Текст книги "Твой выстрел – второй"

Глава вторая

1

Профессия у Анны Любивой была нервная, но очень нужная людям: спекулянтка. Таковой гражданка Любивая числилась по общемилицейскому учету и даже в секретных оперативных документах. Так вот, нынче Анна, вызванная из камеры в кабинет следователя Корсунова, подписывала самый любимый ею документ – постановление об освобождении ее от ареста, и подписывала с удовольствием, очень старательно, буковка к буковке. Впрочем, приведись каждому…

– В последний раз тебе везет, Анна, – сказал Корсунов. – Больше ты отсюда дуриком не выйдешь. Завтра в восемь утра заступит на дежурство сержант Кашкин, он тебя и выпустит.

– Да Ефим же Алексеич! Родненький! Еще ночь маяться… А нельзя ли прямо сейчас на волюшку?

– Ты когда подписываешь бумаги, гляди, чего подписываешь. Бумага оформлена завтрашним числом, твои арестантские часы завтра истекают, понятно? А завтра меня не будет, я в засаду пойду, Анна, и если эту бумагу не оформить нынче, ни одна душа тебя завтра отсюда не выпустит. Я из-за тебя, можно сказать, закон нарушаю…

– Поняла, Ефим Алексеич, чего не понять? Сильно ты душевный мужик. Великое тебе спасибо.

Корсунов долго глядел в слишком бесхитростные, слишком благодарные глаза Любивой.

– Язва ты, Анна…

Тут, как и было условлено, явился Тренков. Корсунов, указывая на Любивую, попенял ему:

– Твоя недоработка, Алексей Иваныч. Спекулянтка явная, связь с Панкратовой и с бандитами она, уверен, поддерживала, а предъявить ей ты ничего не смог. Отпускать приходится.

– Как – отпускать? – возмутился Тренков. – По какому праву?

– А не пойман – и не вор, – вставила Любивая, почувствовав поддержку Корсунова. – Это что же такое, добрые люди? Попросилась подружка ко мне переночевать, пустила – и меня же за мою доброту в тигулевку? Я про Клавкины шашни с бандюгами, вот вам крест, граждане начальники, ничего не знаю.

– А два килограмма риса откуда взяты, не у них ли? – нажимал Тренков. – А полтора килограмма сахару?

– У меня дома тоже с килограммчик риса найдется. Так что я, спекулянт и пособник бандитов? – спросил Корсунов.

– А два литра топленого масла? У вас дома найдется столько? Рыночная цена за один литр – три тысячи.

Корсунов вроде бы засомневался… Легкая тень прошла по его лицу, рука потянулась к бумаге – смять, порвать, выбросить в корзинку… Любивая испуганно воззвала:

– Гражданин начальник! Ефим Алексеич! Ей-богу, для чахоточной сестры потратилась. Последние рублишки отдала. Не верите, спросите у нее.

– Вот видишь, Алексей Иваныч, для сестры, – сказал Корсунов. – Между нами говоря, не для сестры, конечно. Но чем мы докажем суду? Нечем нам доказывать. Плохо мы сработали. Придется отпустить… Но гляди, гражданка Любивая! Встречу еще раз за перепродажей, испугом не отделаешься.

Любивую увели. Тренков с сомнением спросил:

– Не перестарались ли мы, Ефим Алексеич? Со страху она никакой записки от Панкратовой не возьмет.

– Возьмет… Жадна больно. И Панкратова обязательно своим подельникам напишет. Утаила листок и, поди, думает про нас: вот болваны! Пусть себе думает. Леша, считай: с завтрашнего дня мы выходим на банду.

– Не верится что-то… Пока с одними бабами имеем дело, да и те молчат.

– Я, милый, работал лет пятнадцать тому назад с одним парнем, Сережей Гадаловым. Начальник он был мой… И человек, Леша, был незабываемый… Так он, знаешь, что частенько говаривал?

– Что? – равнодушно спросил Тренков, думая о своем.

– Не знаешь… А потому не знаешь, что ты не учен. А он был учен по-французски и по-английски. И частенько говорил нам: «Ищите, мол, женщину». Вот мы эту самую женщину, Клавку Панкратову, и нашли. А получим ее записку к бандитам, заговорит, заторопится…

2

Ночью Панкратова сняла с себя шелковую комбинацию и отдала Анне Любивой. Та надела ее под полотняную рубашку, ощутила непривычный холодок шелка, вздохнула:

– В молодые бы годы такую… Чуть припоздала ты, Клавка.

