Текст книги "Твой выстрел – второй"

Глава четырнадцатая

Сергей проводил Ивана до городской окраины. Вышли из саней и, стеснительно помедлив, обнялись.

– Поклон дядьке, – сказал Сергей. – Хороший он у тебя старик, Ваня. Жил я у вас, как у родных. Вот, – засмущался он и сунул в карман Иванова полушубка пачку махорки, – подарок ему передай.

Иван дернулся было, но, увидев лицо парня, сказал ворчливо:

– Зря балуешь.

Сергей рассмеялся.

Всего-ничего прожил Гадалов у Елдышева с Bepжбицким, а без него изба словно опустела. Дядька слонялся из угла в угол, нещадно дымил дареной махрой, вздыхал.

– Знамо дело, нехорошо каркать, – вдруг сказал он, – а чую, Ваня: жить нам недолго осталося. Страха нет, но сердцем томлюся.

– С непривычки, – успокоил его Иван. – Я как попал в окопы, так первое время и жил тем: убьют, убьют… Ничего, задубел. И живой, как видишь.

Той же ночью в Ивана стреляли. Пуля на излете задела грудную мышцу и тупо ударила в забор. Иван взял ее из доски теплую. То ли пугают, то ли сами еще боятся, подумал он. Сплющенный кусок свинца, рубленный дома, мог бы свалить и кабана, окажись стрелок поближе и пометче.

– А ты говоришь – с непривычки, – ворчал дядька, разрывая чистую тряпку на бинты. – Хороша привычка… Нет, мое сердце не обманешь. Помню, как попасть на льдах в относ, так сердце колет, колет… Ну, мужики, говорю, сегодня быть беде. Тем и спасались.

Иван вспомнил, как они однажды спасались, улыбнулся, но перечить не стал. Давно это было, словно в другой жизни и не с ним. Жив ли тот земсковский жеребец, что плакал, лежа брюхом на льду? Посмотреть бы на него, вдохнуть запах пота, унестись в свою юность… Ивану двадцать шесть лет, а восемнадцатилетние зовут его по имени и отчеству, словно отрубая себя от него. Что ж, Иван старше их на целую войну. Она тяжким грузом лежит на его плечах, а еще – признаться стыдно! – ни одна девка не целована, о прочем же и подумать страшно – дыхание перехватывает злая мужская тоска. Батя наградил несмелым характером, хоть умри.

А хлеб тек…

И дни текли…

Каждый пуд хлеба учитывал Иван, а дням своим учета не вел. Мало их осталось, но не крикнешь, не предупредишь – почти 100 лет пролегло меж нами… И счастлив тем человек, что не ведает своего смертного часа, что до последнего глотка воздуха и удара сердца с ним живут его надежды и тверды думы его и труды.

В одну из последних своих ночей Иван проснулся, казалось, беспричинно. Дядька мирно посвистывал носом на топчане. Но нет, причина все-таки была. Иван спал сторожко, во сне и услышал, как кто-то проскакал наметом мимо землянки на хорошо подкованном коне, дробившем подмерзшие лужи со звоном. Он вспомнил об этом, когда очнулся как следует, но встревожился не сильно. Каралат на ночь не оставался без вооруженной охраны. Охранялся волисполком и каталажка Ивана, где дозревали его подопечные, у военкома в подчинении было три красноармейца, они поочередно охраняли арсенал, куда коммунары сдавали винтовки после учений, а сами коммунары выставляли свою охрану к деннику для лошадей и на баз для скота. Городской гонец не останется незамеченным, утром Ивану доложат, проскакал ли он через весь Каралат, направляясь в другие села (так уже и не раз бывало), или же заворачивал к кому-то из местных. Не сильно встревожился Иван, но встать, выйти, послушать и посмотреть все-таки надо. Накинув шинель, он вышел на крыльцо.

