Текст книги "Плата"

Юрий Нестеренко
Плата

Моросил мелкий гнусный дождь. Грязь жирно чавкала под копытами. Хорошо еще, что не под моими ногами… Лошадь дана человеку, дабы напоминать, что он еще не самое несчастное существо во вселенной. Я потрепал Чалого перчаткой по слипшейся гриве, затем подтянул капюшон, чтобы капли не падали на подбородок. Холодная струйка тут же радостно сбежала с капюшона в рукав. Ч-черт… Черт бы побрал этот дождь, эту дорогу, эту страну и лично его величество Ромуальда Четвертого с его походом против неверных… Впрочем, по последнему пункту пожелание выполнено – уже побрал, вместе с доброй тысячей рыцарей, павших в битве за Эль-Харум… а что толку? Из этого похода я возвращаюсь еще беднее, чем был. У меня нет денег даже на то, чтобы спокойно пожить на каком-нибудь постоялом дворе, пережидая эту гнилую осеннюю мерзость. Впрочем, если сразу за дождями ударят морозы, как нередко бывает в наших краях, будет еще хуже…

До заката оставалось, наверное, не меньше часа, но из-за облепивших все небо отечных туч было уже практически совершенно темно. Я слышал чавканье грязи, слышал осточертевший шум дождя в не успевшей облететь листве по краям дороги, но саму дорогу и деревья едва различал. Да и не на что там было особенно смотреть. Лес меня не волновал, хотя я ехал один, а репутация у него не из лучших. Во-первых, в такую погоду ни один уважающий себя разбойник носу не высунет из логова, а во-вторых, у меня нечего взять. А если бы кто и сунулся… что ж, я был так зол, что с удовольствием сразился бы против целой шайки. Даже несмотря на то, что меч, наскоро скованный в придорожной кузне вместо потерянного под Эль-Харумом, ни к черту не годился.

Потерянного… К чему лицемерить с самим собой, я попросту бросил его, когда вместе с остатками войска драпал из той западни, что устроил нам Салла-хан. Фамильный двуручник, служивший шести поколениям Роттенбергов…

Какой смысл во всех этих побрякушках? Фамильные реликвии, которые нельзя ни продать, ни заложить, гербы, знамена, лозунги… Какой смысл в пятисотлетнем дворянстве, если не знаешь, чем заплатишь за сегодняшний ужин? Какой-нибудь безродный голодранец счастливее меня – денег у него не больше, но, по крайней мере, ему не надо думать о достоинстве сословия… И разве я виноват, что отец не оставил мне ничего, кроме титула и долгов? Ну и родового замка, разумеется… Полуразвалившаяся груда камней, где летом с потолков капает вода, а зимой стены изнутри вместо гобеленов покрываются инеем. Сами-то гобелены, какие не сгнили еще, давно распроданы…

Я вспомнил выражение лица Матильды, когда она впервые вступила под сии величественные своды. Тогда она была еще влюблена в меня, но все же, какая бы романтическая дурь ни витала в ее хорошенькой пустой головке, она не смогла скрыть – не разочарования даже, а скорее испуга. А ты привыкай! Это тебе не купеческие хоромы. Это жилище благородного дворянина, не пятнающего рук презренным торгашеством…

Я бы, впрочем, давно их запятнал. Но для того, чтобы торговать, нужен стартовый капитал. Ну и кое-какие умения, конечно… но в первую очередь – деньги. А я не мог влезать в долги еще глубже. По правде говоря, мне бы просто не дали.

Так что, как ни крути, а выгодная женитьба была для меня единственным выходом. Не считая этой дурацкой авантюры с походом. Но дурацкую авантюру затеяли уже потом, да и кончилась она известно чем.