Записку она спрятала в лифчик. Ночь не спала. Камера была забита спекулянтками, лишь в дальнем конце ее тихо и застойно жили три молодые карманницы. Соседки по нарам, отбойные, прошедшие огонь и воду бабы, храпели так оглушительно, с таким тошнотным присвистыванием и прихлебыванием, что у Любивой покалывало сердце. Давно уже, лет пять, не пробовала Анна тюремного хлеба и тюремного сна, и не пробовать бы их никогда… Под утро она твердо решила: по сказанному Клавкой адресу не пойдет, записку не отдаст, сожжет ее в печке. Клавке все одно пропадать. А утром, под гром открываемой дежурным двери, окаянная Клавка обожгла ее ухо шепотом:

– Гляди, Анна! Не отдашь, узнаю, а узнаю, мои мальчики тебя из-под земли достанут. Гляди, Анна…

Ох, жизнь! Корсунов заладил: гляди да гляди, и эта тоже… А тут еще в дежурке настрадалась. Дежурство принял сержант Кашкин, ревностный служака, чтоб ему пусто было. Оглядел ее подозрительно, и предложил добровольно выдать все, что, не дай бог, несет она на волю от заключенных, пряча на себе. Любивая облилась холодным потом и, прокляв Клавку, ее шелковую комбинацию и записку, сказала, что выдавать ей нечего. А сержантка, которая обыкновенно бабам личный обыск делала, все не было и не было, непорядок какой-то, видать, случился. Тогда неугомонный Кашкин стал звонить наверх, в кабинеты, чтобы кто-нибудь из юбошниц пришел. Но тут ударило на стенных ходиках восемь, никто не имел права держать Любивую ни одну лишнюю минуту, и она зашумела. Службист Кашкин порядок уважал во всем, поэтому он бросил крутить ручку телефона, сказав: «В рубашке родилась, бабонька», – после чего Анна вышла из Водного отдела милиции на ватных ногах. Одна радость: Клавка видела все ее муки, потому что вели ее на допрос, а сопровождающий остановился поболтать с Кашкиным. Может, теперь Клавка, выйдя на свободу, добавит что-нибудь к комбинации?

Глубоко вздохнула Любивая сочный морозный воздух – ах, как сладок воздух свободы! Дыша этим счастьем, можно пойти в любую сторону. Пойдет Анна сначала домой, захватит бельишко, в бане смоет с себя тюремную карболку и воспоминания, потом выпьет с устатку и пообедает, чем бог пошлет, потом в церковь пойдет… О господи, господи! Как хорошо-то… Но тут мыслишка ворохнулась: а куда ж записку, чего с ней делать? И сразу темно стало. Ну жизнь, ну лярва, не даешь ты человеку продыха. А может, человек сам дурак? Сам оковал свою свободу цепями похлеще тюремных?

Так думала Анна Любивая, выходя из парка, в котором располагалась Водная милиция. И тут подсунулся к ней неказистый такой мужичонка, сказал страшные слова, и не ему бы, голодранцу, их говорить:

– Гражданка Любивая, тебе чего, опять в тюрьму захотелось?

И повел ее в городской отдел милиции. И пока шли, Анна сжимала в лифчике грудь, ежилась, плечами двигала, хотела, чтоб проклятая записка как-нибудь выпала. Но свернутая в жгутик бумага мертво, как шов, лежала на коже. Грудь у сорокалетней Анны, не в пример другим бабам, отнюдь не усохла с начала войны, спекулянтский приварок тому не позволял. Теперь страдай, Анна, за сытные харчи.

В городском отделе ее ждали как родную. Корсунов, оказывается, ни в какую засаду не ходил, тоже дожидался. И другие важные шишки сидели. И ты уж прости, Клава, своя шкура дороже. Сделаю все, как милиция велит.

А велели ей исполнить все в точности так, как просила Панкратова. Анна отнесла записку старухе Дашке, о которой слышала, что та несметно богата, потому что еще при проклятом царизме водилась с жульем. Дашка записку взяла, спросила скрипуче:

– А кто платить будет?

Любивая на это ответила Клавкиными словами:

– Ребята заплатят, хорошо отвалят. Когда за ответом прийти?