Стояла туманная мартовская ночь, зима умирала… Под легким морозцем рождался иней и украшал землю, безразличную к людским тревогам и скорбям. Иней пал на шинель Ивана, оросил волосы. Он не ощущал этого и о своей легкой тревоге забыл. Подняв голову к небу, он зачарованно видел и слышал, как умирает зима. Низко, почти над самыми крышами, трубили, пролетая, гусиные станицы. Ивану казалось, что могучее крыло сейчас ударит и развалит его надвое, он инстинктивно вжимался в дверь. Чуть выше со снарядным свистом проносились утиные стаи, рыдали какие-то странные одиночки-птицы, унося свою скорбь неведомо куда. Высоко в небе тоскующе и звонко перекликалась казара[1]1
  Казара – казарка, малый дикий гусь.


[Закрыть]. А еще выше, где небо было чисто от испарений земли, где меркли хладные синие звезды, – оттуда падали особые, неповторимые, пронзающе-серебрянные лебединые клики, от которых в непонятной печали содрогалась Иванова душа. Продрогший, измученный неведомой и сладкой мукой, он возвратился в горницу, спросил тихо:

– Спишь, отец?

Так получилось, впервые назвал этим словом дядьку. И не пожалел об этом. Он вдруг богат стал, дарить хотелось…

– Нет, не сплю, сынок, – растерянно отозвался дядька. – Вань, а я тебе и есть крестный отец. Не раз хотел назвать тебя сынком да никак не решуся.

– Что ж так? – лукаво спросил Иван.

– Вина моя перед тобой, – сказал Вержбицкий, – отдал тебя попу. Ты на меня за это зла не держи.

– И в мыслях не было, – рассмеялся Иван. – Выдумаешь, право… Да и попу, ежели рассуждать по-человечески, надо было бы мне хоть одно благодарное слово сказать, когда хлеб изымал и из дому его вытурял. Все-таки с восьми и до пятнадцати лет жил у него, церковно-приходскую школу на его хлебах закончил, из его библиотеки не вылезал.

– Что ж не сказал?

– Классовая стенка не позволила, – ответил Иван. – Кстати, где он? Живой? На сердце жаловался, меня чуть не разжалобил.

– В городе он. С попадьей и со всем ее кильдимом. У него и там дом свой имеется. Все он, Ваня, знал, и все он предвидел. Голова!

– То-то и оно-то, – хмуро сказал Иван. – Ничем их, захребетников, не проймешь.

Глава пятнадцатая

Вот и пришел тот мартовский день, когда в городе вскипел контрреволюционный мятеж. Советская власть там на короткое время пошатнулась, а здесь, в богатом Каралате, она пала, потому что здесь коммунары все-таки были в меньшинстве…

Приказ № 10 от 27 марта 1919 года по Астраханской губернской милиции

В дни кулацкого контрреволюционного восстания в Каралате начальник волостной милиции Иван Гаврилович Елдышев, отбившись от кулаков и подкулачников, вбежал в землянку и оттуда отстреливался. Озверевшая толпа, подстрекаемая разной черной сволочью, видя, что тов. Елдышев героически защищается, облила керосином землянку, подожгла ее, и Елдышев был сожжен живым, но не сдался. Так погиб верный сын трудового народа.

Сожалея о столь мученической смерти тов. Елдышева, я глубоко убежден, что среди товарищей милиционеров найдутся еще и еще сотни таких же преданных великому делу революции, за которую гибнут каждый день лучшие сыны пролетариата.

Нач. губмилиции И. Багаев

Вержбицкий не служил в милиции, поэтому в приказе о нем ни слова не было. Но Иван отстреливался не один, а вместе с дядькой.

Перед землянкой в весенней грязи мертвыми комками лежали три человека. Двое были из точилинского выводка. Дед Точилин глухо выл за углом землянки напротив, потом вышел, выстрелил из нагана и, пошатываясь и продолжая стрелять, побежал к разбитому окну, за которым стоял Вержбицкий. Иван Прокофьевич свалил его последней пулей, бережно поставил винтовку к стене, сказал:

– Дед Григорий Точилин! Жди. Мы и там с тобой будем воевать!

Помолчал и добавил как-то стеснительно:

– У меня все, Ваня.

Иван у своего окна следил за улицей, не отвечая. Ему не хотелось говорить. Вержбицкий помялся и, угадывая тайные его думы, сказал:

– Не трави душу, Ваня. Прими все, как есть. Легше станет.

