Текст книги "История московских кладбищ. Под кровом вечной тишины"

Еще есть нравственный ущерб от кладбища. Родственники усопших не думают о поставлении над могилами памятников, об этой своей собственности, а не монастырской, небрегут так, что на иной памятник и смотреть тошно: либо пошатнулся, либо заржавела крыша его. А прохожий или наблюдатель скажет: „Экономят-де деньги на памятниках“.

Весьма многие могилы давным-давно выкопаны у самых фундаментов монастырских церквей и ограды стен. Кажется, что земля тут уже не грунтовая, не твердая, рыхлая. Следовательно, через нее просачивается дождевая вода в фундаменты и рыхлит их. Пройдут десятки и десятки лет, и вот стены церквей и оград дадут трещины или осядут, и где монастырь возьмет деньги на восстановление их?

В предложении г. прокурора огульно сказано, что „наименее хорошо содержится кладбище Новоспасского монастыря“, но не показаны недостатки или безобразия его, и нет ни слова о недавнем приведении в хороший порядок той части кладбища, которая находится у южной стены монастыря. Тут проложены мною шоссейные дороги и дорожки между могилами, выкопана канава для стекания воды в водопровод.

Значит, не все Новоспасское кладбище содержится наименее хорошо».

Епископ Порфирий (Успенский, 1804–1885) был замечательным ученым и путешественником по святым местам и странам Ближнего Востока. Он собрал множество всяких христианских древностей, икон и, между прочим, богатейшую коллекцию древних рукописей и книг на церковно-славян ском, греческом и разных восточных языках. Количество собранных им книг было так велико, что, по замечанию специалистов, «целой четверти столетия мало для простого их описания». Владыка и сам оставил после себя много печатных сочинений, преимущественно историко-археологического содержания. В 1878 году он был уволен на покой с назначением управляющим Новоспасского монастыря. Впрочем, особого покоя, как явствует из его отповеди привередливому синодальному чиновничеству, Преосвященный здесь не нашел. Но его понять можно: как человеку ученому, книжному, ему было не до кладбища, – сносно ли там оно содержится или «наименее хорошо»? А вскоре после этого обмена нотами епископ Порфирий и сам навеки упокоился на монастырском кладбище. Так по его написанному и представляется: четверо гробокопателей вырыли могилу в три аршина, за гробом бежали мальчишки, девчонки и взрослые люди, ломая липовые деревья и вытаптывая траву и цветы, а, предав владыку земле, монахи служили литию, причем обильно курили ладан, чтобы дым стоял столбом, и все знали бы – архиерея хоронят!

* * *

Кроме бояр и родовитых дворян, на Новоспасском кладбище было похоронено довольно много «лиц ученого звания», деятелей культуры: известный художник XVIII века, академик живописи Федор Степанович Рокотов (1735–1808), портретист, создавший фамильные галереи князей Барятинских, Голицыных, графов Воронцовых, Румянцевых, прочей знати; и другой художник – академик Императорской Академии Художеств Василий Сергеевич Смирнов (1858–1890), умерший по пути из Рима в Москву; книгоиздатель Платон Петрович Бекетов (1761–1836), – он подготовил и отпечатал в собственной типографии 110 разных изданий, в том числе сочинения Богдановича, Фонвизина, Радищева, Гнедича, Дмитриева, Карамзина, Жуковского.

По всей видимости, П. П. Бекетов был похоронен вблизи могилы своего отца – полковника Петра Афанасьевича Бекетова (ум. в 1796), – слева от Покровского собора. Одно из красивейших на всем кладбище надгробие полковника, работы знаменитого И. Витали, подробно описано у А. Т. Саладина: «Это символическая группа Веры и Надежды. Стройная фигура, символизирующая “Веру”, поддерживает левой рукой крест и красивым жестом правой руки указывает на небо. Около коленопреклоненной “Надежды” лежит якорь, с венком на стержне. Мелкие детали, рисунок подола у хитона, цветы венка выработаны очень тщательно и даже лопасти якоря украшены листьями, что составляет характерный признак работ Витали. На подножной плите вырезана надпись: Компонировал, изваял и из металла произвел Иван Витали».

