Текст книги "Я + Я"

Глава 3

Я не стала ждать утра и официального визита к нему, в сыщицкую контору. Напросилась сразу домой. Может, это и бестактно, но душа горела. Вроде бы, успокоилась, не плакала, особого утешения не требовалось, однако прошел уже Девятый день – помянули, десятый, заканчивалась вторая неделя, а следствие – ни ну, ни тпру, ни ку-ка-ре-ку. Решила обратиться к «Сказочнику» – его так назвали после той телепередачи. Предчувствовала, он поможет, или что-то произойдет. Произошло, но совсем другое…

Как это у Блока: «Она пришла с мороза, раскрасневшаяся…» Хотя какой мороз? Она поставила машину чуть ли не напротив подъезда. Это летом припарковаться невозможно, а тут бегом – метров двадцать. Впрочем, морозец с ветерком наличествовали, так или иначе – раскрасневшаяся.

– Давайте, Алла Иннокентьевна, помогу.

– Спасибо. Простите, Михаил Алексеевич, за позднее вторжение.

– Да буде вам. Помнится, мы были на «ты»? Может, я – Миша?

– Ага, да. Аля…

Я пристроил на вешалку модную, до пояса, норковую шубку с капюшоном. Длинной, до пят, видно, еще не время. Вязаный серый в голубую полоску свитерок и джинсы – вот и весь прикид. Сняла легкие сапожки на невысоком каблуке. Конечно, в чеботах на педали жать неудобно, но ведь не вечно в машине. Ага, розовые, шерстяные, явно теплые носочки завершали гардероб. Ноги не мерзнут, почему-то облегченно отметил я.

Как он за мной наблюдал! Точно взгляд сыщика. Небось, ни одной детали не упустил.

– Аля, прошу в апартаменты.

А и правда, апартаменты! Из коридора направо, сквозь модный арочный проем без дверей, проглядывала кухня. Сравнительно небольшая, свет не горел, но бра над вешалкой хватало увидеть в полумраке обеденный круглый лакированный стол, угловой диванчик и отсвечивающий матовым блеском гарнитур с бесконечными дверцами и ящиками. По стенам коридора висели картины. Рассмотреть не успела, гостеприимный хозяин сразу пригласил в комнату, надо полагать, гостиную. Туда, налево, тоже вела арка. Двери отсутствовали. Еще подумала: куда деваться при жарке лука? Залу освещала люстра – большая, под старину. И снова картины. Над диваном, над комнатными цветами – целый зимний сад, а над телевизором смутно мерцали старинные иконы. Одну я узнала – Николай Чудотворец, ах, да, а это Пантелеймон Целитель. В другую комнату – на этот раз белая, с матовым стеклом, заказная дверь, плотно закрытая. Может, спальня? Посередине, меж двух удобных кресел, разместился журнальный столик с двумя небольшим, коллекционными чашечками и таким же ажурным кофейником. Почувствовала аромат.

Ишь, какой цепкий взгляд! Кажется, ничего не упустила. Задержалась на двери, на мгновение задумалась, что за ней, явно догадалась. Конечно, журналист, а для них наблюдательность на первом месте. Может получиться неплохой партнер. Я ведь понимаю причину столь скорого вторжения.

Замерла у икон. Спросила:

– А где Архангел Михаил? Полагаю, он должен быть?

– Естественно. И не один. В спальне, – я указал на закрытую дверь, – в кабинете, – махнул рукой на противоположную стену, – на кухне. Под его покровительством все. Сон, работа, еда. Прошу, по чашечке кофе. Надо полагать, разговор будет долгим.

Ухнула в кресло, уютное, расслабляющее, однако не получалось – напряг не отпускал. Разве что кофе… Сидела, вдыхала запахи, жеманно, по чуть-чуть глотала и, как дура, молчала. Михаил не торопил, прихлебывал и, наверное, в который раз рассматривал картину – палящее солнце над рекою. Веселенькая работа для зимы. Даже настроение улучшилось. У него, вообще, в доме тепло, не то что у меня – батареи еле-еле греют, менять надо. Гаврилов собирался помочь… Вот черт!

– Можно, я закурю?

– Будь любезна. Пепельница перед тобой.

– А ты?

– Уже четыре года, как бросил. После Чечни. Вдоволь дыма наглотался.

– Не раздражает?

– Ни в коем случае. Я к этому равнодушно отношусь.

