелораненых. Иван Александрович лежал, ходить он не мог – нога у него была в гипсе до паха. При встрече он притворялся веселым, шутил, расспрашивал меня о школе, пытался рассказать что-то смешное и всегда просил меня карандашом почесать ногу под гипсом. После этого ранения его демобилизовали.

Хотя я тогда этого не понимал, но посещение госпиталя открыло мне другую сторону войны, о которой в то время было не принято говорить ни дома, ни в школе. Такое соприкосновение с реальной действительностью невольно разрушало наивное, детское представление о войне, как о своеобразной игре взрослых, в которой всегда без потерь и поражений побеждают наши. Громкие объявления по радио о наших победах и поражениях немцев, оказалось, имеют и другую, не очень приглядную сторону, о чем наглядно свидетельствовали многочисленные дяди Вани, лежащие в госпитале. За победы, оказывается, приходится платить человеческими страданиями, а то и жизнью.

Наша коммуналка на Пушкинской

Представительный доходный дом по Большой Дмитровке/Пушкинской 22 был построен в 1904 году по проекту известного архитектора А. В. Иванова, а принадлежал он Московскому товариществу для ссуд под заклад имущества. Приблизительно в те же годы по проекту А. В. Иванова было построено здание гостиницы «Националь» на углу Манежной площади и Тверской. Эта гостиница продолжает функционировать до сих пор. Дом же Московского товарищества для ссуд плотно заполнили коммунальные квартиры советских граждан, не считаясь с первоначальной планировкой жилого здания.

Этот капитальный 7-и этажный дом по своей строительной конфигурации напоминал букву «П», выходя фасадом на Б. Дмитровку прямо против здания Генеральной прокуратуры СССР, стоящего на другой стороне улицы. Боковые крылья дома формировали большой внутренний двор общей площадью метров 60 на 30. Этот двор использовался для хозяйственных нужд дома. В летнее время в одном из его углов сваливали горы угля, необходимого для зимнего отопления дома, а зимой сюда свозили снег, убираемый с проезжей части улицы. Этот двор, конечно, был и основной площадкой для наших игр.

Квартира номер 15, в которой мы жили до войны, и в которую вернулись после эвакуации, находилась на втором этаже левого крыла этого дома, если смотреть на него с улицы. Входной подъезд в эту секцию квартир находился во дворе, сразу налево после прохода через длинную дворовую арку. Окна нашей квартиры смотрели на соседнее здание, расположенное рядом с нашим домом далее по улице. В нем тогда размещалась Академии архитектуры СССР. От Академии наш дом был отгорожен высокой каменной стеной. Узкое пространство между этой стеной и нашим домом формировало так называемый задний двор. Из окон наших двух комнат был хорошо виден двор Академии архитектуры, в глубине которого находился гараж этого учреждения. В 1941 году в него попала немецкая бомба, и он почти все военные годы так и простоял в полуразрушенном состоянии. Сегодня все эти здания отошли к комплексу служебных помещений Федерального Собрания Российской Федерации.

В нашей коммунальной квартире на три семьи приходилось четыре комнаты, а также общий туалет, ванная комната с газовой колонкой для нагрева воды и кухня. Изначально квартира предназначалась для одной семьи – все жилые комнаты, хотя имели выход в общий коридор, ранее сообщались друг с другом. Внутренние проходы между ними заделали на скорую руку, когда сюда в середине 30-х годов прошлого века вселили сначала две семьи. Нам достались две смежные комнаты в самом конце общего коридора, а нашим соседям – семейной паре, Михаил Ивановичу и Анастасии Михайловне – две комнаты в начале этого коридора. В квартире имелся и общий телефон, он стоял на полочке, прикрепленной к стене коридора, и оплачивался путем довольно сложного вычисления индивидуальных расходов по оплате коммунальных услуг между соседями.