– Легше! – взорвался Иван. – Разиню словили, расквасились. Нас, как щенков, раскидали, а ты – легше… Не прощу себе!

За глухой стеной землянки пылала баня, выбрасывая космы пламени. Жирная грязь на дороге была теперь словно полита кровью, а может, и была полита ею.

– Сынок, – печально и ласково сказал Вержбицкий, – жизню в обрат не переиграешь. Мы свое дело сделали, другие умнее будут. Простимся, милый, а то навалятся и не дадут.

Они обнялись.

А больше к приказу добавить мне нечего.

Твой выстрел – второй

Глава первая

1

Он погиб 12 июля 1941 года в жаркий полдень недалеко от маленькой железнодорожной станции.

Путевой обходчик, старик лет шестидесяти, все сделал по-людски: могилу вырыл, похоронил солдата нераздетым и обутым, крест поставил из молодого дубка, срубленного тут же. Затем, вдавливая гвоздь в грубо обтесанную плоть дерева, написал, как умел: «Роман Мациборко, 19 лет. Упокой, Господи, душу его», – и для верности обметал каждую буковку карандашом.

Окончив работу, он присел рядом с могильным холмиком, закурил. Вечерело. С близкой станции, взорванной при отходе слабым заслоном наших, тянуло свежей гарью; иногда оттуда наплывала гортанная немецкая речь. Почти весь заслон полег здесь, в редком прилеске, где держал немцев, пока саперы взрывали станцию. Теперь по прилеску тихо и испуганно перекликались бабы, искавшие погибших, чтобы предать их земле. Солдат хоронили торопливо и безымянно, лишь Роману Мациборке горько повезло. В сидоре, валявшемся около убитого, старик нашел красноармейскую книжку, фотографии и письма; из них он понял, что Роман, отступая с боями от самой границы, принял смерть в двенадцати верстах от родного села. Старик и раньше слышал, что есть в соседнем селе семья Мациборок, и теперь, по письмам, он живо представил отца и мать убитого, его сестер. И уже казалось ему, что до войны он встречал этих людей, имел с ними какие-то житейские дела, он даже припоминал их лица, и тем сильнее скорбел сердцем. Но думая об этих людях, он думал о себе и своем младшем сыне. Его сын тоже воевал, его сыну тоже было немногим больше девятнадцати, и кто теперь скажет, где он и что с ним? Старик переживал на своем веку уже третью войну, и потому, внутренним оком обозрев все, к чему надо быть готовым, он мудро и просто решил, что если сыну суждено погибнуть, то пусть судьба подарит отцу последнее и горькое утешение – знать, где и как случилось это. И подумав так, он дал себе зарок обязательно сообщить Мациборкам о смерти Романа. Он смог это сделать лишь через два месяца…

Осенью Куприян Мациборко пришел на могилу сына. Все было получено: вещмешок, письма и фотографии, которые посылали Роману еще до войны, – все было получено и не оставляло надежд, и все-таки тайные, почти безумные, лелеялись они ночами в душе каждого из Мациборок. Но увидел отец этот холмик, поросший поздней травой, увидел серый крест с именем сына, и только тогда жестокая явь свершившегося ударила его в сердце, пригнула к земле. Он стал на колени, худые лопатки его затряслись… А шестнадцатилетняя дочка Ксеня, что пришла вместе с ним, не могла и сейчас поверить в смерть брата и, упав на могилу, в отчаянии раздирала руками траву, подавляя в себе кощунственное желание разрыть, убедиться, что там лежит не Роман.

