Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Последняя комедия. Блуждающее время. Рассказы"

Первое, что почувствовал Павел, когда они вошли в садик перед скромным одноэтажным домиком Орлова, была ясно выраженная определенность: на этот раз он попал не в прошлое, а на тот свет.

Перед домиком, под размашистым деревом, расположился стол, за которым сидели четверо человек. Но одно место – самое центральное – занимало большое кресло, совершенно пустое. На нем никто не сидел, но все взоры были прикованы именно к нему. Женщина в черном платке, вида абсолютно интеллигентного, но в то же время простого, что-то бормотала, обращаясь к жуткому месту. Рядом сидел лохматый полуголый человек, фантастического вида, он не то подпевал ее разговору, не то просто подвывал. С другой стороны сидела совершенно уже полузагробная старушка, но очень живая: она что-то быстро записывала, прислушиваясь к разговору с пустым креслом. Четвертый, уже пожилой мужичок, явно и странно прыгал вокруг стола.

На вошедших они сначала не обратили никакого внимания.

Павел прислушался:

– Спиридон у нас не летун, Григорий Дмитриевич, не летун, – почти кричала в пустое кресло женщина в платке. – Он еще летать не может. Он бегает. Бегает не от мира сего, а от себя самого. Потому что Спиридон у нас – мудрый.

Лохматый около нее дико завыл при слове «мудрый». Сам Спиридон – он оказался тем, который прыгал, – не прислушался к этому слову: он неистово прыгал и молчал.

Записывающая толстая старушка блаженно улыбалась в ответ.

К ней и обратилась Марина:

– Григорий Дмитриевич где?

– Как где? – пролепетала толстая старушка. – Вот он, – и она указала на пустое место. – А мы вокруг него, как дети.

– Но там пусто, – смиренно сказала Марина.

– Конечно, пусто, – ответила старушка. – Что у нас, вы думаете, глаз нет, мы не видим, что ли? Но с самим Григорием Дмитриевичем, когда он в теле, мы и не осмеливаемся говорить. Мы молчим при ем обыкновенно.

– И что? – спросила Таня.

– И что? А когда он пустой, без тела, мы с ним и беседуем. Сам Григорий Дмитриевич вышел, скоро придет, а мы пока с его пустотой разговариваем.

– Ах, вы буддисты мои дорогие, – усмехнулась Марина. – Давайте знакомиться. Нам тоже охота с пустотой пообщаться.

– Улита Петровна, – скромно заметила старушка.

Тот, кто выл, звался Колей. Марина вспомнила свой подвал – но Коля выл по-другому. Разговорчивая женщина оказалась Анфисой.

А Вдали уже появился он, Гриша Орлов. Был он довольно мощным, рослым, лет как будто бы сорок, но среди такого тела выделялось огромное – по внутреннему ощущению – лицо, и на нем глаза – несоразмерные и совершенно, казалось, не связанные духовно и жизненно ни с этим лицом, ни со Вселенной вообще.

Внешне взгляд был непонятно ошалелый, но внутренний мир глаз был, наоборот, неподвижно-глубок, с мерцающими огоньками. На голове пролысина, и обнажившийся череп был в чем-то бездонно неестественен.

– Одни глаза его с ума сводят, – пробормотала Улита Петровна. – Как же нам с ним при нем разговаривать!

Орлов молча сел в кресло.

«И определить его невозможно. Нету для него метафизических понятий», – подумала Таня.

Спиридон перестал прыгать, и все как-то смирились.

– Мы все записали, о чем мы с вами разговаривали в ваше отсутствие, Григорий Дмитриевич, – как-то по-деловому, вполне рационально вдруг сказала Анфиса, которая и вела разговор с пустым креслом.

Орлов молча кивнул головой.

Таня не всегда могла выдерживать его взгляд: что-то в ней разрушалось от него. Все же пришедшие поздоровались с ним.

– Помогите нам, Григорий Митрич! – провыл Коля.

– Если я тебе помогу, – помрешь, – отдаленно ответил Орлов.

Коля сразу повеселел и забыл подвывать.

– Он вас любит, Григорий Дмитриевич, – умиленно прошипел переставший прыгать Спиридон. – Хоть робеет, но любит.

– Я любить меня никому не запрещаю, – холодно ответил Орлов. – А ты все балуешься, Спиридон? Летун эдакий?