Уже вторую закуривает, и ни слова. Так до трех ночи просидеть можно, а потом вежливо распрощаться. Э-э, не годится! Надо ее отвлечь, мы это запросто.

– Видел твой сюжет с Валерием Ивановичем. Какой артист! Талантливый человек – везде талантлив. И собеседник приятный.

– Это по поводу премьеры «Гамлета».

– Вечная пьеса. Кто бы ни ставил, кто бы ни играл, каждому есть сказать что-то свое. А ты сам спектакль видела?

– А как же! Иначе материал был бы поверхностный. Да и удовольствие получила.

– Я тоже. Аля, скажи, пожалуйста, как ты думаешь, сколько лет Гамлету?

– В смысле, Валерию Ивановичу?

– Нет, самому Гамлету, персонажу.

– Странно… Я сколько раз видела, читала, там нигде возраст не упоминается. Но он учился в Виттенберге…

– Молодец! Не все и это знают.

– В университете. Значит, студент. Выходит, лет двадцать, от силы двадцать два.

Я рассмеялся. Без улыбки в такие моменты никак нельзя.

– Это ты современными категориями мыслишь. Тогда все иначе было.

Я заинтересовалась:

– И сколько?

– О возрасте Гамлета говорится совершенно конкретно. Помнишь знаменитую сцену с Могильщиком, где Гамлет берет в руки череп Йорика, придворного шута?

– Да. Он еще стал символом Гамлета, хотя по пьесе это всего-навсего проходной эпизод.

– А перед тем, как вручить череп, Могильщик сообщает, что он пролежал в земле ровно двадцать лет и три года. Заметь, Гамлет не забыл Йорика. Он вспоминает, как здесь находились губы, глаза, как веселый шут таскал его на спине. Сколько тогда маленькому Принцу было? Лет пять, семь? Вот и сложи, двадцать три и пять, или семь.

– Около тридцати! Не меньше. Да-а, пожилой студент, чуть ли не заочник, – и я невольно улыбнулась.

Она невольно улыбнулась. Как сказали классики, лед тронулся, господа присяжные заседатели!

– Сказочник! – настроение улучшалось.

– Знаю. Мне твоя начальница, Таня, поведала про кликуху.

– Михаил, это не кличка, это кодовое обозначение.

Польстила ли мне, не знаю. Пора приступать к серьезным разговорам. Она снова потянулась к пачке, закурила. Топор не топор, но в комнате несколько сизовато. Встал, подошел к окну, приоткрыл форточку. Морозная струя резко освежила голову. Тут же захлопнул.

– Не надо, мне не холодно, – я почувствовала себя виноватой. – Прости, Михаил, собачу, как паровоз.

– Не извиняйся. Я понимаю. Может, на твоем месте сам бы закурил.

– Нет, нет, если решил, то все! Я тоже брошу. Гаврилову обещала. Мы вместе хотели… Он не успел, но я слово сдержу.

Я не стал ничего отвечать, типа «дай Бог», или «посмотрим». Ждал… Аля была готова.

– Значит, так, – я глубоко вздохнула и меня, наконец, прорвало. – Фактически Гарика, то есть, Игоря Гаврилова обнаружила я. Если не считать, конечно, сторожа. Мы приехали вместе. Только Гарик сначала в гараж, машину поставить, а я к нему домой, что-нибудь на скорую руку приготовить. У меня до сих пор ключ от его квартиры. Прямо не знаю, что с ним делать?

Она зачем-то взяла сумочку, раскрыла, не глядя внутрь, снова закрыла, снова бросила на диван. Я не перебивал. Понятно, воспоминания не из веселых.

– Извини, Миша, отвлеклась. Чего я схватилась за эту дурацкую сумку?

– Может, платочек достать?

Я невольно усмехнулась: неужели у меня такая кислая физиономия? А он приветлив, если бы не шрам, чистый дедушка Мороз. Натуральный Архангел Михаил, только без меча.

– Нет, Миша, я не из слезливых. Ага, ключ достать.

– Зачем?

– Показать. Говорю же, не знаю, что с ним делать!

Я сказал успокаивающе:

– Бог с ним, с ключом. Итак, Игорь отправился в гараж, машину ставить.

– Да, – я постаралась сосредоточиться. – И что-то долго его не было. Я уж и салатик сварганила, и бифштексы, которые мы по пути в кулинарии купили, поджарила, на стол шампанское французское поставила… Смотри, помню! – удивилась я сама себе. – Всякую ерунду помню, а что-то важное наверняка забыла. Хотя и допрашивали сто раз.