После ликвидации Новоспасского кладбища этот памятник был перевезен в Донской монастырь, где стоит и поныне. Но, возможно, скоро он будет возвращен на прежнее свое место. Такую идею выдвинули московские библиофилы. Понятное дело, если эта уникальная скульптура окажется снова в Новоспасском монастыре, то почитаться она будет не столько надгробием безвестному полковнику, сколько памятником его достопочтенному сыну. Кажется, никто против этого проекта не возражает. Дело лишь за малым – перевезти скульптуру из одного монастыря в другой.

В Новоспасском монастыре был похоронен один из первых российских политэкономов, профессор Дерптского университета Петр Ефимович Медовиков (1818–1855); академик, сенатор Иван Иванович Давыдов (1794–1863) и другие ученые.

Одними из самых знаменитых могил Новоспасского кладбища были захоронения купеческого рода Алексеевых. Наиболее известными среди них были московский городской голова, почетный гражданин Александр Васильевич Алексеев (1788–1841) и Николай Александрович Алексеев (1852–1893), тоже городской голова, очень поусердствовавший на пользу города, но особенно прославившийся как основатель крупнейшей в России больницы для душевнобольных. Опять же по иронии судьбы, именно радетельное участие Н. А. Алексеева в деле призрения душевнобольных стало причиною его погибели: 11 марта 1893 года один такой больной, испросив аудиенции, смертельно ранил Н. А. Алексеева прямо в должности – в городской думе. В память о значительных заслугах Н. А. Алексеева сам государь Александр Александрович повелел назвать основанную городским головою больницу его именем – Алексеевскою.

Участок Алексеевых представлял собою довольно просторную площадку, на которой, будто братия на молитве, стояли строгие черные обелиски-часовни. Они не могли сохраниться ни в коем случае, даже хотя бы где-нибудь на монастырских задворках, потому что, во-первых, представляли собою ареал камня особо ценной породы, без которого новая власть никак не обошлась бы, а во-вторых, они же были памятниками ненасытным капиталистам, жестоким эксплуататорам и царевым подручным и, следовательно, подлежали безусловному уничтожению вперед остальных. Вообще посмертная судьба была немилостива к роду Алексеевых: другой их фамильный участок находился на кладбище Алексеевского монастыря, которое позже ликвидировали еще более безжалостно, – по нему проложили широкую автомагистраль, так называемое «третье кольцо».

В монастырском архиве есть фотографии, по которым можно почти безошибочно определить, где именно находился алексеевский участок. Справедливо было бы и его, по примеру книгоиздателя Платона Бекетова, как-то отметить – установить и там какой-нибудь памятный знак. Алексеевы этого вполне заслуживают. Они очень много сделали для Москвы. Иные их учреждения служат москвичам до сих пор: больница для умалишенных на Канатчиковой даче, Рогожское училище им. А. В. Алексеева для мальчиков и девочек (теперь музыкальная школа № 30), городская скотобойня у Калитниковского кладбища и другое.

После революции в монастыре был устроен исправительно-трудовой лагерь. В самый разгар антирусского геноцида в монастырь привозили целыми партиями узников и казнили их там. Где-то их кости и теперь покоятся в братских могилах на монастырской территории.

В конце 1960-х в монастыре обосновались Всесоюзные научно-реставрационные мастерские. Любопытно заметить, что эта организация, в задачу которых входило обновлять памятники архитектуры по всему СССР, не могла привести в божеский вид даже собственный «офис». В годы, когда Новоспасский монастырь принадлежал Союзреставрации, он был одним из самых запущенных в Москве. Только что не в руинах лежал.