Старуха Дашка пожевала впавшими губами, сказала:

– Через день, как стемнеет.

Пришла Любивая через день, а старуха встретила ее разъяренной ведьмой.

– Кто платить будет? – потрясала она запиской. – Вот дура, так дура, тьфу! Ни твоя Клавка, ни ее бумажонка никому не нужны, они сами теперь скукожились, так ей и передай.

– Верни мне, бабушка, записку, – попросила Анна, вспомнив наказ Корсунова, который предвидел подобный поворот.

– Верну, – старуха вмиг притихла. – За килограмм маслица верну.

Любивая сделала добротный кукиш, сунула его под крючковатый нос старухи и вышла, рассудив, что килограмм масла милиция ей не возвратит ни за какие коврижки. А вот подобного поворота дела Корсунов не предвидел, что, прямо скажем, есть явная недоработка: он-то знал характер Любивой. Записка была вещественным доказательством связи Клавдии Панкратовой с бандитской группой, и Корсунову предстояло теперь поломать голову над тем, как добыть ее.

В тот же вечер Анна, сменив серый пуховый платок, в котором ее забрали, на белый, пришла к Водному отделу милиции. И прохаживалась здесь до тех пор, пока в полуподвальном зарешеченном окне размытым пятном не показалось лицо Клавки. И будто с этим мучнисто-бледным лицом молодой подружки выплыл из глубин здания тошнотный храп соседок по нарам, шибанула в нос карболовая вонь камеры, и жалко стало Клавку до сердечного биения.

«А не балуй с бандюгами, дура!» – тут же решила Анна, повернулась и пошла по центральной аллее парка. И Панкратова еще долго и ненавистно смотрела ей вслед, как смотрят вслед тем, кто уносит наши последние надежды.

3

Начальнику Уголовного розыска ВОМ

мл. лейтенанту Тренкову А. И.

РАПОРТ

Доношу, что, находясь в засаде на квартире Богомоловой Дарьи на предмет задержания бандитов, могущих прийти к ней, я на столе под клеенкой обнаружил записку заключенной Панкратовой, в которой она просит бандитов освободить ее.

Участковый уполномоченный сержант милиции Мациборко

4

ЗАПИСКА

Коля и Женя, спасите меня. Если вы мои друзья, вы должны это сделать. Избавьте меня от пыток Тренкова, от его издевательств.

Очень свободно сделать мне побег. Вы спросите, как? Приходите часов в восемь вечера, на первом этаже милиции никого нет, только двое дежурных, один за столом, другой возле стола. Вот этот милиционер и водит в уборную. Я зайду за уборную, а кто-нибудь из вас выйдет и прямо ему в рот что-нибудь. Двое подбегают и режут его, или наганом. Я в это время ухожу, а вы вяжете ему руки или совсем удавите. Народу никого нет, действуйте прямо, только застучите в окно, как придете. Скорей, пока я здесь, на Семнадцатой пристани, а увезут в городскую тюрьму, тогда все. Смотрите, не забудьте обо мне.

Ваша Клавдия.

5

Панкратова взяла записку, сунула в рот и стала жевать. Тренков онемел. Его удивило, с каким наглым бесстрастным лицом эта русская красавица жевала бумагу и смотрела на него.

– Выплюньте, – посоветовал он. – Это же копия. Вы свой почерк забыли, что ли?

Некоторое время Клавдия сидела с полуоткрытым ртом. Вид у нее был глупый. Чтобы она не видела его улыбки, Алексей, кашляя, пошел к форточке.

– Слушайте, Панкратова, – сказал он оттуда, – вы про какие издевательства пишете своим друзьям? Про какие такие пытки? Мне начальству уже пришлось объяснение давать.

– По двенадцать часов допрашиваете… Воды не даете… и чуть не застрелили здесь!

– А кому мне пожаловаться, что приходится вас допрашивать по двенадцать часов? А что это вы сейчас делаете, как не воду пьете, горлышко после бумаги прочищаете? Даже разрешения не попросили, как положено всякому культурному человеку. А ведь вы техникум закончили, в начальных классах школы когда-то преподавали… Все больше убеждаюсь: вздорный и мелкий вы человек, Клавдия Федоровна. И не по-женски жестокий к тому же. Чем вам помешал сержант Кашкин, которого вы удавить захотели? Службист, но добрейший человек, сами же заключенные говорят. Не-ет, Клавдия Федоровна, таких, как вы, надо расстреливать. Я даже, честно говоря, не ожидал, что в тылу такие мягкие законы.