– Какое, Григорий Дмитриевич, – сам оробел Спиридон. – Ничего у меня пока не выходит.

Он даже пошатнулся, задел стол, отчего качнулся бачок квасу на нем.

Выражение лица Орлова все время менялось на поверхности: то он было насмешливым, то жутким, то серьезным, то ошалелым – но все эти выражения не имели никакой связи с его внутренним состоянием. Там были бездонность, глубина и огоньки – если смотреть, конечно, только человеческим, земным взглядом.

– А ты меня любишь, Марина? – вдруг спросил Орлов, резко и безотносительно, даже не глядя в ее сторону.

– Кого – «тебя»? Кого? Кто ты? – Марина выговорила все это быстро и тоже резко.

Спиридон – то ли от страха, то ли от неожиданности – соскочил со стула и упал. Но взгляд снизу был острый, направленный на Марину.

– Хорошо сказала девочка, хорошо, – также отсутствующе ответил Орлов.

– Мы виделись последний раз… – выпалила Таня.

– Во сне, – поправил ее Орлов.

– Григорий Дмитриевич! – внезапно вмешался, покраснев, Павел, который после первого шока (дескать, попал на тот свет) стал приходить в себя. – Все, что здесь происходит – очень напоминает надругательство над разумом человеческим. Это замечательно, давно пора! Эта, своего рода, инициация.

– Ну есть над чем подсмеиваться, – возразил Орлов и даже улыбнулся, но улыбка его была, как на луне. – Разум, ну и что? Это то же самое, что надругаться над мышью. Бог с вами, молодой человек. Гораздо жутче надо смотреть. Вот Марина это знает…

– Мы к вам по делу, Григорий Дмитриевич, – заметила Марина.

– Думаю, что да. – Орлов наклонил голову. Глаза его, большие, ошалело-потусторонние, смотрели в никуда. – Тогда, Спиридон, вставай с земли, собирай своих, завтра продолжим. Страх перед пустотой опять прогонять будем… А мы пойдем в горницу.

Прежние гости послушно исчезли, а новые, Марина с Таней и Павлом, пошли в горницу.

Выл ветер, но очень осторожно, боязливо; облака на тускнеющем небе неслись быстро, образуя какие-то фантастические лица и фигуры на небе, которые тем не менее быстро распадались.

Но, когда вошли в горницу, стало уютней. На столе квас, хлеб, яблоки. Забывая о безумии, гости расселись, как бы вокруг Орлова.

– Кваском-то угощайтесь, обидите, – скромно сказал Григорий Дмитриевич.

Марина хихикнула. Налили все с удовольствием. Квас пили словно какое-то небесное пиво, чуть ли не как амброзию, но немного протухшую к концу времен.

– Что вы с ними все-таки делаете, Григорий Дмитриевич, с этими милыми людьми, которых вы только что видели? – спросила покрасневшая от мыслей Таня.

– Да вреда им никакого, – добродушно ответил Орлов. – Я их просто трансформирую на время. И восприятие, конечно, тоже. Посидят они пред пустым креслом или еще как – и другими становятся. Но когда домой возвращаются – почти как все становятся. Они у меня тихие, работящие, все это им идет на пользу.

– Зачем? – коротко вырвалось у Марины.

– Да отдых это, Марина, отдых. А у них-то, во время этих трансформаций, стены этой пещеры, люди Вселенной ее называют, что ли, да?., расшатываются: то смерть свою высшую увидят, то небывалый мир, то спляшут… Это ли не на пользу – чтоб не протухали и не думали о себе много. Чтоб расшатались чуток, живей стали. И для смерти ихней и для жизни – это хорошо. Они сами лезут ко мне: быть хотят немного иными. А мне что – я могу в этом помочь. Это не вредно даже для кошек. Но они и в обычной смерти и жизни от этого веселей становятся. Такая уж у них всех натура. Один Спиридон иногда отбивается: бегун он. Бегает по всей Рассее, от одной загадки к другой. А загадки на каждом шагу. Милые они детки, это правда, Тань.

– Григорий Дмитриевич, вы вот сказали, что видели меня во сне, – опять раскраснелась Таня.

