Текст книги "Остров надежды"

Вообще, о многом жалел теперь Иерок. Он понимал, что близится совсем другая, новая жизнь, а своей собственной осталось уже мало, и это чувствовалось по тому, как по вечерам приходила усталость, разливалась по всему телу.

Но может быть, ему еще удастся поездить по острову?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Апар сегодня поднялся пораньше, принес воды из ручья для утреннего чая. Пришлось долбить уже довольно толстый лед. Еще несколько дней, и ручей промерзнет до дна, тогда воду надо будет добывать из снега или льда.

Настоящего снегопада еще не было, и тундра, в основном, лежала голая, потемневшая в тревожном ожидании больших морозов и ураганных ветров со стригущим, острым, как хорошо отточенный нож, снегом.

Удаляясь от морского берега, Апар то и дело нагибался, разгребал скопившийся между кочками снег, брал в горсть необыкновенно высокий, пушистый, с голубоватым отливом олений мох – ватап и чувствовал в себе нарастающее тепло: какой прекрасный корм! И сколько его вокруг – целые нетронутые пастбища, покрытые толстым ковром вожделенного для оленей мха! Поднимаясь на холмы, Апар пристально всматривался в складки тундры, в размытый от низких облаков горизонт в надежде увидеть знакомый рогатый силуэт оленя. Но похоже, их здесь не было. Потому что даже на самых богатейших пастбищах Апар не находил и намека на этих животных.

Неужто земля тут и в самом деле не тронута оленьим копытом? А какие стада она могла бы кормить?

Даже здесь, вокруг нового поселения, можно держать стадо в несколько сотен голов, перегоняя его с одного места на другое, от морского побережья к вершинам вон тех холмов, что темнеют на севере!

На этих нетронутых пастбищах можно жить спокойно, не тревожась о будущем, не боясь, что бескормица заставят гнать стадо в далекие незнакомые земли, где в любую минуту можно ожидать нападения разгневанных местных хозяев. Такое нередко случалось в жизни Апара, когда он ходил за оленями в родном стойбище. Да и рассказы старших были полны воспоминаний о кровавых стычках из-за оленьих моховищ с соседними корякскими племенами… Похоже, что здесь, на острове, нет комара и овода. А если пет и волков, то остров можно считать настоящим раем, и жаль, если олени и впрямь тут не обитают.

С моря потянуло, ветром. Серый язык тумана вылез на землю и пополз в тундру, заполняя низкие места, распадки, долинку, на которой блестел свежим льдом замерзший ручей.

Апар заторопился в поселок. Окрестности здесь еще не знакомые, и с непривычки легко заблудиться. Новая земля пока внушала опасение, и тревожное ожидание какой-нибудь каверзы или беды не покидало Апара, как, впрочем, и других новоселов острова Врангеля.

Начался снегопад. Это был настоящий снег, не похожий на летний, сразу тающий, как только касался земли. Снежинки ложились на промерзшую тундру, и их сразу покрывали другие, образуя свежий снежный покров, который не растет уже до весны.

Ушаков разделил людей на две группы. Те, что хорошо освоились с инструментами – рубанками, лучковыми пилами, остались на окончательной отделке дома, а другие занялись постройкой склада. Довольно быстро и дружно возвели каркас и стены, но, когда дело дошло до крыши, ветер усилился и начал вырывать из рук листы кровельного железа. Пришлось прервать работу.

Апар осторожно спустился с крыши по сколоченной наспех деревянной лестнице и вошел в большой дом. Даже еще окончательно не отделанный, он казался надежным убежищем. Будущие его жители благоустраивали свои комнаты, обставляя нехитрой мебелью.

В комнате Ушакова на табуретке, неуклюже свесив ноги, сидел Иерок и наблюдал, как хозяин расставлял на полке книги.

Полистав одну из них и возвращая ее на место, старик заметил:

– А голова у тебя от чтения не болит?

– Нет, – ответил Ушаков. – Чтение хорошей книги – это настоящее удовольствие. Ведь у тебя не болит голова, когда ты слушаешь хорошую сказку?

– Это верно, – поддакнул Иерок.

– Вот так и чтение, – продолжал Ушаков. – Читай и читай…

– Но все равно, – засомневался эскимос, – одно дело слушать ушами, а другое дело – смотреть, да еще такую мелкоту…

– Ничего, обустроимся, – обещал Ушаков, – откроем школу для взрослых.

– Однако, я уже стар для обучения грамоте, – заметил Иерок.

