Текст книги "Почти серьезно"

– Вот так иногда у нас бывает!

Публика ничего не понимала. Но все почему-то дружно хлопали. Наверное, каждый думал: вот, мол, коверный что-то остроумное сделал, а я не понял, но на всякий случай надо похлопать.

Позже я спросил у Кустылкина:

– Алекс, вот реприза с пожарником, она ведь какая-то непонятная.

– А чего тут непонятного? Публика-то принимает…

Коронной репризой клоун давал «Цыганку». Он выходил в цветастой юбке, с серьгами в ушах, из-под пестрой шали свисали две длинные косы, в руках – карты. Кустылкин «гадал» публике, предсказывал судьбу, сопровождая это плоскими остротами. В финале репризы на специально положенном фанерном щите он бойко отбивал чечетку, тряс плечами.

Текст он произносил громким, хрипловатым голосом, немного шепелявя. Именно о таких артистах Арнольд говорил: «У него рот полон дикции».

Я смотрел на Кустылкина и думал: вот вроде человек без капли актерского мастерства, с примитивным репертуаром, равнодушный к тому, что делает, а зрители принимают.

Если на манеже Кустылкин держался живчиком, рубахой-парнем, то в жизни он выглядел тихим и даже несколько застенчивым.

На другой день, увидев Алекса за кулисами цирка, я не сразу узнал его. Со мной поздоровался пожилой человек в соломенной шляпе, в очках, с маленькими бесцветными, часто моргающими, печальными глазками. В синем прорезиненном плаще, держа в руках портфель, Алекс походил на бухгалтера из какой-нибудь артели. В портфеле, как я позже узнал, он носил радиодетали.

В один из выходных дней я зашел в цирк. Гардеробная Кустылкина оказалась приоткрытой, и оттуда доносилось пение. Я заглянул и увидел: Кустылкин сидит в шубе (в цирке по выходным дням не топили) и, мурлыча какую-то заунывную песню, паяет что-то в радиоприемнике.

– А ты почему не дома-то? – спросил я.

– У меня дом здесь. Заходи, – пригласил он, – пивом угощу.

То ли я под настроение попал, то ли ему действительно хотелось перед кем-нибудь выговориться, но я услышал в этот день длинную исповедь клоуна.

– Понимаешь, – доверительно говорил он, – цирк-то я люблю. Я ведь на манеже с детства. Как получилось?..

У нас в деревне под Костромой тоска. Меня в школу отдали, но я, знаешь ли, плохо учился… Неинтересно мне было это. Да и по дому дел много. Отец злой, выпивал часто… он и бил меня. Грустно. Тоска. Когда я первый раз в жизни поехал в город, в цирк попал. Музыка. Огни. Люди красивые.

Клоун понравился мне. А вернулся домой, взял втихаря деньги и сбежал в город. Три дня подряд ходил в цирк. С ребятами цирковыми познакомился – акробатический номер они работали. Хорошие ребята. И я понял: в деревню не вернусь ни за что. Останусь в цирке. Время-то такое, что никто никаких справок не требовал. А я парень сильный. Посмотрели меня и взяли учеником в акробаты. Корючкам научили разным. Руководитель номера, чудной дядька, злой немного. Мог и ударить, если что не так. Но я ничего. Прыгать научился. Конечно, разное бывало. Два раза связки рвал… В шапито тогда работали. Заморозки стояли. За кулисами хуже, чем сейчас, просто собачий холод. Перед работой не разогреешься. А я двойной бланш с доски делал. Ну спассировали меня плохо – связки так порвались, что в последнем ряду слышен треск был.

– А как клоуном-то стал? – спросил я.

– Клоуном-то? Да как все. Я, когда связки порвал, снова работал, но уже трудно было. Ноги больные, а работать все равно надо. Я все думал, чем бы заняться, а тут в Пензе коверный заболел. Ну мне и сказали, чтобы я вышел и заполнил паузы. А у меня память-то есть. Я все корючки, репризы помню. Дай, думаю, попробую. Чем я хуже других? Колотун бил, правда, страшный. Сильно я мандражировал. Реагаж, конечно, был слабый, публика мало смеялась. Но наши цирковые смотрели и просто лежали от смеха. И мне, знаешь, понравилось это. А что? Это же интересно. Начал я смотреть, как другие клоуны работают. Все, что видел, записывал, запоминал. Реквизит начал подбирать, костюм…

И я представил себе, как после работы Кустылкин, примостившись где-нибудь в углу гардеробной, старательно, корявыми буквами записывает в тетрадку увиденные репризы.