Нашей семье из трех человек по принятым тогда меркам, можно сказать, повезло. Мы стали «обладателями» двух комнат: одной – проходной, площадью метров 15, другой отдельной – метров 20. Наши две комнаты разделяла капитальная стена толщиной около метра. В проход между этими комнатами вставали мои родственники во время воздушных налетов немецкой авиации, когда не успевали или не хотели спускаться в бомбоубежище, оборудованное в подвале доме.

Наш сосед, Михаил Иванович, ушел добровольцем в народное ополчение в 1941 году и погиб под Вязьмой. Анастасию Михайловну, как тогда говорили, уплотнили – отобрали одну комнату, куда въехала семья из трех человек: Федор Иванович, бывший областной партийный работник, почему-то преждевременно вышедший на пенсию, его жена Екатерина Георгиевна и сын Алик, студент китайского отделения института Востоковедения. Жили мы с соседями дружно, хотя у трех хозяек на одной кухне иногда неизбежно возникали конфронтации местного значения. Меня взаимоотношения с соседями в квартире мало интересовали.

Моя школа

В 1943 году после возвращения в Москву из эвакуации пошел в первый класс школы № 170, которая находилась рядом с нашим домом. Эта ничем не примечательная школа занимала типовое 4-этажное школьное здание, построенное в 1938 году на пустыре между улицами Б. Дмитровка (Пушкинская) и Петровкой. Из-за тесного соседства с Советом Федерации РФ к этой школе сегодня нужно пробираться сложными обходными путями, а раньше к ней можно было свободно подойти с трех сторон: с Пушкинской, с Петровки и Петровского переулка, который тогда назывался улицей Москвина.

В первом классе «А», куда я был зачислен, было еще 40 ребят. Все, разумеется, мальчики (обучение тогда было раздельным). Типичная советская школа с типичными классами: три ряда черных двухместных парт с откидывающимися секциями покатого стола, смотрящих на панорамную коричневую классную доску, неотъемлемый атрибут каждого класса, призванную закреплять полученные на уроках знания, квадратные проемы окон с одной стороны, гладко крашенная немаркой масляной краской стена – с другой. Учительский стул и стол, около которого нас затем в течение десяти лет подвергали публичному дознанию на предмет прочности усвоенного учебного материала, завершали нехитрую экипировку такого класса.

Еще шла война, которая незримо присутствовала в распорядке нашей жизни и быта как нечто само собой разумеющееся. Да и окружающая обстановка не давала забывать о войне. Рядом со школой стоял разрушенный служебный гараж Академии архитектуры, в который угодила немецкая фугаска в конце 1941 года. Бросались в глаза следы от споротых погон с гимнастерок и кителей наших редких преподавателей-мужчин, протез вместо правой кисти у директора нашей школы А. Г. Панаско.

Но школьная жизнь, тем не менее, быстро покатилась по своей проторенной колее.

Ученики 1-го класса «А» выглядели на первый взгляд этакими братьями-близнецами. Вряд ли в то время это могло быть иначе. Военные годы снивелировали материальные возможности и бытовые условия московских семей. В 1943 году большинство ребят нашего класса были одеты в одинаковые лыжные костюмы, приобретаемыми нашими родителями раз в год в популярном магазине «Пионер», расположенном на Неглинной улице напротив Мосторга. Почти все ребята имели одинаковую стрижку под «полу бокс» – челка на лбу и голый затылок. Уравнительную тождественность учеников класса подчеркивали белые воротнички, пришитые поверх воротников лыжных курточек, – обязательный предмет нашей школьной формы тех лет, вернее – попытка при помощи такой детали превратить нашу невзыскательную одежду в некое подобие единой школьной формы. Одинаковым для всех был и наш школьный завтрак. На большой перемене в класс приносили корзину с мягкими белыми бубликами, которые раздавали ученикам: один бублик в одни руки. В оплату за такой завтрак мы приносили из дома деньги – 5 копеек за бублик, которые сдавали нашей классной руководительнице.

