Текст книги "Треугольная жизнь"
Автор книги: Юрий Поляков
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)
Нина Андреевна несколько раз заводила разговоры об их будущем, ссылаясь при этом почему-то на Рому, который, по ее словам, постоянно интересовался, когда же «дядя Олег» переедет к ним насовсем.
– Мальчику тринадцать лет, а он понимает, что если люди любят друг друга, они должны жить вместе. А тебе тридцать пять…
– Дай мне время!
– Для чего? Чтобы разлюбить меня?!
Это повторялось каждую их встречу, и Башмаков начал тихо ненавидеть вдумчивых подростков и все производные от слова «любовь» И вот однажды, когда, рассказывая Кате о срочной работе, потребовавшей его задержки в «Альдебаране», Башмаков с привычным аппетитом съедал второй ужин, раздался телефонный звонок. Катя быстро схватила трубку: она в ту пору еще верила, что отыщется их украденная машина, и ждала звонка от следователя. Но это была Нина Андреевна…
12
Эскейпер взглянул на часы: с минуты на минуту должна позвонить Вета и сообщить результат экспресс-анализа. Он встал и подошел к окну. Анатолич вернулся на рабочее место и ковырялся в железных внутренностях «Форда». В халате он походил на хирурга, склонившегося над кишечными хитросплетениями огромного вскрытого тела. Олег Трудович вдруг почувствовал себя студентом, с высоченных застекленных антресолей наблюдающим за тем, как медицинское светило делает уникальную операцию.
Сам Башмаков к автомобилям был прежде совершенно равнодушен. А вот Катя всегда мечтала о колесах и даже иногда утром, проснувшись и потягиваясь, сообщала:
– Тапочкин, а мне снова снилось, как я вела машину. Почему-то по горной дороге… Душа на поворотах знаешь куда уходила?
– Знаю. – Башмаков с хозяйским равнодушием ерошил то место, куда на поворотах уходила Катина душа.
Расчетливая жена давно уже начала копить на автомобиль, заведя специальную сберкнижку. Для начала она перестала выбрасывать пустые бутылки и по выходным высматривала из окна грузовик, собиравший у жителей стеклотару. Сумки с бутылками стояли в прихожей уже наготове, и едва во дворе показывался передвижной посудосборный пункт, они мчались к лифту, гремя емкостями, которые Каракозин однажды поэтично назвал «скорлупой от удовольствия». Потом, пересчитывая мятые и почему-то всегда влажные рублевки, Катя мечтательно спрашивала:
– Ты какого цвета хочешь?
– Все равно.
– Все равно не бывает.
– Бывает.
– Ну в чем дело? – начинала сердиться жена. – Тебе задали простой вопрос: какого цвета ты хочешь машину? Напрягись!
– Черного, – напрягался Башмаков.
– А я – цвета мокрого асфальта…
Катя даже окончила заранее курсы вождения, хотя прекрасно понимала, что на сданные бутылки машину не купишь – копить предстоит долго и упорно. Она однажды самоотверженно отказалась от нутриевого полушубка – его продавала знакомая учительница младших классов. Муж учительницы руководил камерным хором слепых и плохо видящих и благодаря таинственной солидарности незрячих мотался по всему миру. Катя принесла полушубок домой и разложила на диване.
– Нравится? – спросила она Башмакова, едва он вошел в квартиру.
– Ничего, – вяло кивнул Олег Трудович, все еще мысленно пребывая в жарких объятиях Нины Андреевны.
– А мне цвет не нравится.
– Да? Ты какой хочешь?
– Мокрый асфальт, – вздохнула Катя.
Ожидание машины со временем стало неотъемлемой частью их семейной жизни. Вечной светлой мечтой. И вдруг Докукин, встретив Башмакова в коридоре, спросил:
– А деньги-то у тебя есть?
– А сколько вам нужно? – осторожно поинтересовался Олег Трудович, с возрастом все неохотнее дававший в долг.
– Мне? Мне ничего не нужно. Машину-то ты собираешься покупать?
– А что – скоро?
– На прошлой неделе отправил списки в магазин. Жди открытку! Кстати, хочу задать тебе вопрос…
– Весь внимание! – подобрался Башмаков.
– Сам будешь ездить или на продажу берешь? Если на продажу – есть хороший человек.