Самое смешное, что Матильда и впрямь в меня влюбилась. Впрочем, это не имело никакого значения. Значение имел ее папаша, один из самых богатых купцов королевства. Он привык к тому, что у него все породистое: собаки, лошади… Для завершения коллекции ему понадобился породистый зять и породистые внуки. Вообще-то, если быть точным, этот брак – его инициатива. Он попросту скупил мои векселя. С-скоти-на… Его дед был крепостным, которого мой прадед мог затравить собаками просто для развлечения…

Конечно, я не первый аристократ, берущий жену из незнатного сословия. Нет, я не имею в виду тех идиотов, женившихся на своих холопках, о который поют менестрели. О нас, женящихся на деньгах, баллад не сочиняют, а зря. От нас-то требуется куда большее самопожертвование. Холопка, по крайней мере, знает свое место и до конца жизни будет смотреть на тебя, как на бога. Потому что понимает, что ты мог изнасиловать ее в ближайшем сарае, а вместо этого сделал дворянкой. И ее папаша, если он у нее есть, будет целовать тебе руку и называть «мой господин». Он-то все равно останется холопом, даже когда она получит титул… Он не будет всем своим видом демонстрировать, что делает тебе великое одолжение, беря в зятья.

Впереди замаячил огонек. Неужели, наконец, харчевня? Очень кстати. Не хватало только ночевать в лесу в такую погоду, для полноты удовольствия…

Действительно, деревья стали редеть, а затем и вовсе кончились, и вскоре я уже въезжал во двор трактира. Во дворе мокло несколько телег, которым не нашлось места под навесом; слева тянулся длинный сарай конюшни с маленькими оконцами под крышей. Я спрыгнул в грязь, оставил Чалого у коновязи, поднялся на крыльцо и потянул на себя тяжелую, разбухшую от сырости дверь с прибитой к ней большой бутафорской подковой. Немелодично звякнул колокольчик. Тепло и свет. Какое блаженство.

– Позаботься о моем коне. Да смотри, как следует! – бросил я подоспевшему слуге со всем достоинством восемнадцати поколений моих предков. «Не извольте беспокоиться!» – кивнул тот и выбежал под дождь, очевидно, предвкушая щедрые чаевые. Что ж, полагаю, это станет не последним разочарованием в его жизни…

Я повесил у камина мокрый плащ и некоторое время стоял, протягивая руки к огню. От рукавов поднимался пар. Наконец я повернулся, уселся за дубовый стол. Трактирщик уже лично спешил ко мне, не доверив обслуживание столь важного гостя прислуге. Все-таки порода есть порода, ее не продашь…

Я заказал вино и жареное мясо.

– Есть карольйонское урожая 12-го года, релльнское…

– Нет, – оборвал его я, представив, сколько это может стоить. – У меня правило – никогда не пить дорогие вина в дешевых трактирах. Благородное вино требует благородного окружения. Давай то же пойло, которым потчуешь всех. В походе доводилось пить и не такое.

– Как изволите, – трактирщик профессионально не обиделся. – Желаете комнату?

– Да. На ночь. Утром уеду.

– Осмелюсь порекомендовать задержаться. Дожди зарядили по меньшей мере на неделю, дороги, как изволите видеть, плохи…

– Любезный, я не собираюсь целую неделю кормить твоих клопов. Слово рыцаря звучит один раз, я не какой-нибудь купчишка, чтобы со мной торговаться.

Трактирщик ретировался. Белобрысая грудастая служанка принесла мой заказ, расставляя, наклонилась ко мне глубоким вырезом своего коричневого платья. Зря старается. Меньше всего меня сейчас интересует флирт со служанками.

Да, купчишка… Старый хрыч как взял меня за горло, так больше уже и не отпускал. Я-то думал, что после женитьбы все мои проблемы останутся позади. Куда там! Он и не подумал дать мне денег. Он выделил нам с Матильдой ежемесячное содержание, что называется, на карманные расходы. А на любые более крупные траты я должен был представлять ему письменный запрос с обоснованием, а он уж решит, дать на это денег или не дать. «При всем моем уважении, сударь, ваша семья на протяжении последних поколений вела свои дела крайне неуспешно, и для вашего же блага…» Уважении! Мерзавец. Жаль все-таки, что мой прадед не затравил его деда собаками…

Всему есть предел. Чтобы я, Эдгар Густав Родерик Иероним барон фон Роттенберг, отчитывался перед каким-то холопским сыном Петером Кляйне, словно приказчик из его лавки… Разумеется, я послал его подальше. Черт, мне пришлось делать это вежливо, хотя на языке вертелись слова, какие не пишут в рыцарских романах…