Потом, как мне рассказал Кустылкин, ему устроили просмотр, составили акт и послали документы в Москву. Из Москвы пришло разрешение. Так он и начал работать коверным. Ездил по городам, в которых вначале его не принимали, а потом нашлись города вроде Нижнего Тагила, из которых он уже и не выбирался. К нему привыкли и даже полюбили. Считали своим, местным клоуном. Его шутки, репризы ходили по городу. Порой ему приписывали то, что он и не говорил. У пивных ларьков его узнавали и тут же звали:

– Алекс, иди сюда, пивом угостим!

Он подходил, пил пиво и с удовольствием развлекал собравшихся шутками.

– Меня в городе-то любят, – говорил Алекс. – Ценят. Меня как-то ночью раздели. В трусах оставили, понимаешь? Хорошо, что лето стояло. Я в цирк пришел. А утром мне все вещи принесли. И ребята эти извинились. Сказали, что в темноте не узнали. Представляешь, принесли вещи! Не-е, меня любят.

Разъезжал Кустылкин вместе с женой, маленькой забитой женщиной, которая ассистировала ему за кулисами, следила за костюмом и реквизитом, принимала участие в подсадке.

Кроме цирка, Алекс любил игру в домино и увлекался радиоделом. Его клоунская гардеробная напоминала радиомастерскую. Всюду вперемешку с костюмами, реквизитом лежали приемники разных систем, провода. Он скупал по дешевке старые приемники, чинил их, а потом продавал на рынке. И делал это не только из желания подработать. Он просто любил разбирать, паять, монтировать. Артистам чинил приемники бесплатно. Наверное, из него получился бы хороший радиоинженер.

Утаенные от жены деньги Алекс обычно прятал в какой-нибудь радиоприемник. И как жена ни искала, никогда найти их не могла. Однажды пришел он в цирк расстроенный. Ходит злой, обиженный.

– Что с тобой, Алекс? – спросил я.

– Да, понимаешь, получилось-то как. Продал я приемник сегодня на рынке за триста рублей, а в нем, в приемнике, лежало четыреста рублей заначки. Жалко денег.

Так сидели мы с ним, пили пиво, а он все рассказывал:

– Ты думаешь, мне плохо? Нет! Мне хорошо. Я в большие города не рвусь.

Кустылкин говорил об этом спокойно, но я-то понимал, что больших городов он боялся. Боялся, что не примут зрители, что его обругают в газете. Раз в пять лет его вызывали в Москву на курсы повышения квалификации. Уезжал Кустылкин с курсов с пачкой злободневных сатирических реприз, с ящиком нового реквизита. Но в новом городе он продолжал делать с инспектором «Опля-чопля» и свои проверенные репризы. После Москвы он был спокоен: не уволят.

Как я относился к Кустылкину? Где-то я жалел его. Сам Кустылкин считал себя обиженным.

– У Алекса характера нет, скромный он, – говорила его маленькая жена, поджав тонкие губы. – Карандаш – что? Ничего. Бегает, пищит, а дураки смеются. А Алекс у меня – артист!

А сам Алекс, сидя в одних трусах в гардеробной, дымя папироской и копаясь в очередном приемнике, говорил:

– Мне Москва и звания не нужны. Мне и здесь хорошо. Спокойно. А там одна нервотряпка.

Кроме «нервотряпки», он порой выдавал и другие «перлы», которые я цитировал в письмах домой. Отец даже не верил, что так можно сказать: «Овация аплодисментов», «Мы с ним люди разных мотивов», «Смотря при какой позе это говорилось». «Много зрителей сегодня?» – спрашивали Кустылкина. «Очень, даже масса», – отвечал он.

Лет через пять я снова встретился с Кустылкиным.