– Жена будет водить.
– Смотри! Женщин к рулю подпускать нельзя. Нельзя! Предупреждаю тебя как коммунист коммуниста…
Докукин хлопнул младшего товарища по представительному животу и улыбнулся. В последнее время свое любимое присловье он стал произносить не то что в насмешку, а скорее с оттенком уважительной самоиронии.
Башмаков наврал Нине Андреевне, ждавшей его в тот вечер на борщ, разумеется, с пампушками, что ему нужно идти в школу на родительское собрание. Олегу Трудовичу хотелось как можно скорее сообщить радостное известие Кате.
– У тебя жена в этой школе работает! – тихо удивилась любовница.
– Именно поэтому я и иду на собрание! – совершенно искренне обиделся на такое недоверие Башмаков.
– Ты не обманываешь?
– Не приучен.
– Жаль. Рома сегодня вечером на занятиях…
Катя, подавленная, сидела на диване, а перед ней на плечиках, прицепленных к открытой дверце гардероба, висел мужнин пиджак.
– Имею сообщить тебе стратегическую информацию… – многозначительно начал Олег Трудович.
– Я тоже.
– Хорошо. Но я первый.
– Уступи место женщине!
– Уступаю.
– Тунеядыч, – ласково спросила она, – ты что – научился пришивать пуговицы?
– Какие пуговицы?
– Вот эти! – Катя впилась в мужа взором следователя по особо важным делам.
– А в чем дело?
– А в том, что я всегда обматываю нитку под пуговицей. Эти две пуговицы не обмотаны. Может быть, ты наконец познакомишь меня со своей пассией – я научу ее пришивать пуговицы!
– Чушь! – отмел Башмаков, вспомнив, как недавно Нина Андреевна действительно что-то делала с его пиджаком, пока он належивал силы, чтобы отправиться домой. – Чушь и клевета!
– Твоя версия?
– Моя? М-м… Очень просто: у нас была немецкая делегация. Одна наша лабораторная девушка, ты ее не знаешь, заметила, что у меня пуговицы болтаются, и срочно пришила. Интересовалась, между прочим, куда смотрит моя жена.
– Врешь!
– Ваши подозрения мне странны!
– А вашу лабораторную рукодельницу зовут случайно не Нина Андреевна?
– Случайно – нет. Мы на дачу завтра едем?
– Мы едем в суд – разводиться!
– Отлично. Еще вопросы есть?
– Есть. Ты знаешь, что у тех, кто врет, вырастают рога?
– Читал! – рявкнул Башмаков, подошел к пиджаку, вырвал обе пуговицы с мясом и швырнул на пол.
В тот день Катя легла спать отдельно, на Дашкиной кровати, но сквозь сон Башмаков подглядел, как жена прокралась в комнату, шарила в поисках закатившихся пуговиц, нашла и унесла вместе с пиджаком на кухню. А утром она растолкала его:
– Тунеядыч, проснись же! Вот – открытка… Открытка пришла!
– Из суда присылают не открытки, а повестки.
– Балда! Открытка на машину!!!
– Именно эту информацию я тебе и хотел вчера сообщить. – Голос Башмакова из-за утренней хрипотцы прозвучал особенно сурово.
– А делегация была из ГДР или из ФРГ?
– А черт их разберет. Они же вроде объединяются…
– Прости! Я была вчера не права…
Дашка как раз гостила у бабушки, и они, быстро, но полноценно помирившись, помчались к Катиным родителям, суетливо заняли у тестя недостающую тысячу, а потом на такси – не дай бог хорошие цвета кончатся! – помчались на Варшавку в автомобильный магазин. Толпа в магазине была чудовищная, словно в аэропорту, из которого по метеоусловиям уже несколько дней никто не может улететь. Открытки были у всех. Велся специальный список, утром и вечером устраивали переклички. Народ периодически обмирал от слуха, будто со дня на день машины подорожают в два раза или же – а это еще хуже! – начнется обмен денег, потому что Горбачев под давлением демократов дал указание срочно убрать Ленина с купюр… Перепуганная Катя позвонила даже одному родителю, работавшему в Минфине, и тот ее успокоил. Другой родитель, большой начальник, организовал звонок директору магазина, чтобы можно было получить автомобиль, минуя дурацкий список. И вот в конце концов продавец – человек со скорбно-равнодушным лицом (будто выдает он не новенькие автомобили счастливчикам, а урны с прахом усопших) – спросил у замершей от восторга Кати:
– Цвет какой хотите?