Через три года, в сырой майский вечер, она вспомнит эти минуты, это неверие свое. На подворье, где она вскапывала землю под огород, войдет милиционер и подаст ей письмо, свернутое в треугольник. Ее родное село лишь недавно освободят наши войска, соседи начнут наконец получать вести от родных и близких, которых война раскидала по всем фронтам. Только семья Мациборок не будет уже ждать для себя никаких вестей, она за три года жизни под немцем увидит столько горя, что то, первое, затянется, перестанет кровоточить. И вдруг – письмо. Ксеня возьмет его – и холодея, и предчувствуя, веря и не веря, и еще не видя в полумраке ни обратного адреса, ни имени, протяжно крикнет, осядет на землю и будет плача целовать этот серый треугольничек бумаги. На ее крик сбегутся родные, а вскоре все село соберется у дома Мациборок. Люди будут слушать строки Романова письма, и пойдет по округе весть о чудесном воскрешении человека, которого первым оплакали в селе. И во многих сердцах снова вспыхнут надежды, которым не сбыться никогда, никогда…

Нет на войне чудес, есть на войне случайности. Двое лежали за пулеметом, разрывом гранаты вырвало сердце одному, и он умер мгновенно; второго отшвырнуло в сторону – он, очнувшись, снова потянулся к пулемету, радуясь, что тот стоит как стоял. Боковым зрением Роман увидел, что напарник его убит, но пожалеть об этом не успел: новый взрыв и новая боль настигли его и, теряя сознание, он успел лишь подумать: «Вот, меня тоже убило…»

Санитары вынесли его, по ошибке бросив к нему в носилки сидор убитого напарника. Одиннадцать осколков приняло в себя тело Романа, но он был молод, крепок и вскоре, чуть подлатанный хирургами полевого госпиталя, вернулся в строй. Еще в госпитале он узнал, что в его носилки был брошен сидор напарника, но его часть не попадала в окружение, медальон был при нем, обошлось без долгих проверок…

Второе ранение Роман получил позже и далеко от родных мест, оно было намного тяжелее, чем первое. Начались скитания по стране в санитарных поездах, остановки в разных городах, операции – и, наконец, вторично подлатанный хирургами, он вышел из Астраханского госпиталя. Сторож, позванивая металлом о металл, закрывал ворота госпитального двора, и Роман со стесненным сердцем оглянулся на этот звук. В эту минуту пришло к нему ощущение, будто жизнь его разрублена надвое. Позади осталось детство, четыре класса школы, юность, работа в колхозе и на заводе, служба в армии, война, две раны и даже собственная смерть, о которой он еще ничего не знал. А впереди, что ждет впереди? Он глубоко вдохнул сырой воздух, голова у него закружилась, ослабли ноги – и так, на подгибающихся от слабости ногах, в шинели четвертого срока носки, в латаной и перелатанной гимнастерке, в нагрудном кармане которой лежало заключение врачей «годен к нестроевой», – пошел Роман Мациборко навстречу своей судьбе.

Судьбами людей война распоряжалась круто. Через несколько дней во дворе военкомата выстроили сотню таких, как он. Пятьдесят слева отправили служить в милицию, пятьдесят справа – в пожарную охрану. Роман стоял слева… К милиции он относился уважительно, службу эту считал делом мужским, опасным, требующим от человека такой же строгости и отдачи, какой требует солдатская служба. Лежа в госпитале, он уже наслышался о грабежах и убийствах, слышал и о том, что несколько милиционеров погибло от рук жулья. Что и говорить, служба нелегкая, хлеб ее не сладок, но зато, думал он, никто не укорит, что отсиделся в тылу на теплой печке. Одно смущало его: жуликов никогда не ловил и не знает, как это делается, а оплошать на новой службе не хотелось.

Так, размышляя, дотопал Роман с полусотней будущих своих сослуживцев до милицейской санчасти. Здесь вместе с врачами ждал их начальник городской милиции капитан Заварзин, которому не из любопытства, а из суровой необходимости надо было знать, как выглядит прибывшее пополнение в первозданном своем виде. Простая арифметика: сто восемь обученных, знающих свое дело оперативников, следователей, милиционеров ушли за последние две недели защищать Сталинград, и заменить их надо этой полусотней, что пришла из госпиталей. Заварзин глядел на худые тела молодых солдат и не мог скрыть жалости. У одного из них, по внешнему виду совсем мальчишки, сукровица ползла из раны на бедре.

– Бегать-то сможешь? – спросил Заварзин.

– Смогу, товарищ капитан! – поспешил заверить парнишка.