В годы своего затворничества в монастыре реставраторы проделали там одну очень небесспорную работу: они почти по всей территории сняли культурный слой толщиной приблизительно с метр. В сущности, эта научная реставрация была не таким уж и безумием, как может показаться. Дело в том, что монастырские строения, в том числе храмы, за века своего существования вросли в землю едва ли не по окна. Но в таких случаях чаще всего грунт снимается лишь по периметру здания, причем траншея получается шириною не более метра-полутора. Реставраторы же решили не мелочиться и опустить уровень поверхности по всей площади монастыря. Их нисколько не смутило, что большую часть площади еще сравнительно недавно занимало кладбище. И накануне закрытия монастыря в 1918 году стандартные три аршина, естественно, выкапывались относительно последнего культурного слоя, а не слоя, скажем, XVI века. В результате, если реставраторы и не добрались до самих костей, то приблизили захоронения максимально близко к поверхности. Нынешние новоспасские причетники рассказывают, что, стоит только в монастыре теперь где-нибудь копнуть, хотя бы совсем неглубоко, непременно попадаются кости.

Спустя почти восемьдесят лет после того, как на кладбище Новоспасского монастыря хоронили в последний раз, здесь появилась новая могила. За апсидой Преображенского собора стоит черный гранитный крест, на котором написано: Архимандрит Иннокентий (Просвирнин Анатолий Иванович) 5. V. 1940 – 2. VII. 1994. Этот крупнейший историк церкви и знаток старославянской письменности и иконописи был архимандритом Иосифо-Волоцкого монастыря. Он основал при монастыре единственный в стране музей Библии, был одним из инициаторов создания Фонда славянской письменности и культуры, преподавал в Духовной семинарии и Академии. Кончина же его была мученической. Однажды на Иосифо-Волоцкий монастырь напали грабители и жестоко избили отца Иннокентия. Причем это были не иноземные захватчики, а как будто русские люди. После этого отец Иннокентий тяжело заболел. Он оставил Волоколамск, переселился в Москву, в Новоспасский монастырь, где вскоре и умер. Это пока что единственное достоверное захоронение во всем монастыре. Обозначенное к тому же памятным надгробием.

На территории монастыря в разных местах можно еще отыскать несколько камней. Например, справа от колокольни лежит большой черный камень с надписью: Болярин Василий Петрович Колычев и супруга его Дарья Алексеевна. Но как говорят монастырские причетники, все они давно уже стоят не на своих местах – или на чужих костях, или вообще ни над какими. Когда-то их собрали со всего кладбища для нужд народного хозяйства, а потом некоторые из них, негодные, по всей видимости, побросали, где придется.

Да еще вдоль южной стены лежат в ряд десятка два невзрачных, с оббитыми углами, надгробий. На некоторых можно разобрать какие-то безвестные имена…

Тихая поэзия смерти
Донской монастырь

В 1946 году в столицу советского государства, переменившего вдруг богоборческую политику на вполне лояльное и даже покровительственное отношение к церкви, приехали «восточные» патриархи – предстоятели православных церквей-сестер. Официально приглашены они были русским святейшим патриархом Алексием. Но, понятно, не без согласия верховной государственной власти, не без отеческого благословения великого вождя и учителя.

В эти годы по личному указанию И. В. Сталина Русской Православной Церкви были переданы сотни храмов по всей стране. К визиту же в Москву «восточных» патриархов власть сделала церкви еще один ценный подарок – патриархии был возвращен древний Малый собор Донской иконы Божией Матери в Донском монастыре с погребенным в нем двадцать с лишним лет назад последним патриархом «досталинского» поставления – Тихоном (Белавиным).

Вскоре патриархи и другие архиереи съехались в Москву. В назначенный день они собрались в Донском монастыре и провели богослужение в заново отремонтированном, будто не знавшем запустения, Малом Донском соборе. Всем присутствующим было известно, что где-то под плитами покоится патриарх всея России. Но в каком именно месте он почивает, за давностью лет никто уже точно указать не мог.