– Мокрый асфальт! – прошептала она.
Он посмотрел на нее так, словно вместо одной урны с прахом от него потребовали к выдаче две.
– Не в европах…
– А какой есть?
– Цвета детской неожиданности и цвета блюющего кузнечика.
– Я серьезно! – взмолилась Катя.
– Разве я похож на Жванецкого? – пожал плечами продавец.
Башмаков слушал весь этот диалог, едва сдерживая вековую ненависть бесправного потребителя к обнаглевшему сатрапу прилавка. И все-таки наконец не сдержался:
– А если… э-э… поискать. Мы будем… хм… благодарны!
Продавец посмотрел на них долгим и печальным взглядом человека, причастного к сакральным тайнам советской торговли, и куда-то ушел. Вернулся он через четверть часа и сообщил угрюмо:
– «Кофе с молоком». Но без бокового зеркала и с разбитой фарой. Двести.
– Берем! Но нам надо съездить еще за деньгами. Мы скоро!
Когда они примчались к Каракозину, тот собирался на халтуру – укладывал в большой рюкзак рулон дерматина и инструменты. Принцесса, вышедшая узнать, кто пришел, была одета в шелковый китайский халат, тонко перехваченный у талии, и намакияжена, как для посольского приема. Их сын Андрон носился по квартире, изображая, а точнее, являясь в этот момент стратегическим бомбардировщиком. Джедай подобрал с пола тапочку и бросил в мальчика, нарочно промахнувшись.
– Ракета прошла справа! – скрипучим диспетчерским голосом констатировал Андрон.
– И так целый день, – нежно сообщил Каракозин. – Приземляется, только когда «Спокойной ночи, малыши» показывают. Атомный мальчик.
– Весь в отца, – добавила Принцесса с неуловимым оттенком какой-то генетической неприязни к мужу.
Джедай не только одолжил недостающие деньги, но и вызвался поехать с ними в магазин, чтобы проверить машину и помочь отогнать ее домой: Катины водительские права были слабой гарантией того, что она благополучно дорулит с Варшавки.
Наконец выкатили новенькую «пятерку».
– «Кофе с молоком», – счастливо вымолвила Катя.
– Новая модификация базовой модели, – констатировал Каракозин, озирая разбитую фару и отсутствующее зеркало. – Называется «Адмирал Нельсон».
Хмурый продавец впервые улыбнулся и предложил еще за двести рублей тут же заменить фару и привинтить недостающее зеркало. Получив деньги, он ушел.
– Гегемоном следующей революции будет не пролетариат, а возмущенный покупатель, которому нечего терять, кроме своих рублей! – объявил Джедай.
Он обошел машину, постукал ногами по колесам, открыл-закрыл двери и багажник. Потом завел мотор и поморщился, как настоящий меломан от звуков «Машины времени».
– Автомобиль – как жена. Недостатки можно выявить только в процессе эксплуатации. – Каракозин вздохнул. – Поэтому единственное, что мы можем, – проверить, закрываются ли двери…
Вставили фару и вернули на место зеркало, а потом явно повеселевший продавец уговорил их тут же в техцентре установить сигнализацию, мерзко завывавшую от малейшего прикосновения к машине. Мастер, ставивший сигнализацию, заявил, что даже он сам, если бы захотел, не смог бы угнать «тачку» с такой «вопилкой».
Когда Каракозин аккуратно припарковал машину возле подъезда, Катя еще раз любовно оглядела свое сокровище и вдруг страшно ахнула. Башмаков метнулся к ней – она с ужасом показывала на незамеченную царапину толщиной с волос на левом заднем крыле. Каракозин и Олег успокоили ее как могли, но Катя от подъезда вернулась к машине и тихонечко хлопнула ладонью по капоту – в ответ раздался омерзительный вой.
– А теперь – шампанского! – крикнула она.
Поздно ночью они пошли провожать до метро Каракозина, который был пьян и печален: перед выходом он, позвонив домой, выяснил, что Принцесса пошла к подруге и до сих пор не вернулась. На обратном пути Катя вдруг предложила мужу посидеть в машине. Внутри волнительно пахло новым кожзаменителем. Через стекла в свете фонарей было видно, как меж колес плотно припаркованных автомобилей мелькает юркая крысиная тень.