– Не волнуйся, быть может, сейчас вспомнишь.

– Ты думаешь?

Я кивнул.

– Короче, нет его и нет. Я на сотовый – не отвечает. И тут меня, как это ни банально звучит, словно током пронзило. Я скорее халатик прочь, в джинсы, в свитер, шубку в охапку – и на улицу. Шубу уже в лифте надевала.

Она вдруг глубоко задышала, словно вновь торопилась, как в тот страшный вечер.

Фу-ты, что-то стала тяжело дышать. Да ладно, я решила все рассказать быстро, без трагических пауз. С Михаилом, не со следователем, чувствуешь себя гораздо свободнее.

– Когда бежала к гаражам, услышала вой сирен. Это меня еще сильнее напугало, и я рванула изо всех сил. Гарик лежал перед домиком охранника, а над ним топтался серый дядька. Я его узнала, местный сторож. Мне было не до экивоков, оттолкнула его, бросилась к Гарику. Вроде, он был еще жив. По крайней мере, показалось, дышит. Но пока меня от него отдирали, все – умер.

Аля говорила монотонно, без эмоций, чувствовалось, сдерживает себя. Нет, не слезы, не рыдания – не тот характер. Там, в ней, клокотало нечто адское, вот и подавляла. Невысокая, с виду хрупкая, но такая внутренне мощная – сжатый кулак. Женщина вызывала восхищение, однако я тоже весь сосредоточился, стараясь не упустить ни одной детали.

Как он слушает! Ни слова мимо ушей. Взгляд до самого донышка, где все кипит и ворочается, как лава. Не то что этот старший лейтенант Бондаренко. Сидит, чувак, проницательного из себя корчит, с понтом натуральный Шерлок Холмс. А у самого глаза безразличные, и сразу записал меня в подозреваемые. Типа стрельнула Гаврилова, оббежала гаражи и давай над трупом ломать комедию. Винтовку по дороге в кусты забросила. Кстати, Игоря застрелили. Выстрел произвели сзади, когда Гарик уже гараж закрыл и направился к выходу. Пуля попала в шею, задев важные органы. Он еще смог дойти до сторожки… А там упал. Вот Бондаренко и зациклило на мне. Надо же, подозреваемая! Кстати, следов никаких. Хоть и зима, а снегу мало. Плюс, гаражи-то престижные, грейдер каждый день подъездные пути чистит. Не будут же солидные граждане сами фанерными лопатами ворота расчищать. Да и некогда им. Заплатили бабки – и полный сервис. Там, кроме охраны, и слесарь, и механик – целая двухэтажная контора с бухгалтером и председателем.

– Белого цвета?

– Что белого цвета? – не поняла я.

– Дом этот. Офис. Покрашен в белый цвет?

– Да. А ты как догадался?

– Очень образно рассказываешь. Так и увидел: стоит торцом, на каждом этаже по два окна. По фасаду на втором три, а внизу тоже два окна. Посередине дверь. Но не железная, как сейчас везде принято, а простая деревянная, густого коричневого цвета.

Я опешила:

– Обманываешь! Ты был там.

Я рассмеялся:

– Даже адреса не знаю. Ты не говорила, где дом Гаврилова и где эти гаражи находятся. Уверяю, очень все образно! Рассказываешь, а сама словно с камерой движешься. Твое видение, Аля, прямо в меня проникает. Я ведь тоже в уме картинку рисую.

– Сыщик! Точно сыщик.

Я скромно потупился:

– Есть маленько. Однако мы отвлеклись.

– Сам перебил.

– Извини, захотел уточнить рекогносцировку.

– Ишь, какие слова знает, сходу и не выговорить, – пробормотала я не без восхищения.

И снова она смолкла. Впрочем, завтра у меня ничего срочного, могу до утра ее слушать, даже когда молчит. Тишина тоже наполнена звуками: дыхание, шорох одежды, скрип по дну пепельницы погашенной сигареты, стук чашки о блюдечко. Кстати, кофе остыл, схожу на кухню, еще сварганю.