Тогда-то я и увез Матильду из его городского особняка в свой замок. Я был уверен, что рано или поздно старый хрыч не выдержит. Не позволит своей дочери прозябать в нищете. Не тут-то было! Сердце у него – что камень моего замка. Обросший инеем. А иначе как бы он стал одним из богатейших купцов королевства…

Естественно, ледяные сквозняки первой же зимы выдули из Матильды все ее романтические иллюзии. Ее можно понять – ей приходилось еще хуже, чем мне, я-то привык к этому с детства, а она росла совсем в другой обстановке… Это только в сказках говорится, что с милым рай и в шалаше. Впрочем, я никогда даже особо не делал вид, что люблю ее. Даже до свадьбы, а уж после свадьбы тем более. Личико у нее действительно симпатичненькое – при условии, что вам нравятся куклы. Но эта кукольная головка водружена на рыхлое тело дородной, десять раз рожавшей бабищи. На самом деле, конечно, она была девственницей, и лучше бы она ей и оставалась… Некоторым нравятся необъятные женские телеса, но я терпеть не могу всего этого жира. Противно до тошноты, особенно когда без одежды. Да и мозгов у нее еще меньше, чем у меня денег. Знаю, большинство мужчин считает, что ум женщину только портит. Но по мне, если уж живешь с человеком под одной кровлей, с ним, по крайней мере, должно быть о чем поговорить.

Я бы к ней не притронулся. Даже в ледяные зимние ночи, когда ежишься под тремя одеялами и кажется, что любой способ согреться – благо. Сначала я наплел ей каких-то высоких слов о чистоте отношений, потом, когда даже до нее дошло, что никаких высоких чувств я к ней не испытываю, напрямик заявил, что просто не хочу. Но этот ее чертов папаша… Ему ведь нужны были внуки, собственно, ради них он и затеял весь этот проект с женитьбой. И он откопал какой-то древний закон, подписанный триста лет назад и до сих пор не отмененный, согласно которому, если муж отказывает жене в близости более шести месяцев подряд, брак может быть расторгнут. Интересно, что про отказ жены там ничего не говорилось – вероятно, в предположении, что, если жена попытается отказать мужу, тот ее и спрашивать не станет…

Кляйне действовал беспроигрышно. В случае развода он ничего не терял – бедных дворян хватает и без меня, может, не с такой длинной родословной, но, с другой стороны, у некоторых из них титулы даже и повыше моего баронского. А вот мне найти новую богатую невесту было бы сложнее, особенно при такой причине развода – а он, конечно, порадел бы об огласке оной. Зато если сохранить брак – старый негодяй, как ни крути, не вечен, и, в каких бы ежовых рукавицах он ни держал меня сейчас, но рано или поздно наследство…

Так что пришлось исполнять супружеский долг. Воистину, хорошее дело долгом не назовут. Причем вряд ли Матильде это доставляло большее удовольствие, чем мне. Словно племенные лошади на конюшне Кляйне… Наши отношения и без того были уже весьма натянутыми, а после этих ночных упражнений и вовсе перешли в плохо скрываемую ненависть.

Мы занимались этим всю осень и первую половину зимы без каких-либо заметных результатов. А потом давно ходившие слухи о походе против неверных вдруг стали реальностью. Разумеется, я сразу ухватился за эту возможность. При военной удаче в богатых южных землях добывали целые состояния. Мой собственный прапрапрапрадед разбогател таким образом. И уж конечно, вернись я домой богатым человеком, Матильда и ее папаша могли бы катиться на все четыре стороны.

Тяжелая пехота идет медленно, и рыцарская конница вынуждена к ней подстраиваться, так что гонец из дома догнал меня прежде, чем армия пересекла границу королевства. Через несколько дней после моего отъезда старого хрыча неожиданно хватил удар! Но я недооценил всей злокозненной гнусности этого ублюдка. Он умудрился перехитрить меня и здесь! Когда вскрыли завещание, выяснилось, что все свое состояние он завещал дочери и будущим внукам, при условии, что те «родятся от законного брака с лицом дворянского звания».