– А нас, между прочим, никто не видит! – мечтательно сказала Катя, включила приемник и, потрещав по диапазонам, поймала нечто брамсообразное. – Давай прямо здесь!
– Тут неудобно! – опешил Башмаков, в семейном интиме инстинктивно придерживавшийся охранительного консерватизма.
– Отчего мужья не летают? – вздохнула Катя.
– Ну почему же?
И они полетели…
На следующий день Нина Андреевна, словно уловив в лице Башмакова что-то опасно новое, спросила с очень странной усмешкой:
– Ну и как машина?
– Незабываемые ощущения!
– Тебе теперь не до меня будет…
– Как ты можешь!
– Я приготовила мясную запеканку. И Омка уйдет…
– Ладно.
После запеканки и бурного десерта Нина Андреевна лежала в нежном беспамятстве. Башмаков начал потихоньку одеваться.
– Ты не должен был покупать машину! – вдруг громко сказала она, открывая злые глаза.
– Почему?
– Потому что вещи – это цепи, которые привязывают к нелюбимому человеку.
– Я тебе никогда не говорил, что не люблю жену.
– А зачем? Ты говорил, что любишь меня. Этого довольно. Двоих сразу любить нельзя.
«Можно, но тяжело!» – подумал в ответ Башмаков. Между прочим, в этот вечер он поймал себя на том, что, обладая плакучей и крикучей Ниной Андреевной, он для остроты впервые думал о Кате, точнее, об их вчерашней автолюбви. И это было странно, потому что обычно случалось наоборот: в ненастойчивых Катиных объятиях он для радости вызывал в памяти как раз Нину Андреевну или еще кого-нибудь из мимолетных.
Придя домой с дежурства, Башмаков обнаружил жену у окна.
– Знаешь, сверху она напоминает коробочку для украшений. А недавно песик стал брызгать на колесо, а она как заревет, а собака как отскочит и убежит… Я сегодня уже тренировалась по переулкам. В субботу поедем на дачу. Только попозже, когда машин будет мало. Ты сыт?
– Голоден как волк!
– В каком смысле? – В голосе жены прозвучал томный отзвук вчерашнего приключения.
– Во всех! – проклиная себя, бодро ответил Башмаков. Утром, измученно собираясь на работу, Олег Трудович выглянул в окошко и спросонья не узнал собственной «пятерки».
– А где машина? – испуганно вскрикнул он.
Крик вышел таким громким, что Дашка поперхнулась бутербродом, а Катя выскочила из ванной, широко раскрыв глаза и даже забыв вынуть из белого от пасты рта зубную щетку.
– Да вот же! Вот! – выдохнула она, обнаружив автомобиль под окнами. – Тунеядыч, убью!
На следующий день Дашка, собираясь в школу, уже нарочно выглянула в окно и с деланым отчаянием закричала:
– Мама, машину свистнули!
И Катя, по интонации понимая, что ее разыгрывают, все-таки, с недокрашенными губами, метнулась к окну и потом спокойно заметила:
– Садистку растим!
Автомобиль украли в ночь с пятницы на субботу. Вечером Катя еще ездила по соседним улицам – тренировалась перед автопробегом Москва – Дача. Башмаков, накануне отмечавший в «Сирени» чей-то день рождения, встал рано утром утолить закономерную жажду, автоматически выглянул в окно и с удивлением обнаружил, что место, где вчера стояла машина в тесном ряду своих одноконвейерных сестер, теперь напоминает дырку от выбитого зуба.
– А где машина-то?
– Да ну тебя к черту – надоел! – сквозь сон ответила Катя.
– Я серьезно!
– Тунеядыч, я тебя кастрирую!
– Ты что, ночью переставила ее? – нащупал успокаивающее объяснение Башмаков.
– Ничего я не переставляла, – так же сквозь сон сказала Катя.
– А где же тогда машина?
Наверное, в голосе Башмакова мелькнуло что-то неподдельное, потому что Катя, закричав: «Ты врешь!» – бросилась к окну, несколько мгновений стояла безмолвно, а потом бесстрастно произнесла:
– Немедленно в милицию!