Что интересно, Парфенов прав. Каждая профессия вырабатывает особый взгляд. Художники, например, различают до ста цветовых тонов, а мы, обыкновенные, с трудом десять. Музыканты – такие волшебные звуки, нам и не снилось. По сравнению с ними – глушь нерадиофицированная. Режиссеры решают пространственные задачи. Взломщики, прищурясь, оценивают, каким способом вскрыть тот или иной сейф. Так и мы, журналисты, должны быстренько сообразить, как расколоть собеседника, будь он командир пожарных на стихийном бедствии или любитель псовой охоты. Как-то ехала в метро рядом с дядечкой, а к его ногам жались две красавицы-легавые. Восхитилась собаками, а через восемь минут знала о товарище чуть ли не все, вплоть до имени жены, и как она не противится его хобби. Так что в нашей работе по добыче информации требуется глаз да глаз. Кстати, у оператора он свой, ему надо сам факт происшествия отобразить, чем он и занимается. Я вижу несколько иначе. Еще по дороге на сюжет обдумываю идею будущего материала. Если пожар (предположим, пожар) по вине бесхозяйственности, делаем упор на погорельцев – они ж ротозеи, ежели объективные причины, тогда беседуем с пожарными, а когда поджог или злой умысел, тут без милиции не обойтись. В результате прошу оператора снять тот план, в котором смысл отразится лучше всего. Идеал, когда оператор мыслит с тобой одними понятиями. Я с подобным работала, ради картинки он пополз по скользкому, снежному склону вниз. Сорваться – миг и… Лучше не вспоминать! Но снял, остался жив, а кадры – лучшие в мировом телевидении. Потому повторяю: Михаил свет Алексеич прав, я смотрю на жизнь планами, говорю и в памяти воспроизвожу их, а потом, рассказывая, передаю видение другим. Если бы старший лейтенант Бондаренко вел себя поделикатнее, может, какие-то детали и вспомнила.

– Аля, оставь в покое несчастного Бондаренко. Молодой, неопытный. Ты сейчас беседуешь со мной, а не с этим бедолагой.

– Но он целую кучу милиционеров отправил по кустам на поиски винтовки. Ну, той, которую я якобы выбросила.

– Естественно, не нашли?

– Естественно.

– Вспоминай дальше.

Уральская достала новую пачку.

Я закурила, хотя, по-моему, дым у меня струился из ушей. Закашлялась.

– Ты бы поберегла себя.

– Ага. Щас!

Сторожка! Я вдруг четко увидела сторожку, еще до лежащего Гарика, и топчущегося возле него охранника. Сразу за распахнутыми воротами. Не кладбищенская избушка, с зарывшимся под лоскутное одеяло смотрителем, а вполне приличный домик. Кому бы такой на его шесть соток – личное счастье! Дальше, будто бегу не я, а надвигается камера: дальний план, средний… Распахнутая дверь, оттуда бьет свет, склоненный силуэт, на земле распростертая фигура. Интершум: сирены, визг тормозов и собственный вопль.

– Больше ничего?

Я кивнула.

– Негусто. Хотя погоди, как далеко они находились от сторожки?

Закрыла глаза, напряглась:

– Буквально рядом. Кажется, о порог споткнулась, и меня прямо опрокинуло на Гарика.

– А сторож?

– А что сторож? Стоял рядом, сопел. Хотя нет, постой!

Крупный план: кроссовки, разворачиваются, выходят из кадра… Пытаюсь приподнять запрокинутую голову Гаврилова. Чувствую что-то мокрое и горячее, почему-то сразу понимаю – кровь.

– Ты сказала, он вроде бы дышал?

Припоминаю… Его лицо в свете неоновых фонарей – сплошь серое, пупырчатое, как щебенка, но губы, такие же серые, будто шевелились.

– Черт! Миша, меня же сразу оттащили! Я еще цеплялась, кричала что-то невразумительное, типа он жив, жив…

От очередной затяжки она поперхнулась и долго кашляла. Конечно, не дирижабль, столько дыма в себя накачать. Зло ткнула в пепельницу чуть начатую сигарету. Отдышалась, взяла чашку с кофе, сделала глоток. Я приподнялся, заглянул под ее кресло.

– Ты чего, Миша? – спросила я, проследив его обеспокоенный взгляд. Заерзала, поставила чашку. Что он там увидел?

– Смотрю, не идет ли дым из твоей задницы. Извини.

Дошло… Хихикнула. Подтянула джинсы. Жуткая картинка растворилась в наплыве. Махнула рукой:

– Да ну тебя.

– Вернемся к нашим баранам. Так что со сторожем? Ты его раньше знала?

– Шапочно. Когда ставили машину и вместе возвращались домой. Здоровались-прощались. Ты его подозреваешь?