– А от преступника убежишь?

– Убегу, товарищ капитан, не сомневайтесь.

Задребезжали оконные стекла от дружного хохота солдат. Парень оглядывался по сторонам, силясь понять, что же такое он сморозил. Наконец понял – и тоже рассмеялся. Заварзин, вытирая слезу, сказал:

– Ну, братцы, теперь и без врачей вижу, здоровы… Остальное приложится.

Так началась милицейская служба сержанта Романа Мациборко.

2

Так начиналась и милицейская служба младшего лейтенанта Алексея Тренкова. Куцая разница была лишь во времени: Тренков служил уже пятый день. И если бы в этот пятый день ему разрешили без суда и следствия расстрелять человека, который сидел сейчас перед ним, он сделал бы это, не раздумывая и не колеблясь. И ни разу в жизни совесть не кольнула бы его за то, что расстрелял он женщину.

Первый день войны младший лейтенант Алексей Тренков встретил в тридцати километрах севернее Бреста. На семнадцатый день он принял командование батальоном, а в батальоне оставалось двадцать девять человек. Через полтора месяца к своим прорвались сто сорок. Младшего лейтенанта, который командовал ими, солдаты вынесли на руках. Но он, как и Роман, был молод и вскоре вернулся в строй. Воевал до августа 1942 года. В начале августа его ранило во второй раз…

Не суждено было Алексею Тренкову познать высшую солдатскую радость – бить врага, наступая. Он бил его, отступая… А мать говорила, что раны, полученные при отступлении, заживают медленнее ран, полученных при наступлении. Он часто вспоминал эти слова в астраханском госпитале после второй операции, когда его легкие отказывались насыщать кислородом кровь. Но в конечном счете ему повезло. В Астрахань была эвакуирована его мать, терапевт по профессии. Здесь, в госпитале, они и встретились. Благодаря матери он поднялся на ноги, а теперь даже мог пробежать метров тридцать. Правда, при каждом вдохе он сипел, как астматик, а когда волновался, дыхание ему перехлестывало и на лицо падала синюшная, мертвенная бледность. Но все это пустяки по сравнению с тем, что было. Мать говорила, что постепенно все войдет в норму, а он верил матери. Но она сказала ему неправду, она знала, что жить ему осталось лет шесть-семь, не больше. Может быть, Алексей и прозревал ее ложь, но он не хотел об этом думать. Он был рад, что на ногах, никому не в тягость, что ему дали ответственную работу, а вчера в трамвае он перехватил заинтересованный взгляд молодой женщины… После всего, что он испытал, это ли не счастье? В двадцать один год мы бываем счастливы и меньшим.

И этот счастливый младший лейтенант ненавидел сидящую перед ним женщину до того, что расстрелял бы ее, если бы позволили. Но кто позволит? Конечно, теперь и законы надели солдатскую шинель, но не перестали быть законами. Ненависть свою приходилось всячески скрывать… Порой Тренкову казалось, что весь кислород в комнате забрала эта женщина, и он умрет, дыша ее отравленным дыханием. Ощущение было настолько сильным, что он торопливо подходил к форточке, из которой, дымясь, падала декабрьская морозная струя, и жадно, словно из кислородной подушки, вбирал ее в себя. На пятый день службы в милиции пришла к Алексею простая и ясная мысль, что он, боевой офицер-фронтовик, бессилен перед допрашиваемой, не может заставить ее заговорить. Пленным немцам развязывал языки, а тут… Эта молодая, сытая баба свалялась с бандитами, предала Родину, предала мужа, четыре дня она, как упырь, высасывала из Алексея обретенное им после стольких страданий чувство счастья и с улыбочкой отбрасывала его назад, к калекам. Да что же это такое! Там, на фронте… Ах ты, гадина! Дышать ему стало совсем нечем, комнату покачнуло, Алексей сказал смутно: «Погоди, погоди…» – и не услышал собственного голоса. Та, которую он допрашивал, наверное, закричала, Алексей увидел ее распяленный рот, яркие, паскудно накрашенные губы, а пальцы его уже сорвали на кобуре застежку, в ладонь удобно и знакомо вошла рукоять пистолета. Но судьба смилостивилась над младшим лейтенантом, постучала в дверь, и Алексей этот стук услышал.