В городе, где мы работали в одной программе, Алекса в рецензии обругали.

– Говорят, меня опять в рецензии приложили, – сказал он мне в коридоре, при этом стараясь беспечно улыбаться. – А я их не читаю, пусть себе пишут. Бумага все стерпит.

Но он читал рецензии. Поздним вечером, когда все после представления разошлись, я видел, как Кустылкин, стоя перед доской объявлений, беззвучно шевеля губами, читал вырезку из газеты. Потом он отвернулся, закурил и, сгорбившись, пошел в гардеробную. Жалко мне его стало.

Еще на занятиях в студии клоунады Александр Александрович Федорович говорил нам, что делит всех клоунов на три группы. К первой он относил талантливых артистов – таких, он считал, в цирке мало, ко второй – клоунов-умельцев, которые, не имея особых способностей, все же могли прилично делать трюки, они прыгали, жонглировали, показывали фокусы. И наконец, третья группа – так называемые ряженые: рыжий парик, нелепые костюмы, люди без таланта, совершенно несмешные. И талантливые, и умельцы, и ряженые работали на манеже, и все они вызывали смех. Нет такого клоуна, который не смешил бы публику. Но у каждого свои приемы смешить.

Карандаш мне это объяснял иначе, несколько заумно, но по мысли точно.

– Клоуны – это как чайники, – говорил мне Михаил Николаевич. – Понимаете, стоят двадцать чайников: один – красивый, блестящий, приятно в руки взять, другой – обшарпанный, третий – подтекает, четвертый – с отвалившимся носиком, пятый – с проволокой вместо ручки, но ведь воду-то можно вскипятить во всех.

Кустылкина, по определению Карандаша, можно было бы отнести к чайнику «обшарпанному», «подтекающему», а Александр Александрович Федорович сказал бы про Кустылкина, что он нечто среднее между умельцем и ряженым.

Король дрессировщиков

Сегодня утром дрессировщик Валентин Филатов репетировал во дворе цирка. Медведь по кличке Мальчик на мотоцикле делал круги по гладкому асфальту. В это время открылись ворота, и во двор цирка въехал грузовик. То ли Мальчик испугался, то ли решил побаловаться, только он вдруг, круто повернув руль, выехал на улицу. Валентин Филатов на втором мотоцикле кинулся за ним вдогонку. Обогнав медведя на Трубной площади, Филатов продолжал ехать впереди Мальчика, все время показывая ему сахар. Медведь, облизываясь, поехал за дрессировщиком. Так и вернулись они обратно в цирк – Филатов, Мальчик, а за ним, тоже на мотоцикле, инспектор ГАИ. Хорошо, что это произошло ранним утром. Движение на улице небольшое, и все обошлось.

Из тетрадки в клеточку. Май 1952 года

Осенью 1951 года мы поехали в Иваново, где собирал свой коллектив дрессировщик Валентин Филатов. С этим артистом я познакомился еще в 1949 году, работая в Хабаровске. Тогда на манеж выходил симпатичный молодой человек и выводил нескольких медведей, с которыми показывал обычные трюки.

– Погоди, – говорил он мне в то время, – еще увидишь, какой я отгрохаю номерище.

И через полгода в Москве я увидел Валентина Филатова с его аттракционом «Медвежий аттракцион». Медведи у него работали удивительно. Публика после каждого трюка восхищенно аплодировала. Медведи ездили на велосипедах и мотоциклах, жонглировали, катались на карусели, пародировали антиподистов и акробатов, показывали сценку «Бокс», а в паузах выходил коверный медвежонок Макс.

В Иванове в первый же день Валентин Иванович подошел ко мне и сказал:

– Я рад, что вы с Мишей приехали. Я еще в Хабаровске, когда увидел вас впервые, хотел сказать – уходите вы от Карандаша. Но потом подумал, Карандаш обидится, начнутся пересуды… Я здесь коллектив свой постоянный собираю. Люди у нас хорошие. Сообща можно отлично работать. Давайте вместе ездить будем.

Филатов собрал в основном молодых артистов. Многие понимали, что, работая с Филатовым, попадут в хорошие города, а если возникнут осложнения с тарификацией, костюмом, реквизитом, подготовкой нового номера, руководитель коллектива всегда поможет.