Я по-отечески улыбнулся, мудро покачал головой и молвил:

– Ну ты, мать, даешь! Я пока знаю одного фигуранта, Аллу Уральскую. Прикажешь тебя внести в убийцы?

Пришлось невольно запротестовать:

– Ладно, ладно… Здоровый такой дядька, выше Гаврилова. Все его зовут Тимофей. То ли имя, то ли производное от фамилии Тимофеев – не знаю, – я прищурилась, вызывая его физиономию. Вот мы с Гариком подъезжаем к гаражам. Тимофей открывает ворота, заглядывает в окошко, шутливо отдает честь. – Борода, как у таежника, с проседью, нос картошкой, глаза с усмешкой. По виду, этакий балагур.

– А когда честь отдавал, ладонь прямо держал?

– Да. И профессиональная вытяжка. Наверняка бывший подполковник.

– Почему именно подполковник?

– А мне все солидные вахтеры, швейцары и гардеробщики мерещатся подполковниками в отставке. Вот такая у меня, пардон за извинение, буйная фантазия.

– Удивительно. Журналисты в основном работают с голыми фактами, им фантазировать не полагается.

Я возмутилась:

– Скажешь еще! А журналистские расследования? Там без воображения никакие лоскуты не сошьются.

– Что ж, – согласился я, – сторожа ты описала довольно убедительно. Можно теперь с ним познакомиться. – Аля взяла потушенную сигарету, щелкнула зажигалкой. – Осторожнее!

– Что? – Я тормознула. Прикурила, но затягиваться не стала. – Миша, а как ты бросил курить? – Он откинулся в кресле, вытянул ноги, драматично взмахнул рукой, словно собрался поведать долгую и печальную историю.

А что? Я вовсе не против изложить какую-нибудь душевную байку. Вытянул ноги, произвел красноречивый жест чтеца-декламатора и понес:

– В стародавние времена, Аля, я курил не мене твоего, а то и поболе. Не скажу, будто гордился, даже задумывался, как бы с этой гадостью покончить, да все не приспичивало. Однако морально готовился. Должен заметить, моя внимательная слушательница, у меня когда-то бывали женщины. Одних я любил, другие бросали меня. Понимал, прекращать дымить, как бы мне ни нравилось это занятие, все одно придется. И вот однажды я простыл, кашлял, как хор сирот на промозглом ветру. Но все равно в семь утра запалил цигару и… тут произошло страшное – в меня воздух просто не пошел! Стою, как рыба, рот распахнул, а оно не в меня, не из меня. Элементарно задыхаюсь. Наконец, с трудом прокашлялся. Смотрю на струящийся дым и соображаю: подвел все-таки, каналья, подвел. Взял и, как Отелло Дездемону, со словами «прощай, любимая», удавил сигарету в пепельнице. Не просто погасил, а совершил натуральный акт убийства. Вот с тех пор как четыре года миновало – не курю!

Да-а, душещипательная притча – аж мороз по коже. Я следила за струйкой дыма и собиралась с силами. Да хрен с ней, с сигаретой! Решено… И повторила вслед за Парфеновым акцию вандализма – в крохи, в прах, вдребезги!!!

– Браво! – сказал я, сотворяя скромную овацию. – Браво. Почему-то я тебе верю.

– Можешь не сомневаться.

А шрам его вовсе не уродует.

На следующий день мы отправились в гаражи, на место преступления.

Глава 4

Договорились о встрече ближе к вечеру. Угадали: Тимофей как раз заступил на смену. Уральская с утра ездила на съемки, потом монтировала сюжет, но подоспела ко времени. Я, правда, приехал значительно раньше и побродил по территории кооператива. Ничего не скажешь – солидно, чистенько, ухожено. «Шестерками» и «Москвичами» здесь и не пахло. Каждый бокс – крепость.

– Ну, и чего вы здесь вынюхиваете? – спросил сторож.

Прошел я свободно, ведь не на машине, но пока ходил-бродил, он стоял на крыльце и наблюдал. Послушно направился к нему. Аля его описала точно: и бородат, и нос круглый, непокрытая голова пышет лохмами с проседью. Этакий дед-всевед из таежной сказки в распахнутой спецназовской куртке, защитного цвета штанах, заправленных в тяжелые ботинки. И вдруг:

– Ба! Здравия желаю, товарищ подполковник. Не признал. В неоновом свете все призраки.