Обо мне в завещании не было сказано ничего. Ни слова.

Выслушав эти сведения от гонца, я мог лишь продолжать путь на юг. Да и в любом случае, выступив в поход, я связал себя присягой и не имел права покинуть войско.

И все эти девять месяцев, за исключением тех периодов времени, когда я вообще не рассчитывал остаться в живых, я надеялся лишь на то, что из наших с Матильдой взаимных мучений так ничего и не получилось. И впредь, конечно, уже не получится. Больше я с ней не лягу, а она слишком глупа, чтобы сама, без поддержки папаши, устроить бракоразводный процесс. Матильда останется бездетной, и рано или поздно я унаследую все состояние ее отца – как бы она ко мне ни относилась, закон есть закон, других наследников первой очереди просто нет. Конечно, для этого сначала надо, чтобы она умерла. Но неужели, живя с ней бок о бок в уединенном замке… в конце концов, у нас зимой такой нездоровый климат… если человек, к примеру, напьется вина и ляжет спать у окна, не позаботившись как следует закутаться…

Но если у нее кто-нибудь родился – тогда все пропало. Две смерти – это уже слишком подозрительно. Более дальние родственники Кляйне потребуют начать расследование и наложить арест на имущество. И самое печальное – что их послушают. Такие уж нынче времена, что деньги значат больше древности рода…

Впрочем, мало ли детей умирает во младенчестве самым естественным образом? Может быть, того, о ком я беспокоюсь, уже нет в живых. Хотя вряд ли. С такой-то комплекцией она наверняка выносила замечательно здорового ребенка. Это субтильные аристократки то и дело разрешаются мертворожденными да недоношенными…

Несмотря на нерадостные мысли, тепло камина и вино согрели и разморили меня. Мне было лень вставать и подниматься по лестнице в свою комнату; я просто сидел, прикрыв глаза и подперев кулаком щеку. От нечего делать я начал прислушиваться к разговору за соседним столом. Там сидели какие-то крестьяне, может быть, хозяева телег, что я видел во дворе.

– … И ведь говорили ему – не езди через Черную Грязь, тем паче на ночь глядя, – рассказывал один из них. – Но вы же знаете Иштвана – дурной, ни бога, ни черта не боится. Вот и отец у него такой же был. Так вот, значит, напрямки через болото-то и поехал…

– Как напрямки? Напрямки потопнешь, – возразил другой.

– Ну, не совсем напрямки, по старой гати, – уточнил рассказчик.

– А она нешто все цела? – удивился недоверчивый.

– Так то ж, почитай, тридцать лет назад было, – – напомнил третий.

– А она и посейчас цела, – возразил рассказчик. – Никто ее лет сто не чинил, не латал, а она все лежит, и не сгнила, и в болото не ушла. Да и кто и когда ее проложил, тоже неведомо. Вот и смекай… Так вот, поехал, значит, Иштванов отец через Черную Грязь, а погода была ну прям как сейчас – дождь, ветер, темень хоть глаз выколи, и только молнии во тьме сверкают…

– Сейчас нет молний, – перебил все тот же скептик.

– А тогда были… Значит, едет он, едет, а вокруг все болото, и только камыши на ветру шуршат, да булькает что-то.

– Знамо дело, дождь идет, вот и булькает, – не унимался недоверчивый.

– Да помолчи ты! – не выдержал третий. – Сам рассказывай, если такой умный!

– … Значит, час едет, два едет, три, и чует – неладно что-то, – продолжал рассказчик. – Тут в объезд-то за три часа доехать можно, а напрямки и часа не будет. Это ежели днем, при солнышке… А болоту все конца-краю не видать. И только хуже кругом становится. Коряги какие-то страшные из воды торчат, словно мертвецы костлявые руки тянут… никто этих коряг днем не видел, а сколько раз ездили… Грибы какие-то круглые, белые да склизкие – не то грибы, не то яйца паучьи, да только не хотел бы я с тем пауком встретиться… И огромные пузыри в грязи вспухают и лопаются, и дух такой тяжелый идет, будто от утопленника, ежели его через месяц выловить…

– На то и болото, чтоб… – не выдержал скептик, но, видно, кто-то пнул его ногой под столом, и он замолк.