– Да я пошутил, Танюша, пошутил. Не во сне я тебя видел, а наяву, в действительности, но в далеком мире, таком далеком, в смысле пространств и времен, что и сказать я тебе не решаюсь: испугаешься еще… А я пугать не люблю, хотя люди меня пугаются, но я от страха этого лечу. Ты и сейчас там, Таня, а по человечьему раскладу и пониманию – только еще будешь там. Но не скоро, ох, не скоро, Танюша…

– Да… а где же? – нелепо пробормотала Таня.

– А, Танюша, голосок твой задрожал, – хмуро прохрипел Орлов. Глаза его огромные слегка улыбнулись. Он посмотрел отвлеченно на нее. – Вот ты какая здесь. А там ты будешь совсем другая. Другая, дочка, другая. Ты даже и вообразить сейчас не сможешь, какая ты будешь. Воображение рухнет, и не представишь. Вот так, – добродушно закончил он.

Таня смутилась не то от страха, не то от радости.

– Не бойся, не бойсь. Ты же бессмертная, чего тебе бояться. Не утка ведь… Пей, квасок-то, пей.

– Что в нас вечно, ее Юрий Николаевич учит, – улыбнулась Марина, разряжая ситуацию. – И меня когда-то кто-то учил…

– О, Буранов – это настоящее, – развел руками Орлов и выпил кваску. – Правильно учит. Как же без вечного. Срам один жить без Абсолюта. В пылинку превратишься, черти, и те засмеют, – чуть даже с жалостливой интонацией, но не без потусторонней иронии проговорил Орлов.

– Мы не раз Буранова спрашивали о вас, Григорий Дмитриевич, – сказала Марина. – Но на этот вопрос он все время молчит.

– Хорошо молчит, хорошо, – ответил Орлов. – Недаром говорят, что слово – серебро, а молчание – золото. – Человеческие выражения на его лице мелькали и исчезали, как тени.

– А о чем же вы говорили со мной там, то есть бог знает где? – собралась с духом Таня. – Если можно так выразиться…

Орлов остолбенело и серьезно на нее посмотрел.

– Но это же передать невозможно! Вы что, Таня? Там все иное. Не мечтайте о том, что вы говорили там. Для вас же лучше будет…

Танечка даже глотнула слюнку:

– Я чувствую, что вы говорите правду, истину. Так вот какая я буду… Непостижимая себе…

– Обычная история, – поддакнул Орлов. – И не пытайтесь проникнуть. Не дай бог… Кстати, могу вас поздравить: вы дали мне там один очень полезный совет… Я им непременно воспользуюсь… Когда меня здесь не будет.

У бедной Тани даже появились слезы на глазах, но волосы, казалось, чуть-чуть встали дыбом.

– Таня, не переживай из-за непостижимости себя… Не переживай, – быстро проговорила Марина и сжала ее нежную ручку.

Павел обалдело молчал, думая. Квас не пил.

– О, я порезался тут, – вдруг сказал Орлов и показал руку, из которой небольшой струйкой текла кровь. – За гвоздь задел. Ничего.

Таня была потрясена этим не меньше, чем намеком о себе, «будущей»: как, у Орлова есть кровь, и она течет?! Она с диким недоумением посмотрела на руку и потом на лицо Орлова. Марина расхохоталась. Орлов улыбнулся. Кровь перестала течь. Павел по-прежнему цепенел.

– А мы совсем забыли нашего юного друга, – обратился Орлов к своим гостям. – Чую я, вы из-за него ко мне приехали? Что случилось?

Павел взял себя в руки и все подробно рассказал. Орлов расхохотался так, что еле удержался на стуле. И, наверное, минут пять потом хохотал, не унимаясь.

– Вот угораздило вас, беднягу, в этакую ловушечку, молодой человек, – наконец выговорил он. – Извините, в связи с этим я вспомнил один эпизод из моей одной очень отдаленной жизни… Весьма тайно-забавный… Со значением… Потому и хохотал так долго.

– Мне было не до смеха, – вставил Павел. Орлов немного поостыл.

– Дети вы, дети, – сказал он, опять отпив кваску.

– Ну ладно, – он махнул рукой в сторону Павла. – Что вы переживаете: вы же остались живы и вернулись. Если б застряли, было бы хуже.