Тем более этого никто не мог знать спустя еще полвека, когда потребовалось обрести честные мощи прославленного в лике святых патриарха Тихона. В феврале 1992 года пол в Малом Донском соборе, в месте, где предположительно патриарх мог лежать, вскрыли, но… святого новомученика там не оказалось.

Донское кладбище, ставшее в XVIII – начале XX веков самым престижном и дорогим местом захоронения в Москве, начиналось с могил людей совсем не знатных и совершенно безвестных: первыми упокоившимися здесь были ратники Бориса Годунова, принявшие смерть от злых крымчаков Казы-Гирея в 1591-м.

Рака с мощами свт. Тихона. Донской монастырь

В тот год крымская орда двинулась изгоном на Москву. Из пограничья, из дальних застав богатырских, в столицу шли вести одна страшнее другой: адово воинство идет по Руси, и никому нет пощады – где проходят татары, остаются лишь кровь и пепел. А тут еще пришло известие, что в Угличе по наущению Годунова подручные его зарезали малолетнего наследника Димитрия Иоанновича. И москвичи совсем было решили, что вот они и наступили, последние времена.

Но энергичный боярин Борис Федорович собрал большую рать и смело выступил навстречу вражьей силе. Он с московскими полками встал верстах в двух южнее Калужских ворот. Это был единственный путь на Москву, не прикрытый надежною сторо́жей. На всех прочих южных дорогах в русскую столицу стояли могучие монастыри-крепости – Новодевичий, Даниловский, Симоновский.

Русские готовы были стоять насмерть. Но второй Куликовской в этот раз не вышло. Получилась скорее вторая Угра. Спугнув накануне лишь московские дозоры и опасливо потревожив царево войско небольшими конными отрядами, в решительное сражение Казы-Гирей вступать не осмелился, и 5 июля 1591 года он чуть свет бежал прочь от Москвы со всей своей ордой, побросав обозы.

Немногих погибших московских ратников с миром похоронили в русском стане, возле походной палатки-церкви. Царь Федор Иоаннович по случаю счастливого избавления своего царства от погибели побожился поставить на этом месте каменную церковь во имя Донской иконы Божией Матери. Эта икона была при войске князя Димитрия Иоанновича на Дону в 1380-м. И тогда русские одержали самую славную в своей истории победу. Не выдала и теперь Матушка Богородица своих верных молитвенников – избавила Донская от нашествия басурман Русь.

Обет свой Федор Иоаннович исполнил истово: в то же лето был заложен, а через два года и освящен невеликий одноглавый храм. В 1698-ом рядом с ним поднялся грандиозный собор, названный также во имя Донской иконы, поэтому первый храм стали именовать Старым, или Малым, Донским, а второй – Новым, или Большим.

Одновременно со строительством Нового собора монастырь был обнесен квадратной в плане оградой, выполненной, как и собор, в стиле московского барокко – с многочисленными декоративными элементами, с белокаменными деталями. Длина стены Донского монастыря – вторая в Москве, после кремлевской. Причем, значительную часть этого немалого пространства, что окружает стена, занимает кладбище.

Любое упоминание Донского кладбища неизменно начинается с предуведомления, что ему-де нет равных в Москве по обилию старинных надгробий и по их художественной ценности. То, что нет равных теперь, это понятно, Донское – единственное сохранившееся в Москве монастырское кладбище. Но так писали о нем даже еще до революции, когда в каждом московском монастыре существовал некрополь.

На территории в два гектара здесь стоят многие сотни самых разнообразных надгробий – белокаменные и гранитные «саркофаги», плиты, обелиски, колонны, распятия, скульптуры, усыпальницы-часовни.