– Возраст тут не помеха. Вон и Апар будет учиться. Апар молча кивнул.

– Грамота нужна всем.

– А оленей здесь нет? – в который раз спросил Апар. – Как думаешь, умилык?

– Оленей? – переспросил Ушаков. – Насколько мне известно, оленей на острове Врангеля не разводили… Может быть, дикие есть?

– Я ходил по тундре, следов не видно, – печально сказал Апар.

– Нет так нет, – промолвил Ушаков, не понимая, к чему тот клонит.

– Было бы хорошо завести здесь оленье стадо. Я смотрел – корму много, и он совсем нетронутый.

– А что! – воодушевился вдруг Ушаков. – Почему бы нам не завести оленей?

– Кочевники не отдадут, – веско заявил Иерок. – Я же говорил тебе… Когда оленные люди продали живых оленей американцам на Аляску, в тундру пришел мор.

– Я это помню, – подтвердил Апар. – Тогда наша семья потеряла половину стада, хотя мы лично оленей не продавали.

– Возмездие настигло всех, – продолжил Иерок. – И тех, кто продавал, и тех, кто мог это сделать.

– Мы перегоним несколько стад с пастухами точно так же, как кочуют оленные люди… Разве вы не кочевали на ближайшие острова?

– Кочевали, – с готовностью ответил Апар. – Наше стойбище по весне, когда лед еще был крепок, переходило на остров Аракамчечен и там летовало.

– Не знаю, – с сомнением покачал головой Иерок, – как бы снова беды не случилось.

В комнату заглянул Скурихин.

– Георгий Алексеевич! – встревоженно сказал он. – Овоща надо спасать. Померзнут. Мороз крепчает.

Бросив свои дела, Ушаков позвал людей переносить в одну из комнат недостроенного дома запасы свежей картошки, капусты, лука и чеснока. Все, что не поместилось под крышей, пришлось сложить в углу будущего склада и укрыть оленьими шкурами.

Апар смотрел на это обилие продуктов и с удивлением отмечал про себя, что русские в еде весьма разнообразны и привередливы. Это не шло ни в какое сравнение с тем, что ел оленный чукча или морской охотник-эскимос. Зимой, как предполагал Апар, они будут есть в основном копальхен, изредка сдабриваемый квашеной зеленью. Большим лакомством будет свежая нерпа, да и то еще неизвестно, какой тут, на острове, будет зимой охота. В тундре еда тоже не отличалась особым разнообразием. У русских же одних консервов было столько, что и запомнить-то невозможно. Были и соленые, и кислые, и сладкие. Было мясное и растительное. И это, не считая муки, макарон и разных круп, масла жидкого и твердого, сахару, меду и галет.

Как объяснил Ушаков, большинство продуктов будет продаваться эскимосам за пушнину и другие вещи, добытые охотой, выдаваться в оплату за помощь, оказанную при строительстве дома, склада, при выгрузке оборудования. Конечно, при нужде можно, наверное, было бы прожить и на русской еде, но все же хотелось своей, привычной. Апар заметил, что после русской еды чувство голода наступало довольно быстро и ощущение было такое, будто ты ничего не ел настоящего. Но главное, после всех этих травянистых блюд не восстанавливались силы, не проходила усталость.

Ушаков особенно дорожил свежим луком и чесноком я дал попробовать Апару эти лакомства. Что касается лука, то похожее растение встречалось и в тундре, отметил Апар. Правда, луковицы его были мелкие, и потому в пищу употреблялись травянистые стебли. Ели их с оленьим мясом, смешивая эту траву с другими зелеными приправами. Особенно хороша была каша из содержимого оленьего желудка, когда в нее добавлялся тундровый лук. А вот чеснок Апару совсем не понравился: он был очень резок и щипал язык. И еще одно заметил Апар: русские любили солить пищу, да так, что ее невозможно было взять в рот. Лук и чеснок, объяснил Ушаков, предохраняют русских от зимних болезней.

При ближайшем рассмотрении жизнь русских оказалась такой интересной, что трудно было сдержать себя и не понаблюдать за ними. Правда, многих нужных вещей они просто не знали. Вот, например, когда раздавали оленьи шкуры и камус, они смешали с хорошими шкурами те, которые были явно сняты с задавленных волками животных и даже не очищены от крови. А ведь любому несмышленому малышу ясно: если из такой шкуры сшить кухлянку или штаны, а из камуса оленя, задранного волком, сшить торбаза или рукавицы, моржи и тюлени, не говоря уже о белом медведе, тут же учуют запах крови и будут избегать человека.