– Я не могу понять! – вдруг закричал Павел. – Как может сохраняться прошлое не в виде проекции, тени, а в живом физическом виде?!! Как это может быть?!! Моя мать умерла, и, значит, в то же время она осталась жива, пусть и в прошлом? Она живая и мертвая одновременно? Или это не она, а кто-то другой в ее теле!! У меня ум раскалывается, я не могу жить так больше!

Павел даже стал топать ногами, сидя.

Орлов отрезал ему черного хлебца, намазал маслом, посыпал солью и сказал:

– Съеште. Вкусно. По-деревенски. – Павел ел.

– Удивляюсь я людям, – развел руками Орлов. – Ну так, слушайте. Здесь и понимать нечего. Это просто реальность, относительная, конечно, как и все в этом мире полуиллюзий, – но бывает, и все. Это надо принимать как есть. Вы же пытаетесь объяснить то, что по принципу вне человеческого разума, вне понятий и концепций, вы пытаетесь объяснить то, что объяснить полностью на таком детском уровне невозможно. Отсюда и ощущение краха… Конечно, можно и по этому поводу легко воссоздать какое-нибудь приличное объяснение, но к действительности это будет иметь весьма вялое отношение. То, что вы увидели – просто есть, и все. Понимать такое – то же самое, что топором рисовать китайские миниатюры… плюньте вы на свои ум, тоже мне сокровище, это просто маленькое приспособленьице. Забудьте об уме. Есть ведь такое помимо вашего ума… огого-го-го! – и Орлов даже как-то дико произнес это «ого-гого!», так что Павел испугался.

– Мне и говорить на языке ума тошно, – добавил Орлов. – Но уж ради вас…

– Вспомните, наконец, моих гостей, – продолжал он, – сегодняшних. Увидев меня, пусть в виде пустоты, они пляшут, иногда рвут на себе волосы, прыгают, древние былины поют – никому не известные, кстати, включая и их самих, естественно… Почему они так? Да если бы они это пытались понять или объяснить, я бы их прогнал. Они именно и не пытаются понять, но, увидев мою пустоту, прыгают, вопят, ползают, открывают в себе свои миры… Вам прыгать не надо, но ум свой не тревожьте зря.

Павел вдруг просветлел.

– Он согласен, – добавила Марина.

– А дьявола-то вы… как?! – вдруг выпалил Павел.

– Опять за свое, – удивился Орлов. – Неужели не надоело?.. Да знаю я его, знаю. Ну и что?.. Как его не знать, когда он везде… Князь мира сего… Один даже вот тут, на вашем, Павел, стуле сидел, условно говоря. Быстро сбежал. Они меня боятся. Не выносят, – задумчиво, и даже с огорчением, заключил Орлов. – Власть у них маленькая, Павлуша, как у слонов в джунглях. В своей сфере они сильны, даже очень. Но вне отведенного им региона – они ничто. Нашли кого бояться, никаких подлунных бездн у них нет. Люди и то – выше, интересней бывают по своей скрытой природе. Драчливы они к тому же, с неземными комплексами, и вообще, на мой взгляд, смешные существа. Метафизически, может быть, негодяи, не спорю… Хотя и их понять можно. Но вы меня отвлекаете всякой ерундой… Из-за вас, Павел, в какой-то быт уйдешь. Вы еще русалок вспомните…

Марина с каким-то совершенно потусторонним нетерпением перебила его:

– Григорий Дмитриевич, вы вот спросили, люблю ли я вас?! Как это можно понять?

Гриша медленно повернул свою почти бычью по огромности голову к ней и проговорил, вздохнув:

– Ну, наконец-то! Вот это уже серьезный разговор. Так вот, послушайте, Марина. Если бы вы сказали, что любите, это означало бы, что вы принимаете меня не за то, кто я есть. Это было бы очень печально, потому что еще означало бы, что я ошибался в вас. К счастью, вы так не ответили… Меня нельзя любить, Марина, потому что любить можно только то, что относится к бытию, к жизни, проще говоря, к тому, что существует. А я, Марина, далеко, далеко ушел от всего этого, от всего, что есть, хотя как будто я тут… Ты вот, Таня, – Орлов взглянул на Самарову, – себя любишь, я имею в виду, твое высшее Я, вечное Я, ибо Бытие в нем… Да, да, ты любишь Себя, и ваш Буранов этому учит, и хочешь к Себе прийти… А я, Таня, ушел от Себя, далеко, далеко… Меня нет, кого же тогда любить?