В начале ХХ века москвовед Юрий Шамурин так описывал кладбище: «Пойдите на старое кладбище Донского монастыря, особенно в наиболее запущенную южную часть; приглядитесь к полуразвалившимся, покрытым мхом и плесенью надгробным памятникам XVIII-го века и начала XIX-го – и от всей тихой, унылой картины – густых берез, молчаливых мраморных и гранитных урн, скорбных бронзовых скульптур – повеет красивым своеобразным настроением какой-то сдержанной, благородной грусти, спокойной примиренности, величественного покоя. И нельзя остаться равнодушным: элегическая красота кладбища покоряет, навевает какие-то нежные воспоминания, смутные грезы о прошлом. Донское кладбище – единственное, безукоризненно сохранившее свой старинный облик, – не есть что-то исключительное и случайное. Все московские кладбища конца XVIII-го века были полны этой тихой поэзии смерти…»

Тихая, унылая картина старого монастырского кладбища нисколько не изменилась и в наше время. Благодаря своему старинному облику Донское множество раз за последние десятилетия становилось съемочной площадкой – здесь снимались «элегические» эпизоды исторических, преимущественно, фильмов.

Донской монастырь в XVIII и XIX веках был местом погребения наиболее знатных московских родов – Мухановых, Протасовых, Хвощинских, Свербеевых, Глебовых-Стрешневых, Дмитриевых-Мамоновых, Нарышкиных, Паниных, Вяземских, Бобринских, Долгоруковых, Толстых, Уваровых, других. Голицыны, у которых был родовой склеп практически в каждом московском монастыре, в Донском имели огромную усыпальницу, устроенную в немалом храме Архангела Михаила. Между прочим, там похоронена и княгиня Наталья Петровна (1739–1837), послужившая А. С. Пушкину прообразом старой графини в «Пиковой даме».

За апсидой Нового Донского собора стоит большой, причудливой формы памятник. Под ним покоится Прокофий Акинфиевич Демидов (1710–1788). Унаследовав от отца и деда – богатейших уральских заводчиков – огромное состояние, он не остался, по их примеру, на Урале, при заводах, а перебрался в Москву. Он купил кусок берега Москвы-реки, вблизи Донского монастыря, – Нескучный сад – и выстроил там роскошный дворец. В усадьбе он устроил крупнейший в России ботанический сад. И сам ухаживал за растениями – поливал их из серебряной лейки. Демидов пригласил знаменитого портретиста Д. Г. Левицкого, чтобы тот изобразил его за этим занятием. Эта картина и по сей день широко известна. О самых невероятных чудачествах Демидова складывались легенды. Серебряная лейка – это одна из деталей легендарного образа. Вся Москва судила и рядила о том, как Прокофий Акинфиевич вывесил однажды на ворота своего дома объявление: «В сем доме проживает дворянка Анастасия Прокофьевна Демидова. Не желает ли кто из дворян сочетаться с ней законным браком». Своевольный отец передержал дочку в девицах, как та ни рвалась из платья, потому что все никак не составлялась партия по его привередливому вкусу. Наконец, не в силах больше противостоять девичьей страсти, он выдал ее за нищего писаря, дворянского, однако, звания, – этакого Бальзаминова, – явившегося по означенному объявлению. Приданого за дочерью забавник дал 99 рублей и 99 копеек.

Пересвет и Ослябя. Донской монастырь

Как-то, имея в виду расположить к себе тестя, зять пригласил его на семейный завтрак. Причем он решил не ударить лицом в грязь и принять Прокофия Акинфиевича по первому разряду. Он не пожалел всех своих скудных сбережений и не завтрак устроил, а решительный обед.

И вот к его скромнейшему дому подъехал знаменитый на Москве демидовский цуг. Лакеи распахнули дверцы кареты, и оттуда выбежал… поросенок, бодро постукивая копытцами. Очевидно, Прокофию Акинфиевичу не давала покоя слава императора Калигулы, пославшего заседать в сенат коня. И он по примеру остроумного цезаря отправил на пир к дочери и зятю поросенка вместо себя.