По вечерам, прежде чем уснуть, Апар и Нанехак обсуждали поведение русских, их обычаи и привычки, иногда вступая в спор. Нанехак многое непонятное в их поведении оправдывала и даже говорила о том, что рано или поздно эскимосы переймут некоторые их обычаи.

– Разве плохо брать еду с блюда с помощью маленькой железной остроги? – рассуждала Нанехак. – Так руки остаются чистыми.

– Руки будут чистыми, однако, если кусок мяса упадет с остроги, его тут же подхватит собака, – возражал Апар. – Нет уж, я никогда не соглашусь с тем, чтобы каждый раз гарпунить кусок еды, словно это целый морж или тюлень.

– Ты не прав, – упорствовала Нанехак. – Это даже красиво.

– Я попробовал на пароходе, – продолжал настаивать на своем Апар, – так чуть не проткнул язык. Неприятно, когда в зубы тыкается железо.

– И еще мне нравится, что они любят все чистое, – после некоторою молчания проговорила Нанехак. – Каждый день умываются, тело свое моют.

– И даже зубы, – усмехнулся Апар. – Во многом они как дети. Меры не знают. Если судно – непременно такое, на котором можно провезти несколько стойбищ, если лодка – так такая, что может летать, а уж насчет мытья и говорить нечего… Зачем все это?..

Но как ни подсмеивался Апар над привычками русских, Нанехак все же выпросила у Скурихина рукомойник и заставила мужа укрепить его в чоттагине, а рядом повесила полотенце. Правда, через три дня вода в умывальнике замерзла, и мытье рук и лица по утрам пришлось отложить до следующего лота.

– Вот ты увидишь, – убеждала Нанехак мужа, – в будущем наша жизнь во многом будет походить на русскую.

– С чего ты это взяла? – удивлялся Апар.

– Мы уже пьем чай, который выдумали они, да еще со сладким сахаром. Едим хлеб, галеты, печем лепешки из белой муки… Вон у тебя ружье, а не древний лук… Павлов учит наших детишек грамоте и собирается открыть школу для взрослых.

Апар засмеялся.

– Ты чего? – с оттенком обиды спросила Нанехак.

– Я представил тебя на месте жены Скурихина или доктора Савенко, – сказал Апар. – Смешно!

– А что тут смешного? – насторожилась Нанехак.

– Если бы ты сняла кэркэр и обрядилась в их матерчатую одежду: чулки, юбку, кофту, а голову бы повязала платком… Ты только представь себе…

Нанехак на секунду вообразила себя в таком одеянии и, не удержавшись, тоже засмеялась.

– Вот было бы забавно! – сказала она. – А ты бы оделся как Ушаков. И поселились бы мы в деревянном доме, легли на кровать. Только я к стенке, потому что боюсь свалиться.

– А мне – падать? – обиженно заметил Апар. – Нет, давай уж останемся в своей уютной, надежной яранге и будем спать на полу, как привыкли.

– Ну ладно, – зевнув, согласилась Нанехак.

Но во сне она увидела себя одетой по-русски. Шла берегом какого-то странного моря, на котором вместо моржей лежали обнаженные люди. Их тела лоснились, они сами не говорили, а хрюкали и ползли к морю, расталкивая друг друга. Рядом шагал Ушаков в тюленьих торбазах, кухлянке и малахае… А потом они вместе ложились на кровать и спорили, кому лежать у стенки.

Нанехак проснулась среди ночи, испуганная сном. Вспомнила, как Ушаков показывал ей картинку, на которой изображено было далекое теплое море, где люди и впрямь купаются как моржи, лежат голые на песке, подставляя тела лучам солнца.

Нанехак слушала сонное дыхание Апара. Как он переменился с тех пор, как стал настоящим мужем! В нем появилась степенность и рассудительность, и речь его стала многозначительной и уверенной. Он во многом подражал Иероку и даже старался ходить, как он. Апар говорил об оленях, о своей мечте заселить ими остров. Возможно, он прав: зачем перенимать все без оглядки от русских? Вот и он, Апар, как ни старается внешне казаться настоящим эскимосом, морским охотником, а сокровенная мечта его – снова вернуться к оленям.

Нанехак часто прибегала в деревянный дом, с интересом наблюдая, как там готовились к зиме. Уже стояли печи, и в них бушевал укрощенный огонь, рожденный из черного каменного угля, и стенки печей пылали сухим ровным жаром, просушивая просторное помещение. Уходил запах сырости и мокрой глины, и вместо него воцарялся дух прочно осевшего здесь человека, его вещей и еды.