Так начали мы работать в Иванове. Есть артисты, которые, добившись успеха, возносятся. Валентин Иванович и после выпуска аттракциона работал так, как будто он только вчера вышел на манеж. В цирке он пропадал с утра до ночи, а бывало, и ночью его вызывали. Вырвется из клетки медведь – такое случалось, – сразу за Филатовым. Конечно, успех аттракциона изменил психологию артиста. Он стал более сдержанным. Если раньше, насколько мне известно, он мог весь выходной, а то и утро рабочего дня провести в веселье, появляясь в цирке чуть ли не за пять минут до своего выхода, и директор цирка, нервничая, встречал его на улице, то теперь Филатов этого себе не позволял.

Во время репетиций с манежа нередко раздавался громкий, раскатистый смех Валентина Филатова. Его вообще можно было найти по смеху – в гардеробной, на конюшне, в кабинете администратора, в артистическом фойе. Оптимист по натуре, он и людей любил уверенных, энергичных, с юмором. Когда Филатов на кого-нибудь сердился, его зеленоватые глаза становились прозрачными. В такой момент к нему лучше не подходить.

У Филатова была особая манера вести разговор. Скажет фразу, а потом пристально посмотрит в глаза собеседника и помолчит.

– Знаешь что… – он смотрел на меня и секунд пять молчал, моргая, а потом продолжал: – Не махнуть ли нам сегодня в гости к одному охотнику? Разрядимся.

А если Филатов сильно злился, то он мог моргать секунд двадцать, глядя на человека, а потом уж выдавал накипевшее.

Помню, как он кричал на одного из служащих за неправильное кормление медведей. Глаза прозрачные, сам стоит посреди конюшни, а голос разносится по всему цирку. Тут ни в коем случае нельзя ему возражать. Рабочие, служащие, ассистенты, хорошо изучив характер своего руководителя, в такие моменты становились как бы незаметными. Помощников Филатов подбирал удивительно точно. У него работали физически сильные ребята, преданные своему делу. И, я думаю, не только потому, что любили животных, цирк, но и потому, что любили и уважали своего руководителя. Они всегда четко выполняли все распоряжения Валентина Филатова. Да и сам Валентин Иванович своих помощников любил, по пустякам не придирался, умел быстро забыть перенесенную обиду. Он легко взрывался, но и быстро остывал, относился потом к человеку так, как будто ничего и не произошло.

Когда я думаю о Филатове, то всегда вижу его во время репетиций в кожаной куртке, с карманами, наполненными мелко наколотым сахаром. Характер этого артиста можно определить одним словом: труженик. Сутки у него делились на две части – одну, маленькую, когда он спал, и другую, когда работал. Он, как и Карандаш, чувствовал себя полновластным хозяином номера. Как и Михаил Николаевич, он проводил с работниками аттракциона пятиминутки (только эти пятиминутки, в отличие от часовых карандашевских, продолжались ровно пять минут). Распоряжения ассистентам, служащим он давал точные, энергично и быстро:

– Люську сегодня не кормить. К трем часам вызвать ветеринара. Чтобы сегодня к вечеру покрасили ринг – краска облупилась. За полчаса до представления всем быть у клеток. Придут из мастерской снимать мерки для медвежьих костюмов.

Я чувствовал, что Валентину Ивановичу нравилось быть руководителем коллектива. Он проводил собрания, председательствовал на заседаниях художественного совета, вникал во все мелочи. Все помнил. До начала работы своего аттракциона Валентин Иванович нередко стоял в центральном проходе зрительного зала и, чуть прищурив глаза, наблюдал за ходом программы.

Цирк Филатов знал до мелочей. С шести лет он начал выходить на манеж. Сначала акробатом, потом эквилибристом. С 1941 года занялся дрессировкой медведей.