Зять принял игру неугомонного своего тестя: все, кто был в доме, вываливают встречать дорогого гостя, провожают в залу, усаживают во главу стола под иконы и скармливают все съестное, причем величают его «батюшкою», «сударем», «отцом родными» и произносят в его честь здравицы и поют «многая лета».

Когда о почете, оказанном его посланцу, узнал Демидов, он остался чрезвычайно доволен, и зятю, ставшему вдруг любезным, воздал сторицею. Поросенка того, впрочем, он велел заколоть. Шкурку же его аккурат под завязку набил золотом и самоцветами и с отеческим благословением послал молодым.

Но подобные легенды и байки, изображающие Демидова страшным чудаком и самодуром, как-то затмили беспримерную благотворительную деятельность Прокофия Акинфиевича. А ведь в грозную пору очередной турецкой войны он передал правительству на военные нужды четыре миллиона рублей. Сумма совершенно невероятная! Демидов пожертвовал на строительство в Москве Воспитательного дома – детского приюта – еще миллион рублей. Это грандиозное, самое большое в то время в столице, здание, построенное по проекту архитектора К. И. Бланка, заняло целый квартал между Москвой-рекой, Китай-городом и Яузой. При Воспитательном доме Демидов учредил Коммерческое училище, в котором воспитанники обучались с пяти до двадцати одного года. От демидовских щедрот на них издерживалось по ста восьмидесяти рублей на человека в год. Это было очень немало. Можно вспомнить, например, что годовое жалованье того же Бальзаминова, чиновника 25 лет, составляло сто двадцать рублей-с… Таким был Прокофий Демидов.

Похоронена в Донском и еще одна легендарная личность – Дарья Николаевна Салтыкова (1730–1801), больше известная под прозвищем Салтычихи. Прославилась она своим неслыханно жестоким обращением с крепостными. Всех людей Дарья Николаевна извела числом 139. И не в какой-нибудь там саратовской глуши, а в самом центре Москвы – в своей усадьбе на углу Кузнецкого и Рождественки. Из них душ загубила – три. Остальные были женщины. Наказание душегубице положили – вечное покаянное заточение в московском Ивановском монастыре. Там она содержалась в подземном темном склепе. Сторожить ее был приставлен солдат. И той стражи поистине не было ни храбрее, ни прилежней. На одиннадцатый год уз «Бог им сына шлет в аршин». За такое подвижничество узницы режим ее содержания, вместо ожидаемого послабления, был еще более ужесточен: из темницы ее пересадили в клетку, которая стояла на монастырском дворе у собора. Это был прообраз будущего шоу «За стеклом». Целых 22 года Дарья Николаевна жила в этой клетке на виду у всего мира. Но – что любопытно! – насколько бы тяжким в то время ни было наказание осужденного, смерть снимала с него вину, и, если не перед историей, не перед памятью людей, то, во всяком случае, перед законом, уравнивала с благонамеренными подданными. Вот почему Дарья Николаевна, когда исполнилась ее мера наказания, не в «убогий дом» была брошена, не «на буйвище» где-то закопана, а предана земле, как и подобает родовитой дворянке, на главном и лучшем в ту пору московском кладбище – в Донском монастыре.

Под стать именитым покойным Донского кладбища были и авторы надгробий над их могилами. Это целый ряд знаменитых имен – Витали, Мартос, Демиут-Малиновский, Андреев, Гордеев, Васнецов.

И все-таки Донское кладбище известно, прежде всего, не аристократами своими, а могилами деятелей культуры и науки. Здесь покоится практически весь союз писателей XVIII века во главе с «отцом русского театра», как его назвал В. Г. Белинский, драматургом и поэтом Александром Петровичем Сумароковым.