Узнал его и я, разглядел сквозь повышенную волосатость. В одном Аля ошиблась, в звании. Передо мной, и точно привидение, стоял лихой прапорщик Василий Тимофеев по прозвищу Тимофей.

– Здорово, Вася! Ну и зарос ты, брат. Лет десять не виделись?

Обнялись, гулко хлопая по спинам.

– Больше. С Первой Чеченской, как контузило, – Тимофей пригляделся ко мне. – Гляжу, подполковник, тебя тоже не обошло. А ведь считался везунчиком.

– Ты, Вась, про шрам? Это в Дагестане, напоследок зацепило. Чешется, сука, к непогоде.

– Это поначалу… Меня тоже крутило. Думал, с ума сойду, прошло. Как сюда устроился, так и прошло. Чужое богатство, оно как лекарство…

Слово за слово, разговорились. Бойцы вспомнили минувшие дни, потом незаметно перешли к дням недавним.

– Выходит, ты, Алексеич, по Гаврилову душу?

– Ну. Там молодой следователь не мычит, не телится, вот его подружка и обратилась ко мне за помощью.

– Знаю я ее. Журналисточка. Отдать должное, цепкая девушка. По телевизору видел.

– Ага, Алла Уральская.

Тимофей поглаживал бороду и смотрел на меня с некоторым сочувствием, я бы сказал, с грустью, не свойственной контуженным спецназовцам.

– А на мое мнение, замочили этого Гаврилова, да и хрен с ним. Видать, заслужил.

– Э-э, дядя Вася! Помнится, молодые так тебя кликали?

– Было дело. Салаги – дядя Вася, а вы – Тимофей.

– Так ты че буровишь, дядя Вася? Поясни мне, салаге детективного розыска.

Он хмыкнул, пряча в растительности улыбку.

– Да с гнильцой был убиенный, очень даже с гнильцой…

– Мне это слышать странно. Уральская – девушка глазастая, ее профессия людей раскусывать. А она в этого Гаврилова по уши.

– Подполковник, не забывай, у нас взгляд особый. С тех пор мы на людей по-другому смотрим. Стоит ли кого за спиной оставлять, а с кем лучше на одном гектаре, сам понимаешь, не присаживаться. Так и покойный. Вроде, улыбчивый, обаятельный, а чую – Мазепа, в смысле Павлик Морозов, ни за грош сдаст.

– Верю, но проверю.

– Твои дела…

– А как же Уральская? – подумал я вслух.

Тимофей не к месту рассмеялся:

– Я тут в сторожке сижу, от нечего делать маракую. Днесь надумал вот о чем. Ты уж извини, Алексеич, за высокопарность. Человек живет по своим стандартам и не только одежку по размеру примеряет, но и все прочее. Других людей, к примеру. Одному с кем-то тесно, а иному кто-то, как плащ-палатка на вешалке, великоват. Но если, как твоей телевизионщице, плечо мужика подошло по габаритам, хоть тресни, а будет счастлива!

Как тут не развеселиться? Я хлопнул Тимофея по могучему плечу.

– Ну, Вася, ты Боян! Натуральный создатель народной мудрости.

– А ты, нет? – он хитро прищурился. – Видел я твои сказочки по телевизору. Тоже поржал вволю. А ведь поразил. Там-то от тебя больше мата слышал, а ща прям лирик.

Скромность мне не свойственна, и сходу предложил Тимофею еще одну байку.

– Помнишь сказку «Аленький цветочек»?

– А то ж.

– Знаешь, как лохматое чудище в красавца принца оборотилось?

– Хоть убей! – он в предвкушении развел руками. – Пошли в дом, чего на улице дубеть?

– Нет. Во-первых, не холодно, во-вторых, боюсь Аллу пропустить, с минуту на минуту должна приехать.

– Тогда скорей рассказывай. Как оно оборотилось?

– А никак. Не оборачивалось чудище.

– Не понял, растолкуй.