– Я-то буду жить, – хрипло сказала Панкратова, – а вот ты, лейтенант, не жилец. На каждый случай форточки рядом не будет.

– Возможно, – сказал Тренков, садясь за стол. – Мне двадцать один, вам тридцать два года. Пожалуй, я не сумею дожить до ваших лет. Но я, Клавдия Федоровна, должен был уже десять раз помереть. По всем мыслимым и немыслимым законам. А я живу. И работаю. Кстати, благодаря вам я понял, что служба у меня очень ответственная. И потому каждый день для меня праздник. Вы это можете понять?

– Заливайте, заливайте…

– Да я и сам не понимаю, – засмеялся Тренков. – Нынче что-то у меня настроение хорошее. Выздоравливать начинаю, что ли?

– Настроение хорошее… А как же, лейтенант, с таким хорошим настроением поведешь меня расстреливать, а? Не смутишься? Я все же русский человек. Женщина!

– Ты, русская, ты, женщина? – чувствуя, что опять срывается и не в силах сдержать себя, тихо и гневно переспросил Тренков. – В окружении я собственноручно двух предателей пристрелил, таких же, как ты, русских… А если бы я их не пристрелил, мы бы не вышли из окружения. Так неужели ты думаешь, подстилка бандитская, что сейчас, когда под Сталинградом наши солдаты гибнут тысячами, моя рука дрогнет? Да никогда! В последний раз тебе говорю – назови и дай адреса тех, кому писала. Мне осталось с тобой работать шесть часов. Через шесть часов твои показания я должен положить на стол начальнику городского отдела Заварзину. А не положу, с меня их спрашивать больше не станут, и с тебя тоже. Это твой последний шанс, Панкратова. Последний!

– А я и сама желаю дать правдивые показания, гражданин начальник. Про мальчиков, которые меня предали. Я их берегла, а они меня предали. Ловите их, подлецов! – закричала она. – Ловите и стреляйте, чтоб духу их на земле не было!

– Без истерик, Клавдия Федоровна… Что такое? Около вас и я сорвался. Прошу простить меня за грубое слово.

Он подал стакан воды, она выпила. Спросила:

– Какое слово?

– Какое, какое… Не повторять же мне его. Только вот что, Клавдия Федоровна… Сейчас вы будете говорить под строгий протокол. И прошу – без обычных своих уверток, всю правду и с самого начала.

Она потерла виски пальцами, сказала с тоской:

– Начало было такое. Пришла ко мне старуха Дашка Богомолова…

6

Дашка Богомолова пришла к Клавдии вечером, была она, как обычно, навеселе, но не от водки, а от морфия – под старость лет пристрастилась к нему, крепко села на иглу и просаживала свое неправедное богатство. И вот эта Дашка сказала:

– Клава, есть ребятки, они ищут квартиру, а у меня коридор общий, возьми их к себе.

– В тюрьму с ними загремишь, – засомневалась Клавдия, еще не отмывшая трудового пота после второй отсидки. – Темные, видать, твои ребятки.

– Кому темные, а нам с тобой светлые, – настаивала старуха, имевшая от этого дела свой навар. – Тюрьмы они боятся поболе твоего. Кормить будут досыта. Бери, не раздумывай, а то попросишь, таких удачливых уж не найду.

Клавдия не ответила ни да ни нет. А на следующий день, тоже под вечер, она столкнулась во дворе своего дома с двумя парнишками. Первый, лет семнадцати, с узким нежным лицом и юношескими прыщами на щеках, угрюмый от желания быть старше, назвал себя Евгением, другой, светловолосый улыбчивый крепыш лет двадцати, сунул ей лодочкой крепкую руку и отрекомендовался Ванькой Поваром. Кличку свою произнес легко, с удовольствием. Дом ему понравился, и место тоже. Эти молоденькие, безобидные на вид ребята дотошно осматривали каждую комнату, расспрашивали, куда какая стена выходит, пробовали, крепки ли оконные рамы, чтобы при случае их высадить, – и, видя все это, Клавдия подумала, что кровь на них уже лежит и терять им нечего. Значит, и платить будут хорошо… И она, минуту назад колебавшаяся, дала согласие.