– Уж и конь храпит, морду воротит, будто волков чует или похуже чего… Тут и Иштванов отец оробел, хотел назад повернуть, да только куда повернешь-то? Гать-то узкая, прямиком в трясину и съедешь. Едет, значит, дальше, не столько едет, сколько коня хлещет, совсем не идет конь… И вдруг совсем стал и ни с места. Пригляделся он…

– Конь?

– Отец Иштванов, дурень! Пригляделся и видит – дороги-то дальше нет! Прямо в трясину гать уходит. Только жижа черная впереди булькает. Что делать? А конь стоит, аж трясется весь. Вдруг как заржет страшно, да на дыбы, да как рванется назад скакать – да вместе с телегой в болото и сверзился. Конь с телегой в одну сторону, Иштванов отец в другую. Конь-то быстро потоп – а уж как ржал! ровно ребенок плакал! – а мужик все в грязи барахтается, за камыши хватается… Да только не камыши это. Стебли жирные, мясистые, все слизью покрытые, и словно бы в руке извиваются… И вдруг видит – кочка какая-то, или островок небольшой, а на островке том коряга здоровенная, цельное дерево засохшее, да такое уродливое – жуть. А у подножья его – будто бы камни круглые, мохом поросшие. Ну, он и думает – выберусь на сухое, пересижу на камнях до рассвета, а там посмотрим, как дальше выбираться… И, значит, уцепился он за водоросли, что кругом островка росли, да на сушу-то и выполз. А тут как раз тучи разошлись – дождь-то, кстати, давно уж кончился – и луна островок-то осветила. И увидел Иштванов отец, что не камни это, а черепа человечьи…

– Свят, свят! – пробормотал кто-то впечатлительный из слушателей.

– Повернулся он, чтобы бежать – хотя бежать-то некуда, топь кругом – а чувствует, ровно держит его кто-то пальцами костяными. Глянул он вниз – а дерево корень из земли выпростало и за ногу его ухватило! Воззвал он тут к святым силам – об чем раньше-то только думал? – а сзади ему голосом скрипучим: «Ты их не зови, они тебе не помогут. Ты сам ко мне пришел, никто не неволил». Он, конечно, от страха едва на ногах стоит, а все же нашел в себе силы, спросил – а ты кто? «Кто мое имя услышит, тот жив не будет, а живые Хозяином болота величают». «Отпусти меня, Хозяин болота, – взмолился Иштванов отец, – коня забрал, телегу забрал, на что тебе я?» – «А вот скоро узнаешь». – «Отпусти, не губи душу, дам за себя откуп!» – а сам думает: что угодно отдам, лишь бы выпустил. «Откуп? Что ж, откуп – это можно. Отдашь мне то, чего в доме своем не знаешь. Согласен?» – «Согласен!» – кричит мужик, а сам думает: «Вот глупое чудище! Да чего ж я в доме своем не знаю, ежели своими руками его по бревнышку сложил? Разве жена прикупила чего, пока я в отъезде был? Все одно продешевило чудище, достанется ему безделушка бабская…» И тут же разжался корень, и упал Иштванов отец, да головою об череп стукнулся, и в глазах у него все помутилось… А как очнулся, видит – солнце светит и лежит он в канаве у дороги по ту сторону болота. И уж такого страху ночью натерпелся, а тут, при солнышке-то, сумневаться стал: мол, коня с телегой утопил, да сам выбрался, а остальное во сне привиделось… Да только лоб потрогал – шишка. И, чувствует, в другой руке все еще держит водорослей клок. Взглянул – а это не водоросли, а мокрые волосы человечьи… – рассказчик сделал паузу, которую никто не осмелился нарушить. – В общем, без лошади, конечно, худо, но на третий день доковылял-таки он до дома. А там жена его встречает, на крыльцо выбегает, вся прям светится. «Сын, – говорит, – у нас родился! Первенец!» Это, значит, за те полгода, пока он в разъездах-то был… Вот тут-то он и понял, чего в дому своем не знает… Да… Так что Иштван на самом деле не старший. Второй он. Два года спустя родился.