Зарыдала она уже в лифте.
В милиции они долго не могли выяснить, куда именно нужно обратиться. Мимо сновали озабоченные, не замечавшие их люди в форме, и Башмаков подумал: приди он сюда, неся на плече ногу от расчлененного трупа, никто бы даже не обратил внимания. Наконец их отправили в требуемый кабинет.
– У нас украли машину! – трагически заявила Катя с порога.
Милиционер, не отрываясь от трубки телефона, кивнул, словно давно уже об этом знал, и протянул им чистый лист бумаги. Пока Катя писала заявление, Башмаков прислушивался к разговору, касавшемуся какого-то убийства с поджогом.
– А что там дактилоскопировать? Одни головешки остались…
– Вы найдете нашу машину? – жалобно спросила Катя, протягивая заявление.
– Застраховались?
– Н-нет, не успели…
– Сочувствую. Если что – позвоним.
Катя пришла домой, легла на диван и горько заплакала. На памяти Башмакова так – безысходно, тоненько подвывая – она плакала еще один раз: когда ей сказали в больнице, что детей у нее больше не будет. А вот окончательно убедившись в существовании Нины Андреевны как альтернативы своему супружескому счастью, она не пролила ни слезинки.
Едва раздался тот идиотский звонок, Катя, ожидая вестей от следователя, опередила Башмакова, с утра маявшегося нехорошим предчувствием, и схватила трубку. Потом она долго слушала, блуждая взглядом по кухне, затем глаза ее нацелились на мужа и начали нехорошо темнеть.
– Спасибо, я учту вашу информацию, – холодно оборвала она чью-то неслышимую скороговорку и повесила трубку.
– Что случилось?
– Ты не догадываешься?
– Нет. Дашка в школе набедокурила?
– Нет, не Дашка набедокурила, а ты, любимый, наблядокурил!
– Ну ты… – только и вымолвил Башмаков, почти никогда не слышавший от жены неприличных выражений, разве что когда она рассказывала анекдот, и то старалась заменить нехорошее слово каким-нибудь «та-тата». – А в чем, наконец, дело?
– Дело – наконец! – вот в чем: звонила какая-то ненормальная и сообщила, что ты любишь другую женщину. То есть ее. И что я не имею права препятствовать вашему счастью… Что я Близнец, а Телец, то есть ты, может быть счастлив исключительно с Девой, то есть с ней…
– Бред какой-то! – совершенно искренне возмутился Башмаков.
– Послушай, Тунеядыч, если это так, я тебя не держу и на коленях, как в прошлый раз, стоять не буду! Я ведь тоже понимаю, что любовь – это главное в жизни… парнокопытных!
– Действительно ненормальная! Кто же это мог быть? А-а, ну конечно… – Он звонко хлопнул себя по лбу. – Я тут одну недавно уволил, и она просто мстит…
– Ты уволил Нину Андреевну? – усмехнулась Катя.
– Не-ет.
– Уволь, пожалуйста, или я уволю тебя, любимый!
На следующий день Нина Андреевна встретила его взглядом юной партизанки, без приказа взорвавшей накануне фашистский штаб. Он отвернулся, а в обеденный перерыв затащил любовницу в беседку возле Доски почета. От ярости у него из ноздрей били струи пара.
– Зачем ты это сделала? Я же просил! Я же сказал – я сам!
– Сам ты не можешь. Я хочу тебе помочь. Я буду бороться за тебя и за нашу любовь!
– Не надо за меня бороться. Не надо!
– Надо. Даже Омка, ребенок, сказал мне…
– Да отстань ты от меня со своей любовью и со своим Омкой! – заорал он так, что сотрудники, проходившие мимо беседки, опасливо оглянулись.
Нина Андреевна посмотрела на него с ужасом:
– Ты понимаешь, что ты сейчас сказал?
– Извини…
– Нет. Не извиню!
Она зарыдала, почти так же, как рыдала в его объятиях, и, наверное, сама почувствовав это неуместное сходство, закрыла лицо руками и убежала.
Катя в этот вечер сначала внимательно наблюдала подавленную задумчивость Башмакова, потом, во время ужина, завела с Дашкой разговор о недопустимости измены в дружбе между мальчиками и девочками, а затем, уже перед сном, накладывая на лицо ночной крем, деловито спросила:
– Неужели ты уволил свою Деву?