Наша первая учительница – Антонина Николаевна Бурова, спокойная и уравновешенная женщина с типичной внешностью советского школьного преподавателя, в неизменном сером приталенном костюме, с косой, уложенной на голове венцом, казалась нам пожилой женщиной, хотя в то время ей, наверно, не было и 30 лет.

Первые четыре учебных года она вела у нас все предметы и одновременно была нашей классной руководительницей, а затем – вплоть до окончания школы – преподавала русский язык и литературу, оставаясь бессменным классным руководителем. Кажется, на нашем классе ставился какой-то педагогический эксперимент. Не знаю, так ли это, но нам эти длительные и добрые отношения шли на пользу. Антонина Николаевна за эти годы хорошо узнала условия жизни и повседневный быт большинства семей своих учеников, что помогало ей по справедливости оценивать внештатные ситуации, время от времени неизбежно возникавшие в процессе учебы или связанные с поведением её мальчиков.

В младших классах она была для нас непререкаемым авторитетом. Мы понимали, что Антонина Николаевна искренне желает нам добра и стремится сделать из нас настоящих советских людей. Все, что она нам говорила, (воспринималось беспрекословно-снять) представлялось беспрекословным. Однако в старших классах её пространные воспитательные поучения уже не воспринимались нами так однозначно. Все чаще они подвергались сомнению и служили объектом подросткового ерничества, особенно тогда, когда наш бессменный классный руководитель пускался в плавание по коварным водам таких бездонных проблем, как взаимоотношение полов. Ведь секса, как известно, в Советском Союзе не было.

Антонина Николаевна, как помнится, следующим образом формулировала свое видение проблем взаимоотношений мужчины и женщины в капиталистическом обществе и у нас. «В капиталистическом обществе, – говорила она нам – десятиклассникам, эмоционально прижимая руки к груди, – женщина является предметом наслаждения, а у нас – товарищем по работе».

Однако «товарищами по работе» мы начали интересоваться лишь в старших классах. В младших же у нас почти у всех были два повальных увлечения: футбол и улица.

Наш двор

После возвращения в Москву из эвакуации с головой окунулся в захватывающую жизнь нашего двора и его обитателей – ребят моего и более старшего возраста, которые проводили во дворе большую часть дня. Такого бесконтрольного времени у них было более чем достаточно. Вскоре и я втянулся в распорядок жизни нашего двора – той «улицы», которая по бытовавшим у взрослых представлениям губит подрастающие поколения.

В подростковом возрасте на формировании личности мальчишек и девчонок моего поколения, наряду с влиянием родителей, школы, пионерских и комсомольских организаций, оказывали реалии наших повседневных дворовых будней, с их правилами взаимного ребячьего общения в дворовом коллективе, кодексом дворовой «чести», эталонами общепринятого уличного поведения. В определенном смысле в военные и первые послевоенные годы «двор» был нашей первой «школой познания жизни», воспитателем характера, «преподавателем» уроков добра и зла.

Человек, как утверждают психологи, рождается неразумным, лишь потенциально способным к мышлению. Разум, то есть способность осознавать себя и мир, появляется у него в начальные годы жизни и только под влиянием окружающих людей и обстоятельств. Именно это имел в виду Иван Сеченов, когда писал: «Из реальных встреч ребенка с окружающим материальным миром и складываются все основы его будущего психического развития».

В отличие от теперешних московских дворов, заставленных автомашинами, с робкими вкраплениями миниатюрных детских площадок, наш просторный двор хотя и не имел цивилизованного обустройства, служил привычной средой обитания для местных жителей – как для молодых, так и для людей старшего возраста. Мы считали, что вся территория двора принадлежит нам и предназначена для игр. С этим, правда, не всегда были согласны взрослые, особенно наш дворник. Оставаясь при своем мнении, мы все же иногда были вынуждены отступать, прекращая свои шумные и не всегда безопасные для окружающих игры, подчиняясь авторитету власти и превосходящей силы.