В двенадцатом часу ночи они пришли впятером, среди них был и тот, кто жесткой рукой и на коротком поводке держал всех. Ничего особенного в нем не было, так себе, немудрященький с виду, смуглое лицо побито оспой, почти безбровое, глаза очень белые, словно выстиранные, нет, не красавец, даже дурен. А покорил ее он мгновенно. Да и то надо сказать, она готова была к этому: полтора года монашествовала в лагере, а на воле ей сразу же не повезло, связалась с выздоравливающим капитаном, а он был трус, все, что ему пришлось испытать на фронте, раздавило его, и он все время слушал, как возвращается к нему здоровье. Даже то, что он может любить женщину и быть сильным с ней, наполняло его страхом смерти. Часто после ласк он плакал: ему казалось, что врачи разглядят и эту его способность и быстрее отправят на передовую. Клавдия, лежа рядом, сжималась от омерзения. И думала, что в той жизни, из которой она выломилась, мужики все такие. И не жалко ей было той своей жизни…

Главаря звали Николай. На нем были хромовые офицерские сапоги и длинная комсоставская шинель, а когда он снял ее, то оказался в хорошо подогнанной лейтенантской форме. Так же дотошно осмотрев дом и еще дотошнее расспросив о соседях, он сел за стол и сказал:

– Кто вы, мы знаем, Клавдия Федоровна, кто мы, вы догадываетесь. У меня в группе, – он так и сказал «в группе», – железная дисциплина, ей будете подчиняться и вы, если согласитесь нас принять. Подумайте, прежде чем согласиться. Если нет, мы уйдем, хорошо заплатив вам.

– За что? – испугалась она: в ее среде плата в подобных случаях была известная.

– Вы не поняли меня, – мягко улыбнулся он. – Мы вам дадим деньги. Хорошие деньги. За то, что вы видели нас и будете молчать. Видеть нас, – он опять улыбнулся, и такая же улыбка расцвела на лицах ребят, – тоже недешево стоит.

– Господи, как вы меня испугали, – сказала она с облегчением.

– Это не мы вас испугали, – ровно продолжал он, – это прошлое вас испугало. В прошлом вы имели дело со всякой низкопробной шпаной. Прошу нас не путать с ней, мы не такие.

«А какие?» – хотела спросить она, но натолкнулась на его белые, словно выстиранные, враз построжавшие глаза и сказала:

– Я согласна. Оставайтесь.

– В таком случае, капитана своего бросьте… Перестаньте приторговывать на базаре. С завтрашнего дня вы будете только покупать.

– А продавать мне и нечего, – легко сказала она.

– Будет чего. Но этим станут заниматься другие. Ваша забота: содержать дом в чистоте, обстирывать нас, готовить еду. Чтобы не мозолить глаза милиции, завтра вы пойдете в госпиталь, что на Паробичевом бугре, и найметесь домашней прачкой.

Увидев, как вытянулось лицо Клавдии, сказал печально:

– Никто не любит работать. Даже то не можем понять, что жить без прикрытия нашему брату гибель.

– А вы любите? – разозлилась Клавдия. Что это, право, он ей мораль вздумал читать! – Этак я могла бы и без вас туда устроиться.

– Наша работа очень тяжелая и опасная для жизни, – спокойно, даже торжественно сказал он. – Не каждый на нашу работу способен. Но ваше отношение к труду мы учли, Клавдия Федоровна. Белье в госпитале вы будете брать, относить по указанному мной адресу, получать его через несколько дней чистым и сдавать в госпиталь. Мне думается, – он чуть заметно усмехнулся, – это не очень обременительно.

Помолчал и добавил спокойно и равнодушно, что за неисполнение хотя бы одной его просьбы ее пришьет Женя. Уже знакомый ей угрюмый парнишка, ходивший за Николаем тенью, отслоился от стены, глянул на Клавдию горячечными пустыми глазами, и она поняла, что да, этот пришьет, этот родную мать зарежет, прикажи ему Никола.

Они были странны ей, эти воры. Ни водки, ни оргий, ни девок, ни карт – квартира ее совсем не походила на притон, к чему Клавдия была готова. В прошлом кое-кто из ребят баловался анашой, Никола и это запретил им. Когда прошли облавы по ямам, где пьянствовали, развратничали, проигрывали в карты десятки тысяч рублей и ставили на кон жизнь, свою и чужую, – когда прошли эти облавы и милиция замела много крупной шпаны, Никола презрительно усмехнулся и сказал:

– Чище будет. А то расшумелись, пакостники, спасу нет.