– А с первым что стало? – робко поинтересовался один из крестьян.

– Кто ж знает… Подходят к колыбельке, а она пустая. И только дух такой нехороший, ровно тиной болотной несет… Соседям сказани, что помер, и даже пустой гробик похоронили, чтоб разговоры не шли.

Я усмехнулся. Мне уже доводилось слышать эту легенду, правда, имя там было другое. Хотя… этот крестьянин ведь не назвал имени. Он именовал героя истории «Иштванов отец». Так что, в принципе, это мог оказаться и тот же самый… Впрочем, неважно. Каждый рассказчик страшных историй уверяет, что это случилось именно в его деревне, с его соседом или родственником. Это придает байке достоверный вид.

Впрочем, так ли я уверен, что это байка? Я не из тех суеверных дураков, которые в каждом нетопыре видят вампира, а в каждом карканье вороны слышат предзнаменование. Но не могу не признать, что в мире бывает много странных вещей, которые трудно объяснить обычным образом. В моем собственном роду есть несколько мистических преданий, и достоверность некоторых из них подтверждена документально. Так, не менее тридцати человек подтвердили, что видели Карла Фридриха Роттенберга спустя два дня после его смерти на свадьбе его друга, а Амелия Каролина Роттенберг на пятом году вдовства и затворнической жизни родила не просто мертвого ребенка, а детский скелет, и ныне покоящийся в нашей фамильной усыпальнице…

В общем, чем больше я размышлял обо всем этом, тем больше склонялся к выводу, что… а вдруг? О болоте Черная Грязь действительно ходят скверные слухи. Конечно, нет ничего удивительного в том, что в болоте, где полно смертоносных трясин, время от времени пропадают люди. Но оно так или иначе лежит на моем пути. Разумеется, в такую погоду я собирался ехать в обход, и только днем. Но, если там действительно сохранилась гать, почему бы не поехать напрямую, и… прямо сейчас? В худшем случае я просто сэкономлю время. Не то чтобы я так уж стремился вернуться побыстрее к моей дорогой Матильде, но… (О том, что возможны и более худшие случаи, я предпочел не думать.) Зато в лучшем… все мои проблемы будут решены. Все претензии – к болотной твари. Можете послать приставов и арестовать ее… желательно темной дождливой ночью…

Крестьяне за соседним столом, наверное, решили бы, что я сумасшедший. Им было страшно даже просто слушать об этом, сидя в тепле и уюте, в помещении, где полно людей. Но… по-настоящему страшна лишь неизвестность. А когда заранее знаешь, к чему готовиться… Вряд ли этот болотный пень страшнее атаки кавалеристов Салла-хана, которую тамошние поэты сравнивают с самумом, смертоносным вихрем пустыни…

Впрочем, честно говоря, я не уверен, что рассуждал бы столь же решительно, если бы не выпитые перед этим несколько кружек вина (оказавшегося, кстати, неожиданно неплохим – или и впрямь мой вкус так огрубел в походе?). Я поднялся из-за стола (недавнюю сонливость как рукой сняло), набросил плащ и направился к выходу.

– Куда вы, сударь? – окликнул меня трактирщик.

– Я отменяю заказ на комнату. Я уезжаю прямо сейчас.

Он, конечно, округлил глаза и принялся меня отговаривать, рассказывая про погоду и время суток, но быстро замолк под моим тяжелым взглядом. Я вышел на крыльцо, поглубже надвигая капюшон (дождь, кажется, стал только сильнее). Слуга, увязая деревянными башмаками в грязи, вывел из конюшни Чалого. «Позаботился в лучшем виде, мой господин! И вычистил, и напоил, и задал корму…» «Молодец», – коротко бросил я, вскакивая в седло. Оставив слугу с раскрытым ртом и непроизвольно вытянутой в ожидании монеты рукой, я поскакал со двора.