В хорошую погоду, летом часть двора превращалась в клуб для взрослых. Пожилые жители дома, – молодых мужчин в то время в нем практически не наблюдалось, – выносили стол и стулья. Они играли в домино, карты или просто сидели, покуривая и обсуждая свои дела.

Мы же проводили во дворе больше времени, чем в школе, он был для нас тем самым материальным миром, данным нам в ощущение, со всеми плюсами и минусами, присущими такой специфической среде обитания. Особенно сильно влияние «двора» и «улицы» в те годы сказывалось на ребятах 7–14 лет. Подавляющее большинство родителей таких ребят, – а у многих их комплект был не полный, находились на работе с раннего утра до позднего вечера, включая субботу, которая официально была рабочим днем. Подросток, вернувшийся домой после четырех классов школьных занятий, был волен самостоятельно выбирать предпочтительные варианты своего дальнейшего поведения. Самым привлекательным, бесспорно, было участие со своими дворовыми сверстниками в общих играх, забавах, шалостях и временами далеко не безгрешных проделках. Других вариантов времяпрепровождения у большинства ребят практически не было.

Наша мальчишеская дворовая компания, несмотря на сравнительно одинаковый уровень семейного достатка, была довольно разной индивидуально, но единой в одном: она функционировала по принципу единого коллектива, стаи, если хотите. Кто бы из наших ребят не выходил во двор, он первым делом обязательно начинал созывать «стаю», выкрикивая под окнами имена своих друзей. «Юрка! Выходи гулять!» Ну, как усидеть за уроками, когда раздавался такой призыв. Немедленно все бросаешь и во двор, где уже в два голоса вызываешь Толю Тараскина с шестого этажа. Сергея Попова особо звать не приходилось. Окна комнаты, где Поп жил с матерью и старшим братом, выглядывали во двор из полуподвала. Он сразу выходил, когда кто-нибудь из ребят появлялся во дворе. «Стая», достигнув критической массы по своему составу, могла вплотную заняться вопросами своего досуга.

Первым делом нужно было разведать, не замышляют ли ребята из соседнего двора дома № 20, отгороженного от нашего невысокой каменной стеной, какой-либо вылазки или других, с нашей точки зрения, подвохов. К таким акциям можно было бы отнести заброс в наш двор дохлой кошки или просто обстрел камнями. Наши дворы традиционно находились в состоянии активного враждебного противостояния. Нужно было быть в постоянной готовности отразить вражеские происки. В мирные будни, если погода была плохой, наша братия предпочитала лазить по чердакам, в хорошую погоду, при отсутствии необходимого числа игроков для футбола, можно было снизойти и поиграть с девчонками в штандарт или казаки-разбойники. Возникавшие паузы между «мероприятиями», как правило, заполнялись опять же футболом.

По бытовавшим среди ребят тех лет понятиям, хорошо учиться было не принято. Отличники не пользовались уважением товарищей. Те несколько ребят из нашего класса, кто хорошо учился, как правило, были слабаками. Большинство ребят относилось к ним с чувством снисходительного превосходства. Герой-мальчишка послевоенных лет должен был отличаться независимым характером, силой, ловкостью, смелостью и самостоятельностью в своих ребячьих делах. Он был обязан хорошо играть в футбол, не бояться постоять за себя кулаками. Дерзость в отношениях со старшими приветствовалась и уважалась, а вежливость считалась проявлением слабости характера. Наш герой должен был не бояться ездить на трамвайных и троллейбусных подножках, прогуливать уроки, протыриваться без билета в кинотеатры, лазить по чердакам и крышам в поисках «приключений», конечно, уметь постоять за себя и никогда не выдавать своих, когда приходилось отвечать за свои шалости, которые часто были откровенно хулиганскими.

Такой негласный «кодекс чести» служил важной составной частью процесса самовоспитания подрастающего поколения в наши годы и не мог не влиять на формирование характера взрослеющей личности.