Я уважал Филатова за его поразительную преданность нашему делу. И хотя он всего на год старше меня, за плечами у него колоссальный опыт. А с выпуском «Медвежьего аттракциона» появился и авторитет. Нашу дружбу укрепила любовь Филатова к веселью. В часы отдыха он мог с упоением слушать песни, частушки, анекдоты. По вечерам перед выходным днем после представления мы, обыкновенно, собирались у Филатовых. Закуска обычная: кильки, сыр, колбаса, но веселье идет допоздна – шутки, цирковые истории, розыгрыши и, конечно, разговоры о работе.

Имел Филатов характер прямой. Если ему человек не нравился, он говорил об этом откровенно. Не нравился ему номер, он подходил к артисту и говорил:

– Работаешь ты средне, – почти ко всем артистам он обращался на «ты», – финала в номере у тебя нет. А хороший, четкий финал – это главное. Ты, друг, давай думай о финале. А если не придумаешь, то на хрена мне твой номер в коллективе нужен…

Чуть сутуловатый и приземистый в жизни, на манеже Филатов преображался. Стройный, обаятельный, он легко демонстрировал работу своих питомцев, как бы и сам удивляясь трюкам медведей.

Если дело требовало, Валентин Иванович, не скупясь, легко тратил деньги. За свой счет приобретал медведей, мотоциклы. Когда представлялся случай купить молодняк, то Филатов не ждал, пока его заявление, пройдя все инстанции, будет подписано. Он вынимал бумажник и рассчитывался с местными охотниками. А связи с охотниками у Филатова остались еще от отца – Ивана Лазаревича Филатова, который всю жизнь проработал в зооцирках.

Когда мы гастролировали в Ростове, в цирк приехал отец Валентина Ивановича. И сын встретил его радостно. Он бережно вел отца под руку по конюшне, где стояли ряды клеток с медведями. Иван Лазаревич, опираясь на палку, двигался медленно, останавливался возле каждой клетки, внимательно рассматривал сквозь толстые стекла очков животных, задавал профессиональные вопросы, делал замечания, давал советы.

В честь приезда отца Валентин устроил дома праздничный ужин. Собрались артисты, местные охотники. Иван Лазаревич первый тост поднял за династию Филатовых. Чувствовалось, что он доволен и гордится сыном.

Филатов-старший с удовольствием вспоминал прошлое. Рассказывал интересно, с юмором, не упуская деталей. Особенно мне запомнилась история, которая произошла еще до революции.

В маленьком провинциальном городке «прогорал» цирк, и, чтобы поправить дела, хозяин расклеил по городу афиши: «Только два дня! В цирке показ дикаря-людоеда. Съедение живого человека на глазах у публики. Спешите покупать билеты!».

Дикарем-людоедом владелец цирка приказал быть Ивану Лазаревичу. Вечером публика до отказа заполнила цирк. Все жаждали сенсации.

В конце представления на манеж выкатили клетку, в которой сидел Иван Лазаревич. Тело его вымазали дегтем и сверху обсыпали перьями. Он рычал, брызгал слюной, скакал по клетке, делал вид, что пытается выломать прутья. Униформисты на вилах просовывали ему в клетку убитого голубя (конечно, не голубя, а чучело голубя с мешочком, наполненным клюквой). Иван Лазаревич рвал голубя зубами, и во все стороны летели перья птицы, а по подбородку «людоеда» стекала «кровь».

Публика смотрела на это зрелище затаив дыхание…

В центр манежа вышел хозяин и, поигрывая золотой цепочкой от часов, громко объявил:

– А теперь предлагаем вашему вниманию съедение живого человека, Желающих быть съеденными… прошу в клетку!

В зале все замерли. Конечно, никто не вышел. Выждав паузу, хозяин объявил:

– Ввиду отсутствия желающих представление заканчивается. Оркестр – марш!

Разочарованная публика покидала цирк. А на другой день, после того как хозяин вызвал желающих быть съеденными, на манеж нетвердой походкой вышел небольшого роста, толстенький, крепко подвыпивший купчик.

– Жа-ла-ю! Жалаю, пусть ест! – заявил он.

Возбужденная публика загудела. Купчик обратился к хозяину цирка:

– Раздеваться или так есть будет?

Растерянный, побледневший хозяин с трудом выдавил из себя:

– Так будет.