– Уволил.
– Я могу спать спокойно?
– И не спать тоже.
– Между прочим, я отобрала сегодня у Комольцевой гороскоп – на уроке, мерзавка, читала. Я позвонила маме. Оказывается, она родила меня ночью, в четыре часа, то есть уже 22-го. Значит, на самом деле я – Рак. А Раки со всеми могут ужиться! Акушерка сказала маме, что 22-е – нехороший день: война началась. И меня записали 21-м… Понятно тебе?
– Можно поцеловать твою нежную клешню?
– Не прикасайся ко мне!
Больше он у Нины Андреевны не ужинал. На работе они продолжали поддерживать ровные и настолько вежливые отношения, что в отделе сразу обо всем догадались. Лишь иногда бывшие любовники встречались взглядами, и в перекрестье, словно голограмма, возникали два сплетенных страстью нагих тела, но взгляды разбегались – и мираж исчезал.
В свой кабинет Башмаков теперь Чернецкую не вызывал, но однажды она вошла сама и без слов ударила его наотмашь по лицу. На следующий день он нашел в папке для приказов записку:
Прости!
Я тебя люблю и буду ждать, сколько понадобится!!
Н.
Башмаков приписал третий знак восклицания и разорвал записку.
13
Было уже пятнадцать минут первого, а Вета все не звонила. И это странно. Несмотря на свою молодость, она девушка обязательная и пунктуальная. Может быть, что-то не так с анализом? Эскейпер в раздумье пошел в Дашкину комнату к аквариуму: непойманный «сомец» высунулся из раковины, но совсем чуть-чуть, так что сачок подвести к нему было невозможно.
«Ишь, какой хитрый! – подумал Олег Трудович. – Не хочет переезжать! А кто хочет?..»
В свое время, задумываясь по пустякам, Башмаков сделал вывод: все люди, в сущности, делятся на две категории – на тех, кто любит переезжать, и тех, кто не любит. Любящие переезжать раздвигают пространство жизни. Нелюбящие переезжать берегут это раздвинутое пространство от запустения. Не будь первых, человечество так и жило бы под той пальмой, где родилось. Не будь вторых, вся земля представляла бы собой пустыню, выбитую стадами переселенцев, мчащихся по земному шару. Вот такая получается гармония. Когда человек жаждет переезда, а ему не позволяют, он превращается в бунтаря, в революционера и меняет свою жизнь не с помощью перемещения в пространстве, а посредством разрушения старого обиталища. В результате тот, кто даже не помышлял о переезде, не сделав ни единого шага, однажды утром просыпается в совершенно ином, чуждом мире и начинает этот новый мир в силу своего отвращения к переездам беречь, лелеять и обустраивать.
Башмакову иногда казалось: если бы всем желающим, тому же Борьке Слабинзону или Джедаю, вовремя дали возможность отъехать куда хочется, все осталось бы по-прежнему. Советский Союз был бы целехонек, а сам Олег Трудович, глядишь, защитил бы докторскую и стал заместителем директора «Альдебарана». Но все случилось так, как случилось…
После угона машины Катя еще долго старалась не подходить к окну, чтобы не видеть то место, где в последний раз стояла ее умыкнутая красавица цвета кофе с молоком. Петр Никифорович Катю успокаивал, обещал по знакомству, вне очереди, купить и подарить новый «жигуль», краше прежнего, но что-то там у него не заладилось. Деньги начали стремительно обесцениваться, поэтому даже по знакомству сверху запросили столько, что тесть временно отступил. Основные сбережения лежали у него на срочном вкладе. Боясь потерять годовые, снимать с книжки он ничего не стал, а просто вдвое увеличил цену на чешскую плитку и югославские обои. Творческие друзья Петра Никифоровича крякнули, но выдержали…
– О время, о цены! – вздыхал он.
Башмаков на всякий случай побывал у Докукина, и тот, зная о его горе, тоже обещал помочь, но как-то неуверенно:
– Решим твой вопрос, Олег, если, конечно…
– А что такое?
– Мне кажется, скоро начнется. Говорю тебе это как коммунист коммунисту! Понимаешь, Горбачев стал выступать совсем уж без бумажки. А у нас без бумажки никак нельзя – сразу бардак начинается. Бардак! Одна надежда на Чеботарева. Видал, куда взлетел?