Орлов встал и, медленно подойдя к Марине, положил ей руку на плечо.

– И ты, Марина, любишь Себя, но совсем по-иному, конечно, совсем по-иному. Например, страшную черную точку внутри себя – ведь любишь?.. А я, Марина, от Себя далеко ушел, а ты все-таки к Себе идешь, пусть и к жуткой. Но я, Марина, не у Себя, далеко, далеко, и никаким языком этого не выразишь.

И он отошел от Марины.

У нее вдруг побежали слезы – внезапные, живые.

– Я знаю, знаю, – сказала она, – и как же?

– Ко мне нельзя испытывать, – холодно ответил он, – любовь или ненависть и так далее, все человеческое… Ко мне можно испытывать нечто иное… – по его лицу прошла молния… но чего? Другого сознания, духовного огня, света, тьмы – было непонятно.

Марина вдруг встала.

– К вам можно испытывать тоску. Запредельную тоску.

– Это уже ближе к истине, – усмехнулся Орлов. Не обо мне тосковать, конечно, а я могу вызывать некую притягивающую, запредельную тоску? Так тебя понимать?

Марина кивнула головой.

– Да. Вы, кстати, Марина, при мне становитесь еще более дальней. Смотрите, не потеряйтесь.

Марина опять села на стул в какой-то растерянности, точно не знала, что с собой делать.

– Вы ушли от своего вечного Я, – тихо сказала она, – от Абсолютной Реальности в какую-то иную бесконечность…

– Что вы, плачете, Марина? – спокойно спросил Орлов. – Вот уж не ожидал от вас. Нельзя же в конце концов так реагировать на то, что лежит за пределом мира людей. Вы это сами отлично знаете… Как велика все-таки слабость у человеков. Как они слабы… Надо же… И все потому, что считают себя смертными, – искренне удивился Орлов. – Ну, Таня, понятно, она сверхнежная, но и она, кажется, пока не плачет… а вы-то что?.. Значит, и вы немного… что-то осталось, Марина… да?.. от прошлого, от человеческого?.. Что ж, бывает, бывает…

И он с неуклюжей симпатией, видимо, с трудом заставляя себя проявлять «человеческое», подошел и слегка похлопал Марину по руке.

Потом медленно сел в свое кресло.

– Значит, все-таки жизнь, существование? Да?.. Ну вот посмотрите все трое, и вы, Павел, очнитесь, взгляните на эту пустую тарелочку посередине стола… Так… А что вы теперь видите?

Сначала в пространство вошло что-то незнаемое, а далее… все оцепенели от ужаса.

– Правильно. Голову. Пока овечью. Отрезанную. В крови. Браво!.. Ну что, жалеете?!. Глазки у овечки беспомощно прикрыты…

Безмолвие было ответом.

– Можно ее поджарить… Видите ее?.. А теперь видите?.. Нет! Окровавленная голова исчезла. Так и этот мир. Он есть, и его нет.

– Да-а-а, – наконец медленно протянула Таня, покрытая поˆтом.

– А что? Чувствуете себя неловко? Вот следы крови остались на скатерти… Но это же сущая ерунда, Танечка… В древности, так сказать, квалифицированные младенцы знали, когда это вызывается. Я же не сотворил эту голову из воздуха… Но и ваше сознание в этом участвует. Вы тоже в некотором роде адепты… Кстати, даже когда вы спите – никакого мира для вас нет. Он исчез, пока вы не проснетесь.

Орлов взглянул на Таню.

– Значит, головка больно жалкая была… отрезанная… Это потому, что в вас жалость есть…

– Но вы нас не жалеете, Григорий Дмитриевич! – выпалил Павел.