Подумал и спросил строго:

– А кто это нас тянул к бабке Фильке?

– Я, – ответил Ванька Повар. – Корешок меня туда зазывал.

– Теперь твой корешок хлебает милицейскую баланду, – сказал Никола. – Знаю его, Ваня. Единоличник сопливый. Возьмет червонец, звону по малине пустит на десять. Балаболка. Настоящий вор, мальчики, ценит слово. Часто за одно неосторожное слово вор платит свободой. Мы же заплатим жизнью. Берегите слово, мальчики… Клавдия!

– Да, – отвечала она.

В ночи, когда квартиранты не уходили на дело, она садилась в большой горнице у печки, брала штопку, слушала их беседы. И беседы этих странных воров тоже были странные. Говорил в основном Никола, а парни с горящими глазами, похожие в эти минуты на волчат, слушали его, не проронив ни слова. Даже она, тридцатидвухлетняя, знающая, почем фунт лиха, баба, попадала иной раз под обаяние этого человека и его речей. Обыкновенно беседы начинались с того, что он учил их осторожности, умению заметить слежку и оторваться от нее. У каждого в ее доме были сапоги, валенки, полушубок, пальто, ватник, по два костюма, он требовал менять верхнюю одежду часто, чуть ли не через сутки. Женьке Шепилову, его телохранителю, сменное пальто оказалось великоватым, а это могло вызвать подозрение; Никола не выпускал его из дому неделю, пока не достали вещь по фигуре. И многому другому учил он их, и это была наука выжить.

– Клавдия, – спрашивал он, – сколько мы живем у тебя?

– Да дней десять, – отвечала она. – А может, чуть больше.

– Представь теперь, что мы глухонемые. Много ли ты узнала бы о нас?

– Почти ничего. Разве что квартира у вас еще есть, и даже не одна, потому что не всегда вы у меня ночевали. Ну и те склады, что вы брали. Шум по городу идет…

– Что ж, резонно. И от молчаливых можно много узнать путем сопоставления. А у нас еще есть языки, поганые, несдержанные. Мы поболтать любим, по-дружески, между собой, обо всем понемножку. Что же ты узнала от моих юнцов, Клавдия?

Юнцы заерзали на стульях. Открыто протестовать они не смели.

– А вы скажите, – разрешил Никола, – я права голоса ни у кого не отнимал.

Они загалдели возмущенно.

– По одному, – поднял руку он. – А еще лучше, один пусть скажет.

– Я у Клавы не исповедовался, – заявил Иван Повар. – И за ребят ручаюсь.

– Да, это так, – подтвердила она.

– Однако у Клавдии есть уши. Что же вошло в твои уши, Клавдия? Из разговоров, из недомолвок?

Она помолчала, вспоминая. И вдруг поняла, что знает о них много. И ужаснулась этому, потому что лучше бы ей не знать ничего.

– Клавдия! – подстегнул он. – Не юли, Клавдия!

– Ты тамбовский, Коля, кличка Волк. Убежал из КПЗ, убил охранника. У Ивана есть девушка, зовут Галя, учится она на курсах медсестер. Любовь у них… У Жени брат старше на два года, ушел добровольцем на фронт… Все вы скрываетесь от мобилизации, недавно за сто тысяч купили дом, подставную хозяйку зовут тетя Витя. Полное ее имя, думаю, Виктория. Ну и еще кое-что по мелочам…

Тихо-тихо стало в горнице. Шипя, сгорал керосин в семилинейной лампе. Желтый немощный свет выхватывал из полутьмы горницы не лица, а застывшие маски.

– Как же мне научить вас ценить слово, брехливые собаки! Это что же такое? Неужели не понимаете, что вы уже сдали в милицию себя, хозяйку и меня? Клавдия! Дай листок бумаги, карандаш, прихвати из прихожей чью-нибудь шапку.

Она принесла все, что он требовал. Дрожа, прижалась к теплому боку печки и смотрела, как он делил листок на пять равных долек и в каждую вписывал имя.

– Проверьте, – сказал он.

Никто не двинулся с места.