– Да!
– Я ему поздравительную телеграмму отбил. Может, вспомнит про боевого товарища, как думаешь?
– Не сомневаюсь!
– А вот я сомневаюсь. Это болезнь у них там такая: чем выше, тем с памятью хуже.
Катя не сразу, но простила Башмакову историю с Ниной Андреевной, сказав, что не развелась с ним только из-за Дашки. Месяца два жена не подпускала к себе Олега Трудовича, объясняя это природной брезгливостью. Она и в самом деле в общепите, даже в ресторанах, всегда подозрительно оглядывала вилки-ложки и тщательно протирала их салфеткой.
– Ладно, – соглашался Башмаков, – подождем пять лет…
– Почему именно пять?
– За пять лет клетки в организме полностью обновятся, и я стану совсем другим человеком.
– Другим ты не станешь никогда! Грязь можно смыть с тела, а с души нельзя. Посмотри мне в глаза!
Когда наконец, благодаря унизительной настойчивости Башмакова, плотский контакт был восстановлен, Олег Трудович стал замечать, что Катя, раньше всегда любившая с закрытыми глазами, теперь наблюдает за его виноватыми стараниями с недоброй усмешкой и даже не разрешает выключать ночник.
– Тебе нужен свет?
– Нужен, любимый!
– Зачем?
– Хочу, чтоб тебе было стыдно!
Тем временем в «Альдебаране» грянула Большая Буза. Началось-то все, конечно, раньше – с того, что Каракозин вступил в партию. Тогда с научной интеллигенции вдруг сняли все лимиты и даже бросили клич – чтото насчет свежей крови. По этому поводу Джедай сочинил песенку:
Каждому мэтру науки —
По партбилету в руки.
Каждой солистке балета —
В руки по партбилету.
А что? Ничего!
Желтые ботиночки…
Сначала Каракозин только пел свое сочинение по заявкам трудящихся и ухмылялся – мол, знаем, зачем свежая кровь вампиру. Потом он вдруг сделался задумчивым и наконец однажды зашел в кабинет к Башмакову, помялся и сказал:
– Олег Тарантулович, ты, конечно, будешь смеяться, но дай мне, Христа ради, рекомендацию в партию!
– Тебе? – Башмаков автоматически придал своему лицу выражение скорбной сосредоточенности, которое в те годы появлялось на физиономии любого неветреного человека, когда речь заходила о направляющей силе советского общества.
– Мне.
– Зачем?
– Не въезжаешь?
– Нет.
– А ты представь себе, что попал на остров каннибалов и тебя тоже заставляют хавать человечину, а ты не хочешь и даже в принципе против. Конечно, можно поднять восстание. Но против кого восставать, если большинство на острове с удовольствием лопает себе подобных? Выход, получается, один: стать вождем этого племени и запретить жрать людей под страхом смерти… Это я и собираюсь сделать. Въехал?
– Въехал. Но пока ты доберешься до вигвама вождя, тебе столько народу сожрать придется! Можешь и привыкнуть.
– Посмотрим. Дашь?
– Есть старая казачья заповедь: трубку, шашку, рекомендацию в партию и жену не давай никому!
– Значит, не дашь?
– Дам. Очень интересно поглядеть, как ты оскоромишься!
На заседание общеинститутского парткома Джедай заявился в своем знаменитом джинсовом костюме, майке с надписью «Perestrojka» и даже соорудил на затылке рокерскую косичку, чего раньше никогда не делал. Парторг «Альдебарана» Волобуев-Герке, завидев такое, потемнел ликом – и это было понятно: в начале шестидесятых по заданию райкома он ходил по Москве с ножницами и стриг патлы стилягам. Совсем еще недавно он требовал, чтобы вступающий в партию показывал подкладку пиджака, и если там обнаруживался импортный лейбл, парторг с гадливостью упрекал провинившегося:
– А сало русское едим!
Потом Волобуев-Герке обычно наклонялся к сидевшему рядом соратнику и добавлял тихо:
– Так бы и дал по лбу половником!