Открыли клетку. Зал замер. Перепуганный «людоед» Филатов изо всех сил зарычал и, встав на четвереньки, начал руками и ногами разбрасывать опилки, надеясь, что купчик испугается и передумает. Но пьяного это ничуть не испугало, и он смело пошел вперед. Не зная, что делать, «людоед» умоляюще посмотрел на хозяина.

– Кусай, кусай, – сквозь зубы цедил хозяин.

В отчаянии Иван Лазаревич, подпрыгнув, навалился на купца, опрокинул его на опилки и вцепился зубами в ухо. От боли тот моментально протрезвел и заорал благим матом.

Орал укушенный. Орала публика. Визжали с перепугу женщины…

– Не надо! Не надо! – кричали с мест.

Униформисты по знаку хозяина бросились на Ивана Лазаревича и начали с силой оттаскивать его от купца.

А Филатов-старший вошел в роль и, забыв, что он дикарь-людоед, выскочил из клетки и закричал на чистом русском языке:

– Дайте мне его! Дайте! Я его сейчас загрызу!

К счастью, за криком публики этих слов не было слышно. «Людоеда» с трудом водворили в клетку и увезли на конюшню.

Слушая этот рассказ, мы смеялись до слез. Громче всех хохотал Валентин Филатов, хотя, наверное, слышал историю в сотый раз.

– А что, – вдруг он обратился ко всем, – вот начнет «гореть» наш коллектив, объявим «людоеда», Никулин будет «людоедом». Как, Юра, сыграешь? – спросил он у меня. – Три ставки получишь. И что думаете, народ пойдет. Только представляете, – засмеялся он, – какой потом в главке шухер будет…

Так и работали мы вместе с Валентином Ивановичем Филатовым. «Медвежий аттракцион» делал сборы. Медведи на манеже выглядели милыми, забавными и приятными.

Бурые медведи с виду добродушные, так и хочется их погладить. Но на самом деле в цирке нет зверя коварнее, чем медведь. Работать с тиграми, львами, леопардами легче. Дрессировщик всегда видит, чувствует смену настроения у этих экзотических животных. Бывают моменты, когда звери вдруг выходят из повиновения и готовы броситься на дрессировщика. Важно этот момент уловить, почувствовать и мгновенно среагировать. У медведей же уловить смену настроения почти невозможно.

– Понимаешь, – говорил мне Валентин Иванович, – никогда не знаешь, что медведь выкинет. Вот он, Макс, мой коверный, вроде добродушный, а ведь может ни с того ни с сего взять и прихватить тебя. Медведи-то ничего не боятся: ни огня, ни воды.

Силу медведя Филатов однажды испытал на себе. Когда он еще только начинал свой путь в цирке, на одной из репетиций громадный медведь подмял под себя дрессировщика. В результате у Филатова – смещение позвонков. Валентин Иванович долго лежал в больнице. И хотя врачи подняли его, травма время от времени давала о себе знать. Иногда у Филатова возникали сильные приступы боли. Так случилось перед премьерой в Запорожье. Накануне он с трудом поднялся с постели, не мог ходить. Дирекция цирка, узнав о болезни артиста, забеспокоилась. Билеты-то проданы за месяц вперед, все, конечно, хотят увидеть «Медвежий аттракцион».

И Филатов выступал. Перед началом представления он долго уговаривал врачей сделать ему новокаиновую блокаду.

– Это же действует только час-полтора, – сказали ему.

– А мне нужно сорок минут, – превозмогая боль, отвечал Филатов.

И на премьере Валентин Филатов легко двигался, широко улыбался, шутил с публикой, и только глаза у него из зеленоватых стали совсем прозрачными. Правда, после выступления Филатов не вышел на поклон публике, как он это делал обычно. Уставший, он стоял за кулисами, прислонившись к стене. Его тут же подхватили ассистенты, бережно отнесли в машину и отвезли в гостиницу. Так он работал больше недели.

Довольно быстро мы с Филатовым подружились и перешли на «ты».

– Ты, Юра, не стесняйся, – говорил он. – Если что нужно, говори. Деньги будут нужны, бери, потом отдашь постепенно. У меня деньги есть.