Я вдохнул холодный, вдохновляющий сибирский воздух и, Садком из оперы, почал:

– Представь, Тимофей, роскошный сад с порхающими бабочками и прочей изморосью, на заднем плане, как в фотосалоне, волшебный замок с надписью «Привет с Ялты», и на всю сказочную округу только двое: Маша, купеческая дочь, и это, как ты с повышенной заволошенностью, чудище. Сечешь? Ну, день-два, месяц – скучновато. Ни телеграмм, ни писем, а об Интернете и говорить не приходится. Короче, Маша, девушка на выданье, загрустила, и это, мохнатое, однажды ее приобняло. А там сам соображаешь: Машенька утром просыпается, а шерсть на нем шелковистая, курчавая, а волосок к волоску стелется, а нежная и щекочущая – ни в сказке сказать, ни пером описать. На пальчик наматывает и кайфует. А уж он-то, он – все у него дыбом: и кудри вьющиеся, и так далее. Как говорится, пошли дети, а следом великосветские приемы. Все же королевство… Сам Король на раутах не светился, чаще – Ее Величество Маша со дитятями. Отдать должное, чада-принцы, в отличие от заросшего папаши, отличались гладкошерстностью. Имеется подозрение, именно с них пошли народы южных национальностей.

Тимофей от хохота сполз на крыльцо. Спасли его от веселой смерти вынырнувшие из-за поворота фары. Уральская на своем «Таракане»! Наконец-то…

Ничего себе расследование! Стоят два мужика, хохочут, обнимаются, лупят друг друга, как пацаны. Он что, забыл, что этот сторож – один из подозреваемых?

– Здрасьте. Пардон, не помешала?

– Знакомься, Аля, мой старый боевой товарищ Василий Тимофеев, в народе – Тимофей.

– Здравствуйте, очень приятно, Вася.

– Уральская. Алла.

– Да я знаю. Кто вас не знает…

Я давно заметила, имя человека сразу раскрывает его с другой стороны. Только что передо мной стоял неуклюжий таежник Тимофей, а он оказывается, Вася – милый бородатый джентльмен, чуть ли не к ручке.

– Ах, оставьте, – жеманно молвила я без всякой печали и скромности.

Мужики воззрились: мол, чего это со мной, когда вроде обязана скорбеть, стыдясь нечаянных слез. А я всего лишь психанула. Как же, желала врубиться в расследование, вместе с Парфеновым, аки псы, исследовать место преступления, а взамен наблюдаю щенячьи игры старых вояк.

– Ага, понятно, – наконец сообразил я. – Нервничаем.

– С чего ты взял?

Я мирно поднял руку, предотвращая маленький, но скандал.

– Пошли, Аля, осмотрим окрестности.

Отправились… Как и догадывалась, ничего толкового не обнаружили. Конечно, Михаил приехал заранее, все осмотрел и просто брел рядом, исподволь наблюдая за мной. А вдруг я, как он говорит, глазастая, на что-нибудь наткнусь свежим взглядом. Какой свежий? Насмотрелась нынче вдоволь… Мне бы прилечь, прикрыть их, натруженных, и ни о чем не думать.

– Чего молчим, Миша?

– Не хочу мешать.

– Ты и не мешаешь. Сам, небось, все исходил. Если ты ничего подозрительного не обнаружил, я тем более.

– Как сказать, как сказать, – польстил он мне.

Одно я заметила точно: здешние боксы отличались от кооперативных гаражей простых граждан. Каждые ворота чуть ли не произведение искусства. И с коваными розочками, и с разноцветной живописью, и с вычурными обрамлениями. Короче, выдрючивались друг перед другом дельцы и богатеи. А перед кем еще? У Гаврилова, например, сверху литые виноградные гроздья свисали. Когда я полюбопытствовала, на фига эта экзотика, скромно ответил: тоска по югу.

– А снаружи обход делал?

– Не успел. С Тимофеем заболтался. Но думаю, сыщики там все излазили. Да и темно уже, вряд ли что увидим. Может, в следующий раз? Или сам днем подъеду, похожу.

Тимофей по-прежнему стоял у шлагбаума, ждал нас. Вдруг мне на ум пришло.

– Скажите, Василий, а Гарик, то есть, Гаврилов с кем-нибудь здесь дружил? – спросила я. – В смысле, приятельствовал?

Тимофей почему-то посмотрел на Парфенова, потом через паузу ответил:

– Это вряд ли. Тут, знаете ли, не то что в обычных гаражах, мужики за водочкой не собираются, последние события не обсуждают. Пришел, уехал, приехал, поставил. Есть, конечно, и наемные водители, но и те солиднее своих хозяев.

Я оглянулась. В неоновом свете фонарей дорога мерещилась венецианским каналом с одноэтажными хоромами по берегам, только лодок не хватало. По ассоциации вдруг захотелось проверить осведомленность Тимофея.