Вообще-то, когда Башмаков пришел на работу в «Альдебаран», секретарь парткома был всего-навсего Волобуевым и любил вспоминать, как его дед, потомственный ивановский ткач, а затем лихой чоновец, воспитывал внуков за обеденным столом:
– Ка-ак даст половником в лоб – аж искры перед глазами. Потом, значит, спросит: «Понял?» А если не понял – еще раз ка-ак даст!
И вдруг на третий год перестройки секретарь парткома удвоил фамилию и стал Волобуевым-Герке, ибо лихой чоновец женился, оказывается, на дочери тайного советника барона фон Герке, познакомившись с ней во время облавы на Хитровом рынке, где оголодавшая дворяночка меняла фамильные кружева на хлеб. А фон Герке были в дальнем родстве с Пушкиными. И теперь секретарь парткома с удовольствием рассказывал, как бабушка, приложив к шишке пятак, добавляла внуку по-французски:
– За недостойное поведение за столом выучишь наизусть оду Державина «Бог».
И надо сказать, удвоение фамилии сильно повлияло на характер секретаря парткома, в нем появились благородные манеры. Он даже теперь вставал из-за стола, когда в кабинет входила женщина, не попрекал вступающих в партию русским салом и все реже выказывал намерение дать кому-либо в лоб половником.
Завидев причудливого Каракозина, Волобуев-Герке быстро справился с собой, светло улыбнулся и, наклонившись к члену парткома Башмакову, шепнул:
– Пошел к нам неформал губастый, ей-богу, пошел! Каракозина немножко погоняли по уставу, с удовлетворением выслушали информацию о том, что он не во всем разделяет взгляды Ленина, изложенные в книге «Материализм и эмпириокритицизм» (за это еще два года назад можно было вылететь не только из партии, но даже из науки), и наконец радостно закивали, когда Джедай обрушился на сталинскую коллективизацию.
– А зачем вы вступаете в партию? – не совладав с бесом ехидства, вдруг спросил Башмаков, хотя ему, как рекомендателю, такие вопросы задавать вроде бы и не пристало.
– Хочу быть в са-амых первых рядах борцов за светлое будущее! – хитро улыбнувшись, ответствовал Рыцарь Джедай.
Приняли его единогласно.
Скандалы из-за бурной деятельности Каракозина начались сразу же после его вступления, но самый грандиозный разразился на открытом партийном собрании, посвященном проблемам ускорения в науке.
– Ну что, альдебараны! – крикнул Каракозин, забежав в трибуну. – Так и будут нас стричь, как овец?
Зал встрепенулся, ибо никогда прежде с высокой трибуны никто не называл сотрудников НПО «Старт» альдебаранами. Башмаков сидел в президиуме и, слушая своего протеже, чувствовал острое раскаяние в содеянном, явившееся почему-то в виде желудочного спазма. Еще со времен райкомовской юности и, вероятно, в силу некоторой причастности к кукольному театру трибуна напоминала Олегу Трудовичу ширму, а человек, стоящий за трибуной, – куклу, управляемую чужой рукой. Вот живой человек встает, поднимается по ступенькам, поправляет микрофон и вдруг превращается в куклу – начинает не своим голосом лепетать совершенно чужие мысли. С самим Башмаковым такое случалось не раз. Слушая Джедая, он поражался тому, что впервые на его памяти человек, оказавшийся на трибуне, не превратился в куклу.
– Ну что, альдебараны! Мы создаем сложнейшие системы жизнеобеспечения в космосе. Из мочи питьевую воду делаем! Неужели из того дерьма, что нас окружает, мы не сделаем нормальную жизнь на земле?!
Зал затрепетал. Руководство набычилось.
– Не бойтесь, продолжайте! – приободрил из президиума инструктор горкома партии – совсем еще молодой человек в огромных очках.
– Я ничего не боюсь. Начнем с самого верха…
– С самого верха не надо, – предостерег Волобуев-Герке и доложил что-то важное в ухо напрягшемуся Докукину.
Докукин кивнул и покосился на дремавшего Р2Д2 – тот был в своем знаменитом сером буклированном пиджаке со Звездой Героя Социалистического Труда. Кстати, в курилке часто спорили о том, золотая это звезда или кавалерам выдают две: одну настоящую – для благоговейного хранения, а вторую латунную – чтобы носить. Р2Д2 сидел не шевелясь, точно ничего не слышал.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