Спустя примерно полчаса я миновал столб, на верхушке которого мокро блестел старый коровий череп с обломанными рогами. Ага, знак, предупреждающий о близости болота… А вот и развилка – основная дорога сворачивает налево, а прямо уходит едва различимая во тьме топкая тропинка между плотными стеблями высокой жестколистой травы.

А не наврал ли крестьянин насчет гати? Если под копытами захлюпает одна лишь жидкая грязь, без всяких признаков настила – поворачиваю обратно.

Но гать оказалась на месте, хотя и почти скрытая водой и болотным илом. Я был спокоен за Чалого: ему доводилось пробираться и не по таким местам, и он не станет ступать туда, где нет безопасной опоры.

Трудно сказать, сколько я ехал: темнота, дождь и однообразие дороги скрадывали ощущение времени. Впрочем, постепенно я стал замечать, что дорога не столь уж однообразна. Трава по бокам ее становилась все выше – прямо не обычная болотная трава, а настоящие дремучие заросли, способные скрыть всадника вместе с конем. Никогда прежде, даже на юге, мне не доводилось видеть стеблей такой высоты. Затем стали попадаться прогалины, вроде полян в лесу, только вместо земли – стоячая вода, заросшая ряской. Когда из-под этой ряски впервые с громким шумом внезапно вырвались крупные пузыри, я вздрогнул. Даже Чалый остановился, испуганно глядя на это место.

Вода бурлила около минуты, а потом все прекратилось столь же внезапно, сколь и началось. Затем… затем к увидел впереди два горящих глаза, наблюдавших за мной от самой земли. Признаюсь, мне стало не по себе; я остановился. Обладатель глаз тоже не двигался.

– Эй, ты! – окликнул я, думая, уж не тот ли это, кого я ищу.

Но ответом мне был лишь мерный шум дождя. На миг я даже пожалел, что у меня нет с собой какой-нибудь ладанки – но я столько раз видел трупы павших в бою или умерших от болезней с ладанками на шее, что никогда не верил в их эффективность. Меч куда надежней. Я обнажил его и двинулся вперед.

Чалый ступал осторожно, но без паники. Еще несколько шагов – и я рассмеялся: «глазами» оказалась пара светящихся грибов. Правда, необычные это были грибы. Мерзкие бледные шары, необычно большие, покрытые липкой на вид слизью и опутанные какой-то гадостью, по виду и впрямь похожей на паутину. Вот только паутиной с нитями такой толщины можно было бы подшивать солдатские сапоги.

Я поехал дальше, и, похоже, Чалому это нравилось все меньше. Он все чаще оборачивался, испуганно кося на меня черным глазом, пофыркивал, выпуская струи пара из ноздрей. Я заметил, что дождь кончился, но не успел порадоваться этому обстоятельству, как увидел туман. Он стелился над болотом совсем низко, Чалому по колено, но не расползался во все сто-роны, как положено уважающему себя туману, а висел отдельными плотными клочьями – над водой, над жижей, среди травы… Странно, но на тропе его почти не было. Из тумана то ближе, то дальше доносилось резкое короткое бульканье, а кроме того, я стал различать звуки, похожие на тяжкие вздохи и даже жалобные стоны. «Это оседает ил», – сказал я себе, но не очень в это поверил.

Открытых пространств становилось все больше, и я увидел коряги. Они торчали прямо из воды или из тумана; никогда прежде мне не доводилось встречать столь уродливо искривленных мертвых деревьев. Ветви по большей части были совершенно голыми, лишенными коры, но с некоторых свисали бороды какой-то сырой гадости – мох не мох, лишайник не лишайник. , . Возможно, то была иллюзия, созданная туманом, но мне казалось, что краем глаза я замечаю, как коряги шевелятся. Однако стоило повернуть голову и взглянуть на них прямо, как они снова оказывались неподвижными.

Чалый всхрапывал и норовил податься назад. Мне приходилось все больнее шпорить ему бока. Меч я уже не убирал.

И вдруг дорога кончилась. Я ждал этого момента, и все же он наступил неожиданно. Казалось, гать просто ныряет в туман, и вдруг оказалось, что никакой гати и никакой тропы впереди нет. Просто маслянисто блестящая жижа, а посреди нее – небольшой островок, из которого торчала самая большая и безобразная коряга из всех. Основание ее было укутано туманом, так что я не видел, есть ли там камни… или не камни.