Ушаков чаще всего сидел в своей комнате, но дверь почти всегда была отворена, чтобы каждый, кому хотелось, мог зайти к умилыку без стука. Он сидел за столом и писал.

Нанехак удивлялась, как можно так долго писать и сколько на это нужно терпения. Ведь даже шить и то временами надоедает, не хочется больше браться за иглу и свитые из оленьих жил нитки.

Кухлянка для русского умилыка была готова, сшиты две пары штанов – верхние мехом наружу и нижние, из тонкого неблюя. Оставалась обувь.

Когда Ушаков оказывался один, Нанехак смело заходила к нему и рассматривала убранство комнаты, где в глаза бросалось множество книг.

– Я по натуре своей путешественник, – объяснял Ушаков. – Поэтому большинство моих книг – это книги о путешествиях.

– Значит, можно самому никуда не ездить, если умеешь читать? – спросила однажды Нанехак.

– Можно и так жить, – сказал Ушаков. – Только это не для меня. Я люблю все видеть своими глазами.

– И ты когда-нибудь тоже напишешь книгу?

– Может быть. Не знаю еще… Но пока у меня будут силы и возможности, я буду исследовать острова Ледовитого океана.

– Тогда тебе мало одной кухлянки, – заметила Нанехак. – Когда человек много ездит, ему надо много теплой и прочной одежды, потому что мех вытирается, рвется, портится от снега и сырости.

– Будешь мне шить каждый год новый комплект, – с улыбкой сказал Ушаков.

– С радостью, – просто и серьезно отозвалась Нанехак. – Для меня это – удовольствие. И еще я хотела сказать… что видела тебя во сне.

– Да? Хороший ли был сон?

– Ты шел в кухлянке, которую сшила я, – сказала Нанехак.

– Это, наверное, добрая примета, – задумчиво произнес Ушаков. – Как это у вас считается?

– У нас это тоже хорошо, – улыбнулась Нанехак. Продолжить разговор не удалось – к умилыку пришли Иерок, Тагью, Таян и Апар.

Иерок недовольно покосился на дочь, и она быстро вышла из комнаты. Эскимосы заговорили о поездке в бухту Сомнительную на моржовую охоту. Моржей у Роджерса больше не было, и, если не воспользоваться лежбищем в этой бухте или на мысе Блоссом, может случиться так, что и люди и собаки останутся без еды.

– Хорошо, – предложил Ушаков. – Завтра поедем на вельботе в Сомнительную.

– Теперь, когда вы закончили строить деревянный дом, – сказал Иерок, – пришла пора и нам позаботиться о зимних ярангах. Те, которые мы поставили, это временные, и пологи там летние.

– Все, кому нужно, могут взять оленьи шкуры на пологи и постели на складе.

– Это хорошо, – кивнул Иерок.

– Мы все берем и берем, – встревоженно произнес Апар. – А потом ведь надо будет платить.

– Я тут посчитал, – сказал Ушаков, положив ладонь на блокнот, – стоимость оленьих шкур целиком и полностью покрывается платой за вашу помощь в переноске грузов и строительстве дома.

Эскимосы удивились.

– Как же так? – растерянно спросил Иерок.

– А что, вам не нравится? – встревожился в свою очередь Ушаков. – Вы считаете, что этого мало?

– Дело не в том, что мало и много. Но то, что мы делали, мы делали бесплатно, в помощь. Как же мы будем жить дальше, если каждый раз станем считать: я тебе сделал то-то и теперь твой черед отплатить мне услугой?

– Но ведь вы работали, – настаивал Ушаков. – А каждая работа должна быть оплачена. Так полагается.

– Может быть, по вашим обычаям, действительно так полагается, – после некоторого раздумья произнес Иерок, – но псе же это не очень ладно. Мы ведь старались совсем не за плату.

– Ну хорошо, – Ушаков несколько растерялся. – Будем считать, что оленьи шкуры мы вам подарили.

– Оленьи шкуры – это вещи, – сказал Иерок, – а помощь – это помощь.

– Подарки бывают только вещественные, а не словесные, – возразил Ушаков, и с этим невозможно было не согласиться.