– Войдите, – хрипло сказал он.

Вошел оперативник Виктор Саморуков, для которого Тренков был со дня войны седьмым, а то и восьмым начальником уголовного розыска ВОМ[2]2
  ВОМ – водный отдел милиции.


[Закрыть]: Виктор со счету сбился. Их назначали, через два-три месяца они выздоравливали, и снова – на фронт. В розыскной работе никто и ничего, ясное дело, не понимал, поэтому то, что сейчас произошло в кабинете Тренкова, Виктору было не ново, но он и вида не показал. Положил на стол перед Тренковым какую-то бумагу, сел напротив допрашиваемой, сказал ворчливо:

– Опять накрасилась, Клавдия? Всё нас соблазняешь? Ох, узнаю я, кто дежурил вчера при камерах!

Клавдия еще не отошла от пережитого страха и глядела на Саморукова с некоторым изумлением, как на своего спасителя. Спаситель между тем продолжал:

– Подводишь ты меня, Клава… Ох, подводишь! Пятые сутки молчишь. Не ожидал я от тебя такой дурости.

– Не над тем ты охаешь, – опомнилась наконец Клавдия. – А поохал бы ты над тем, как меня твой начальник чуть не пристрелил.

Они разговаривали на правах старых знакомых – и имели на то веские основания. Благодаря неустанным трудам сержанта Виктора Саморукова Клавдия в свое время загремела на вторую отсидку, правда, недолгую, это во-первых. А во-вторых, именно он, сержант, четыре дня тому назад, не считая нынешнего, еще не угасшего, разыскал и арестовал Клавдию на квартире у спекулянтки Анны Любивой. Зато сутками раньше Клавдия и ее друзья-налетчики ушли от него, сержанта, подземным ходом из дома, который был окружен группой задержания.

Так что в их продолжительном знакомстве были у каждого свои победы и поражения.

Друзья Панкратовой теперь ходили на свободе и успели взять крупный продовольственный склад. А не успели бы, будь Клавдия поразговорчивей. Но она молчала.

– Клавдия, одумайся, – наседал Саморуков. – На днях заарестуем их новую ямщицу[3]3
  Ямщица – содержательница воровского притона (жарг.).


[Закрыть], уж тогда просить тебя не станем. Тяжелый срок возьмешь, Клавдия. Нечем тебе будет смягчить суд.

Насчет того, чтобы арестовать новую бандитскую ямщицу, – этим пока и не пахло, сержант Саморуков явно заливал. Клавдия Панкратова после вторичного пребывания в тюрьме стала большим психологом. По многим признакам она догадывалась, что розыск топчется на месте. Поэтому она, глядя на сержанта до дна правдивыми глазами, заявила:

– Витя! Что знала, то сказала.

– Сказала… Плетушку плетешь, Клавдия! Спокаешься, да будет поздно. На что надеешься? Из твоего дома одного риса вывезли с полтонны… Разрешите уйти, товарищ младший лейтенант. У меня нервов не хватает с ней беседовать.

Тренков разрешил. Пока Саморуков воспитывал Клавдию, он изучил принесенную им бумагу. Тая радость, отложил ее в сторону.

– Клавдия Федоровна, повторите еще раз свои вчерашние показания.

Она повторила. После выхода из тюрьмы встретила на толкучке Геннадия Логового и Владимира Крылова, которых знала хорошо. Молодые люди попросились к ней на квартиру, сказали, что будут платить. Пустила. Жили у нее месяца три, чем занимались, не знает. Но однажды ночью квартиранты привезли в ее дом на телеге продукты, целый воз. Тут Клавдия поняла, что опять попала в нехорошее общество…

– А до этого вы не понимали? – спросил Тренков.

Клавдия притушила ресницами сияние глаз, сказала:

– Продуктов больно было много… Столько не купишь.

– Количество, значит, перешло в качество. Так надо понимать?