Сумароков написал девять трагедий – «Хорев», «Синав и Трувор», «Аристона», «Семира», «Вышеслав» и другие. Работая в 1770-ом над самой известной своей трагедией «Димитрий Самозванец», Сумароков в одном из писем очень смело заявил: «Эта трагедия покажет России Шекспира». Но, конечно, даже приблизиться к Шекспиру Сумарокову не удалось. По воспоминаниям современников, эта трагедия была «преимущественно любима солдатами». Тем не менее для своего времени он был лучшим российским драматургом. Его трагедии и комедии не сходили со сцены русских театров еще и в XIX веке. В репертуаре знаменитого театра Ф. Г. Волкова трагедии Сумарокова всегда являлись основными постановками.

Но в то время, в которое жил Александр Петрович, много выгоднее было бы называться «первым кузнецом» или каким-нибудь «первым извозчиком», но только не «первым драматургом». Умер крупнейший писатель безумного и мудрого столетия в одиночестве и нищете. Его дом на Новинском бульваре, вместе со всем имуществом, был описан за долги. И хотя от самого дома до могилы гроб с телом Суморокова несли на руках десятки его почитателей, преимущественно московских актеров, в целом похороны были, конечно, не по чину действительного статского советника. Разве что оказался он на «генеральском» кладбище. Это, пожалуй, было единственное признание, оказанное покойному. Но уже получить в ногах пусть не величественный, но хотя бы сколько-нибудь долговечный монумент, драматург не удостоился. Да и был ли вообще какой-либо памятный знак на могиле Сумарокова? – не известно. Разве крест деревянный. Поэтому могила его скоро затерялась. А. Т. Саладин в начале ХХ века пишет о могиле Сумарокова, как о чем-то давно утерянном: «…Все же как жалко, что мы не можем указать его могилу». Лишь в 1951 году, приблизительно на том месте, где покоятся кости автора «Димитрия Самозванца», был установлен памятник – широкая гранитная стела с полукруглым верхом. На ней надпись: Поэт и драмотург Александр Петрович Сумароков 1718–1777.

Есть все-таки в этом «драмотурге», выбитом на камне, некая роковая справедливость: не вполне умеющий грамоте каменотес допустил грамматическую ошибку, но невольно дал исключительно верную оценку творчества Александра Петровича, особенно его драматургии. Хотя Сумарокова и называли «северным Расином», но, увы, в XVIII веке своих Расинов и Шекспиров российская земля еще не могла рождать.

В разных концах кладбища похоронены и другие сочинители, младшие современники Сумарокова – Василий Иванович Майков (1728–1778), автор одного из лучших произведений XVIII века – поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх»; историк и публицист князь Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790); автор героической поэмы «Россиада» Михаил Матвеевич Херасков (1733–1807); дядя А. С. Пушкина – заслуженно забытый поэт Василий Львович Пушкин (1770–1830); другой такой же поэт – Иван Иванович Дмитриев (1760–1837).

Настоящие художники и мыслители мирового значения стали появляться на Донском с XIX века. С тех пор там были похоронены: архитектор Осип Иванович Бове (1784–1834); философ Петр Яковлевич Чаадаев (1790–1856); философ князь Владимир Федорович Одоевский (1804–1869); популярный в XIX веке писатель, автор нашумевшей повести «Тарантас» и другого, граф Владимир Алексеевич Соллогуб (1813–1882); художник Василий Григорьевич Перов (1833–1882), – он был перезахоронен сюда в 1950-е годы с ликвидированного кладбища Даниловского монастыря; философ, публицист, ректор Московского университета в 1905-ом князь Сергей Николаевич Трубецкой (1862–1905); выдающийся историк Василий Осипович Ключевский (1841–1911); композитор и пианист Сергей Иванович Танеев (1856–1915), – в 1937 он был перезахоронен на Новодевичьем кладбище; «отец русской авиации» Николай Егорович Жуковский (1847–1921).