В щедрости Ушакова было что-то пугающее, и Апар, вспоминая свою нищую, кочевую жизнь, голод, трудную долю морского охотника, которую он сполна познал, отрабатывая будущую жену, никак не мог найти разумного объяснения тому, как много и почти даром давал Ушаков, не в пример другим своим соплеменникам, владевшим торговыми лавками на побережье Чукотки. Иногда за всем этим чудился какой-то подвох, и старики нового эскимосского поселения часто ожесточенно спорили между собой, откуда и почему такие блага, которые вдруг пали на наших урилыкских жителей. Вот и сейчас, с этими шкурами. Для эскимоса оленьи шкуры, из которых шилась вся одежда, пологи, были настоящей драгоценностью, и за них они отдавали оленным людям тщательно сберегаемые моржовые и лахтачьи кожи, жир, ремни, которые тоже доставались непросто.

Объяснение было только в том, что действительно пришла новая жизнь, которая должна уничтожить извечную нищету эскимосов и постоянную угрозу голода.

– Уназикские эскимосы собрались и уже завтра готовы выехать в бухту Сомнительную, – сообщил Тагью. – Там, у моржового лежбища, они хотят поселиться.

– Это правильно, – одобрил Ушаков. – Там мы создадим базу моржового промысла и главные наши мясные запасы.

– Но медлить больше нельзя, – предостерег Иерок. – Моржи уйдут.

Придя домой, Апар рассказал Нанехак о щедром даре Ушакова и с недоумением произнес:

– Не могу понять, откуда у него столько богатых товаров?

– Но он утверждает, что все это принадлежит народу, – сказала Нанехак.

– И все же неясно… Говорит, что все принадлежит народу, но распоряжается-то он один. Пока он не скажет, Павлов не выдаст ни одной шкуры, не даст ни одного патрона. Точно так же и с другими товарами. Значит, все-таки богатства принадлежат ему, а не всем нам.

– Может быть, ты и прав, – согласилась Нанехак.

Она разжигала костер, чтобы сварить вечернюю еду. Свежие щепки и стружки, выделяющие острый пахучий дым, с окончанием строительства иссякли, и приходилось кормить огонь собранным на берегу плавником. Дрова разгорались плохо, и на огонь нужно было дуть изо всех сил, до головокружения, до тех пор, пока глаза не заволакивались жгучими слезами и легкие не начинали разрываться от удушливого кашля.

– Наверное, все-таки богатства принадлежат народу, – вступил в разговор Иерок. – Но порядок должен быть, и высшие власти поручили Ушакову распоряжаться ими. Иначе, если дать волю, все, кому не лень, начнут таскать и нужное и ненужное… В Уназике, например, живет Ухкахтак. У него все есть – и шхуна, и деревянный домик, и множество разных вещей, назначения которых он даже толком не знает.

– Тогда зачем брал? – спросил Апар.

– Потому что жаден, – ответил Иерок.

– Так ведь он не просто брал, а покупал. А тут – даром. Кто-нибудь, если дать волю, будет хватать и хватать…

– Пока не подавится, – сердито бросила Нанехак.

– Такие не давятся, – рассудительно проговорил Иерок. – Они только раздуваются от избытка нахватанного.

Сегодня Нанехак взяла на складе удивительную еду, которая понравилась ей еще на пароходе. Это были длинные полые трубочки – макароны, их жалко было даже жевать и глотать. На «Ставрополе» она пробовала варево, которое корабельный кок назвал «макароны по-флотски». Нанехак осыпала в моржовое мясо несколько горстей разломанных макарон и теперь была в нерешительности – сварились они или нет. Пришлось украдкой попробовать. Вроде бы готовы.

Вывалив на деревянное блюдо свое кушанье, она замерла в ожидании. Первым почуял новый запах Иерок. Он потянул носом и спросил:

– Это что такое?

– Это макароны по-морскому, – тихо ответила Нанехак.

– По-морскому? – недоверчиво покосился на нее отец. – Ну что ж, попробуем…

– А вкусно! – заявил Апар с плотно набитым ртом.

– И верно! – подтвердил Иерок, распробовав новое варево.

Нанехак была довольна и уже думала о том, что на следующий раз она постарается приготовить настоящий русский суп, который на пароходе назывался «борщ». Ничего, что из моржового мяса. Бочки квашеной капусты стояли на складе, и Старцев черпал оттуда пахучую жижу, жевал с хрустом длинные белые плети и жмурился от удовольствия. На вкус квашеная капуста Нанехак не понравилась, но в борще она была совсем другой.

Собираясь потихоньку приучать своих мужчин к русской еде, Нанехак намеревалась привнести в древнюю эскимосскую ярангу еще один новый обычай.