– Чей жребий выпадет, тот умрет, – сказал он. – Проверьте!

Послышалось слабое шевеление, но встать и подойти к столу никто не решился. Тогда он скрутил в жгут каждую дольку, бросил в шапку.

– Тяни, Клавдия.

– Пятая – я? – испуганно спросила она.

– Пятый – я, – сказал он. – С такими болтунами лучше подохнуть сразу, чем быть заметенным через неделю. Я себе испрашиваю единственную привилегию – застрелиться. Любой другой должен повеситься в каком-нибудь сарае на окраине города. Чтобы не было никакого шухера, в кармане иметь собственную записку, никого не обвиняющую. Женя, проследишь. Если выпадет тебе, проследит Иван. Клавдия!

Пляшущими пальцами она нашарила в шапке первый же жгутик, развернула, прочла: Сашка Седой. Слабо застонав, поднялся с койки худенький белесый парнишка с простреленным плечом – тот самый, кто при побеге из больницы ранил милиционера Макеева и кого выстрелом из докторского кабинета ранил Чернозубов.

– Мне жаль, Саня, – сказал Никола, – ты славный парень, не хотелось бы тебя терять. – Он медленно обвел глазами всех и добавил: – И никого из вас мне не хотелось бы терять. Но и терпеть вас, болтунов опасно. Тебе не повезло, Саня.

Клавдия лишь только сейчас поверила: он заставит Седого повеситься, а Женька проследит. Она всхлипнула, сползла на пол, обняла руками колени этого странного, непонятного ей человека и стала просить несвязно:

– Коля, не нужно… Не губи его… Смерть его будет на мне… Коля! Все сделаю, вся ваша, родные вы мои… Прости его, Коля!

Захваченные ее порывом, ребята тоже подошли, брали за плечи и за руки, просили. Лишь Сашка Седой, покачиваясь, по-прежнему стоял у койки. Сжигаемый огнем изнутри, он слабо понимал, что сейчас происходит.

– Эх вы, лизуны… – голос Николы потеплел. – Ну, хватит, хватит! Поднимись, Клавдия… Тоже мне, матерь божия, заступница сирых… Нам, братцы, надо все-таки достать для Александра врача. Сгорит парень.

Говоря это, он подошел к печке, открыл заслонку и вытряхнул из шапки записки с именами в золу. Шапку, не глядя, кинул через плечо, ее подхватил всегда настороженный Женька.

– Да, это очень опасно, найти молчаливого врача, – повторил он. – Но мы найдем его. Мы должны быть едины, как пальцы в кулаке, потому что мы живем во враждебном мире. Задаю тебе вопрос, смышленый Иван, слушай. Древние римляне из каждого побежавшего с поля битвы десятка казнили по жребию одного. Монголы за побежавшего одного секли головы всему десятку. Зачем они это делали, смышленый Иван?

– Чтобы впредь бегать было неповадно.

– Верно, Ваня… – Никола курил, сидя на полу у застывшего печного жерла. – Так и я хотел, чтобы вам было неповадно болтать лишнее. И остановили меня не ваши сопли и не вопли Клавдии. Другое остановило меня. После смерти Саньки вы бы молчали, как рыбы, это факт. Но в основе вашего молчания лежал бы страх. А вот этого я не хочу. Страх еще способен давать мгновенную силу, даже мужество, одиночкам, но что же станется с нами, если у вас поселится страх передо мной, а у меня перед вами? Мы погибнем быстрее, чем любой сопливый шпаненок.

Он выбросил окурок к запискам, захлопнул печную заслонку, поднялся и стал ходить по горнице.

– А мы достойны лучшей участи. Повторяю, не путай нас со шпаной, Клавдия!.. Я всегда отбирал к себе смелых, дерзких, сообразительных ребят, никогда не имел и не буду иметь дело с тупыми, ограниченными, медленно соображающими ублюдками. Начали мы с вами неплохо. Каждый из вас доказал свою сообразительность и храбрость. Но цените слово, мальчики, второй раз я вам пустой болтовни не прощу. Глупое, поспешное слово, как ядовитая змея. Помните это… Клавдия! Собери нам перекусить, да и на боковую пора.

Она выставила снедь на стол. Каждый день она покупала им на базаре мясо, яйца, хлеб, молоко, капусту, картофель. Ее дом был забит мукой, пшеном, сахаром, конфетами, крупами. В голодном городе уже давно никто так не ел, как ежедневно ели ее квартиранты.