– Вам виднее…

В ту же ночь, продолжала она, Логовой и Крылов попросили ее закрыть дом и перебиться где-нибудь суток двое. Так она и сделала. Ушла к подружке Анне Любивой, ночь переночевали, а утром пошли в церковь.

– О чем бога просили, если не секрет?

– Мало ли, – сказала Панкратова. – Мы бабы еще молодые, наша песня не допета. Я об муже молилась, чтоб здоровый вернулся. А то свалится на руки калекой, что тогда?

Тренкова снова стала бить дрожь… Не за то расстрелял бы он Клавдию, что из ее дома вывезли полтонны риса, пуды сахару, конфет и много рулонов шелка, ситцу, байки… А за мысли ее, за такие вот поганые слова. Эта стерва плюнула сейчас в душу орденоносцу-пулеметчику Ивану Панкратову, своему мужу, который, судя по его письмам, горько любил ее. Она плюнула ему в душу, а вместо него принял плевок младший лейтенант Алексей Тренков. Принял и… смолчал. Постояв снова у форточки, сказал:

– Кстати, о муже. Ваше письмо к нему я не отправлю. И очень жалею, что дал вам карандаш и бумагу.

– Это почему же? – спросила она, и Тренков отметил, что спросила без всякого интереса.

– Вы пишете, что вас, невиновную, арестовали и содержат в ужасных условиях. Кто же такие письма отправляет на фронт? И какие это ужасные условия, хотел бы я знать? Камера, конечно, не курорт, но туда попадают те, у кого в доме кроме риса, сахара, мануфактуры находят в печной золе наган и восемь тысяч рублей. Да еще тридцать тысяч – в сумочке при аресте. Неужели вы не понимаете, что такое письмо вашему мужу – как выстрел в сердце?

– Ну и ладно, – безмятежно сказала Клавдия, – пусть повоюет без письма.

Письмо ее, написать которое она сама же и напросилась, Тренков вчера ночью обсуждал с начальником следственного отделения Ефимом Алексеевичем Корсуновым. Поэтому он, как и было условлено, сказал:

– Возвратите мне письменные принадлежности.

Панкратова вытянула руку над столом, из рукава кофты выскользнул карандаш.

– А где второй листок? – спросил, как тоже было условлено, Тренков. – Вы письмо уместили на одном.

– Да, господи… Использовала… Что уж вы, гражданин начальник! Прямо до всего вам дело, – очень смущенно заулыбалась Клавдия.

– Мы отвлеклись, – тоже смущенно сказал Тренков. – Продолжайте показания.

Клавдия охотно продолжила. Сходили они с Анной Любивой в церковь, помолились, вернулись домой, сели пить чай… Рассказ Клавдии Панкратовой, как таратайка по дороге, катился тряско, но бодро. Клавдия, выдав младшему лейтенанту первый вариант в ночь своего ареста, при повторениях не ошибалась ни в крупном, ни в малом. Выдержке ее и памяти можно было позавидовать. Она сидела перед ним, симпатичная, милая женщина, сияла огромными прекрасными очами, теребила русую косу и убедительно, с подробностями врала. Причем эта ложь никоим образом не смягчала ее собственного положения, но укрывала и работала на ее сообщников.

– Достаточно, – прервал Тренков Клавдию на полуслове. – Взгляните сюда, – он подал ей бумагу, принесенную Саморуковым.

Это было спецсообщение. Рецидивисты Геннадий Логовой и Владимир Крылов, осужденные в 1938 году за вооруженный грабеж, полгода назад, после пересмотра дела, были отправлены в штрафбат и в первом же бою смертью искупили свою вину перед Родиной.

Панкратова прочла, положила листок на стол и сказала:

– Значит, у меня квартировали другие мальчики. Я запамятовала.

А младший лейтенант в это мгновение сказал себе, что будет служить в милиции всю жизнь. И он служил в ней семь лет и три месяца, а потом, двадцативосьмилетний, умер от старых ран.