– Нет, это неправда. Жесткость сейчас стала гораздо более человеческой чертой, чем жалость, но все это ниже моего восприятия… А я вас, кстати, жалею, хотя мне это не очень свойственно. Но что делать, – добродушно вздохнул Орлов, – с кем поведешься, от того и наберешься… Я, например, легко мог бы вам продемонстрировать иную картину… И отрезанную человеческую голову… Взаправдашнюю, но из так называемого прошлого… Ну, к примеру, XVI век, и головка-то из предков, родственников, так сказать, ваших… Называть кого – не буду, не буду… Но главное – головка-то женская, красивая, казненная, причем по ошибке, невинная, значит, особа была, молоденькая… После отпадения голова еще шептала что-то… минуты две-три… в корзине… одна. Мы вот и расшифровывали бы ее шепот. Это бывает… Палачи рассказывают, что иной раз целые корзины голов шепчут… Не все плачут, иные ругаются, или о первой любви шепчут. Крепитесь, крепитесь, друзья… Показать? – В ответ – замогильная тишина.

– Можно увидеть и нечто гораздо более худшее… Но я вижу, вы и так расстроены. И к тому же, по большому счету, зачем вам этот театр времен, я – не маг, не волшебник, мне самому это противно…

Орлов добродушно поморщился.

– И вас травмировать к тому же не хочу. Моя цель была самая детская, воспитательная: показать вам мир, сущее, так сказать, в его голом виде, чтобы вы хоть немного набрались потом мужества, хотя бы поняли лицом к лицу, что вам мужество необходимо, до тех пор, пока вы не выберетесь из этого круговорота… Может, посмотрим все-таки головку-то в крови, нежную, невинную, молодую, женскую, что-то шепчущую там, в корзине, скорее всего молитву?.. Нет, нет, и не просите, не надо, хватит с вас овечьей головы… Та хоть не шепчет… Покорная… Но элементарного мужества надо набираться… а, интеллигенция? – Орлов посмотрел на Павла. – Иначе трудно будет: головки женские – это ведь пустяки по сравнению с тем, что может быть…

– Простите меня, Григорий Дмитриевич, – нелепо сказал Павел.

– Ничего, ничего, вы же у нас маленький пока. А вот перед Мариной и даже где-то Таней я извинюсь за свои слова. Я имел в виду только физическое мужество, и оно сейчас необходимо. А духовного мужества у Марины той же, слишком даже много, я бы сказал, а это в конечном счете несравнимо важней и действенней, но иногда опасней… А теперь сеанс закончен. Будет что вспомнить. Может, пивка выпьем?.. У меня есть домашнее. По древнему способу приготовленное, наше родное, российское, одна старушка мне сотворяет такое…

Все как-то молча, но с удовольствием согласились. Быстро накрыли на стол, кровь овечки смыли («в тот мир пролилась, что ли», – подумал Павел), появилось пиво в деревенских кувшинах… Выпили… Понемногу тишина рассеялась.

К Танечке первой вернулся земной разум.

– Скажите, Григорий Митрич, – начала она, отпивая душистое пивко, – суету мира сего вы нам показали убедительно. Наглядно. И его бытие тоже. Но ведь есть вечное нетварное Я внутри нас. И вы тоже от него ушли… Может быть, и это вы нам объясните, в таких же ярких красках, так же впечатляюще? С телом понятно, а что с ним, с этим нетварным светом?

Орлов расхохотался.

– Много хотите, Танечка… Если серьезно, – его лицо вдруг стало совершенно отрешенным, – то вот здесь наши коммуникации обрываются, телефон не работает… Забудьте… Язык, понятия здесь беспомощны, бездна недоступна, и полна она не звездами, а непроницаемой тьмой… Это насчет так называемого «ухода» от вечного Я и Света.

– Но мы ведь, наоборот, именно это Вечное и хотим реализовать. Вершина мировой духовной традиции… – ответила Таня.

На лице Орлова проявилось какое-то малозаметное усилие, словно он вернулся памятью к чему-то безумно отдаленному.

– Конечно, Таня… – усмехнулся он. – Так и надо… Вы стремитесь… Похвально. Без вечного Я вообще не о чем говорить, люди ведь не мыши все-таки.

Таня согласилась.

– Да и мир этот презирать надо в меру, есть в нем особые, скрытые аспекты, ой-ей-ей! – Орлов расхохотался, – так что давайте выпьем за эти неведомые аспекты…

…Они мчались обратно, в Москву, родной железной тропой, направление было на Ярославский вокзал.

Тьма за окном – там, в пространствах – была необыкновенно живая, она точно обнимала человека, и давала ему рождение, прорыв… В самом вагоне, кроме них, было очень мало народу, в дальнем углу только тихонько пели народную песню. Песня была какой-то сумасшедшей красоты.