Чалый попятился. Я сжал коленями его бока и почувствовал, как колотится его сердце. «Ладно, – подумал я, – по крайней мере, за ногу меня никто не держит, и у меня есть пространство для маневра».

И в этот момент сзади послышалось утробное бульканье, громче и протяжнее, чем прежде. Я резко обернулся и увидел, как гать уходит в трясину. Момент – и я с конем очутился на крохотной кочке посреди бескрайней топи.

Коряга на островке заскрипела. Она двигалась, теперь в этом не было сомнений. Ветви-руки тянулись ко мне, а на стволе я вдруг различил лицо… длинное кривое дупло – рот, и два сучка на разной высоте над ним. В тот же миг эти сучки раскрылись, словно веки, и во мгле зажглись два злобных багровых глаза. По какому-то наитию я скосил глаза вниз и увидел, как вырастающие из земли белесые корни оплетают ноги Чалого. Конь стоял ни жив, ни мертв – похоже, ужас парализовал его.

Но не меня. Хмель успел выветриться, и я сильно раскаивался в своем предприятии, однако поднял меч, готовясь сражаться хоть с чертом, хоть с дьяволом.

– Убери ветки, – сказал я (голос прозвучал неожиданно хрипло), – не то порубаю на хворост.

– Смелый, но дурак, – проскрипело из дупла. – Чем рубать-то будешь?

Послышалось какое-то шипение, и ощущение меча в руке изменилось. Я взглянул на свое оружие и с ужасом обнаружил, что держу за хвост огромную болотную гадюку. Быстрее чем моментально я отшвырнул змею от себя; она с плеском ушла в воду.

– Ладно, твоя взяла, – признал я. – Чего ты хочешь?

– Тебя-а, – протянуло болотное чудище.

– У меня на себя другие планы.

– Ты сам сюда пришел, никто не неволил…

«Ритуал, – подумал я. – Для нечисти, если верить легендам, очень важны ритуалы. Надо произнести те же фразы, что тот крестьянин».

– Да кто ты такой?

– Кто мое имя услышит, жив не будет. А ты пока можешь Хозяином болота звать.

– Граф Вильтенштейн? – не удержался я, вспомнив, кому принадлежат эти земли. – Вы сильно изменились с нашей последней встречи.

Внизу забурлило, зачавкало, и ноги Чалого начали погружаться в трясину.

– Все, все, шутки в сторону! – поспешно крикнул я. – Поговорим серьезно. Отпусти меня, Хозяин болота, дам за себя откуп.

– Откуп? Это можно. Отдашь мне то, чего в доме своем не знаешь.

– Согласен! – радостно воскликнул я, хотя моего согласия, собственно, никто и не спрашивал.

Снова забулькало, забурлило, заклокотало, и Хозяин болота вместе со своим островом начал погружаться в трясину. А может, это, наоборот, туман пополз вверх. Точно – туман, такой плотный, что в одном футе ничего не было видно, клубясь, поднимался, скрыл Чалого, затем и меня накрыл с головой. Некоторое время кругом не было ничего, кроме белесого марева. А затем оно вдруг развеялось, и я увидел перед собой гать. Ни вокруг, ни позади не было ни коряг, ни паучьих грибов, ни гигантской травы – обычные болотные камыши да осока. Моросил мелкий холодный дождь. «Но!» – велел я Чалому, и он сначала нетвердо, а потом все более уверенно затрусил вперед. Минут через десять мы выехали на твердую (то есть раскисшую, конечно) почву на другой стороне болота.

К утру, измотанные бессонной ночью и всеми ее событиями, мы с Чалым добрались до деревни и остановились на отдых в первой же хате. Естественно, клопов и тараканов там было больше, чем даже в захудалом трактире, орал младенец и пахло черт-те чем, но зато хозяин не посмел требовать с рыцаря плату за постой… Дома меня ждало богатство (по крайней мере, в будущем), но с собой оставались считаные медяки.