– А ведь Игорь Олегович с кем-то иногда общался. Когда мы вместе подчас приезжали, к нему подходил человек. Тоже, видать, бизнесмен, высокий такой, с пышными усами, как у Никиты Михалкова, летом даже капитанскую кепочку носил, подражал, наверное.

– Я знаю, про кого вы. Долин Серега. Он недалеко от Гаврилова. На воротах корабль нарисован, какой-то известный художник разукрашивал.

– Да, – согласилась я, – это он, Долин.

Корабль я помнил. Еще удивился, зачем тут лайнер среди сухопутного транспорта?

– Он что, моряк? – спросил я Тимофея.

– Говорил, на флоте служил. Чем конкретно занимается, мне то неведомо.

– Аля, ты его знаешь?

– Шапочно, – уклонилась я от прямого ответа.

– Сергей Долин? Запомним.

– Давай, давай, – усмехнулся Тимофей. – Вообще, мужик он классный, душа нараспашку. Море таких любит.

– Да ты, брат, психолог!

– И вот еще что, вспомнил, вдруг пригодится. Его тогда здесь не было. Долина, то есть. Не появлялся…

Пошел снег, ласковый и необязательный, а ведь обещали крутую метель. Накатывали игривые сумерки. Глянула на часы, и восьми не было, значит, получаса не прошло, как приехала. Что со временем? То летит, то тянется. Обычно, когда сажусь в машину, перед поездкой выкуриваю сигаретку. Помнится, так познакомилась с Гариком: стояла, дымила, тут он и подошел. А сейчас – ни-ни, и даже не тянуло.

Смотри, не курит! А ведь при любом случае сигарету в зубы – и ну, как паровоз. Неужели и впрямь бросила?

– Что так смотришь, Миша? Или удивляешься чему? Я и правда сегодня ни одной.

– Молодец! Даже поздравляю. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

– Воспитатель. Забавно, Тимофей психолог, ты воспитатель. Чем вы там, на войне, занимались?

– Именно этим! Не приглядишься к человеку, вовремя не направишь, можешь не выжить. А мы, как видишь, целехоньки.

Я засомневалась:

– Не совсем.

– Побочные эффекты.

Снег загустел, подул ветерок, кажется, предсказание синоптиков сбывалось. Я поежилась.

– Никак замерзаешь? – спросил я. – Поехали ко мне. Согреемся, помаракуем, что дальше делать.

На этот раз Миша привечал меня на кухне. Вполне уютная кухня. Я устроилась на угловом мягком диванчике, и мое постоянное любопытство удовлетворялось отблескивающим коричневым лаком гарнитура со множеством ящиков, ослепительно белой газовой плитой, всякими прибамбасами, развешенным по стенам, и прочими штучками, создающими неповторимый маленький комфорт. Да и сам сыщик вовсе не казался здесь гостем. Точными, минимальными движениями доставал необходимую утварь, ловко колдовал над огнем. Зашипело, забулькало, зашкворчало, наполняя кухню умопомрачительными запахами. Вспомнила: в суматохе, как обычно, не успела поесть. Передо мной возникло нечто волшебное с ветчиной и вздыхающим оплавленным сыром.

Я достал из микроволновки горячий бутерброд:

– Будь добра, отведай пока. Небось, за весь день ни маковой росинки?

– Угадал, – ответила я, обжигаясь.

– Молочком запивай, рот сожжешь. Прямо людоедка какая-то.

– А что? Вполне. Я их понимаю. Боже, как вкусно!

Ясненько, сейчас она мягко и тактично подойдет к семейному вопросу. О жене начнет, о детях. Три-четыре!

– Миша, а ты все сам готовишь? Или полуфабрикатами питаешься?

– Обижаете, девушка, – я перевернул лопаточкой бифштексы. Рядом на сковородке поджаривалась яичница. – Дело-то нехитрое. Купил мяса, провернул на мясорубке, специи-шмеции, тыр-пыр – и три дня можно к плите не походить, только разогревать.

– Где научился?

– Война, голубушка, война. Она чему и не хочешь, а научит.

– Как так? А сухпаек, а полевая кухня?

Я удивился:

– Ишь, какие тонкости знаешь! Воевала? Снайпером латышским была?

– Могла быть и снайпером, но никак не латышским. А главное, нас, тихих девушек, туда не пускают. Так ты мне не ответил.

– Война бывает не только на войне. Боевых действий и в мирной жизни хватает.