Валентин становился добрым и нежным, когда из Москвы к нему приезжали маленькие дочери Люда и Таня. Девочки воспитывались у бабушки, а на каникулы их привозили к отцу. Он с радостью встречал детей, с удовольствием играл с ними. Все вечера дочери проводили в цирке.

Интересы цирка Филатов защищал на самом высоком уровне. Если дело требовало, шел на прием к самому высокому начальству и, умея расположить к себе людей, добивался необходимого.

Когда группа артистов цирка готовилась к гастролям во Францию, всех участников программы пригласили на беседу к министру культуры Е. А. Фурцевой. В середине беседы вдруг встает Филатов и обращается к министру:

– Екатерина Алексеевна, вы вот хорошие, правильные слова нам сказали о чести советского искусства, о нашем цирке, а сами-то вы цирк не любите.

– Как «не люблю»? – удивилась Фурцева.

– В своих статьях, интервью, выступлениях вы говорите о балете, опере, о драматических спектаклях, даже об эстраде, а о цирке ни разу ни слова.

(Фурцева действительно в то время редко появлялась в цирке.)

Возникла острая ситуация, которую разрядил какой-то шуткой клоун Олег Попов.

Об этой истории быстро узнали все артисты цирка. И при встрече многие спрашивали у Филатова:

– Ну как, Валентин Иванович, говорят, вы на беседе с министром правду-матку резали?

А Валентин, усмехаясь, отвечал:

– А что? И министру надо все говорить. Правильно сказал и на пользу. В понедельник сказал, а в среду Фурцева в цирк пришла на представление и мне аплодировала.

Валентин Филатов не признавал правил служебной лестницы. Минуя начальников отделов, он всегда шел прямо в кабинет управляющего. Входил пружинистой походкой, даже не кинув взгляд на секретаря, широко раскрывая дверь. Он знал: его, Филатова, примут. И его принимали. Он добивался выполнения всех своих просьб и требований, хотя чаще требовал, чем просил.

Филатов все делал уверенно, лихо. С удалью он водил машину, с размахом отмечал праздники, на собраниях говорил громко, с апломбом (правда, порой его заносило). И, конечно, в бешеном ритме, с полной отдачей сил, так что семь потов с него сходило, работал на манеже.

Медведей Валентин Филатов чувствовал и понимал удивительно. Помню, по ходу действия клоунского пролога, который мы репетировали, коверный Чайченко должен был пройти через манеж под руку с медведем Максом. Клоун долго не соглашался подходить к медведю. Боялся.

– Да ты не бойся, – говорил спокойно Валентин Иванович. – Иди себе по манежу и подкармливай Макса сахаром. Дойдешь до середины и скажешь свою фразу: «Ну, мы пошли в буфет».

И Филатов сам несколько раз продемонстрировал, как спокойно Макс идет с ним под руку. После этого Чайченко с трепетом пошел рядом с медведем. От волнения клоун быстро скормил весь сахар, и, когда приблизился к барьеру, кормить медведя стало нечем. Валентин Иванович, сидящий рядом со мной, спокойным голосом сказал:

– Ну, сейчас Макс ему даст…

И точно. Медведь с размаху дал Чайченко такую затрещину, что клоун перелетел через барьер и упал в проходе.

Чайченко начал кричать, что Филатов специально дал Максу знак, поэтому тот его ударил. Филатов ничего не мог возразить, он вместе со всеми смеялся до слез.

Филатов удивительно точно подбирал зверей для того или иного номера.

– Медведи, они как люди, – говорил мне Валентин, – каждый на что-нибудь способен, только нужно уметь раскрыть эти способности. «Вытащить» из медведя его таланты.

Пришел однажды я на репетицию. Филатов, усталый, сидел на барьере, нервно курил сигарету и прозрачными глазами смотрел на очередного неподдающегося медведя, который понуро стоял в центре манежа.

– Ну что еще с ним делать? – как бы в пространство бросил Валентин.

Потом он подошел к медведю и начал с ним разговор, как с человеком:

– Ты будешь работать или нет? Если не будешь, то мы тебя к чертовой матери отправим в зоопарк.