Вряд ли найдется еще один московский архитектор, который бы сделал в столице столько же, сколько Осип Иванович Бове. Причем ценность его наследия исчисляется даже не количеством построенных им объектов – хотя их тоже немало, – но, прежде всего, их значимостью для города и для самой архитектуры. Чуть ли ни каждое творение Бове – визитная карточка Москвы и новое слово в архитектурном творчестве. После войны 1812 года Бове было поручено, по сути, отстраивать Москву заново. В те годы по его проектам были восстановлены разрушенные башни и стены Кремля (1816–22), Старый Гостиный двор на Варварке (1830), построены Большой театр (совм. с А. А. Михайловым, 1821–25), Екатерининская больница на Страстном (1825–28), первая Градская больница на Большой Калужской (1828–32), Триумфальные ворота у Тверской заставы (1829–34. Перенесены в 1966-ом на Кутузовский проспект), церковь Богоматери Всех Скорбящих Радость (1828–36), Троицкую церковь в Даниловском монастыре (1833–38), церковь Большого Вознесения у Никитских ворот (совм. с Ф. М. Шестаковым, 1827–48), а также многочисленные особняки по всей Москве. В 1823 году был открыт у Кремлевской стены Александровский сад, устроенный по проекту Бове. Сад сохранился почти неизменным до нашего времени.

А в 1825-ом Бове достраивал московский Манеж. Он декорировал снаружи колоссальное сооружение элементами, символизирующими победу над Наполеоном. Ничего подобного этому зданию не было в целом мире. Его потолок и крыша, площадью почти в тысячу семьсот саженей, не имели ни единой опоры. Вся эта громада держалась благодаря хитроумной, целиком деревянной, конструкции перекрытий, разработанной инженером А. А. Бетанкуром.

Без малого два столетия Манеж оставался одной из главных столичных достопримечательностей. Причем никогда не бездействовал – все эти годы он нещадно эксплуатировался: Манеж прошел славный трудовой путь от площадки для проведения военных парадов и гаража до выставочного зала. И лишь наше время он не сумел пережить: 14 марта 2004 года московский экзерциргауз сгорел дотла. Только стены с декором Бове и сохранились. Всю ночь пожар Манежа транслировался по телевидению. А на следующий день вокруг руин собралось полно народа. Но хоть бы у одного человека из собравшихся отразилась боль на лице при виде этой картины. Все были невероятно счастливы, смеялись, спешили сделать редкий кадр, сами с удовольствием фотографировались на фоне дымящихся развалин. Такое, вот, нынешнее племя…

Художница Е. Д. Поленова, прослушав как-то одну из лекций историка В. О. Ключевского, записала к себе в дневник: «Сейчас возвратилась с лекции Ключевского. Какой талантливый человек! Он читает теперь о древнем Новгороде и прямо производит впечатление, будто это путешественник, который очень недавно побывал в XIII–XIV вв., приехал и под свежим впечатлением рассказывает все, что там делалось у него на глазах, и как живут люди, и чем они интересуются, и чего добиваются, и какие они там…»

Ключевский, как и С. М. Соловьев, родился в семье священника. И сам прошел курс духовной семинарии. Но перспектива сделаться приходским батюшкой отнюдь не прельщала его. Уже в зрелые годы, имея ввиду далекое от христианской праведности существование русского духовенства, Ключевский скажет: «На Западе церковь без Бога, в России Бог без церкви». Но, очевидно, и в молодости он рассуждал подобным же образом, почему не окончив семинарии, Ключевский поступил в Московский университет на историко-филологический факультет. Здесь среди его учителей были такие светила, как С. М. Соловьев и Ф. И. Буслаев. С 1867 года Ключевский, уже к тому времени молодой ученый, начинает читать свои знаменитые лекции. На них не только собирается публика со всех волостей. Но студенты тщательно каждую из них записывают, и потом этими списками зачитывается вся Москва. После смерти С. М. Соловьева Ключевский становится его преемником на кафедре русской истории. То есть, по сути, утверждается главным историком России.