Каждую ночь Клавдия ждала Николу к себе, и он наконец пришел в ее комнатушку. После близости, в те отрешенные чистые минуты, когда хочется спрашивать и отвечать только правду, она сказала ему:

– Коля, зачем ты обманываешь их?

Спросила и ждала, чутко ловя его голос. Он сапнул недовольно:

– То есть?

– Ну, воры мы и воры… Чего уж там… икру-то метать. Не надо бы…

Под ее щекой было его плечо, и Клавдия чувствовала, как твердело оно. Но голос его еще был мягок:

– Хорошо с тобой, Клавдия… И тем хорошо, что мудрая ты: знаешь, что надо, а что не надо. А надо мне теперь, Клавдия, чтобы приняла ты Женьку, тень мою.

– Коля! – почти простонала она. – Я же не шлюха, Коля!

– Разве? – холодно спросил он.

Она бессильно плакала у него на плече. Он обнял ее, сказал:

– Вот видишь, правда не нужна и тебе. И никто не хочет знать о себе правду. Что же ты так хлопочешь за мальцов? Почему тебе кажется, что они обделены правдой и несчастны? А не наоборот ли, Клавдия?

– О господи! – сказала она. – О господи!..

– А Женьку прими, – повторил он, поднимаясь. – Прошу тебя, Клавдия… Мне надо делать из него мужчину. Я пришлю его сейчас.

– Коля, за что ты меня так? – шептала она, удерживая его. – Не смогу я… Сейчас не смогу…

– Сможешь, – сказал он, размыкая ее руки. – Я вор, а ты шлюха… Чего же нам икру метать?

Растерзанная, раздавленная, она глухо плакала навзрыд. Ни тогда, когда ее, молоденькую учительницу, изнасиловал на полевой тропе хмельной звероватый лесник, ни тогда, когда она хлебала в лагерях баланду, ни тогда, когда она обманывала своего доверчивого мужа, ни в объятиях боязливых откормленных чиновников, ни в ласках истеричных, бесшабашных воров – нет, в те дни ни разу не приходила к ней горькая мысль, что жизнь ее погублена. Все ей казалось, что она мстит кому-то, и сладко это было – мстить, а еще ей казалось, что дальше будет лучше, что как-то изменится все, жизнь станет чище, и сама она станет чистой и звонкой, как туго натянутая струночка, какой шла она когда-то полевой тропой, доверчиво и безбоязненно глядя на встречного мужика. И вот теперь в теплом доме, доверху забитом жратвой и тряпками, в глухую совиную ночь, камнем павшую на голодный город, мысль о том, что жизнь ее погублена, пришла к ней и пронзила ее, и не оставила обманных надежд. И поняла она, почему страдала за ребят, почему хотела для них нынешней, а не поздней правды…

В проеме двери, смутно белея оголенным телом, переминался Женька. Хрипловатым от сна, теплым, почти детским голосом он сказал:

– Ты плачешь, Клава? Ты не плачь, я тоже не хочу… Ну его… заставляет. А зачем мне? Ты не плачь. Я посижу вот тут, на табуретке, и уйду. Ты только не продай меня, ладно?

В темноте он шарил руками табуретку, ударился коленной чашечкой о ножку стола, слабо ойкнул. Клавдия приподнялась, протянула руку, положила ладонь на его враз задрожавшее плечо.

– Иди ко мне, мальчик, – сказала она с щемящим чувством печали, – не бойся меня, милый…

Ранним утром все они сгинули в морозной мгле. Клавдия поднялась, умылась, стала выгребать золу из печи. Что-то словно подтолкнуло ее, и она, не зная, зачем это делает, собрала все бумажки, выброшенные ночью Николой, развернула их, прочла. На каждой стояло одно имя – Сашка Седой. Сашка метался в жару на койке, бредил. Сухими глазами она долго и равнодушно смотрела на него, и ничто не всколыхнул в ее душе еще один обман. В этот день она начала упорно долбить из чуланного подполья ход на соседний двор. Она начала, они продолжили, эта тяжелая работа как-то странно сроднила ее с ребятами. Злющей собачонке, обитавшей на соседнем подворье, она кинула кусок хлеба с мелкими иголками.