Медведь после этих слов вдруг встал на задние лапы, подошел к Филатову и, похлопывая лапой по карману куртки, где у дрессировщика лежал сахар, начал виновато урчать. Все засмеялись. У Филатова глаза потеплели. Он дал медведю кусок сахара и сказал:

– Все, паразит, понимает. И работать может. Только придуривается. Ладно, – крикнул он ассистентам, – ведите его в клетку, а завтра продолжим репетицию! Я одну штуку придумал.

Через месяц медведь уже работал на манеже и каждый раз после своего трюка подходил к Филатову, хлопал его по карману с сахаром и как бы доверительно что-то говорил на ухо. Это вызывало смех в зале.

Хотелось бы мне написать, что король дрессировщиков с любовью и нежностью относился к своим питомцам. Но если бы он относился к своим медведям только с нежностью и любовью, то, я это понимаю, он никогда бы не создал своего замечательного аттракциона. Надо преодолевать сопротивление животного, ломать его волю и во что бы то ни стало заставлять выполнять тот или иной трюк. Животное должно чувствовать, что человек сильнее, хотя это иногда и заканчивалось трагически.

Помню, как все в коллективе переживали гибель талантливого медведя по кличке Мальчик.

В некоторых городах Мальчик на представлениях проделывал сложный трюк: его поднимали на аппарате под купол цирка вместе с воздушным гимнастом. Аппарат вращался по кругу, и медведь вращался, держась за зубник. Трюк «зубы в зубы» – с одной стороны медведь, с другой – артист – имел успех.

Когда наш коллектив ставил пантомиму «Приключения поводыря с медведем», то по ходу спектакля Мальчик должен был откидывать крышку котла в походной кухне и залезать в него. По сюжету повар приходит брать кашу, открывает крышку котла, а оттуда – медведь.

Залезать в котел (на репетициях использовали бочку) Мальчик научился быстро. На дно бочки клали сахар или мед, и медведь с удовольствием залезал, чтобы полакомиться. Но как только бочку закрывали крышкой, медведь с диким ревом рвался наружу. Видимо, его пугала неожиданная темнота. Как только дело доходило до этого трюка, Мальчик становился беспокойным, и в конце концов однажды его пришлось силой посадить в бочку и прикрыть крышкой. Медведь сначала заревел, забился, а потом затих. Решили, что он привык к темноте. А когда сняли крышку, увидели: медведь весь дрожит, и изо рта у него идет пена. Срочно вызвали ветеринара, который, осмотрев Мальчика, сказал:

– Вы довели медведя до нервного потрясения.

Мальчику тут же сделали укол, но это не помогло.

Медведь умер от разрыва сердца. После этого Филатов несколько дней ходил сам не свой.

В работе Филатов использовал главным образом молодняк. Когда цирковым медведям исполняется десять лет, они обычно слепнут. Это происходит из-за резких перемен света. На конюшне темно, а манеж ярко освещен. Есть еще причина, по которой приходится менять медведей, – с годами они становятся свирепыми, опасными, не говоря уж о том, что после пяти-шести лет вообще не поддаются дрессировке. Но к некоторым своим питомцам дрессировщик так привыкал, что старался как можно дольше с ними не расставаться. В его аттракционе принимала участие старая громадная медведица Майка. Валентин выводил ее, чуть-чуть подталкивая, в центр манежа.

Никто из зрителей не замечал, что медведица слепая. Конечно, ее могли заменить, но Филатов не мог отказаться от своей любимицы и специально для нее придумал и отрепетировал «Карусель». Слепая медведица, одетая в матросский костюм, аккуратно подходила к аппарату-карусели, бралась за металлические перекладины, влезала на карусель и крутила педали. Я и сам о слепоте медведицы узнал случайно. И после этого с особым чувством следил за выступлениями Майки. Все служащие к ней относились тепло, берегли ее.

Талантливый артист, Филатов имел и моральное и профессиональное право требовать от всех нас полной отдачи сил. Как-то незаметно, без громких фраз и приказов он создал в коллективе хорошую атмосферу. Редко бывает, чтобы артисты, занятые в одной программе – уж слишком разные у всех характеры, – вместе встречали Новый год. В нашем коллективе это стало традицией.