3

Заместителю начальника Управления НКВД

по Сталинградской области майору милиции Бирюкову

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

В конце ноября 1942 года в Астрахани зарегистрированы два вооруженных ограбления крупных продовольственных складов. Грабители запирали охрану, состоявшую, как правило, из пожилых женщин, в подвалы. Примет преступников, кроме самых общих и противоречивых, получить не удалось.

Принятыми оперативными мерами установлено, что в домах по ул. Чайковского, Урицкого, Пестеля, Чугунова происходят сборища молодежи, играющей в карты и проигрывающей большие суммы денег. Эти улицы были взяты под особое наблюдение. В ночь с 3 на 4 декабря 1942 года в очередной пеший наряд для обхода указанных мест были назначены среди прочих милиционеры Сагит-Гиреев и Клещев. После комендантского часа на ул. Урицкого они встретили неизвестного гражданина, документов у которого не оказалось. Его задержали. Из-за оплошности Клещева задержанный сумел выстрелить из нагана, тяжело ранил Сагит-Гиреева и скрылся.

5 декабря, в 12 часов дня, при обходе того же района пом. оперуполномоченный Чернозубов и милиционер Мареев потребовали у двух молодых людей предъявить документы. В то же мгновение один из неизвестных дважды выстрелил через пальто и ранил Чернозубова. Стрелявший скрылся. Его спутник после отчаянного сопротивления был взят Мареевым. Все трое пошли в поликлинику, находящуюся поблизости. Пока врач обрабатывал рану Чернозубову, Мареев и задержанный, выглядевший подростком 15–16 лет, ожидали в приемной, так как им тоже нужна была медицинская помощь. Мареев проявил преступную халатность, не обыскал задержанного. Тот выждал момент, выхватил браунинг, тяжело ранил Мареева в грудь и, высадив раму, выпрыгнул из окна второго этажа поликлиники. Выстрелом Чернозубова, произведенным из кабинета врача, неизвестный был ранен, но сумел скрыться.

В тот же день мною был собран личный состав городского отдела. До сведения каждого доведено, что только кровь, пролитая Чернозубовым, Мареевым и Сагит-Гиреевым, освобождает их от сурового наказания. Милиционер Клещев, упустивший задержанного, в результате чего был ранен Сагит-Гиреев, предан мною суду трибунала. Следует заметить, что личный состав отдела за короткое время сменен почти на 70 %, очень многие еще не освоили специфику милицейской службы. Выяснилось, что вчерашним фронтовикам кажется невозможным, чтобы мальчишка пятнадцати-шестнадцати лет предательски стрелял в своего. Большинство новичков психологически не подготовлены к этому, а отсюда нерешительность и запоздалость действий по задержанию, несоблюдение элементарных правил предосторожности. Все случившееся мною было тщательно проанализировано с той целью, чтобы каждый извлек себе урок на будущее.

По нашим данным, в городе сейчас сформировались две бандгруппы, тесно связанные между собой. В ночь с 14 на 15 декабря они напали на склад пароходства «Волготанкер», вывезли большое количество продуктов (рис, мука, пшено) и промышленных изделий (верхнюю и нижнюю одежду, обувь, рулоны ситца и фланели). Совокупная стоимость похищенного по государственным ценам 150 000 рублей, по рыночным 2,5 миллиона.

На розыск преступников поднят весь личный состав городского отдела и ВОМ. Для координации действий создан штаб под моим руководством. Благодаря принятым оперативным мерам 22 декабря 1942 года была выявлена квартира Клавдии Панкратовой, в которой обнаружена значительная часть продуктов и вещей, похищенных со складов пароходства «Волготанкер». Преступники вместе с хозяйкой, закрыв изнутри двери и сделав несколько выстрелов, ушли от группы захвата подземным ходом. На следующий день Панкратова была арестована на квартире у своей подруги Анны Любивой, известной нам как мелкая спекулянтка. Панкратова на допросах упорно молчит. Работают с ней начальник следственного отдела ВОМ ст. лейтенант Корсунов и начальник уголовного розыска ВОМ мл. лейтенант Тренков.

План розыскных мероприятий прилагается. Операция проходит под кодовым названием «Лягушка».

Начальник Астраханского городского отдела милиции капитан Заварзин